Текст книги "Дети победителей (Роман-расследование)"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– В течение десяти лет вас, милиционеров, убьют там тысячи, – я продолжал пьянеть от сигаретного дыма, – и тысячи детей останутся без отцов. Мальчики, девочки… Вы чувствуете свою личную ответственность перед этими детьми? В том числе и чеченскими?

Я оглянулся – в дверях стоял майор Неверов, опершись плечом о косяк, и слушал мое антивоенное выступление.

– Спасибо, Юрий Иванович, что пришли к нам на беседу, – поблагодарил меня Неверов, оторвавшись от косяка, – надеюсь, вы понимаете, что мы тоже не хотим этой войны…

Я встал, пожал руку Владимиру Николаевичу, взял у Неверова пропуск с проставленным временем выхода из «башни смерти». И в сопровождении майора дошел до лестницы.

Наверно, офицеры хотели узнать: скажу я, где был вчера вечером Равиль, или не скажу. Не где был, а скажу или нет! Если скажу, тогда начало вербовки можно считать удачным.

Первый раз меня пробовали вербовать в армии. Ну вы знаете эту песню: «В жизни раз бывает восемнадцать лет…» Золотые денечки! Потом мне было тридцать пять, когда меня, поэта, попытались сделать агентом в последний раз. Я, помню, вышел из комнаты нашей редакции, где уже никого не оставалось, всего на минуту. Навстречу человек с «дипломатом». Я оглянулся – он приоткрыл дверь в редакцию «Уральской стройки» и просунул голову в щель. «Вы отсюда?» – крикнул он мне вслед. «Да», – доброжелательно ответил я. «Зайдите обратно!» – это он мне, резко.

Я зашел. Человек лет тридцати сел напротив, спросил имя-фамилию, протянул удостоверение сотрудника КГБ.

– Вы знаете, – перешел он на более спокойный тон, – нас очень интересует обстановка в тресте, где вы работаете. Понятно, вы находитесь в центре событий и много знаете, бываете на различных объектах… Мы были бы очень благодарны, если бы вы сообщали нам о каких-нибудь экстраординарных фактах, которые будут попадать в ваше поле зрения…

– Я вас понимаю, – ответил я не менее душевно, – обстановка действительно серьезная… Особенно меня волнует почти полное отсутствие научной организации труда на производстве…

И пошел пересказывать ему содержание своих газетных статей, украшая прозу эмоциями, инверсиями, анафорами, историческими экскурсами и личными оценками. Лейтенант, молча сидевший напротив, наверное, не заглянул в мое личное дело, которое хранилось у них, не знал, что я пять лет проработал социологом в отделе науч-ной организации труда оборонного завода и мог говорить на эту тему долго, как Горбачев об алкоголизме. Иначе бы он сразу прервал меня. А прервал он уже тогда, когда разозлился. Ну, это вообще непрофессионально.

– Понятно, – сказал он.

Они все такие понятливые… И когда он взялся за ручку двери, я не сдержался:

– Лёне Карпухину привет передавайте! Он, наверное, уже майор?

– Вы его знаете? – остановился лейтенант, соображая, что я, видимо, старый агент Карпухина.

– Нет, – охладил я чекиста, – учились вместе.

Из обзора

Нужно, чтобы русские люди и капиталы устремились в этот благодатный край и устраивались в нем. Сколько раз я твердил об этом московским купцам и тузам, – слушают, соглашаются, а сами ни с места. <…> Имеется множество беков и агаларов, обладающих превосходными землями, которые они весьма плохо обрабатывают и готовы сейчас отдать за бесценок.

М. Т. Лорис-Меликов, первый сподвижник Александра II.

Сегодня я решил найти чеченца без предупреждения. Дежурная показала, где искать вайнахов.

Номер оказался закрытым. Второй, где жили соратники, – тоже. В третьем слышался сильный шум. Мне открыл высокий мужчина в кожаном плаще.

– Сейчас он выйдет, – сказал и закрыл передо мной дверь.

Вскоре Ахмед появился. Уже через минуту я заметил, что мусульманин пьян, как православный.

– У нас гостит земляк, проездом. Приехал с международных соревнований. Представляешь? Стал чемпионом мира по классической борьбе… Очень кстати. Это наша победа! Я не мог не выпить, – объяснил он мне ситуацию.

Я его понял и не осудил, я бы и сам в таком случае выпил. И не в таком – тоже.

Ахмед открыл пустой номер и попросил меня подождать, он сейчас вернется. Прошло минут пять. Дверь открылась, и в комнату вошел чеченец в кожаном пальто с жестким неприветливым лицом.

– Ты кто?

– Журналист, – ответил я.

– Выйди! – скомандовал он. – Мне надо переговорить с одной женщиной.

Я журналист и ко всему привык – встал и пошел в сторону двери. Навстречу мне двигалась женщина, темная глазами, в черной дубленке и красно-черном платке.

Ахмед нашел меня в холле, где я курил уже третью сигарету.

– Кто такой? – спросил я друга Ахмеда, кивая в сторону номера.

– Закаев, – коротко ответил Дадаев.

– А женщина? – нагло не унимался я.

– Одна башкирка, я жил у нее… Почему они тебя интересуют?

– Выгнал меня из номера, не извинившись.

– Я за него извиняюсь, они заняты очень серьезным делом, может быть немного нервничают.

Вскоре мы сидели с Ахмедом в баре. Я опять выступал в роли коррупционера и предателя родины – чеченец угощал меня баночным пивом и какими-то местными блюдами.

Я уже привык к его восточной улыбке, которая ничего не отражала, кроме желания угодить журналисту.

– Вчера мне позвонил один человек, – рассказывал он медленно и тихо, – сказал, что из аппарата губернатора. Назвал свою фамилию – Мансуров. Пытался договориться со мной о встрече.

– Да? – воскликнул я. – Это хорошо, фамилия тюркская!

– Да, да, – согласился он, – только ударение в этой фамилии было поставлено не там…

– О господи, как грубо работают!

– Я позвонил в аппарат – нет там такого человека!

– И для чего им это?

– Мы проверили пеленгом все номера, в которых живем. Нашли два «жучка». Решили поменять все номера.

– Поэтому я тебя сразу найти не смог?

– Да.

– Кольцо вокруг тебя сужается, Ахмед.

– Я начинаю выводить людей из гостиниц, в одной квартире ночуют по двадцать-тридцать человек, чтоб избежать провокаций.

Откуда у меня эта симпатия к Ахмеду? Сила, ум, воля, обаяние – этого не отнять, не прибавить. Симпатия – вместе с неприязнью? Прирожденный лжец, бородатый обманщик.

Я стоял у широкого окна отдела социальных проблем. Да, так назывался этот отдел невыразимой скорби и слез. В нем можно было работать только пьяным, в крайнем случае – с похмелья.

Я стоял и смотрел на миллионный город за холодным стеклом окна. Я знал, что мегаполис занимает восемьсот квадратных километров, что по площади он равен столице – Москве, Третьему Риму, наследнику византийской славы. Пермь растянулась по берегу Камы на шестьдесят с лишним километров. Здесь отливались стальные орудия, с которыми страна победила в мировой войне, производятся двигатели для современных авиалайнеров, а в подземных складах спрятано столько пороха, что, при желании, можно взорвать Вселенную. Чтобы создать ее заново…

Я вглядывался в сторону губернаторской резиденции, что стояла напротив, примерно в ста метрах. В белый и розовый мрамор четырехэтажного здания летел снег и исчезал там, будто в черной дыре. У парадного подъезда стояли женщины. Действительно, я отметил, что мужиков в толпе не было. Это не церковный алтарь – мужики отправили протестовать своих жен.

Я оделся и вышел на улицу, обошел здание ЗС и вышел к администрации области. В центре толпы увидел жену гэбэшника. Матери стояли в теплых пальто, куртках, шубах. С плакатами в руках: «Нет войне в Чечне!», «Верните наших сыновей!»… Надписи «Депутатских сыновей – в окопы!» я не нашел. Они только просили, жалобно, молча, стоя на уральском морозе. Но к женщинам из резиденции губернатора никто не вышел.

Проходившие мимо горожане бросали на них короткие взгляды. На улице было холодно. Изо ртов шел пар, будто из прорванных теплотрасс. К пикету никто из прохожих не присоединялся. Наверное, потому, что в Чечне гибнут не их дети… Вот он, кризис империи, энтропия сознания и нации. Я знал, проходящие мимо люди активно возмущаются низким уровнем зарплаты, выступают за стерилизацию алкоголиков, психобольных и преступников, требуют внимания к своим проблемам со стороны президента, правительства и Госдумы…

Я вернулся в редакцию.

«Смерть Жирику! Смерть гэбэшному Жирику!» – думал я, сидя за столом.

– Не тронь моего любимого комика, – отозвался Андрей Матлин.

Оказывается, я говорил вслух. Ну, допился…

Через день мы снова сидели с Ахмедом в баре. Он уже не скрывал от меня, что любит выпить. Но вид у него сегодня был весьма задумчивый. У меня, вероятно, тоже: вчера я поскользнулся и ударился затылком о лед, ночью снились странные цветные сны.

– Какие-то проблемы? – спросил я его.

– Да-а, – протянул он с напряженной улыбкой, – нужно снять деньги в банке.

Было понятно, что снять деньги трудно или вообще невозможно. Я вспомнил ментовские слова о том, что Дадаев провернул в Узбекистане аферу на несколько миллионов долларов. Скорее всего, когда учился в Бухаре.

Ахмед был достаточно пьян, чтобы принять ответственное решение. Минуту назад я сказал ему, что он может переночевать у меня, если ему надо уйти от лупы любопытных ментов.

И в этом первобытном состоянии, для меня обычном, Ахмед держал в руке трубку, свернутую из газет, как омоновец сжимает свою резиновую палку. Пальцем левой руки он поманил меня в коридор, закрыл дверь в номер.

– Заказывать такси по телефону не будем – и в этом номере все прослушивается…

– А в баре? – осенило меня.

– Мы его полностью контролируем. Проверяем постоянно.

– А в самой гостинице за нами следят?

– Конечно…

Мы спустились вниз на лифте и вышли. Перед нами текла улица Ленина, за ней виднелась губернаторская резиденция, левее в черном воздухе висела стеклянная стена здания Законодательного собрания, где на втором этаже светилось с десяток окон нашей редакции. Справа гудел машинами Компрос – Комсомольский проспект.

Падал снег. Центр города был похож на морскую глубину, пронзаемую светящимися рыбами, электрическими скатами, подколодными змеями, акулами капитализма и другими вооруженными до зубов гадами.

Тут я обратил внимание на то, что Ахмед не спешит к свободному такси, стоявшему в десяти метрах от входа в гостиницу. Он всматривался в темноту, о чем-то думал. Мы с наслаждением дышали морозным воздухом. Я понимал: мне тоже необходима такая ясность мышления, которая похожа на зимнее небо в безоблачную звездную ночь.

– Пойдем на проспект, – кивнул Ахмед подбородком в сторону Компроса.

Мы быстро поймали «тачку». Сидя рядом со мной на заднем сиденье, Ахмед раза три оглянулся, я тоже, но различить машины, слепящие фарами, в снежной тьме было невозможно. Авто было так много, что казалось, весь мир преследует отщепенцев.

– Ипподром, – сказал я таксисту, – по шоссе Космонавтов.

И мы полетели в бездну города, полную замолчавших заводов, разграбленных универмагов и бандитских притонов.

– Остановись у хорошего магазина, – попросил Ахмед водителя. Потом вышел и минут через пятнадцать вернулся с двумя пакетами.

– Я думаю, менты знают, где я живу, – встретил я чеченца, стоя у такси.

– Да, но они не знают, что мы едем к тебе. А если знают, то это, может быть, даже лучше.

Подъехали к среднему подъезду моего мрачного кирпичного дома.

– Я думал, у тебя особняк, – кивнул Дадаев в сторону окна одной из квартир первого этажа, где вместо выбитого стекла был вставлен кусок фанеры.

– Я тоже так думал, но однажды утром проснулся и сильно удивился…

Лампочку в подъезде опять выкрутили, наверное, хозяйственные люди с верхних этажей или из соседнего дома. Поскольку я был близоруким и без очков, никогда не смотрел, где находится узкая замочная скважина, приноровившись вставлять в нее ключ не глядя, одним жестом руки. Вошли в длинный коридор, я включил свет.

Ахмед с интересом разглядывал мое жилище: зеленые, потемневшие от времени панели, пятна подновленной, но еще не крашеной штукатурки, обрывки торчащей под потолком электропроводки, две ванны, висевшие на гвоздях, ящик с картошкой в углу и, бля буду, анфиладу дверей.

– Да-а, – протянул наконец Дадаев, – что я могу сказать? Продажные журналисты в таких условиях не живут.

Мы сняли ботинки и прошли в первую комнату.

– Добрый вечер, – приветствовал Ахмед мою жену и сына, достал из пакета плитку шоколада, протянул Сашке: – Угощайся.

Потом поставил на стол бутылку виски, миндальный ликер «Амаретто» и красное сухое вино, выложил копченое мясо и мандарины.

Мы сели за стол.

– Тяжело вам тут, наверное, жить, – покачал головой Ахмед, обращаясь к моей жене.

– Было бы не тяжело, если бы не соседи. Мы бы давно все здесь отремонтировали, обустроили, привели в порядок. Но с нашими соседями это невозможно, все равно изгадят, не раз уже делали.

В войне с тараканами союзников у нас не намечалось – соседи были морально побеждены до нашего появления здесь. Более того, Людка ругалась, когда мы применяли спецсредства. Однажды пообещала позвонить по телефону-автомату в «скорую помощь», чтобы предотвратить собственное отравление. Моя жена пообещала вызвать психбригаду.

Господи, проблемы существуют только для того, чтобы их решать. Третье средство, которое мы использовали в этой войне, называлось соответственно ситуации – «комбат». Фронтовое средство, против пехоты: круглые, как мины, черные пластиковые ловушки, в которые тараканы заползали и выползали оттуда живыми. Еще некоторое время они ползали, а потом куда-то пропадали. Лиза утверждала, что отрава, которую тараканы жрали в ловушках, лишала их возможности воспроизводства. Не могу утверждать, что я в этом вопросе большой специалист, поэтому молчал, но наблюдал за вырождением параллельной нации с радостью.

«Талибы» ушли. Или вымерли. Правда, вскоре выяснилось, что средство содержит опасное вещество, снижающее, как утверждали мужики, потенцию не только у тараканов. Ага, это всё тиурам, оказывается…

К этому времени у нас было уже две комнаты. Жена с сыном легли спать, а мы с Ахмедом переместились на меньшую жилплощадь. Перенесли туда выпивку и закуску. Перешли к обсуждению хулиганских действий милицейского управления.

– Ситуация становится все напряженней, – опять сказал Ахмед. – Может быть, все-таки стоит выделить тебе личную охрану?..

– Ты думаешь, Ахмед, они мне могут что-нибудь сделать?

– Они способны на все.

– Да, если судить по Чечне – на многое…

– Я думаю, тебе нужна охрана…

Я понял, что Дадаев играет на повышение… И улыбнулся.

– Нет, – покачал я головой, – сам отобьюсь.

– Э-э, когда их несколько, без оружия не отобьется никто, даже чемпион мира по борьбе.

– А зачем тебе деньги? – решил перевести я разговор в актуальное русло. – Помогают защититься? Кончились? Или нужно на гостиницу? На жизнь?

– Нет, – ответил он и замолчал.

Легко и долго курил. Потом продолжил:

– На это у меня есть… Открою тайну, тебе верю. Я разработал хороший план: снять в Казани самолет для чартерного рейса в Чечню, хочу доставить туда гуманитарную помощь – одежду, продукты, медикаменты… Но мне мешают.

Я был сражен этой чеченской наглостью. Самолет! Как у Сашки – «самолет гуманитарной помощи», из конструктора, для чартерного рейса. Тут на автобусный билет не знаешь где наскрести, по всем карманам…

– Интересно, Ахмед, как ты добываешь такие большие «бабки»? Торгуешь на рынке, как твои земляки?

– Мои земляки так не опускаются, для торговли они нанимают русских женщин.

«Урод», – мелькнуло в моей голове – и пропало в темноте ночи.

– Мы работаем в Перми, с одним богатым человеком…

– А с чем связаны дела?

– С нефтью. Нефть – это большие деньги! Знаешь, однажды мои люди в Чечне задержали грузовик, под тентом он был битком набит российскими рублями. Дудаев лично приказал отпустить машину…

Он сидел в белой рубашке и галстуке, пиджак висел на спинке стула. Настойчивая претензия на европейскую культуру меня изумляла. Он утверждал, что Чечня находится в Европе. Надо будет посмотреть по карте.

– Можешь поехать со мной, если не боишься. Есть еще идея – вывезти раненых с гор…

– А как? – удивился я.

– Они лежат там в пещерах. Вывезти можно по горным тропам на двухколесных тележках…

В этот момент он сделал жест, который потом долго тревожил меня: он прикрыл рот ладонью. Я читал литературу о языке жестов и знал, что это означает.

Мы уже давно перешли на «ты», не споткнувшись. Я сильно задумался и чисто машинально разлил по стаканам виски. Мы выпили достаточно, и после этой серьезной дозы я согласился.

– Хорошо, – сказал я, – а когда полет может произойти?

– Примерно через неделю.

Мы стремительно напивались. Сумерки сознания сливались с темной водой ночи.

– И все-таки мне кажется, что вы разбойная нация, – неожиданно произнес я, удивляясь собственной наглости. Со мной это случалось, когда выпивал больше, чем позволял мой короткий разум.

– Возможно… – Ахмед неожиданно улыбнулся. – Вот я, например, жестокий человек.

Мне показалось, что в его голосе звучит гордость.

– Если надо, могу рассечь человеку грудь ножом!

Произнося эти слова, он сделал резкий сабельный жест, демонстрирующий решительность и силу удара, вспарывающего человеческую плоть.

– Кавказ предо мною… – покачал я головой. – Я тоже могу, но ведь не сделаю это!

– А я сделаю! – поднял он на меня ясные, но пьяные глаза. – И сделал уже…

– Как это? – не понял я.

Ахмед молчал… Он опустил взор, может быть, вспоминая то, что произошло в диких горах Кавказа, про которые писали Пушкин и Лермонтов. В пьяной моей голове всплыли все эти сумеречные страсти «Героя нашего времени» и безумного «Демона».

– Я убил свою жену, – наконец произнес он.

И поверг меня в холодный шок.

Я, конечно, был, мягко говоря, не трезвым, но понимал: ему нет никакого резона такое выдумывать. И я поверил: он действительно ее убил. Но почему?

– Почему ты ее убил? – тихо спросил я.

Ахмед молчал, повесив красивую голову на грудь. Правая рука его лежала на кромке стола, в левой дымилась тонкая сигаретка.

– Была причина, но сказать не могу…

– Она тебе изменила?

Он улыбнулся, но в тот момент эта улыбка показалась мне театральной. Ошибкой Ахмеда было то, что он разговаривал не с чеченцем. Он выпил и забыл, с кем разговаривает. Бывает.

Кажется, Ахмед не понимал, что русскому сознанию давно чужда актерская гордость за собственную жестокость. Русские еще так же жестоки, но уже стараются скрыть это от посторонних глаз. Разница небольшая, но существующая.

«А много ли немцы, русские отличались во время Отечественной войны от горных чеченцев? – думал я. – Немцы, чеченцы… Россия».

– Мой дядя, Рашид Дадаев, главный врач психиатрической больницы в Закан-Юрте, на Сунженском хребте, назвал меня сумасшедшим. Аллах его покарает!

Ну, Аллаху виднее…

Убийца спал на моей постели в черных брюках и белой рубашке, раскинув руки, как аристократ после ночной попойки.

У меня появилось какое-то чувство, которому я никак не мог дать определение. От усталости, скорее всего. Или от выпитого? Какая разница, Господи, если ты все равно не различаешь нас в шевелящейся на земле биомассе.

Из обзора

Очень, очень давно предки гребенских казаков, староверы, бежали из России и поселились за Тереком, между чеченцами на Гребне, первом хребте лесистых гор Большой Чечни <…> Еще до сих пор казацкие роды считаются родством с чеченскими, и любовь к свободе, праздности, грабежу и войне составляют главные черты их характера.

Лев Толстой. «Казаки».

Утром я проводил Ахмеда Дадаева до такси и пошел к Андрею Гаару, чтобы попросить денег взаймы, на опохмелку.

Вспомнил свой первый разговор с Дадаевым, притчу об Ахмеде, которого «уважала» жена. Уважала, а не любила. Впрочем, кто дал мне право, Господи, судить?

Я сам черный, из темных преданий Урарту, Греции и Византийской империи. Я долго читал газеты, листал их до тех пор, пока руки мои не стали черными от типографской краски. Да, поэтому меня прозвали «черным пиарщиком».

А вот перестроечные издания уже пожелтели. Одни в переносном смысле, другие – в прямом. Это я отметил в квартире Андрея Эдуардовича.

– Витьку похоронил, позавчера, – ответил он на мой вопросительный взгляд, – в пятьдесят пять сердце не выдержало, на работе умер. Да и с чего сердцу здоровому быть? То наши налетят, помню, то фашисты – я под мышку его, пацаненка, в подвал, в траншею…

Мы выпили с Андреем Эдуардовичем водки, помянули его брата, Виктора Чанкелиди. А сам он – Гаар, немец по паспорту. Тут есть, конечно, что вспомнить и кого помянуть.

Водку у нас называют «белой». Как свет за окном, как снег, летевший в день нашей встречи тихо, можно сказать, осторожно.

И опять говорили мы с Андреем Эдуардовичем о городе Белогорске, что находится в крымских предгорьях. Беленые саманные домики, белые цветущие сады. Да вся Россия знает окрестности этого городка – по нашим фильмам о диком Западе. Когда американские ковбои скачут на фоне Ак-Кая – Белой скалы. Именно на ней в 1783 году местная знать принесла присягу на верность Российской державе. Благодаря победе Суворова над турецко-татарскими войсками пятью годами раньше. Под Карасубазаром. Так раньше назывался Белогорск. В переводе с татарского – базар у Черной речки. Там татары торговали славянскими невольниками, не черными, а белыми рабами.

В общем, весь мир был поделен на два цвета. На черный и белый. Или на коричневый и красный. Когда фашисты наступали, коммунисты, уходя, говорили: «Придут нацисты, никого не пожалеют».

Андрей с другом Толиком, подростки, побежали и спрятались в переулке, услышали – идут: бац-бац-бац. Офицеры, и череп с костями, двумя косточками на рукаве. Точно, вот они – те самые карающие люди, нелюди…

Правда, захватчики никого убивать не стали. Андрей выменял у одного солдата куртку – на курицу. Носить нечего было, оборванный ходил. А тут шмон пошел по домам – от и до.

– Я испугался и закинул куртку на чердак. Но нашли мою лазай – ку – заначку, значит… Увели в городскую комендатуру и посадили под арест. Потом офицер скрутил куртку и так врезал, что я полетел из одного кабинета в другой. Начал бить меня… Да… Представляешь, тогда меня выручил Отто, пацан, из крымских немцев. Он знал язык, в отличие от меня.

Когда перед войной родителей выселяли на север, Отто растерялся и от испугу убежал куда-то. Потом фашисты прибрали его и назначили переводчиком в комендатуру.

– Этот парень тоже из немцев, – сказал офицеру восьмилетний толмач.

Офицер внимательно посмотрел на Андрея, махнул рукой, ничего не сказал – отпустил.

Я знал, что у Гаара мать – гречанка, отец – немец. В 1930-х годах родители разошлись. И мать вышла за грека Чанкелиди, имевшего двойное гражданство. Дело в том, что немец здорово заливал за воротник, совсем как русский. Впрочем, грек ему не уступал. Андрей закатил немцу и гречанке скандал, со слезами: «Что же вы делаете, родители дорогие?» И те сошлись снова, уже после рождения Витьки Чанкелиди.

Дом с двумя комнатами, кухня зимняя, летняя, сад – двадцать пять деревьев: яблони, вишни, айва. Сирень и кустарниковая роза.

До сих пор хранит Андрей Эдуардович план этого дома, начерченный в 1932 году. Он показывал мне этот план… Через войну, через тысячи километров и репрессии пронесла его гречанка с неисправимой мечтой – вернуться в родные стены. Две родины у Андрея Эдуардовича – Крым и Урал, как у моего отца. Одна – в сердце, другая – за окном, за тихо падающим снегом.

– Мы заготавливали древесину с отцом, жили в лесу, пилили и складировали дуб. А когда вернулись в город, узнали, что началась война. Вскоре к дому подошла подвода. И работники райисполкома построили нас, троих детей, меня, Марию и Витьку. Спросили: «С матерью будете или с отцом поедете?» Мы остались с матерью. Никогда не забуду… Отца увели, я больше его не видел. И где он умер, не знаю.

Столько же ведал о своем отце и Виктор. Перед войной Чанкелиди пытался выехать в Грецию, но не успел. Скорее всего, выехал в другую сторону, тоже под конвоем.

Все ждали освобождения. И в мае 1944-го наши пришли. А уже в июне, за несколько дней до восемнадцатилетия, Андрей двигался с колонной к Севастополю.

– Жрать не давали, поэтому, кто посмелее, сбежал. Я пошел к морю и набрал ракушек. И стал есть их, без соли. Вскоре меня начало выворачивать, рвать, гадство… Всё было – целая энциклопедия там.

Потом нас повели на вокзал, окружили войсками и посадили в вагоны. Состав загнали в какой-то туннель и держали там двое суток. Мы задыхались, припадали ртом к любой щелочке. Кричали, чтоб открыли двери – для воздуха. В ответ раздавался стук прикладов по крыше: «Молчите, изменники родины!»

О, мы имели правильное воспитание и были патриотами. Все молчали и смотрели друг на друга… Очень хотелось пить.

Когда через двадцать суток пути двери открылись, они вышли на белый свет черными – до них в этих вагонах возили уголь. Как раз перед этим дождь прошел. И люди бросились к мутным лужам – пить, пить, пить… А потом начали варить концентраты.

Это была трудармия. За колючей проволокой, с охраной. На строительстве Рыбинской ГЭС в Ярославской области. В зоне находилось примерно 750 человек, и все крымские: татары, греки, армяне, немцы и болгары. Работали под землей, под водой, в самом аду – в помещениях под плотиной, которые очищали от строительного мусора. И уже через несколько месяцев Андрей опух от голода.

Гаар мне говорил, что не делит людей на черный и белый цвета. Он делит на тех, кто испытал это на себе, и тех, кто не испытал. Кто пережил, кто нет. Отсюда, утверждал он, разные точки зрения на то, что связано с металлургическим именем Сталина.

Он пил и рассказывал дальше, как в победном мае 1945-го их выслали в Свердловск, где он опять работал на стройке.

Я уже знал, по прежним встречам: со временем он стал универсальным специалистом – каменщиком, штукатуром, маляром, плотником, мозаичником, плиточником и печником.

– Где вы работали? – спросил я его однажды.

– В Министерстве госбезопасности, – ответил он.

– Кем? – удивился я.

– Рабочим, – улыбнулся он в ответ.

Пять лет провел Гаар в бараке, без паспорта – «под комендатурой», как говорили тогда. Он состоял на чекистском учете.

Гаар рассказывал мне, как в минуту гнева и откровения он сказал одному человеку: «За отца, за мать, за всех крымчан, будь возможность, я расстрелял бы Сталина!»

Карл Карлович – так звали того российского немца, которому открылся Андрей Эдуардович.

Вскоре Гаара вызвали в отдел кадров, который, как давно замечено, очень любили всякие гэбэшники. Двое в гражданском взяли его под руки, а во дворе уже стоял «бобик».

– Садись!

– Не сяду!

– Сядешь!

– Покажите удостоверение!

Ему показали… Приехали в общежитский барак, провели обыск в комнате, подробно исследовали голбец. Как он потом догадался, искали оружие.

Андрея Эдуардовича посадили во «внутрянку» – внутреннюю тюрьму Свердловска. И начались допросы, которые вел старший лейтенант Чупин.

Следователь попытался пришить ему связь с какой-то украинской студенческой группой, утверждал, что Гаар выступал против, когда проходили выборы народных судей, про лепешки из гнилой картошки говорил будто бы…

Но Гаар согласился только с тем, что является террористом. И подписал признание. За что и «получил двадцать пять плюс пять» («четверной» плюс ссылка, как будто до нее можно было дожить).

– Ты дискредитируешь советскую власть! – стучал старший лейтенант кулаком по столу.

Андрей Эдуардович был отправлен в шахты Карагандинских лагерей – «сюда двери широкие, отсюда – узкие…».

Строгий режим, черная форма, белые нашивки: Б672… Вот тебе и череп с костями. Потом он строил дома в Кемеровской области. Оттуда этапировали в Омск, где рука об руку с уголовниками он возводил знаменитый комбинат нефтеоргсинтеза. «Где и встретился со своим родственником – крекингом, установкой такой», – усмехается Гаар. А вообще копал траншеи вручную, до семи метров глубиной. «Поймали волка – держите!» – так он отказался подписать бумагу, в которой говорилось о том, что ему скостят десять лет, будто бы за неграмотность. Он считал себя осужденным невинно. Я уже знал, что в то время мало кто был способен на такой безумный идеализм.

И когда однажды надзиратели начали избивать Андрея, он ответил – залепил одному по лбу. За что получил десять суток карцера. Всего. Потом еще пять. А затем звезда Колымы засветила с востока – говорил же Чупин ему: «Там широкие брюки не носи!» Но не стал Гаар блатным. И перед администрацией не прогибался. Сталин к этому времени умер, Берия был расстрелян, и режим на зоне стал менее жестоким. Я рассматривал фотографию, сделанную тогда: аккуратная борода, пышные волосы, белый воротничок на зэковской форме. И грустные-грустные глаза… Андрею Эдуардовичу – тридцать лет. А впереди – двадцатый съезд, амнистия и свобода («Что там за окном?» – «Небо». – «Дурак, свобода…»). Гаару семьдесят с лишним. После освобождения он прибыл в Крым, на родину, да там не ждали – не прописали в белом саманном домике у черной воды.

Андрей Эдуардович приехал в Пермь, куда были высланы мать, сестра и братишка. Строил район, в котором мы жили, ночевал в общежитии – ни жены, ни детей. И только в пятьдесят лет получил однокомнатную квартиру.

– А может, ты агент? – спросил он меня однажды. – После лагерей я уже никому не верил. Я остался один, потому что не имел права рисковать не своим будущим. И умру в одиночестве. Моих детей Россия не обидит…

– А что еще вы вынесли из лагерей, Андрей Эдуардович?

– Первое: если кто-то очень попросит, то в морду дам. Правда, сегодня силы уже не те… Второе: доведется – смерти не испугаюсь. И третье: терпеть не могу националистов, фашистов и коммунистов. Ведь все мы люди, из Третьего Интернационала, если помнишь…

Как-то у карасубазарского дома жандармы увидели скатанную Андреем с забора колючую проволоку. «Что, партизан?» – спросили они, насадили моток на дышло и утащили в комендатуру. Но пацану ничего не сделали. А потом пришли наши и раскатали колючий клубок вдоль дороги, по которой Гаар и пошел на север, к одинокой Полярной звезде.

– Ты не бойся, все помню, я на точке стою, понял? За каждое свое слово отвечаю.

А в это время за стеклом тихо падал январский снег. Конечно, это не цветущая белогорская айва, но тоже красиво, хоть и холодновато.

Утром я проснулся на полу в квартире Гаара, на подстилке из пожелтевших перестроечных газет, в которых демократы возражали коммунистам с ленивым любопытством победителей.

Ну вот, я сразу дал определение тому теплому чувству, которое возникло вчера вечером. Глядя на пьяного Ахмеда, я испытал родство с ним, он стал мне ближе, понятней и доступней.

Я лежал на газетах и вспоминал детство. Как однажды с братаном Шуркой ушел вверх по речке Вижаихе рыбачить, как пробыли там до вечера и возвращались в темноте, по тропинке, шедшей вдоль темной еловой стены. И вдруг услышали страшные крики, доносившиеся из разных концов леса. Дикий страх охватил нас, и мы побежали, надеясь убежать от чудовища, которое надвигалось на нас со всех сторон. Вскоре навстречу нам из-за деревьев начали выходить люди. Мы замерли, умирая от ужаса. Они бросились к нам с разных сторон, потом остановились – несколько мужчин: «Ребята, вы не видели здесь пацана? Потеряли, ищем…» Мы замотали головами – не видели. И почувствовали, как отходят от оцепенения ноги. Так и сейчас я боюсь этой жизни, может быть, опять потому, что не знаю, кто это там, в хвойной темноте, кричит и пугает меня до смерти.