Текст книги "Дети победителей (Роман-расследование)"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Вечер начался с того, что кто-то выкинул с верхнего этажа диван. Он рухнул под наше окно, перепугав меня до смерти. Тут выкидывали все – даже людей, но диван я разглядел в форточку впервые.

Потом всю ночь было слышно, как за стеной большой комнаты дворник Николай, мрачный мужчина, избивал свою молодую жену Нинку Это она называла себя «молодой». Он бил ее головой о стенку.

На самом деле ей было за сорок. Утром я встретил ее в подъезде, она приветливо улыбнулась мне накрашенными губами, помада подозрительно расползлась по подбородку. Красный бант неожиданно объявился у нее на макушке, покрытой редкими волосами.

– А мой-то, старик, – повела она блядскими глазами, – совсем с ума сошел… Всю ночь спать не давал!

Ну а днем я опять встретил полковника Лесовского. Он что, так и будет преследовать меня, как призрак прошлого? Или будущего?

– Говорят, что вы – черный пиарщик, это правда?

– Почему черный?

– Потому что «черных» пиарите.

– Большая часть моих героев – белые славяне: артисты, спортсмены, бизнесмены, каменщики и фрезеровщики, лучшие люди страны, орденоносцы… Не читали?

– Нет.

– Не умеете? А еще меня называют «литературным киллером».

– Почему?

– Напишу что-нибудь хорошее о человеке, а того вскоре снимут с должности, посадят или убьют… Хотите, о вас напишу?

– Отсосешь! – осклабился полковник. И скрылся за поворотом нелегкой нелегальной судьбы.

Я улыбнулся ему вслед – пусть живет.

Я добрый – я не стал писать про полковника, чтоб его посадили или сняли с должности. Бывали случаи, когда, обманув меня, люди попадали в аварии. И не раз бывали…

И предела моей доброте нет. Вот помню, был у меня коллега, хороший человек – Юрий Георгиевич Шастин. Он рассказывал мне, как один пермский журналист, еврей Вовка Фрейдсон, оказал ему содействие в небольшом деле, а потом сказал: «Когда тебе будет хорошо, ты вспомнишь, что я – единственный еврей, который помог тебе в худшую минуту».

Юрий Георгиевич, умница, пил безбожно – однажды пришел ко мне в коммуналку с похмелья и чуть не умер на диване. Почему умные люди пьют в одиночку? Чего тут непонятного – чтоб избежать компании идиотов, господи.

С возрастом я все чаще начал пить в одиночку. Говорят, что это признак алкоголизма, а не ума.

Ну и пусть говорят… А я выпью.

Из обзора

Перемирие.

Осенью 1996-го, после перемирия, появилась проблема: последние боевики были обменены в сентябре, по чеченскому списку в 1500 человек. Выдать никого не могли – все были убиты. С того времени стали применять выкуп, обмен на уголовников, затем выкуп с использованием старой агентурной сети и бывших сотрудников МВД, продолжающих работать в Чечне (им выдается сумма на выкуп, например, десяти человек, и если вышло дешевле – разница принадлежит посреднику), а также аресты родственников бандитов и влиятельных на Северном Кавказе людей; главаря банды, похитившей в апреле в Ингушетии 10 пограничников, на них же и обменяли.

«Общая газета», 1998 год.

Наступил самый важный день. Для меня, конечно.

Мы ждали Пашу в городской администрации. Павлу Владимировичу Алохину должны были вручить мандат депутата Государственной Думы Российской Федерации.

И он появился – как всегда неожиданно, с ясным и сытым лицом ангела, в черном костюме, сопровождаемый демонстративной охраной.

– Привет лучшим журналистам области! – протянул он руку, приветствуя меня.

Паша льстил – открыто, продуманно, приятно.

– Поздравляю! – дружелюбно, искренно ответил я.

Потому что сегодня для меня наступил самый важный день.

В помещении районной избирательной комиссии цветов было, будто на похоронах – на свадьбе, я хотел сказать. Позднее пошли речи – такие же липкие, как руки, залитые шампанским и подтаявшим шоколадом.

Я нашел туалет, вымыл руки и стал поперек коридора – остановил Валентину Павловну, когда она с доброжелательным, независимым и нагловатым видом, отметив мое присутствие кроткой улыбкой, попыталась пройти мимо. Вот именно – попыталась.

– Валюта, дорогая, – перегородил я дорогу женщине, – пора переговорить с Пашей о квартире, а то поздно будет – уедет куда-нибудь сталкер наш, не достать, не дотронуться – депутатская неприкосновенность…

– Хорошо, – кивнула она с досадой, которую не скрыть пудрой, – сейчас попробую решить этот вопрос.

Я ждал всю эту команду на улице. Первой вышла Севруг.

– Ты поедешь со мной, – сказала она, – возьмешь у Павла Владимировича интервью для следующего номера газеты. И переговоришь о квартире.

Вскоре Паша с охраной прошел к черной машине. Вперед! И все мы рванули туда, где стоял краснокирпичный офис финансово-промышленной компании «ДАНАЯ».

Пашина машина ушла направо, в ворота, на территорию компании, а Валентина остановилась у входа в здание. Я вышел – она опустила стекло дверцы.

– Ну давай, действуй! – прозвучала команда.

И Севруг тут же, с места, круто развернулась и помчалась в обратную сторону, оставляя за высокой кормой своей серебристой машины снежную взвесь.

«Как же так? – изумился я. – А кто будет третьим? Мне столько не выпить… Я же получил обещание опо-сре-до-ван-но, через тебя, клюква ты свежемороженая…»

На первом этаже офиса меня встретил охранник – мы поднялись в кабинет президента компании. Я достал диктофон, поставил его на стол и начал интервью. Паша был оживлен, счастлив, весел, он блестел и сиял, будто капот БМВ.

– Как вы относитесь к тому, что известного бизнесмена Кондырева выбросили в окно третьего этажа, прямо из офиса убийцы, и он разбился насмерть?

Павел Владимирович задумался, как человек государственный, а не какой-нибудь Пашка Шанхайский.

– Понимаете, кто-то кому-то не вернул восемьсот миллионов рублей. Восемьсот миллионов… Вот старики, старухи, инвалиды, которые вложили свои гроши в фирмы или банки, а те клиентов кинули. Завтра выведи этого банкира на площадь, к митингу… Что сделают те самые старики, старухи, инвалиды? Правильно, каждый клюкой по разу стукнет – и до смерти затюкают! А тут не сто, двести, триста рублей – восемьсот миллионов! Вы меня понимаете?

Кажется, я понимал. Олигарх говорил достаточно ясно. Мы проговорили полчаса, решили вопрос жизни и смерти, пора было и честь знать.

– Спасибо, Павел Владимирович, за интервью, думаю, что достаточно, – закончил я точно через тридцать минут после начала официальной части мероприятия и демонстративно выключил диктофон. – А теперь у меня к вам личный вопрос…

– Квартирный, – кивнул головой Паша и сложил белые руки перед собой, изображая полное внимание к собеседнику, – говорите цифру…

– Сто тридцать-сорок, – сказал я, называя самую минимальную сумму, на которую можно купить однокомнатную квартиру в старом пятиэтажном доме.

– Договорились, – уверенно закончил разговор олигарх, вставая со стула и провожая меня к двери, – ищите вариант.

Депутат Государственной Думы крепко пожал мне руку и щедро осклабился. Вот он, созидатель, строитель новой России!

Ну кто бы сомневался…

Сначала по городу прошла волна слухов: убили поэта Николая Бурашникова. Потом появились первые информационные сообщения агентств и тексты в газетах.

Николай приехал в Пермь из Калинино, из-под Белой горы. Он шел по улице в своем длинном старом пальто, с длинными волосами, когда путь преградили подростки. Колю сбили с ног и запинали до смерти, вышибая его ногами с этого света на тот.

В таком городе я живу, с такими гражданами, ментами, уголовниками, которые стоят рядом со мною в троллейбусе или встречаются в магазине. Бандиты выходят по вечерам на улицы и внимательно смотрят вокруг, кого можно было бы убить, взять из кармана погибшего сто рублей и купить бутылку водки, сигареты, жвачку. Я живу в таком замечательном городе, что уже давно не выхожу из дома без финского ножа.

Колю убили из любви к искусству. Поскольку денег у человека, который так одет, быть просто не может. Но в России есть традиция – ежегодно убивать поэтов. Правда, самого первого убил француз. Остальных соплеменники – стреляли на дуэли, расстреливали в подвале, организовывали самоубийство так, что потом сто лет говорили – он «застрелился» или «повесился». Правда, убийцы не всегда знали, кого убивали, но по одежде, поведению, жестам, интонациям речи чувствовали настолько чуждого человека, что непременно надо было убить.

Поэт лежал на земле, доступный свету далеких звезд. Лежал и не плакал. Потом его тело перенесли в морг, а позднее – в круглый зал Союза писателей, здание, известное в народе как «барабан». Теперь он лежал в гробу, в самом центре сферы – с его точки зрения. А я стоял у стенки и смотрел в окно: «барабан» был пристройкой семиэтажного здания – так называемого Дома чекистов, построенного в духе конструктивизма, популярного стиля первых пятилеток строительства социализма. Знаменательно, что чекистов и писателей советская власть свела под одну крышу. Конечно, смысл в крышевании был: одни убивали тело, а другие – душу. В этом доме жила моя знакомая – в 1956-м ее отец перерезал себе вены левой руки, сидя в теплой воде ванны. Он с головой погрузился в красную бездну прошлого. Говорят, легкая смерть, почти наркотическая. Вполне возможно, что других он топил в холодной воде.

Если смотреть на дом чекистов с самолета, то окажется, что он построен буквой «С», а «барабан» является тем самым завиточком, что сверху. «С» – это Сталин. Если хорошо подумать, то вся наша действительность зашифрована… Не Сталиным, конечно, а кем-то другим – фигурой покрупнее.

Коля лежал в букве «С», молчал и не плакал. Шла гражданская панихида. Народу было немного – человек сорок-пятьдесят. За гробом, у сцены, сидела вдова с тремя детьми, родственники.

Прощался прозаик Виталий Богомолов. Он негромко рассказывал о том, каким самобытным человеком был Николай Бурашников. Однажды, вспоминал он, с Белой горы спустились три монаха, которые направлялись в город, чтобы вставить себе зубы. Они навестили Николая и вышли только через три дня – все деньги, приготовленные для протезирования, были пропиты. Коля аргументировал свои убеждения так: ну скажите, зачем вам, монахам, зубы? И те соглашались – три дня соглашались, пока средства не кончились.

– Это неправда! – раздался громкий голос.

Все замерли от неожиданности – как оказалось, это крикнула вдова Татьяна, которая жила с детьми в монастыре, женщина с красивым славянским лицом и гладко зачесанными назад волосами. Ее слова пролетели над гробом мужа, ударили по ушным раковинам и отразились от круглой стены зала, натягиваясь в стальную струну безмолвного звона.

– Это неправда! – снова выкрикнула она. – Коля был верующим человеком и не мог так богохульничать…

Умный Виталий Богомолов не стал возражать. Он понимающе кивал головой и ждал, когда она успокоится.

– Я думаю, что все присутствующие здесь любили Колю, – печально закончил он, – и будут любить его всегда.

Я стоял и чувствовал, как по телу моему бежит горячая кровь, сердце бьется ровно, а голова работает ясно, как никогда. Я ощущал необыкновенную полноту жизни, всю эту подлость существования за счет других – умерших, калек, голодных.

Конечно, каждый человек умен в меру своего благополучия, поэтому счастье, как мне кажется, есть мера познания самого себя. Чем больше разница между двумя этими мерами, тем глубже след, который оставляет человек на нашей планете. Человеческая жизнь – самая страшная тайна, которая раскрывается с его смертью. Но раскрывается только ему – как могила.

У живых проблем нет. Я надеюсь, их нет даже у мертвых.

Из обзора

За пределами Чечни проживают 700 тысяч чеченцев, семеро из десяти, остались женщины, дети, старики, безработные, в бандформированиях примерно 10–12 тысяч, в Москве официально зарегистрированы 100 тысяч, но, возможно, в два раза больше. Это «бывшие», интеллектуалы и бизнесмены (в том числе работающие успешно в легальном секторе и предпочитающие быть новыми русскими, чем независимыми чеченцами), от 25 лет до 50.

«Век», 1999 год.

Бывает, меня упрекают в том, что я практичный человек, но я не практичный, а гармоничный. Вот в чем дело, дело нашей жизни. Практичные в моем возрасте имеют не только квартиры, дворцы и место на кладбище. Бывает, меня называют оптимистом, а я не оптимист – я просто живу на дрожжах. Из меня энергия прет в космос. Конечно, прет она у людей по-разному. Помнится, мне один тип сказал: «Я такой человек – я, когда иду по улице, никому дорогу не уступаю! О чем это говорит?» – «О твоем слабоумии», – ответил я искренно. Это понятно, я зря занялся пиаром – многие могли бы сделать это вместо меня без ущерба для русской словесности. Но на что жить тогда? И где? У меня не было крыши. Оправдание? Все может быть. Характер Пашиной энергии – самоутверждение. Жаль, что мы, журналисты, так чуем деньги, что теряем зрение. По закону компенсации, наверное. Я еще не забыл «Письма о слепых в назидание зрячим» Дени Дидро.

До меня наконец дошло, что ни Валя, ни Оксана, ни другая ля-бля из приемной компании «ДАНАЯ» соединять меня с кабинетом любимого олигарха не собираются.

Тогда я решил найти помощника Алохина по фамилии Вдовинский. Полноватый, лысоватый, обрюзгший человек встретил меня по-деловому – быстро налил себе кофе, положил на стол чистый лист бумаги, взял авторучку и приготовился слушать. Мне кофе не предложил.

Я разглядывал юриста секунд, наверное, пять. Я пытался определить коэффициент клещевого энцефалита – риска, которому подвергаю себя, общаясь с этим крохотным, неизвестным, но, похоже, очень живым существом.

Человек был из разряда «гитаристов», как говорил Женя Матвеев. Попросишь такого песню спеть, сядет он со своим инструментом – и настраивает его, настраивает, настраивает… Так и хочется дать по этому склоненному к деке затылку, настырной головке. Потому что голова – у человека, а головка – это у члена.

В конце концов помощник Алохина тихо, очень тихо сказал, что цифра, которую я назвал, слишком большая. Я это выдержал. Но после того как он начал рассуждать о редакционной работе, я покинул помещение: успешные выборы – какие могут быть еще оценки? Кидалы-профессионалы! Ну я и пошел «блинчиком» по воде моей жизни.

Я обратил внимание на его взгляд – хитрый и ленивый. «Как у тяжеловоза», – говорил про такой взгляд Сережа Бородулин.

Скажи, а ну-ка скажи мне, кто твой помощник? И я такое скажу тебе… Я тебе такое скажу… Короче, у меня поднялась температура – я заболел мировым разочарованием. Всегда так: пока тебе не стукнут по вестибулярному аппарату, ты живешь в замечательной стране России и даже не знаешь, где это – Чечня, Краслаг или Баренцево море.

Я вспомнил женщину с грудью, напоминающей бампер белорусского самосвала, бывшего секретаря комсомольской организации пермской обувной фабрики, вспомнил – и тихо выматерился. Вышел на улицу, на остановке прочитал объявление: «Потерялась собака, карликовый пудель, черного цвета, с сединой, с бельмом на глазу и шрамом на шее. Собака старая. За вознаграждение». Я стоял и думал об этом, наверное, одиноком старике, написавшем объявление. Мне почему-то показалось, что это старик. Из пяти лепестков четыре были оборваны. К чему бы это? Старик тронул людские сердца. Они ему звонили – эти четверо, которые оборвали лепестки с телефонами.

1 мая, в Международный день солидарности трудящихся, в день рождения своей дочери Ксении, на переломе двух тысячелетий был убит поэт Борис Гашев.

На похоронах рядом со мной стоял ответственный секретарь «Вечерки» Борис Пахучих. На поминках, выпив рюмку, он мне рассказывал: «У меня было три брата – один умер от сердца, второй от печени, третьего убили во дворе собственного дома. У нас в редакции, кроме меня, работало еще три Бориса – Борис Львов умер от сердца, Борис Филин – от печени, Бориса Гашева убили во дворе собственного дома…»

После того как в Чечне был расстрелян пермский ОМОН, Паша подарил трехкомнатную квартиру семье одного из погибших – и сделал так, чтобы об этом узнал каждый житель Прикамья. Телевидение говорило о событии несколько дней. А бывший муж Оксаны Шамильевны, с которым я когда-то служил в одном полку, сказал мне по телефону: «Тебе надо было бы погибнуть где-нибудь в Чечне, чтобы решить свою квартирную проблему…»

На следующий день я написал Алохину письмо, которое передал в приемную депутата Государственной Думы:

«Павел Владимирович, я не просил у вас денег. Я вообще ничего не просил у вас. Разговор шел о плате за успешную работу во время предвыборной кампании. И во время нашей последней встречи вы подтвердили, что решите мою проблему. Я настолько вам верил, что не стал требовать подписания договора…

Надеюсь на ваше слово».

Я лежал на кровати и смотрел в потолок, потом ниже – на свою любимую книжную полку: Венедикт Ерофеев, Сергей Довлатов, Варлам Шаламов… На полке справа стояли миниатюрные издания Пушкина, Есенина, Мандельштама. На них лежал маленький лосиный рожок, подаренный мне школьным другом Сережей Мыльниковым. Правее на стенке висела немецкая гитара, обломки которой я купил у поэтессы Марины Крашенинниковой. Когда-то гитара принадлежала ее отцу, писателю Аверниру Крашенинникову, умершему семь лет назад. Я отдал ее лучшему гитарному мастеру Перми, и тот восстановил инструмент. Рядом с ней висел мой портрет, выполненный маслом на холсте молодой художницей Татьяной Веретенниковой. Мне казалось, она ухватила основную черту моего облика – тот страшный утренний надлом во взгляде, который бывает неудачным утром.

Потом я пил кофе и читал газету Увидел информационное сообщение о суде над убийцами Бориса Гашева. Жертвоприношение Богу благополучия похоже на заводской конвейер. Пришла очередь исполнителей.

В понедельник у меня было окно между оперативкой и аппаратной. Я посетил судебное заседание над убийцами поэта.

Я готов был увидеть заполярных отморозков, но не эту пару: на скамье подсудимых сидела тридцатилетняя Татьяна Котова и восемнадцатилетний Алексей Мякишев.

Зал суда был небольшим, поэтому убийцы оказались за деревянным барьером неподалеку от меня. Они были так близко, будто мы сидели за одним столом.

Пришли жена и дочь поэта – Надежда Николаевна и Ксения Борисовна, другие родственники, коллеги Бориса по цеху.

Я внимательно слушал, что говорил прокурор, адвокат и сами подсудимые.

В день рождения своей дочери Ксении поэт сидел на лавочке в каре пятиэтажных домов. К нему подошли эти двое и заговорили. Свидетели, которым случилось видеть происходившее из окон, утверждали, что минут через пять женщина нанесла Борису удар ногой в голову. Потом ударила еще три раза.

Обвиняемые объясняли свое нападение так, будто убили в ссоре своего собутыльника. Будто Борис предложил им выпить водки и пива, а потом назвал Котову проституткой. Я уверен, что сделать это он мог только в ответ – на весьма агрессивное оскорбление в свой адрес. И потом – какая она проститутка? Сильнее, чем проблядушка, эту бабу назвать было нельзя.

Выяснилось, что у Котовой пятеро детей: троих она бросила в больнице, теперь они живут в детдомах, а двое – с ней.

Женщина, представительница органов социальной защиты, рассказывала: старший мальчик сбегал с последнего урока в школе, чтобы забрать младшего из садика. Братишки голодали, а мама пила, еблась и дралась. Органы соцзащиты добились, чтобы старший ребенок мог питаться хотя бы в школе.

Я внимательно рассматривал мамашу-убийцу, сидевшую за барьером. Было непохоже, чтоб это хлебало недоедало: статная, здоровая, красивая баба. Правда, с печатью обстоятельств на лице – в виде мешков под глазами. Когда она говорила – медленно и глухо, был заметен черный проем между зубами. А что, может быть, ей в бою выбили… Эта щербатость отпугивала, как дырка в черный барак, где она родилась, выросла и жила.

Свидетели утверждали: Котова била ногой сильно, расчетливо, точно. Но мне было понятно, что за яркой брутальностью убийцы скрывается глубоко деморализованная личность.

Алексей Мякишев, среднего роста и сложения, был ниже своей подруги – они сожительствовали. На внешней стороне руки, от запястья до локтя, виднелись многочисленные поперечные шрамы. Как объяснила Котова, Алексей наносил себе порезы сам – последний раз тогда, когда приревновал ее к соседу.

Возникало такое чувство, будто парень не понимал, о чем спрашивал его судья – он долго и мучительно вдумывался в смысл слов, отвечал вообще не то, путал имена и фамилии. Возможно, он пребывал в шоковом состоянии, вызванном публичным вниманием. Или разыгрывал недоумка? Ну, это вряд ли… У него под глазами тоже были мешки – от бессонницы и слез?

Я вздрогнул, когда прозвучало слово «Неволино». Оказалось, что Мякишев родом из этой деревни.

Я вырос в поселке Лагерь, лечился в деревне Неволино, служил на станции Решеты. Подозрительная биография, согласитесь. Кто скажет, что я не достоин федерального розыска? Но вот уже сорок лет, как меня никто не ищет. И этот мальчик родился в деревне Неволино, где школа-санаторий для туберкулезных детей, а сидеть будет, надо думать, на сибирской станции Решеты, где я охранял осужденных особого режима.

Этого мальчика мать бросила в малолетстве. Он попал в детдом, а когда вырос, нашел свою мать, жившую и пившую с каким-то мужиком в бараке. Мужик не был его отцом. Две сестры находились в детдомах, старший брат сидел в тюрьме. Теперь пришла очередь Алексея.

Парень вынужден был уехать в Пермь, где, понятно, оказался в рабочей общаге – притоне последней надежды. Здесь он и нашел свою Татьяну, которая была старше его лет на десять, ставшую, быть может, не столько любовницей, сколько суррогатом матери, от которой он по пьянке получал немного ласки, так не хватавшей ему в детстве.

Подсудимые, жертвы общества и паленой водки, не вызвали у меня ненависти. Было жалко людей, материал Божий, погубленный соотечественниками, соплеменниками, сокамерниками.

Я подумал: убийц надо отправлять не в тюрьму, где они обречены на психическую, а потом физическую смерть. Для этих людей может быть только один выход – какой-нибудь Центр гуманитарной реабилитации. Там они могли бы находиться под наблюдением специалистов, воспитывать детей и жить друг с другом, как мужчина и женщина, а не в извращенных формах тюремной любви. Там они должны быть лишены возможности убивать ближних – земляков по планете. Но я понимал: на создание достаточного количества таких центров надо столько денег, сколько тратится планетой на военное самоубийство, а правительства отказаться от тотальной, узаконенной конституцией крови не в состоянии. Эти двое – плата за еще большую кровь. Поэтому мораль здесь не имеет ни цены, ни смысла.

Возвращаясь из суда, я все думал, в каком из тех неволинских домов, которые я помнил, мог родиться будущий убийца. А может быть, я даже знал его мать, ведь мы играли с деревенскими ребятами в волейбол на спортплощадке возле полуразрушенной церкви.

Михаил Иванович Соколов, главный врач санатория, насаждал спортивные часы более, чем фармакологическое лечение. Я помню, как он пришел в наш восьмой класс, самый старший класс в школе, первый раз: в белом халате, с могучими плечами, руками и головой римского сенатора.

– Вы, ребята, не смотрите, что я врач, – сказал он приветливо и категорично, – я в этой деревне сильнее любого мужика…

Он с вызовом смотрел на нас сверху: кто, мол, сомневается, что я самый сильный в этой деревне?

– Я буду преподавать вам анатомию, очень сложный предмет. Да, такой сложный, что никто из вас выучить на «пятерку» его просто не сможет. На пятерки не рассчитывайте, поняли?

Мы смотрели на главного врача с восхищенным испугом. Мы уважали физическую силу, слышали об интеллекте – и только о самом главном, духовном опыте, не имели никакого представления.

– Я буду говорить с вами о строении человеческого тела и вести сеанс одновременной игры в шахматы на четырех досках. Желающие сразиться со мной пересаживаются на первые столы.

Михаил Иванович достал с полки четыре доски с лакированными деревянными фигурами.

О, этот человек вдохновлял – и я сразу дерзнул. К концу урока я не запомнил ни слова из того, о чем он рассказывал. Но выиграл партию. Вернее, мне так показалось, что выиграл. Два ученика победили, два проиграли. Михаил Иванович признал поражения с улыбкой великого полководца.

А сегодня я уверен, что ни о шахматах, ни об анатомии Михаил Иванович в тот час не думал. Он думал о другом.

Из обзора

В отрядах Хаттаба почти нет чеченцев, в основном афганцы, арабы из Ливана, Пакистана, Судана. Общая численность примерно 300 человек. По словам торговки, ваххабиты любят сладкое, и денег у них полно, платят долларами, а вот у боевиков Гелаева на дешевые сигареты не хватало, голодные, усталые все были. Еще деталь, отличающая хаттабовцев от масхадовских партизан: в отрядах Хаттаба не редкость телефоны спутниковой связи.

К простым чеченским боевикам хаттабовцы относятся с явным недоверием, считая их врагами Ислама. И большинство бойцов чеченских формирований говорит о Хаттабовцах с неуважением и неприязнью, называя их агентами ФСБ. Масхадов поддерживает связь в основном при помощи аудиозаписок. Чеченский лидер производит впечатление человека усталого, но не отчаявшегося.

«Общая газета», июнь 2000 года.

Леша Сиротенко в течение получаса опять рассказывал мне о делах из богатой, очень богатой, насыщенной зеленью жизни Павла Алохина. Об его уголовных возможностях, половой ориентации и комсомольско-африканском темпераменте.

Мы сидели с другом в кафешке и пили пиво. Я простил ему то, что он хотел меня задушить. Я думаю, он и сейчас хочет – и, наверное, не успокоится, пока не задушит. Мы прошли с Лешкой Крым-рым, сигаретный дым и Аркараим. Лешка говорил про меня так: «Это Сидоров, это Иванов, это Петров, а это Асланьян – ему все по файлу..» А что я говорил о нем, ни в этой, ни в другой книжке напечатать нельзя.

– Вот был я в Москве, – рассказывал я, напрашиваясь на героическую смерть, – гулял с одним товарищем по бульвару. Смотрим – мужик пьяный лежит. И к нему мент подходит. Берет его аккуратно под мышки и волоком перетаскивает на другую сторону улицы. Товарищ объясняет мне: там не его территория – другого мента… Такая вот ваша профессиональная этика.

– А ваша – лучше?

Мы как раз допили взятое в самом начале. Мне захотелось попробовать что-нибудь необычного – например, «Рифейского».

– К сожалению, нет, – ответил я другу скорбным голосом, – ты какое пиво будешь?

– Чтобы бутылка была чистой, а у бармена руки не напоминали землю… Человека надо лечить чистыми руками!

– А если «Рифейское»? Самое дешевое…

– Отчего нет… А вот если пиво станет стоить на десять рублей дороже, ты будешь пить его?

– Ну, тогда у бутылки дно должно быть золотое, – растерялся я.

– А я не стану… Перейду на водку. Тут я вспомнил, – сказала криворожская морда, – один умный человек заявил на пресс-конференции: «Журналистов надо любить, уважать, относиться к ним бережно – только благодаря журналистам я стал президентом Соединенных Штатов!»

– Ага, я понял, что ты хочешь сказать…

Я уже знал, что Дом учителя обратился к Алохину с просьбой оплатить покупку костюмов для хора – отказал, выделить деньги на проведение праздника ветеранов – тоже отказал… Потому что кончилась предвыборная кампания.

– Хуже всего те богатые, которые из бараков вышли, из бедных семей, которые голодали – жрут и жрут, нажраться не могут…

– Бараки не трогай… – остановил он меня, – мой отец дошел до Берлина, брал рейхстаг, а умер в бараке…

– Извини, друг… Кстати, по последнему номеру «Нашего дела» работу никому не оплатили – ни журналистам, ни технической группе. А зачем оплачивать – все равно победил! Раньше он говорил: «Все равно мы победим!» А теперь: «Я победю!» Или «…побежу»? Куда он побежит? С русским языком у него проблемы. У меня – тоже… Я, придурок, взял и выключил диктофон, когда он обещал решить квартирный вопрос…

Друг смотрел на меня нагло и весело. Правильно, он же предупреждал. Конечно, предупреждал, но все, что знал, мне не рассказывал…

– Ничего, все можно перенести, стерпеть… Конечно, мы все выдержали бы, если бы не остеохондроз, близорукость, язва желудка, ишемическая болезнь сердца и половое бессилие.

– Слушай ты, тыквенное масло, если столько знал, то почему до сегодняшнего дня ничего не говорил? – не выдержал я.

– Поработай в уголовном розыгрыше, еще не то узнаешь. А молчал… да, молчал. Хотел, чтобы ты квартиру получил – сорок четыре тебе, не мальчик… Вот из-за таких, как он, все и происходит! Но Карагай – это не Карфаген, мы выживем… Правда, и Паша не Ганнибал… Говорил тебе сынок – баллотируйся сам.

– Гони больше, Ганнибал… Пусть меня лучше тут дураком считают, чем в Москве.

– Пашу вон вообще лохотронщиком называют, а он все равно – визжит, да лезет! Сопромат… Да он за бабки диамат с динамитом сдаст, всю Пермь – и тебя с потрохами… «Наше дело»! Белые халаты… В Соликамске речка есть – Черной называется, а на самом деле она – белая, от сточных сбросов магниевого завода. А ты что затеял? С кем связался? Черный пиарщик, сыграешь в ящик… Пионер, всем ребятам пример… Для пиарщика ты слишком черный.

Возраст берет свое – я уже пьянел от простого пива. Так можно скатиться к кефиру и желчегонным препаратам, так можно потерять смысл жизни и даже лицо… Господи, страх-то какой…

– А ты полюби меня черным, – медленно ответил я подполковнику, стараясь сохранить правильную артикуляцию, – беленьким-то меня любая блядь полюбит. И помни, сука, что Асланьян – это личность! А ты, ты кто?

– Я – начальник отдела!

– Начальник отдела, – передразнил я его, – а прикрыть меня не можешь! Мне тут какие-то звонили, советовали писать о настурциях – при этом очень сильно аргументировали… Говорили, примем меры. Я согласился на любую – кроме высшей, разумеется.

– Ничего, – обронил Леша, – и к моему телефону подключались, сетовали: «Долго живешь, подполковник…» Много еще врагов народа…

– Да, – вздохнул я, – ведь я действительно думал, что Алохин – Сталкер, человек нового времени, а он оказался обыкновенным кидалой. Я действительно так думал, Леша… Ты мне веришь?

– А чего ты так волнуешься из-за этого? Веришь – не веришь… Совесть мучает? – заметил друг, заглядывая в мои честные глаза. Друг называется. – Нет, дорогой, он не обыкновенный кидала, а крупный, очень крупный… Лохотронщик с большой буквы – скоро он кинет все Прикамье, а потом, может быть, и страну! У депутата Государственной Думы должен быть российский масштаб, а может быть – и мировой… Может быть, он своего лучшего друга кинет… Во!

– Веришь – не веришь… – это особенности профессии, может быть, главная ее опасность…

– Еще одна опасность? – поднял голову Леша. – В чем она?

– В том, что меня часто обманывают.