Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Зимнее солнце, крадучись, заглядывает в оттаявшие стекла, отражается на желтых половицах и стекле шкафа с новыми книгами. В комнате тихо, тепло.
Наташа любит эти послеобеденные часы, когда посетители заходят редко и можно спокойно почитать. Книги – единственное утешение. Они отгоняют тягостные думы и, как настоящие друзья, помогают не падать духом, помогают находить в себе силы жить.
Наташа переворачивает страницу, вся поглощенная драмой, разыгравшейся в Парме, ей хочется поскорее узнать, что будет дальше с Фабрицио, с юной Клелией, с герцогиней Сансеверино, но деликатное покашливание возвращает ее из неспокойных дней Италии давно минувших времен в спокойную гарнизонную библиотеку.
«Опять этот тип пожаловал. Интересно, давно он тут стоит? – Наташа берет со стойки книгу, кладет перед собой и тонкими пальцами машинально перебирает карточки. – Кубидзе, Отар… Взял позавчера. Неужели прочел, такую толстую?..» Наташа молча смотрит на капитан-лейтенанта и ждет.
А Отару Кубидзе больше ничего и не надо. Только бы эти серые, самые красивые на всем белом свете, глаза смотрели на него. Пусть даже так сердито, но чтоб смотрели.
Кубидзе часто наведывается в библиотеку. Как выдается свободный час, он тут как тут. Раскроет первый попавшийся журнал, делает вид, что читает, а сам следит и следит за неулыбчивым Наташиным лицом, за льняными волосами, которые она то и дело откидывает назад, открывая высокий, чистый лоб. Вся она будто сошла с картинки к северным сказкам. Он следит за ее неторопкими движениями и чувствует себя счастливым, а иногда несчастным… Как часто темными вечерами, словно невзначай, он бродит под окнами ее маленькой квартирки, что на Средней улице, в надежде увидеть за прозрачными занавесками Наташин силуэт, бродит до тех пор, пока в окнах не гаснет свет. Но Наташа Зуева его не замечает, как не замечает и многих других. Она все еще не может забыть, не может разлюбить, не может предать забвению теперь уже одно воспоминание, мучительное воспоминание о Николае. А ведь прошло три года! Но Наташа помнит, так помнит, словно случилось это вчера.
…Они вернулись из отпуска, впереди два свободных дня и Наташины именины. Утро в тот день выдалось мягкое. Правда, в воздухе кружились снежинки, но они лишь радовали. На душе было безоблачно и покойно, ничего не предвещало беды.
Зуевы на попутке добрались до города, в гастрономе, на центральной улице, купили полную сетку мандаринов и ореховый, с зеленоватыми цукатами, торт. Какие именины без торта?.. Наташа задумала испечь пирог с яблоками – Коля очень любил яблочный пирог – и спроворить заливного кижуча.
Они сразу нагрузились покупками, но в списке еще не зачеркнули шампанское и варенье, Николай усадил жену с мандаринами и тортом в автобус, последний из тех, что ходили до перерыва – следующий будет только через три часа, – сам навострился за шампанским. Чтобы как-то убить время, несколько сеансов радовался за верткого зайца из «Ну, погоди!», потом встретил бывшего мичмана, который недавно демобилизовался и теперь трудился на рыбоконсервном комбинате. Мичман долго расспрашивал о сослуживцах, о Ветрове – его он знал по лодкам – и никак не хотел с Николаем расставаться. Когда наконец расстались, до отхода автобуса оставалось не больше пяти минут; еле-еле успел добежать до остановки, но под навесом, где всегда многолюдно, не оказалось ни души.
«Неужели часы врут?» – забеспокоился Николай и заглянул в диспетчерскую.
– Зря притопал, мил-человек! – Дородная женщина-диспетчер, в стираной-перестираной, когда-то голубой, кофте и наброшенном поверх пуховом платке, со смаком прихлебывала чай из большой эмалированной кружки и с хрустом кусала сахар, подержав его над паром. – Поворачивай оглобли, не будет автобуса.
– Это почему же?
– Ты что, с луны свалился? – искренне удивилась женщина. – Пурга на носу! Никто в дальний рейс не поедет.
«Вот так влип!» Николай сильно огорчился, хотел на углу к кому-нибудь подсесть, но город как-то сразу опустел. Не было не только попутных машин, но даже попутчиков, что случалось здесь весьма редко.
«Куда податься? – мучительно раздумывал Николай. А!.. Была не была! – Зуев верил в свои молодые силы. – До ночи доберусь. А если по льду, может, и засветло успею. Наташа, поди, ждет, волнуется, места себе не находит. Какие могут быть колебания? Ведь завтра именины!»
Он еще немного помедлил, огляделся, в надежде кого-нибудь встретить, но никого не встретил и решил рискнуть – пустился в долгий путь один. Пойти – пошел, но до Наташи так и не дошел.
Его нашли замерзшим через несколько дней, когда утихла пурга. Нашли на дне оврага, как будто он только присел отдохнуть, а рядом стоял чемоданчик с шампанским и яблочным вареньем для именинного пирога…
С тех пор прошло три года. Три долгих, как вечность, года. А может, наоборот, три очень коротких года?.. Наташа никак не забудет, никак не простит себе, что уехала тогда одна. С тех пор и исчезла с ее лица улыбка, словно ее околдовала злая фея. Теперь только принц может вдохнуть в нее жизнь и радость. Но «принца» Наташа не замечала. Не хотела замечать.
Кубидзе с тоской думал, что сегодня, как и вчера, и позавчера, и три дня назад, не решится сказать самое важное, самое нужное, что и сегодня он только возьмет еще одну книгу, а послезавтра, нет, завтра, принесет ее обратно.
«Что она, каменная?..» – думал Отар и удивлялся самому себе, своей нерешительности. Почему он, с его легким характером и простотой, с его артельностью и умением заводить знакомства, почему он при Наташе робеет, становится молчуном? Почему?.. А разве он запамятовал, что, возможно, ни завтра, ни тем более послезавтра уже не сможет приходить сюда, в библиотеку, что наступает горячая страда, что вот-вот начнутся учения?..
Так и не проронив ни слова, Отар поплелся восвояси, еще сильнее негодуя на свою нерешительность.
Да, горячее время наступает для Кубидзе. Пройдет всего ничего, и придется ему со своей сборной командой ехать на далекий берег и готовить там торпеды. Вообще-то это дело для него не новое. Кубидзе уже дважды разворачивал лагерь у самого прибоя, и дважды сработал на славу, получив соответственно все, что причитается военным за успехи. Хороши были денечки!.. Любил Отар всякие передвижения, любил обживать новые места, устраивать лагерную жизнь основательно, с размахом, так, чтобы кроме торпед хватало времени и на рыбалку, на ягоды, на грибы. В мячик играли руками и ногами, а потом полгода вспоминали, как хорош океан в благословенную летнюю пору. Особенно на рассвете и в тихие вечера.
Теперь совсем другое. Теперь предстоит раскручивать то же самое, но самой, что ни на есть зимой. Хоть на календаре будет значиться весна, но это одно название. В Тбилиси, там весна. А здесь? Здесь о ней можно только мечтать… Чего это новый командир выгоняет в такую стужу? Или нельзя приурочить выезд к летнему учению?.. Николаенко шел навстречу. Правда, после его, Кубидзе, горячих доказательств, что сначала надо освоить простое, а уж потом сложное. Неделю назад Отар закинул ту же удочку и Павлову. Вышла осечка. Тот посоветовал лучше думать, как заниматься техникой в пургу. И вот который день не дает Отару покоя эта гнусная пурга. Вчера даже во сне явилась: срывает, как карточный домик, зимнюю палатку, уносит ее во мглу, а его, Отара Кубидзе, оставляет на морозе в чем мать родила. Жуть! Отар чувствует, что вокруг люди, что они смеются, а он не знает, куда деваться, готов сквозь землю провалиться, и уже начал проваливаться, но, к счастью, проснулся и сразу понял, отчего такое сновидение, – одеяло на полу, форточка открыта, в комнате плюс пять, а он в одних трусах и почему-то с полотенцем на шее.
Сегодня на бюро будут заслушивать, как он готовится к учению, а в голове хоть шаром покати. Ничего не придумал.
«Есть отличнейшие палатки, с печами, с вентиляторами, с деревянным полом. Когда на дворе минус двадцать – внутри плюс двадцать. Чего еще желать?.. Конечно, неизвестно, как они себя покажут: вдруг понесет их вроде паруса, как в том жутком сне…»
В общем, в голове никаких ценных мыслей, а вечером держать ответ. Плохо себя чувствует Кубидзе. Очень плохо. Кто-кто, а уж он-то в любую минуту имел про запас какой-нибудь дельный совет. Николаенко всегда шутил, дескать, Кубидзе должен состоять только при командире, потому как у него в любое время суток наготове дежурный совет. Шутки шутками, но сегодня Кубидзе пуст.
– Переходим ко второму вопросу, – донесся до него суховатый, деловито-спокойный голос Винокурова, который строго оглядывал членов своего партийного бюро и других коммунистов, приглашенных вместе поразмышлять. – Давайте посмотрим, как готовится к учению товарищ Кубидзе. Вам слово, Отар Авдеевич.
Кубидзе живо поднялся, но с ответом медлил. Раскрыв лежащую перед ним тетрадь и тут же свернув ее в трубочку, он начал довольно бодро, только маленькие картинные усики, выдавая его смятение, чуть заметно подрагивали:
– Если коротко, в хорошую погоду – хорошо, в плохую погоду – плохо. Иначе: когда тихо, будем трудиться в палатках, когда ветер… Тогда еще не придумали.
– Вот те раз! – удивился Винокуров. – Учения на пороге, а они еще не придумали! Здорово!.. Василий Егорович, может, вы скажете?
– А что Василий Егорович? – Малышев недовольно сморщил нос. – У Василия Егоровича все в норме. Сани, плотики, волокуши покрасим, и можно испытывать… Надо помогать Кубидзе. Скажем прямо – зимой разбивать лагерь мы не приучены. То, что делали раньше, походило больше на игру в солдатики: забирались на берег летом, потом страшно радовались. Да, да… Не смотрите на меня так, Вениамин Ефимович. Именно радовались, что нас хвалят за этакую «доблесть». Я тоже радовался. Теперь надо зимой. Что ж, буду соображать. А как осенит – от Отара не скрою… – улыбнулся он одними глазами.
– Разрешите? – поднялся Рыбчевский, заранее собирая лоб в гармошку. – Я внимательно слушал Малышева… Могу сказать, это не принципиально, Василий Егорович. Насколько помню, вы вместе с Кубидзе убеждали Николаенко насчет лета. А теперь что, прозрели? «Игра в солдатики»… Недавно говорили совсем другое. Я, например, и сейчас полагаю – в наших краях лагерничать на берегу можно только в тихую погоду. И нечего копья ломать… Оружие приготовим в противогазах, это для нас важно, и еще подадим новыми средствами. Мало?.. По-моему, за глаза хватит!
Винокуров разрешающе кивнул Малышеву, который повторно тянул руку.
– Вениамин Ефимович обвиняет меня в беспринципности. Справедливо?.. – Малышев недоумевал, отчего такое происходит, раньше они ко всему подходили одинаково. – Вспомните, Николаенко ставил задачу выезжать летом? Ставил. Вот я и старался ее выполнять. При чем здесь беспринципность? – Он вопросительно заозирался по сторонам, как бы ища сторонников. – Я против вашего предложения, Вениамин Ефимович. Сие тоже одна из разновидностей «солдатиков»! – Малышев возмущенно сверкнул своими лучистыми щелочками и сел.
– Позвольте мне! – вскочил Кубидзе. – Чего там оправдываться, Василий Егорович! Нацелились бы раньше – давно бы сделали. Давайте натянем палатки на стальные тросы, тогда и думать не о чем!
– Не то, Отар Авдеевич, – Ветров задумчиво проводил пальцами по граням карандаша. – Совсем не то. Тросы, конечно, останутся, а брезент придется искать на другом континенте. – Он заглянул в бумажку, сложенную вчетверо, и продолжал: – Вообще, этот вопрос не производственный. Мы его вынесли на бюро, чтобы лучше узнать позиции наших коммунистов. Кубидзе говорит: «Если бы раньше нацелились…» Верно, Отар Авдеевич. Зачем, спрашивается, было дважды выезжать на берег летом? Раз съездили, вас похвалили, пора было нацеливаться на зиму, так нет! Понравилось, и давай дуть в ту же дуду – поехали осенью… Виноваты, разумеется, вы, виновато бюро, виноват я. Давайте сообща искать выход, но не на том пути, который предлагает Вениамин Ефимович. Это значило бы петь старую песню на новый лад.
Сквозь приоткрытую дверь хлестко цокал целлулоидный мяч и сухо шаркали подметки о скользкий пол. По соседству сражались в настольный теннис.
– Закройте дверь, – тихо попросил Винокуров. Ему, как и всем, пришла мысль, что разговор пора заканчивать.
– И у меня есть несколько слов. – Руку поднял мичман Серов, считавший, что все «за» и «против» он уже знает. – Вот я вижу, как мы себя ругаем, и спрашиваю, а где наши головы были раньше?.. – Он подергал свой пшеничный ус, словно хотел его оторвать, и сам же ответил: – Работали мы много, но совсем не старались делать по-настоящему. Что же выходит – летом могу, зимой не могу?.. Вспомнилась мне одна штука. Там, за скалой, – он махнул рукой, как бы показывая, за какой именно скалой находится «штука», – там валяются списанные фургоны. Что, если их попробовать?.. Уж наверняка будут лучше всяких палаток.
«Стоп, мичман! – оживился Павлов, который с самою начала присутствовал на бюро. – Пожалуй, это то, что надо. – Он уже мысленно соединил высокие серебристые фургоны задними стенками и видел, как внутри, у торпед, хлопочут матросы. – Серов – золотая голова!»
– Можно мне? – По лицу Рыбчевского прошмыгнула упрямая искорка. – Все же я настаиваю на своем. До учения мы так и так не успеем. Поэтому давайте будем реалистами, давайте вернемся к этому после. Между прочим, товарищ Жилин того же мнения.
«Вот откуда дует ветер», – подумал Павлов.
– Ну что ж, – секретарь решительно встал, – пора закругляться. На мой взгляд, выводы такие. Указать товарищу Кубидзе на непринципиалыюсть. Признать, что и партбюро не отличалось принципиальностью. Ну, и поручить товарищу Серову приспособить фургоны. – Помедлив, он тяжело вздохнул и нагнулся к Павлову: – Товарищ командир, у вас будет что-нибудь?
– Будет… – Опираясь ладонями о край стола, Павлов выпрямился и после небольшой паузы сказал: – Считаю выводы правильными, однако нужна поправка. Один Серов фургоны не осилит. Да и негоже получается: сам предложил, сам и вези. Давайте поручим это Кубидзе. Ваша ошибка, Вениамин Ефимович, вот в чем: мнение старших, конечно, надо уважать, принимать во внимание. Но и самим надо думать. Если можно сделать быстрее, то делать медленно – просто не солидно.
Свежий наст жестко шуршит под лыжами. Вчера чуть потеплело, размягчило, а ночью мороз опять прижал и получилась твердая корка. Такая твердая, что топай по ней без оглядки – остаются только неясные вмятины. Но одно дело спокойно идти, другое дело бежать. Как только побежишь, сразу провалишься по пояс, да еще обдерешься об острые края. Зато на лыжах – одно удовольствие! Куда ни поверни, везде укатанные дорожки.
Рыбчевский взял средний темп и двигает переменным шагом: левой-правой, левой-правой… Он незаметно косится назад и видит, что Левик с Вовкой пока не отстают, поспевают нога в ногу. Правда, его средний темп оборачивается для них настоящей гонкой, чувствуется, что они уже на пределе, вот-вот попросят о милосердии, но еще держатся, не забывают, как должны вести себя мужчины. Их темно-синие помпоны на белых вязаных шапках – точно такая и у самого Рыбчевского – колышутся в такт размашистому бегу и служат хорошим ориентиром на тот случай, если кто оторвется. А вот Тоня, кажется, и впрямь оторвалась – ее красный помпон отстает все больше и больше, превращается в еле заметную точку.
Рыбчевский усмехается, представляет, на кого они похожи со стороны: впереди несется как угорелый плотный дядя, за ним, словно привязанные, мельтешат отпрыски. Ни дать, ни взять картинка из мультфильма, где в таком же стиле передвигался папа-медведь со своими медвежатами.
Впереди показалась узкая бухта. Ночной мороз из-за мелководья прихватил ее раньше других извилин залива. Она сверкает зеркальной гладью и пускает зайчики. Рыбчевский жмурится, отворачивается, но упрямо держит направление на одинокую копнообразную фигуру, непонятно как очутившуюся на льду.
До бухты уже близко, можно сбавлять шаг, но это будет сдачей позиций, проявлением слабости. Когда отправлялись на прогулку, Левик и Вовка дали торжественное обещание добежать до бухты без передышки, посему – никаких остановок!
Справа, наперерез Рыбчевским, мчатся еще два лыжника. У переднего белый верх, красный низ, у заднего те же цвета костюма располагаются в обратном порядке. Вениамин Ефимович знает, что это Городковы. Можно уже рассмотреть, что впереди сноровисто семенит женщина. Похоже, пара хочет во что бы то ни стало проскочить перед ними. Но и Рыбчевский не желает уступать, тем более что Левик и Вовка обрели второе дыхание, несутся, как зайцы, начали наступать отцу на пятки.
Слышно, как Городков кричит:
– Лиля, больше не могу!.. Малый ход!
Однако лидер наддает жару, и теперь ясно, что Городкова проскочит перед Рыбчевскими, опередит их. Еще минута, другая, и красный шарф действительно проносится первым, возвещая победу красно-белых.
– Уф-ф-ф! – с облегчением восклицает Городкова и, подождав мужа, останавливается.
– Салют!
– Привет!
– Ну, Лилия Ивановна! – Рыбчевский с напускной строгостью грозит пальцем. – Попались!.. А я-то с ног сбился, не знал, кого выставлять на спартакиаду. Считайте, что в графе «женщины» уже стоит ваша фамилия.
– Лиля, Лиля, – смеется муж, с силой втыкая палки. – Вот и угодила на карандаш начальства!
Из-за пригорка показалась Тоня Рыбчевская. Теперь она катилась по склону, медленно перебирая палками, видимо с удовольствием переводя дыхание.
– Семья Рыбчевских в полном сборе! – отметила Городкова, ревниво наблюдая не столько за экономным шагом Тони, сколько за ее нарядным синим свитером с белыми оленями.
– Не заговаривайте зубы, Лилия Ивановна, – продолжал шутить Рыбчевский, – я еще не услышал утвердительного «да».
– Согласна, – Лилия махнула рукой. – Что с вами поделаешь!
– Итак, – Рыбчевский довольно распрямил лоб, – женщинами команда укомплектована, матросами тоже, а офицерами? – Он пристально посмотрел на Городкова.
– Офицерами? – повторил тот. – Вон посмотрите… – Городков показал на цепочку лыжников, скользящих по берегу, среди которых выделялись в своих модных свитерах Кубидзе и Самойленко. – Добавьте к ним Винокурова, Рогова и Васю Малышева в придачу.
– Разве что в придачу… – согласился Рыбчевский. – Он же признает только блесну. Ну-ка, пошли к нему. Что он там наловил?
Давно замеченная Рыбчевским фигура, использованная им как створ, задвигалась и оказалась Василием Малышевым, в тулупе, в валенках, с удочкой в рукавицах. День был не холодный, но, когда сидишь в глубокой неподвижности, и таких градусов хватает, чтобы окоченеть.
– Здорово, лыжники! – подал голос Малышев, едва выговаривая слова. – Пустым делом занимаетесь, о пище не думаете…
«Лыжники» от души подивились Васиной убежденности, что в такую отменную погоду грешно-де еще о чем-то помышлять, кроме рыбы.
– Ну и как улов? – поинтересовался Городков. – Один унесешь или помочь?
– Не нуждаюсь… – кисло отозвался Малышев.
– А все же? – не отставал Городков, во всем любивший точность. – Давай, показывай!
Малышев, понимая неотвратимость конфуза, деланно засмеялся и раскрыл ящик: в углу одиноко разместилась малюсенькая рыбешка, застывшая на морозе.
– Усе? – изумился недоверчивый Городков.
– Усе! – огорчительно подтвердил Малышев, сбросив с себя бремя тайны. – Не пойму: и погодка, и подкормка, а леска в норме… Как заворожило.
– Не горюй, Вася! – Рыбчевский успокоительно похлопал по тулупу. – Кошка и за это спасибо скажет!
– Ну, раз телега для улова не нужна, – Городков стал подтягивать лыжные крепления, – тогда мы тронулись…
Малышев не стал их отговаривать. Он не был уверен, что кошка ему будет благодарна за улов, и вновь обреченно уселся на ящик, решив до конца испытать капризное рыбацкое счастье.
Рыбчевские покатили домой, а Городковы отважились обогнуть бухту, благо до вечера далеко, да и не так часто выдавались воскресенья, похожие на это.
Шлюпка заботливо укутана чехлом, но даже под брезентовой одежкой угадываются ее стремительные формы. Поданный ввысь форштевень крутолобой дугой сбегает в киль, а тот, как полоз, стелется к корме и опять взлетает кверху массивным транцем. Узкий, режущий нос незаметно переливается в округлые, раздавшиеся вширь, бока, которые плавно сходятся к транцу. И все это, чтобы резать морскую водичку, раздвигать ее, отталкивать подальше. Власенко не сводит глаз со своей шлюпки.
– Хороша? – Он довольно улыбается.
– В одежонке вроде ничего. – Павлов критически смотрит на обтянутое брезентом суденышко. – Как-то она покажет себя в деле…
– Будьте спокойны! И без одежонки на всех смотрах – кругом пятнадцать!
– На смотрах, оно конечно, – заокал Ветров, уже больше по привычке, чем от боли, дергая плечом. – Вот бы и на гонках…
На пирсе холодно, сильный ветер тянет промозглой сыростью. С одной стороны ошвартован плавдок, с другой – водолей, между ними получается труба, в которую дует до невозможности.
– А ну, отойдем к берегу, – Павлов растирает замерзшее ухо.
На берегу заметно теплей, во всяком случае, ветер не старается пролезть за шиворот.
– Итак, Николай Захарович, – Павлов оставил ухо в покое и расправил воротник, – к учениям вы почти готовы. Послезавтра жду доклада, что это «почти» ликвидировано, то бишь новый зарядовый щит смонтирован. Ну, а насчет шлюпки… Валентин Петрович верно говорит: пока она на гонках только портит нервы нашему адмиралу. А вам не портит?
– Нервы нервами, а приходить последними – радости, конечно, мало, – согласился Власенко, зябко постукивая ногой об ногу.
– Ладно, – строго проговорил Павлов. – Сойдут льды, я еще за вас возьмусь. Скажите Рогову, Трикашному и всем гребцам, чтобы запаслись штанами: на моих тренировках прохудят не одну пару.
– Согласны. – Власенко, болезненно морщась, прижимал руку к животу и через силу улыбался. – Был бы результат.
– Будет и результат. – Ветров внимательно взглянул на офицера: – А чего это, уважаемый, за живот держитесь?
– Побаливает, – признался Власенко, не любивший жаловаться на свои болячки. – Учение проведу, и на ремонт… Сегодня всю ночь не спал.
– Так лучше сейчас! – вскинулся Павлов. – Дела делами, а здоровье…
– Нет, Виктор Федорович, – Власенко отрицательно замотал головой, – я уже притерпелся. Да и кто заменит?
Прямо от пирса на кручу взбиралась длинная деревянная лестница. Мало удовольствия было карабкаться по ней – крутой, щербатой, с вечно обледенелыми ступенями и перилами. Ее, вообще-то, можно было обойти, но Павлов и Ветров, избегая этого, всегда старались одолеть «шведскую стенку», пятьсот восемьдесят перекладин которой давали отличную тренировку. Один местный доктор утверждал, что даже в Кисловодске нет таких подъемов, и широко прописывал ежедневные восхождения, уверяя, что после них пациент забывает, где у него расположено сердце.
Павлов с Ветровым начали отдуваться на четырехсотой ступеньке, здесь как раз имелась площадка со скамейкой, но – долой скамейку, «стоп» они себе разрешали только на самом верху.
– Фу-ты ну-ты, – перевели они дух уже на вершине сопки. Через минуту, когда дыхание успокоилось, стали любоваться бухтой, берегом, а в голову пришла мысль, не чуждая, наверное, всем альпинистам: «Подумаешь, высота! Взяли бы и выше!»
Отсюда, с верхней площадки, строение, где располагались лаборатории Власенко, походило на распластанный по земле комбинезон или на фигуриста, пытавшегося сделать первый в своей жизни «шпагат». И площадки, и дорожки вокруг строения были тщательно очищены от снега и с высоты представлялись четкими квадратами, соединенными между собой ровными полосками.
– Власенко-то, а?.. – не удержался Ветров, всматриваясь в эти геометрические фигуры. – Как держит свою «бригантину»!
– Да-а, Захарыч и впрямь тот золотник, что нам дорог. На учении я крепко на него надеюсь.
Из-за сопки, как раз по той кружной дороге, что сократили Павлов с Ветровым, натужно выползал газик. Было заметно, что газику так же трудно, как было трудно им на последних ступеньках. Проехав площадку, машина остановилась, из задней дверцы показалась одна нога, потом другая, потом весь Жилин.
– Командиру и комиссару… – сумрачно проговорил он, пожимая им руки. – Я снизу, от Власенко. Говорит: ушли. Неужто по трапу взбирались?
– Третьего пути нет, – улыбнулся Ветров.
– Тогда – атлеты! Сто лет проживете. Во-о-от… – добавил Жилин после короткой паузы, облокачиваясь на перила.
Павлов с Ветровым молчали, ожидая, что скажет начальник: раз он справлялся о них у Власенко, догонял на машине, значит, не для того приехал, чтобы пожелать им сто лет здравствовать.
– Во-о-от! – повторил Жилин уже громче. – Что же это получается? Старший дает указание, а у вас разведена гнилая демократия и на первом же партбюро указание отменяют.
– Что за указание?.. – Павлов начал вспоминать телефонограммы, принятые за последние несколько суток. – По-моему, от вас за эти дни я ничего не получал.
– Плохо служба поставлена. – Жилин, явно подражая Панкратову, заложил руки назад. – Разъясняется, как работать на учении, а вам ничего не докладывают?
– Это не Рыбчевскому ли вы говорили? – Павлов начал догадываться, о чем пойдет речь.
– А-а-а, – пропел Жилин, будто поймал за руку. – Выходит, знаете? Тем хуже. Выходит, игнорируете мнение начальника? Хорош пример для подчиненных!
Павлов, однако, смотрел на Жилина спокойно:
– Я лично с мнением старших всегда считаюсь, тому же учу и подчиненных. Рыбчевский довел до партийного бюро свое мнение отложить с фургонами, якобы потому, что не успеем к учению. Упомянул он, что и вы обеспокоены тем же. Однако мы подсчитали наши возможности и решили сделать именно к учению. Где же тут плохое?
– Будто я не подсчитывал, что вы можете и чего не можете, – сбавил тон Жилин, стряхивая с рукава невидимую снежинку. – Это похоже на стремление блеснуть на солнце одним местом.
– Не ожидал, что вы так посмотрите на повышение готовности, – удивился Павлов.
– Эка, хватили! – воскликнул Жилин, и в его голосе засквозили испуганные трельки. – Может, что похуже припишете? – Он засопел и начал досадливо отшвыривать снег с перил. – Вы бы лучше в другом инициативу проявляли. Прошлую среду я был у Городкова. Представляете, дежурный по команде небрит! Вот куда надо смотреть… Не скрою, когда будет верстаться план учения, я буду против этих бирюлек.
– Тогда разрешите обратиться к адмиралу?
– Мало у него дел!
– В таком случае докладываю, – отозвался Ветров, – буду сегодня же говорить с начальником политотдела. Полагаю, этого вы не запретите?
Жилин метнул холодный взгляд и примиряюще сказал:
– Опять крайности. Неужели у начальника политотдела есть время заниматься такими делами?
– Время должно найтись, – спокойно продолжал Ветров. – Это наше общее дело!
– А для чего мы с вами? – Жилин перешел вроде бы на дружеский тон. – И потом, кто сказал, что я против этих ваших фургонов?.. Рыбчевскому давался разумный совет: времени мало, и нет смысла комкать полезное.
– Так что́? – требовал конкретности Павлов. – Прикажете работу сворачивать?
– А вы на слове не ловите. – Жилин шутливо погрозил пальцем. – Такого приказания я не дам. Сколько вы уже успели?
– Оборудовали три фургона, остался один.
– С этого бы и начинали. – Жилин окончательно перестроился. – Раз такие темпы – вперед!
– Я так и думал, что вы нас поддержите, – серьезно проговорил Павлов.
Жилин протянул руку сначала Ветрову, потом Павлову и своей тяжелой, припадающей походкой направился к машине.
– Значит, вперед, комиссар? – повторил Павлов жилинский призыв.
– Значит, вперед…
И они продолжили свой путь к городку.
