Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
– Ну что? – Жилин тяжело облокачивался о поручни и глядел с видом флотоводца, принимавшего мучительное решение. Потом встрепенулся, вынул штурманскую книжку и, водрузив привычным жестом очки с толстыми стеклами, сказал: – Пока то да се, давайте-ка зафиксируем данные ваших приготовителей. Какой расчет готовил торпеду?
Павлов грустно смотрел на своего начальника и думал, что сейчас надо заниматься совсем другим…
– Как у них с партийностью? – машинально повторил он очередной вопрос Жилина и так же машинально ответил: – Все, включая Самойленко, комсомольцы… Вас интересуют взыскания?
– Я не шучу! – раздраженно оборвал Жилин, и по всему было видно, что он действительно шутить не намерен.
На трапе, ведущем на мостик, показалась испуганная физиономия Самойленко, который кого-то искал.
– Ага, на ловца и зверь… – Жилин поманил его пальцем. – Ну-ка, ну-ка, молодой человек, расскажите, как вы готовили технику?
Самойленко выпрямился и, виновато переминаясь, молчал.
– Так что вы нам скажете? – наступал Жилин, сверля капитан-лейтенанта колючим взглядом.
– Это не я… – Самойленко закашлялся и сильно покраснел. – Хочу сказать… – Он снова зашелся кашлем и с трудом пояснил, что сдавал торпеду корабельщикам Городков, что в контрольно-опросном листе подпись Городкова.
– Во-о-от, – захрипел Жилин и, насупившись, расшифровал свое многозначительное «вот»: – Так и бывает, когда командир не знает, кто у него занимается оружием.
Павлов прикусил губу и вопросительно глядел на Самойленко.
– Небольшая поправка… – вымолвил тот, успокаиваясь. – Небольшая поправка: готовил я, а Городков только сдавал.
– Так чего вы голову морочите? – Жилин набычился, голос его начал срываться на крик. – Во-о-от! Так и получается, когда готовит один, а сдает другой!
Павлов молчал. Самойленко решился выложить все начистоту:
– Городков отпустил меня в санчасть. Кровь из носа пошла.
– Во-о-от, – не зная, что сказать, протянул Жилин и, махнув рукой, отпустил капитан-лейтенанта.
Павлову опять представился светящийся планшет, точки, моменты, «тридцатый» где-то рядом с лодкой. Воображение, с необыкновенной ясностью рисовало картину, увиденную несколько минут назад: корабли как бы расплываются в стороны, своими курсами плетут паутину, а «тридцатый» ходит вокруг лодки, как паук, и не может схватить добычу. Вот он делает круг, вот второй, третий, вот он ближе к середине, но это только кажется, что ближе, он опять начинает удаляться.
«Почему все отошли от лодки, а «тридцатый» крутится рядом? – возникла неожиданная мысль. – Что-то не то!» Павлов повернулся к Белову, уже появившемуся на ГКП:
– Иван Макарыч, надо запросить, сколько «тридцатый» прошел за торпедой. Думается, ходит где-то не там.
Белов быстро связался с командиром и через две минуты получил ответ.
– Ясно! – Павлов сразу повеселел. – А ну-ка, Иван свет Макарыч, скажи одно ругательное слово и срочно пошли «тридцатку» дальше. Пусть пройдет еще столько же – она явно не дошла до района, где торпеда должна всплыть.
Радоваться было рано, но теперь есть что ждать.
Часы отсчитали двадцать, тридцать, сорок минут.
– Нашел! – наконец-то взорвался динамик воплем «тридцатки». – Плавает нормально!
Жилин, весь день ежившийся от холода, снял шапку и, отдуваясь, словно пробежал стометровку, начал вытирать платком лоб. Белов в сердцах шлепнул рукавицу о настил, сопроводив это громким: «Эх-х-х!»
– Иван Макарыч, – облегченно улыбнулся Павлов, – загибай последний палец!
Все опять встало на свое место: солнце яркое-яркое, небо синее-синее, флаг полощется весело, и сигнальщики ходят петухами. Красота!
– Ну, Виктор Федорович, – сияет Белов. – Ну и напугал же ты! Я думал – впереди нуднейший поиск.
– Почему я? – удивляется Павлов, наводя пеленгатор туда, где поднимают последнюю торпеду. – Всех нас командир «тридцатки» напугал. Внуши ему, что свое дело ему надо знать лучше…
– И все же, – Жилин критически просматривал запись атаки, – тут что-то с торпедой. Скажите, почему «тридцатый» не принял ее сигналов?
– Об этом будем судить на берегу, когда посмотрим, – теперь уже неуступчиво произнес Павлов, не отрываясь от пеленгатора.
– Вот-вот, – подхватил Жилин. – Верная мысль! Дайте-ка своим команду не трогать торпеду, пока я не приду.
Корабли возвращались домой. Шли резво, с ветерком. Кстати, и ветерок был попутный. Донимала мертвая зыбь, но и она заметно поубавила свои вздохи.
Трансляция разносила по кораблю неторопливый, с интонациями, с расстановками, говорок замполита, который подводил итоги похода, хотя сам поход еще не кончился. Замполит очень тепло отзывался о моряках, потрудившихся в полную силу, упоминал и тех, кто сберегал ее для какого-то неведомого случая. У него получалась довольно разумная мера между похвалой и критикой, что бывает не так часто. Чаще, если хвалят, то возносят до небес, а если кого ругают – тем не позавидуешь… А этот политработник даже самым распрекрасным не забывал напоминать о слабинах, а тем, кого подраил со шкурочкой, внушил, что если они подналягут, дело и у них выйдет.
Попутный ветер усердно перемешивал запахи, витавшие над кораблем. На юте пахло водорослями, солью и еще чем-то сугубо океанским; на шкафуте намертво застряло тепло разгоряченных турбин, а до ГКП доходила уже смесь запахов. Однако в этом букете все увереннее тянуло чем-то жареным. Павлов, да, наверное, и не он один, подумал: «Неплохо бы и того…» Вскоре в ответ на эти желания по кораблю разнеслось: «Приготовиться к обеду!»
Хорошо посидеть в корабельной кают-компании! Тут и уют, какой бывает в чисто мужском обществе, и удобные кресла, располагающие к неторопливой беседе, и непременное пианино, на котором какой-нибудь молодой лейтенант, чаще доктор, импровизирует не очень складно… Конечно, в приличной кают-компании и харч приличный. На каждом корабле обязательно есть свои фирменные блюда. На одном хвалятся каким-то особым борщом, хотя он и готовится из той же капусты, картошки, морковки: кок здесь умеет украсить его особыми приправами, получаемыми от заботливых родичей, скажем, из горного Алтая или из Грузии. На другом корабле сравнивают свою селедку в уксусе только с закуской из московского ресторана «Метрополь»; селедка-то, конечно, самая что ни на есть обыкновенная, часто из многолетних портовых запасов, но кок вымачивает ее так, что рассол чувствуется, а соль нет, и еще он освоил, как разводить уксус да красиво нарезать лук. На третьем корабле убеждены, что с их жареной картошкой вообще нечего сравнивать, на четвертом доказывают, что их чай – всем чаям чай! На пятом корабле… Да что там говорить. На пятом корабле всегда в запасе непревзойденная таранька!
Сегодня борщ и в самом деле был вкусным, как и весь обед. Белов даже просил добавки. Правда, механик не выразил похвалы искусству коков и пробурчал что-то вроде:
– Супчик сильный, но… Четвертый день подряд!
– Эх, Иван Иванович, – добродушно укорил Белов механика. – Многое ты превзошел, а во флотском борще не разобрался. «Супчик! Четвертый день!» Да я готов каждый день баловаться таким «супчиком»!.. Вот послушай одну быль-небылицу. Виктор Федорович не даст соврать. – Белов на мгновение повернулся к Павлову, приглашая того в свидетели. – Однажды послали нас, лейтенантов, в штурманский поход. Бросили мы якорь на одном иностранном рейде. Каком, не буду называть. Виктор Федорович знает… На рейде стояло множество военных кораблей из разных стран; в те годы отношения между моряками были хорошие, «холодная война» еще не успела их испортить. А теперь, Иван Иванович, слушай внимательно, – Белов поднял указательный палец: – Приближалось святое обеденное время. Вдруг видим, с соседнего крейсера сигнал: «Приглашаем русских офицеров на обед!» Тут же подходит белый катер и щегольски одетый лейтенант на ломаном языке повторяет приглашение, потом отзывает в сторонку вахтенного офицера и вполголоса передает просьбу своего командира – дескать, неплохо бы приглашенным захватить со своего корабля ведро борща и несколько буханок хлеба. Оказалось, что во время войны командир крейсера бывал у нас в северных базах и ему запомнились наши хлеб-соль. Вот тогда я и понял, чего стоит наш флотский борщ, если знают о нем за тридевять земель! Верно, Виктор Федорович?
Павлов этот случай не помнил, хотя и ходил с Бедовым в штурманский поход, но, зная неписаные законы кают-компании, рассказчику не мешал, а когда тот просил поддержки, утвердительно кивал.
– А ты говоришь «супчик»! – не успокаивался Белов. – Привереда ты, Иван Иванович. Бедная твоя женушка – достается ей, бедняжке!..
Офицеры дружно рассмеялись. Жена щупленького механика была женщиной габаритной, на голову выше супруга и шире в плечах. Совсем не трудно было догадаться, кому из них при случае достается.
– Раз уж вы меня «супчиком» укоряете, расскажу и я вам историю… – Механик отправил в рот румяную картофелину и стал прицеливаться и следующей. – Ходили мы с визитом в одну страну… Пришли мы, значит, все честь честью, то да се. Короче, пригласило тамошнее Общество дружбы наших моряков в ресторан. Дело было днем. Банкетный зал – такой: под старину, мореным дубом отделанный – зафрахтовали только для нас. Хозяева обещают: «Обедом угостим – ахнете!» В общем, презент нам подготовили. – Механик интригующе помолчал, занявшись бараниной, шпигованной чесноком. – Так на чем это я? Ах да. Вижу: тащит их сияющий шеф-повар самолично большую супницу, а вокруг официанты суетятся. У всех улыбки до ушей – знай, мол, наших! Аппетит у меня разыгрался. Потираю руки, жду – как-никак, первый раз за границей. Ну, думаю, отведаю заморских яств. Шеф-повар этаким театральным жестом поднимает крышку и… что такое? Что я вижу?! Наши родимые, наши неизменные, наши непревзойденные… «Шти»!
– Суточные?.. – насмешливый вопрос донесся из той части стола, где обычно садятся лейтенанты.
– Захотел! – с пафосом воскликнул механик. – Самые что ни на есть общепитовские. Из прошлогодней капустки.
– Презент! – сочно хохотнул корабельный ракетчик. – А на второе чем вас удивили?
– И на второе, и на третье было что-то «а ля рюс». С квасом. Но не это главное. Здорово они пели ваши песни. Один я молчал.
– На «шти» обиделся?
– Зачем? Слов не знал… Толстенький господин мне в грудь тычет, потом на рот показывает. А я ему на свои уши. Мол, медведь на ухо… Зато гопака я им выдал, аж стены дрожали! Мой толстячок долго хлопал в ладоши и кричал в упор: «Ша-ай-ба, ша-ай-ба! Мо-ло-дес!» Все-таки принял меня за глухого.
Как Иван Иванович пляшет, было доподлинно известно. На всех вечерах в Доме офицеров он с супругой неизменно брал призы. Она горделивой павой семенила посреди вала, а он вертелся вокруг нее чертом и выкидывал такие коленца, что зрители диву давались.
– Все это очень интересно, я бы сказал, поучительно, но послушайте… – Белов отодвинул стакан с недопитым компотом подальше, вытер салфеткой рот и только приступил к следующей истории, как в иллюминаторах показался берег, приближавшийся с каждой минутой. Офицеры, к немалому сожалению, вынуждены были покинуть насиженные кресла, так и не дослушав очередную беловскую быль-небылицу. Корабль подходил к гавани.
Швартовка! Какое умение, какое чутье, какой глазомер нужны командиру, чтобы провести ее с одного захода и застыть у стенки точно на своем месте! Как сильно и в какую сторону дует ветер, тесно в гавани или просторно, хорошо видно или плохо – все это на редкость изменчиво, зыбко, однако в считанные мгновения надо найти единственно верный ответ: где сподручнее отдать якорь, как ходко и каким курсом двигаться к берегу, чтобы не было опасности ни тебе, ни другим. Во всем нужна золотая середина, и угадать ее – чистейшее командирское умение.
А экипаж?.. Малейшая заминка с отдачей якоря, задержка с реверсом машин, неловкость в подаче концов – считай – швартовка сорвана! В лучшем случае придется повторить, а в худшем? В худшем навалишься на стенку или на другой корабль.
Павлов когда-то сам умел швартоваться и до сих пор был неравнодушен к атому щекотавшему нервы зрелищу. Ему понравилось, как они выходили в океан, и теперь он с интересом, даже ревниво, наблюдал за возвращением.
Опять авральный сигнал. Опять замирают палубные команды. Опять вездесущий боцман готовит якоря к отдаче, готовит кранцы, швартовы.
Сильный, порывистый боковой ветер. В бухте тесно. У берега еще теснее. Между соседями, пришедшими из океана раньше, лишь небольшие узкости, куда предстоит втаскиваться.
Снова командир все оглядывает, прикидывает, подсчитывает. Снова он в крайнем напряжении, и это напряжение по невидимым нитям передается морякам.
Чуть сбавив скорость, корабль прогарцевал по бухте, гуднул для порядка, дескать, сворачиваю вправо, вышел на ветер и сразу застопорил машины. Вахтенный офицер тут же толкнул телеграф на «задний ход», и, как только начали пятиться к берегу, послышался уже хорошо знакомый басок командира:
– Отдать якорь!.. Флаг перенести, гюйс поднять!
Дробно загремела в клюзе якорная цепь, бросившаяся вдогонку за якорем. Шумный нырок многопудового слитка сопроводился пышным каскадом сверкающих на солнце брызг. Флаг лихо понесся с мачты, а его двойник так же лихо поднялся на кормовой флагшток. Корабль еще продолжал пятиться, вытравливая цепь. С бака доносилось:
– На клюзе пятьдесят метров… На клюзе сто метров…
Наступало самое трудное. Свежий боковик сдувал корабль в сторону, как легкий парусник. Надо было наперекор ветру угодить между пирсом и плавбазой, стоявшей неподалеку. Теперь все зависело от морского глаза командира. Подправляясь то рулями, то машинами, он держал курс точно на свою стоянку. И наконец вот он, пирс. Совсем рядом.
– Задержать якорь-цепь! Подать кормовой! Подать носовой! – торопливо разносилось по палубе.
Взметнулись к небу бросательные груши, а командир, на секунду тормознув передним ходом, остановил корабль. Все было сделано на одном дыхании.
– Видал? – Белов не мог спрятать довольной улыбки.
– Ничего не скажешь! – Павлов целиком разделял его мнение: швартовка удалась.
– А у меня все такие! – шутливо хвастался Белов. – Завяжи им глаза – все равно будет тютелька в тютельку.
Торпеды отдыхают. Набегались, нанырялись, натрудились в океане, успокоились – теперь пусть люди раскрывают их маленькие тайны. Крышки и пробки залеплены мастикой, на мастике красуется личная печать самого Петра Савельевича. Эту операцию Жилин проделал сразу, как только вернулись к берегу.
– Дабы результаты стрельбы остались достоверными, – привел он свой довод.
Для разоружения торпед собрались все, кто так или иначе участвовал в стрельбе. Верховодил Жилин. Интересовали два обстоятельства: добились ли корабли попадания и как вело себя оружие? Их можно было установить по пленкам.
Матросы Городкова с волнением вскрывали горловины, извлекали записывающие коробки, а пленки срочно отдавали в лабораторию. Пока их там проявляли и закрепляли, матросы осматривали приборы, сравнивали, как они выглядели до стрельбы и теперь. Работа захватила всех и выполнялась с известной долей торжественности и взаимной предупредительности. Береговые торпедисты прямо-таки показательно проверяли свою технику и с удовольствием поясняли корабельным офицерам, что устройство сработало исправно и что такая исправность заложена ими ранее, при подготовке. Офицеры придирчиво следили за проверками и вынуждены были признать, что «после того» оказывалось ничуть не хуже, чем «до того».
Вскоре из лаборатории принесли проявленные пленки, и можно было переходить к главному. Особый интерес вызывала торпеда с «тридцатого», ведь Жилин сомневался в ее исправности. Скользкая кинолента затрепетала у него в руках. Недовольно хмурясь, он разглядывал ее на свет, брезгливо щупал, разглаживал, растягивал и невнятно приговаривал:
– Чепуха какая-то. Ничего не пойму. Или без очков не вижу?..
Рыбчевский с Городковым тоже подхватили многометровую ленту. Липкая, мокрая, она лучше всяких слов говорила, как вела себя торпеда.
– Смотрите! – восклицал Рыбчевский, водя по ленте тонкой спицей. – Вот вошла в «мешок», вот вам включение аппаратуры… Стоп! Это что такое?.. Конечно, оно самое, – он победоносно обернулся к Жилину, – в чистейшем виде самонаведение. Так… Так… А это что будет? Сработали взрыватели. Отлично!.. Поползла наверх… И вот вам, пожалуйста, всплытие.
Павлов видел хитроумные отметки и убеждался, что торпеда прошла очень хорошо.
– Как, Петр Савельевич? – вежливо осведомился он. – По-моему, тут все по науке.
– По науке, по науке, – проворчал Жилин, кулаком протирая глаза. – Я этим пленкам что-то не верю.
Павлову показалось, что начальник потерял веру оттого, что забыл, как пленки расшифровывать, и отсутствие очков не играло столь уж большой роли.
– А ну-ка, дайте автограф? – Жилин потребовал другой записывающий прибор, изобретенный давным-давно и применявшийся из-за простоты и надежности до сих пор. – Старина-матушка никогда не подводит.
Автограф на своей бумаге тоже показывал почти идеальный ход, правда, в это доказательство Петр Савельевич пробежал без внимания.
Общий результат получился хорошим. Торпеды прошли полную дальность, выдержала скорость, сохранили глубину и, главное, уверенно навелись на лодку.
– Ну что, «море», «берег» не подвел? – Жилин, покачиваясь с пяток на носки, фамильярно похлопывал торпеду с «тридцатого». – Как наша марка?
В глазах у Белова запрыгали лукавые чертики.
– Что поделаешь! – тихо воскликнул он и, чуть помедлив, с легкой грустью добавил: – Как говорят французы…
– Чего-чего? – Жилин обвел подозрительным взглядом сначала Белова, потом Павлова и, остановившись на Павлове, спросил: – Что он бормочет? Какие французы?
– Ничего особенного, – сухо ответил Павлов, – Иван Макарович утверждает, что нельзя жить по принципу «хорошее – мне, плохое – тебе».
Жилин потоптался немного, затем медленно, ни на кого не глядя, ни с кем не попрощавшись, пошел из цеха, с силой захлопнув дверь.
Дорога петляет по самому берегу. Слева на прибрежные камни монотонно и вкрадчиво накатываются ослабленные рифами океанские волны, справа нависают зазубренные, растрескавшиеся, наполовину обледенелые утесы.
Прозрачную тишину раннего утра изредка нарушают горластые чайки да приглушенный расстоянием звон корабельного колокола, каждые полчаса отбивающего склянки – напоминания морякам о времени.
Павлов прислушался и машинально сосчитал удары.
«Порядок. Не опаздываю… – И все же заторопился. Каждое утро он проходил этот путь вместе с Ветровым или Рыбчевским, а чаще с тем и другим. За разговорами веселей шагалось, и дорога не казалась такой длинной. Но по понедельникам, когда надо держать речь перед всеми, Павлову хотелось побыть одному, привести в порядок, пошлифовать свои мысли. – О чем сегодня поведать?.. А чего, собственно, ломать голову? Расскажу, как было в океане. Прошло нормально, значит, есть чем порадовать. Особенно людей Городкова надо отметить: вкалывают – только держись! И пока, как говорится: тьфу, тьфу, тьфу…» Он заскользил по валуну, перекрывшему тропинку, которая каждое утро пролегала по-новому. Нынче первопроходцами, видно, были лейтенанты или мичмана, коим нужны только сложные препятствия.
Сразу за поворотом, на длинном пологом склоне, показался широкий плац, и на плацу ровные черные шеренги. Павлов внутренне собрался, подтянулся. Еще бы!.. Каждый шаг, каждый жест командира так и ловят. Попробуй, соверши неловкость – тут же заметят и не простят!
Павлов поздоровался и начал говорить:
– Товарищи! – В это слово он постарался вложить как можно больше доверительности, произнес его негромко, но так, чтобы слышали все. – Товарищи, прожита еще одна неделя. Прожита неплохо… Главную оценку мы получили в океане. Корабли успешно применили наше оружие, и моряки оценили это по достоинству. Ставлю в пример торпедистов Городкова!
Павлов лестно отзывался о подразделении Власенко, отметил просчеты у подчиненных Винокурова, в заключение кратко сказал о задачах на неделю.
«Уложился. Ровно пять минут». Он мельком глянул на часы и пошел на подведение итогов к винокуровцам. Те, он знал, подводили их неплохо, с пользой. Старшины, мичмана, сам капитан-лейтенант Винокуров скрупулезно взвешивали, кто из матросов и старшин сколько наработал, сколько недоработал и, конечно, кто каким блистал поведением.
Разбор подходил к концу, и старшина подразделения стал оглашать оценки:
– Парамонов, тр-р-ры!
Белобрысенький парень проворно вскочил, выкрикнул положенное «есть!» и расплылся в широчайшей улыбке.
– Касумбеков, четыр-р-ры!
Чернявый матрос, с глазами, как оливки в масле, тоже отчеканил «есть» и тоже слегка улыбнулся, хотя особой радости не выразил. Наоборот, был чуть недоволен.
– Наливайко, пять!
Здоровенный моряк, подстриженный ежиком, лукаво глядел на мичмана, с трудом прятал ухмылку и, казалось, не очень восторгался высокой отметкой.
«Чему они ухмыляются? – недоумевал Павлов. – «Тр-р-ры» – смешно, «четыр-р-ры» – смешно, «пять» – тоже смешно!»
– Потапов, два бал-л-ла! – продолжал мичман.
Потапов был удручен, во всяком случае, не старался улыбаться. Потом опять резали слух «тр-р-ры», «четыр-р-ры», изредка «пять», и снова матросы как-то иронически относились к этим цифрам.
Павлов так и не понял причин иронии. После подведения итогов попросил у мичмана его тетрадь. Попалась фамилия Парамонов, рядом с ней теснились сплошные плюсы, а в итоговой графе красовалась увесистая тройка. В следующей строчке ровненький ряд минусов завершался тонкой аккуратной пятеркой.
– Товарищ Винокуров, – тихо спросил Павлов сидящего рядом капитан-лейтенанта, – объясните мне, как из плюсов и минусов вырастают тройки и пятерки. Не пойму.
Винокуров уткнулся в тетрадку, перелистал несколько страниц, тоже заполненных крестиками и черточками, и разъяснил:
– «Плюс» – присутствовал, «минус» – отсутствовал. Справа – это оценка за неделю.
– Откуда же она появляется?
– Ее получают на зачетах. – Винокуров вскинул бровь, словно удивился вопросу.
– А если, скажем, на прошлой неделе не было зачетов?
– Тогда… ставим на левый глаз!
Павлов сухо сказал:
– Вы что, по лицам матросов не видели, как они воспринимают ваш «левый глаз»? Я бы и сам рассмеялся, а скорее – обиделся. Для того и существуют контрольные вопросы, чтобы вы могли на каждом занятии каждому матросу вместо крестиков ставить отметки. Вот тогда у вас отпадет надобность высасывать их из пальца, а заодно исчезнет повод для всеобщего веселья.
Оказалось, что и у Городкова, и у Власенко, и у Кубидзе к выведению оценок за неделю подходили так же. В прошлом году Николаенко с Ветровым пытались это упорядочить, но до конца не довели.
«Может, это все мелочи? – размышлял вечером Павлов. – Но разве все крупное не складывается из простых вещей, из «мелочей»? Как говорит адмирал Панкратов, из мелочей вырастает людская общность, изъясняющаяся на точном, понятном и уж конечно совершенно серьезном военном языке».
