Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)
– Удивляетесь?.. – Николаенко задумчиво смотрел на бухту, словно видел ее впервые. А может, на прощание хотел запечатлеть ее в своей памяти именно такой: льдисто-блестящей, с глубокими тенями, всю в мысах и мысочках.
Неожиданно позади открылся городок их части. Павлов сразу различил и дом, приютивший его, и катера у пирсов, и даже кафе. Они ему казались маленькими, игрушечными, и только океан, таявший где-то далеко в сиянии солнца, поражал, приковывал, покорял.
– Да-а… – тяжело вздохнув, продолжал Николаенко. – Природа тут не поскупилась. Пожалуй, в Крыму и на Кавказе такого не встретишь. А я, знаете, привык. Вроде иначе и быть не может. Да-а… Романтика! Скоро, однако, проза начнется, – добавил он сумрачно, втягивая голову, как от внезапной стужи, в ворот шинели.
Дорога все кружила, кружила; за одним поворотом начинался второй, почему-то непременно в другую сторону; подъемы, спуски…
– Далековато, – озадаченно отметил Павлов, пытаясь рассмотреть километры на спидометре. – Если совещание, – наверное, полдня уходит?
– Берите больше! – невесело усмехнулся Николаенко, с силой оттирая перчаткой лобовое стекло. – Полдня плюс вечер, или утро плюс день.
Замолчали. Николаенко грустил, и это невольно передавалось Павлову, который хорошо понимал предшественника: сам переживал такое всего неделю-другую назад. В невеселых раздумьях они добрались наконец до штаба.
Сперва, как это водится, зашли к начальнику своей службы Жилину – грузному капитану второго ранга с короткой прической набок, казавшейся приклеенной к его загорелому, без единой морщинки, лицу. Он стоял, тяжело опираясь расставленными руками о массивный стол, и широко улыбался. Павлову нравилось, когда люди улыбаются. Но отчего-то сейчас радоваться ему не хотелось. А может, и Жилину тоже невесело: улыбку изобразил, а самому скучно-прескучно?
Жилин бросил взгляд на Николаенко, словно на прочитанную книгу, и долго всматривался в Павлова, как это делают близорукие люди, забывшие надеть очки.
– Приняли? – согнав с лица улыбку, хрипло произнес он, казалось удивляясь этому свершившемуся факту. – Вот и хорошо, что приняли. Пойдемте к Панкратову. Ждет. – Жилин пригладил ладонями волосы и кашлянул в кулак, будто собирался произносить речь. Речи он не произнес, но, понизив голос, предупредил Павлова: – Плохое-то не здорово выпячивайте. Все равно самим устранять.
По ковровой дорожке, заложив руки за спину, прохаживался сухощавый адмирал со значком подводника. Сойдя с дорожки, он остановился перед офицерами, и Павлов совсем близко увидел его глаза с веселыми желтыми крапинками, которые с живым интересом выглядывали из-под взъерошенных, нависших полукружьями бровей.
– Та-а-ак, – протянул адмирал, подкрепляя этим длинным «так» свое крепкое рукопожатие. – Говорите, все в норме?.. – Он спрашивал и одновременно как бы утверждал. – Слышишь, Иван Васильевич?
У окна, закинув ногу на ногу, сидел на стуле капитан первого ранга с высоким покатым лбом, переходившим к залысины. Он не спеша свернул газету, которую держал в руках, и подошел к офицерам.
– Начальник политотдела Иван Васильевич Терехов, – назвал его адмирал.
– Значит, уезжаете?.. – задумчиво спросил Терехов, задерживая руку Николаенко.
– Уезжаю, Иван Васильевич.
– Послужили мы с вами неплохо, – заговорил опять Панкратов. – Жаль – мало. Всякое, конечно, бывало. Ну да кто старое помянет…
С Николаенко еще говорили, справлялись о здоровье жены, потом, пожелав ему успехов на новом месте, тепло распрощались.
Павлов остался пред очами начальства один. Он чувствовал на себе цепкие, оценивающие взгляды – настороженный Жилина, строгий Терехова и какой-то подзадоривающий Панкратова. Он ждал, что ему скажут, и при этом почему-то думал, какое же самообладание надо иметь артисту, даже самому признанному, самому бывалому, когда на него устремляются не три пары, а тысячи изучающих его персону глаз.
– Давно командуете? – Панкратов снова стал расхаживать по дорожке, после того как Терехов и Жилин присели к столу.
Павлов доложил, когда впервые окунулся в береговые заботы, добавив, что для него это был нулевой цикл.
Панкратов подошел к столу и заглянул в календарь, сверяя слова Павлова с какими-то записями.
– Выходит, опыта набрались. Ну, а битые, они всегда ценятся, – с улыбкой добавил он.
Павлов немного удивился неожиданным намекам адмирала: он вовсе не жаловался на свою прежнюю службу и не говорил, что был битым.
– Да, да, – подтвердил Панкратов, словно знал о Павлове куда больше его самого. – Битые, они чем хороши? Знают, как это больно, знают, когда бьют, за что бьют, при каких обстоятельствах. А главное – знают, что надо делать, дабы не быть битыми.
Что ж, Павлов не мог возражать против такого своеобразного толкования командирского опыта. Потому улыбался и молчал.
– Наша здешняя вотчина не такая молодая, – продолжал Панкратов, задерживая шаг возле Павлова. – Однако до сих пор на этапе взросления…
– Скорее, затянувшегося детства, – вставил Терехов, хмуря брови, отчего глубокие морщины прорезали не только его лоб, но и впалые щеки.
– Поправку принимаю, – согласился Панкратов, плотнее вжимая трубку без конца трезвонившего телефона. – Надоело это младенчество. Никак не выбьются в люди. Закоренелые троечники… Вроде все есть, а топчутся, как заело!
– Верно сказано, Евгений Власович: у них заело! – отозвался Терехов.
– Откровенно говоря, – Панкратов еще раз сердито стукнул по трубке, – я уже боюсь своей предвзятости: что-то меня совсем ничего в вашей части не устраивает. Ни оружие, ни защита, ни… Верите, не хочу даже на шлюпочные гонки смотреть: вечно в хвосте, вечно настроение портится.
– И что плохо: всем довольны, – добавил Терехов. – Вкатят им тройку, а они как конфетку получают. Не все, разумеется. Николаенко, Ветров и еще некоторые переживают, а иным больше ничего и не надо.
– Ну, наверное, уж не все так, Иван Васильевич… – заговорил Жилин, часто моргая и упрямо наклоняя голову. – Сколько уже сделано!
– Плохо, что и вы считаете, сколько сделано, а не сколько еще надо сделать! – с сожалением бросил Терехов.
На минуту воцарилось молчание, прерываемое только въедливыми звонками да воркованием греющихся на солнце голубей. Птицы дробно семенили по карнизу и заглядывали в окно, будто собирались сообщить людям что-то важное.
Панкратов захлопнул форточку и, отдав распоряжение по селектору, снова стал вышагивать: пять шагов туда, пять – обратно, круто поворачиваясь на каблуках.
– Вникните, доберитесь буквально до каждой мелочи, – наставлял он Павлова. – Расшевелите их там. – Он карандашом начал описывать круги, что, надо думать, показывало, как сподручней шевелить любителей спокойной жизни.
– И вот еще что… Не повторяйте одной банальной ошибки: не считайте себя пупом земли, – без паузы включился Терехов. – Да-да, в этом был главный просчет Николаенко: все – «я», «у меня», «мои»… Командир, конечно, всему голова, всему стержень. Однако и стержню нужна опора. – Терехов наклонил ладонь, словно изображая, как падает стержень без прочной опоры. – А положиться у вас есть на кого. С Ветровым познакомились? – На утвердительный кивок Павлова он негромко произнес: – Крепкий мужик…
– Началось это еще до Николаенко… – досадливо уточнил Панкратов. – Его предшественник оказался слабым – пришлось расстаться. Поначалу дело у Николаенко пошло, да вот беда – жена заболела, врачи лишние сутки не велят оставаться… – Адмирал покосился на взбунтовавшиеся телефоны. – Ну что ж, для первого раза хватит. У вас есть вопросы?
Павлов собирался прежде сам во всем разобраться, потому решил спросить лишь об одном:
– Как насчет стройматериалов? Тесновато жить. Расширяться надо.
Панкратов удивленно вскинул брови сначала на Павлова, потом на Жилина.
– Надо! – твердо повторил Павлов, хотя и видел недовольство начальника. – О людях подумать надо…
Панкратов и Терехов разом повернулись к Жилину, ожидая его объяснений, но тот молчал. Не хотел Петр Савельевич признаваться, что был не в курсе дела и не дал вовремя заявку на материалы.
– Н-да-а, – недобро протянул Панкратов. – Ваш «бутербродик», Петр Савельевич!
Жилин заерзал, но очередной звонок отвлек адмирала. Получилась небольшая пауза, так необходимая Петру Савельевичу.
– Дело поправим, – вскидывая голову, заявил он, хотя и знал наперед, что наигранная бодрость – плохой помощник. – Дадим проект, дадим деньги, благословим и… вперед! Надеюсь, знаете, как строить хозяйственным способом?
– Знать-то знаю, – мрачно усмехнулся Павлов, – но мы же не строители. Спортзал, скажем, вряд ли одолеем…
– Хорошо! – отрезал Панкратов, вставая и отправляясь в прогулку по дорожке. – Обращусь к командующему насчет стройматериалов, хотя и с опозданием. А вам, товарищ Павлов, строить придется. Здесь все этим занимаются… – Адмирал помедлил, подошел к Павлову, давая понять, что скажет самое главное. – Ваше оружие – оружие морского боя. Служит оно для защиты от самой что ни на есть пакости – от вражеских подводных лодок. Качество оружия – ваша первейшая забота. Сумеете сделать, чтобы в любое время, в любом месте, в любом количестве дать что нужно, – задачу выполните. Не сумеете… Такого не может быть! Не позволим! Если что не ясно – наши с Иваном Васильевичем двери всегда открыты. Думаю, и товарищ Жилин не откажет…
– Как же иначе? – Жилин даже развел руками: – Кому-кому, а мне они родные. Так сказать, единокровные…
Вернулись поздно. Павлов распрощался с Николаенко. Может, навсегда. В чужую холодную квартиру не тянуло, хотелось пройтись, скинуть с себя усталость.
После долгой езды в забензиненном газике морозный, просоленный океаном воздух был особенно приятным. С отяжелевших ветвей деревьев бесшумно слетали влажные снежинки, пахнувшие не то арбузами, не то огурцами. Попадая на лицо, они приятно холодили щеки, ласкали ни с чем не сравнимой свежестью.
Неторопливо шагая, Павлов уже миновал несколько домов по Средней улице, как к нему, ловко перепрыгнув широкую канаву, присоединился Ветров.
– Добрый вечер, Виктор Федорович! – зарокотал замполит. – В окно увидел, что вы вернулись, решил составить компанию.
– Верно решили, – обрадовался Павлов. – В такой вечер грешно сидеть дома.
– Да-а-а, смотрите, что творится!
Они запрокинули головы и зачарованно смотрели на небо. Крупные голубоватые звезды, как пастухи, окруженные стадами мелких звезд, переливались то совсем близко, то загадочно мерцали где-то очень далеко, растворяясь в головокружительных глубинах бесконечности.
– Ну как, Виктор Федорович, – первым спустился на землю Ветров, – получили благословение в штабе?
– Всё, комиссар, с сегодняшнего дня, считайте, вступил в должность. Вот брожу под звездами и прикидываю, с чего новой метле начинать…
– Ответ на это известен, – задушевно откликнулся Ветров. – С людей!
– Оно конечно, в людях все начала, – согласился Павлов, отряхивая снег, которым его только что одарила раскидистая ольха. – Знаю, что вы их считаете хорошими, способными горы сворачивать. Помните нашу беседу?
– Как же! И теперь готов повторить то же. Только не так все просто…
Они дошли до конца улицы. Небо уже не казалось праздничным, возможно потому, что прямо перед глазами вздымалась темная, с неясными краями, сопка.
Ветров замедлил шаг и, понурив голову, молчал.
– Я слушаю, Валентин Петрович, – напомнил Павлов. – В чем же сложности-то?
– В штабе вам, конечно, сказали о наших промахах, – хмуро заговорил Ветров. – Я и от Николаенко не держал в секрете своей точки зрения, что у него все держалось на приказе, или, как он сам часто повторял, на «максимальной требовательности»…
– Так и я ее сторонник! – Павлов недоуменно пожал плечами. – Как же без нее?
– За эти дни я присматривался к вам, – продолжил Ветров. – К счастью, у вас не то. Люди сразу почувствовали, что ваша требовательность идет от уважения.
Павлов в душе порадовался, что политработник нашел простые слова для выражения сути командирского отношения к подчиненным. «Да, требовательность, соединенная с уважением, действительно главное», – подумал он, а вслух продолжал доискиваться:
– Тогда в чем же трудности, Валентин Петрович?
– Понимаете… – Ветров остановился, словно размеренно похрустывающий снег мешал ему сосредоточиться. – Понимаете, был такой стиль у вашего предшественника – везде «я», «я». Не любил советоваться ни с кем, прислушиваться. Грубоват был, неуважителен…
– Выходит, если это исключить, то все пойдет на лад?! – воскликнул Павлов. – Тогда задача проста.
– Не скажите! – Ветров ботинком бодал сугроб, словно вымещал на нем свою досаду. – Философия Николаенко отдельным нравилась. А чего проще? Начальник сам все знает. Плыви, куда несет, и соображать не надо. Остановишься – толкнут. И опять порядок.
Они повернули обратно, сопка осталась за спиной. Теперь звезд снова было много, как в начале вечера.
– К тому же Николаенко – все-таки личность, – добавил Ветров. – Умный, обаятельный, красиво говорил. По виду – морской волк. Такие привлекают. Подражатели появились. Вот их вам и надо иметь в виду…
– Хорошо, Валентин Петрович. Спасибо за пожелания. – Павлов наклонился, осторожно отвел в сторону колючую ветку, и они не спеша свернули к Верхней улице. – Завтра соберем руководителей, тогда и потолкуем подробнее.
– Уже не завтра, – Ветров всмотрелся в часы. – Первый час…
Только теперь Павлов заметил, что городок окончательно погрузился в сон. Лишь в одном окне горел свет и за дымчатой занавеской металась шаткая, изломанная до самого потолка тень. Где-то вдали надрывно басил буксиришка, ему лениво вторили охрипшие за день собаки.
– Самойленко наш, – Ветров кивнул на горбатую тень, – английский зубрит. В академию готовится.
Павлов, видимо целиком поглощенный заботами наступающего дня, не отозвался, и они молча подошли к дому.
ГЛАВА ВТОРАЯ
«Не слышны в саду даже шорохи… Не слышны в саду…»
«Маячок»… – догадывается Павлов, еще находясь в плену утреннего сна. – Зачем Велта на такую громкость включила? Соседей разбудит. – Он нехотя приоткрывает глаза. В незанавешенные окна пробивается рассеянный свет уличного фонаря, выхватывая из полумрака голую лампочку на потолке и такие же голые стены. – Где я?.. Где Велтины кувшинки? Ах да… – Он снова закрывает глаза, надеясь продлить сон. Где-то далеко бубнит приемник, вместо музыки теперь доносятся обрывки фраз: «…Беринга, русского мореплавателя…», «…относительная влажность воздуха…» – Ну и слышимость! Поди, этажа два пробивает». Но у женщины-диктора голос приятный, говорит она мягко, уютно, словно убаюкивает. Так, кажется, и добавит: «Можете еще подремать, товарищ Павлов, целых семнадцать, пардон, целых шестнадцать минут…» Голос этот знакомый, а фамилию диктора Павлов сразу вспомнить не может, отчего сон окончательно отлетает.
«Что-то Велта с Виктором-младшим поделывают?.. – Павлов прикидывает: – На Балтике уже вечер, сидят, наверное, у телевизора, а мыслями здесь. Тревожатся. Велта, во всяком случае. Нет, Витька тоже… Жаль парнишку с учебы срывать – так трудно было в ту математическую школу попасть! Хотя, зачем срывать? Поживет у деда, а там поглядим. Скоро Новый год, чего доброго, закрутишься и телеграмму им забудешь послать… Да, пожалуй, мне и впрямь не повезло с переводом. Недаром Панкратова, по его словам, ничего в нашей части не удовлетворяет… – Павлов нажал на кнопку будильника, чтобы зря не трещал, и встал с раскладушки. – А может, Панкратов с Тереховым сгущают специально для меня? Прием известный, сам когда-то пользовался. Но Ветров-то почему обеспокоен, считает, что кое-кого из офицеров обязательно надо подправлять? Да и сам я за неделю на беглый глазок многое заметил, с чем не примиришься. Взять дежурную службу – у матросов свободное время, а офицер-дежурный от них подальше… Воссоединю!»
Хлопоча с завтраком, Павлов смотрит на свое отражение в чайнике: растянутые глаза, сивые виски, остальное смазывается, удаляется…
«Поседел ты, друг, за последний год», – укоряет он себя, словно сам в том виноват.
Командира ждали. Офицеры уже расселись за длинным столом и листали блокноты, будто написали туда бог весть сколько и сейчас все это выложат новому командиру. Как принято в таких случаях, Павлов объявил, что вступил в командование, что ждет от них рапортов, хотя с каждым будет говорить отдельно и подробно.
Офицеры пока ничего не писали, но явно к тому готовились. Рыбчевский занес красную ручку с фигурным набалдашником и, казалось, сейчас застрочит с быстротой стенографистки.
Павлов и в самом деле собирался произнести свою «программную» речь, изложить, в чем состоят его требования, что ему по душе, а что совсем наоборот, но его вдруг остановила эта занесенная красная ручка. «Плыви, куда плывется, и думать не надо, – вспомнил он сетования Ветрова. – Дудки, братцы! «Программной» речи не будет, послушаю-ка я вас!»
Пауза затягивалась, появились вопросительные взгляды. У Рыбчевского брови поползли навстречу черному ежику волос, лоб покрылся морщинами, красная ручка сама собой опустилась.
– Сначала, – заговорил Павлов, перекладывая карандаш слева направо, – сначала вы мне расскажите, что вас беспокоит, что наболело, что нуждается в поправках…
Похоже, офицеры не были готовы к такому повороту в совещании, потому снова наступило молчание.
– Я понятно говорю?.. – спросил Павлов, считая, что немую сцену пора заканчивать.
– Да уж куда понятней! – медленно поднимаясь, сокрушенно проговорил Ветров. – Если уж с чего-то начинать, то мне представляется, что прежде всего нуждается в поправках наш распорядок. Да, да, Вениамин Ефимович, – добавил он, заметив, как встрепенулся Рыбчевский. – Именно с распорядка нужно начинать. Возьмите подведение итогов за неделю. Все знают, что половина личного состава на этих подведениях отсутствует – одни готовят оружие, другие сдают его лодкам, третьи в наряд заступают… Причины вроде бы объективные, да от подведения итогов-то какой толк? Только галочку и ставим…
Павлов, хорошо понимая, что значит для военных рациональный и твердый распорядок, был доволен, что замполит начал с него, и охотно поддержал этот разговор.
– А у моего первого зама какое мнение? – спросил он.
Капитан третьего ранга Вениамин Ефимович Рыбчевский, невысокий, плотный офицер с длинной, несколько не по росту, шеей, поднялся и, глядя исподлобья на соседей, не спеша ответил:
– Распорядок у нас, как у соседей, – не лучше и не хуже. На мой взгляд, нечего его менять. Всех наших моряков все равно одновременно собрать трудно.
Можно было догадаться, что между Рыбчевским и Ветровым, наверное, уже не раз были объяснения на эту тему, и когда первый заместитель после двух-трех фраз умолк, Павлов не стал добиваться от него мотивировок. Опять понадобилась какая-то пауза, и Павлов, подойдя к окну, отдернул штору.
За окном еще густела темнота, на синем бархате неба туманно вырисовывались срезанные вкось верхушки сопок. Полюбовавшись хиленьким рассветом, занимавшимся со стороны океана, он вернулся к столу и обратился к Городкову:
– А что вы скажете?
Павлову до этого казалось, что капитан третьего ранга Городков был далек от начавшейся служебной дискуссии. Склонив кудрявую голову, он то щелчком сбивал с тужурки невидимую пылинку, то, выпустив из рукава твердый белоснежный манжет, любовался, должно быть, очень интересной запонкой из зеленоватого камня, а когда услышал обращение командира, слегка вздрогнул, засиял улыбкой и вытянул руки так, чтобы запонки оставались на виду.
«Щеголь! – с усмешкой подумал Павлов, найдя в нем сходство с артистом цыганского театра. В прошлогодний отпуск они с Велтой попали в Москве на спектакль. Днем набегались по городу, наскоро переоделись, да еще проскочили лишнюю остановку в метро, когда же наконец уселись в кресла, вытянув гудевшие от усталости ноги, на сцене и пел двойник Городкова. – Ему бы сейчас гитару!»
– С существующим у нас распорядком, – отвечал Городков, похлопывая мохнатыми ресницами, – можно спокойно жить целый век. По-моему, в нем преотлично заложены все наши особенности.
– Даже так? – удивился Павлов. – А Малышеву распорядок тоже нравится? – круто обернулся он к довольно полному капитан-лейтенанту, сидевшему от него справа.
– Совсем не нравится! – заявил Малышев, обратив свое румяное, с веселыми глазами-щелками лицо тоже в сторону Рыбчевского. – Что в нем может нравиться?.. О подведении итогов уже говорили. Согласен полностью. А строевые занятия утром в понедельник?.. Матросы бродят по колено в снегу, будто клад ищут…
На прошлой неделе Павлов и сам видел, как на неочищенном от снега плацу проводились эти горе-занятия.
Выходило, что по-разному смотрят офицеры на один и тот же факт.
Павлов снова подошел к окну и, не торопя разговор, задумчиво стучал карандашом по раскрытой ладони. Рассвет все набирал силу. Внизу уже виднелись силуэты катеров, а вдали гордый красавец корабль плыл навстречу солнцу. «Счастливчик! Вот бы и мне туда! Вот где все понятно! Отпла-а-вался… Отплавался? Не-ет! Сам буду ходить в океан, сам буду проверять оружие». Он шире раздвинул штору и выключил лампу. Рассвет словно этого и ждал, чтобы ворваться в комнату. Стало сразу виднее, кто чем занимается.
Ветров водил ручкой по карманному календарю, Рыбчевский, наморщив лоб, пересчитывал костяшки пальцев, Городков, похоже, опять занялся своими запонками. Только Малышев что-то писал и вычеркивал, писал и вычеркивал. Павлов увидел, что капитан-лейтенант крупно расписал неделю по дням, почти все дни перечеркнул и обвел кружком только слово «понедельник».
– Кажется, Малышев нас надоумил, – сказал твердо Павлов. – Давайте подводить итоги утром в понедельник. Ведь неделя не из пяти, а из семи дней. Суббота и воскресенье заслуживают, чтобы их тоже вспоминали на разборах. Иные неприятности и случаются, когда люди отдыхают.
– Как-то необычно, – смутился даже Ветров, – у всех в конце недели, а у нас будет в начале…
– Небольшая поправка, – заметил Павлов. – Не в начале, а перед началом! С утра подбиваем бабки. Потом, как обычно, политзанятия. Ну а перед обедом, чтобы нагулять аппетит, не худо и помаршировать. У кого другие мысли по этому пункту распорядка?
– В принципе, – первым откликнулся Рыбчевский, – возразить против предложения Малышева нечего. Боюсь только, что там, наверху, – он воздел к потолку красную ручку с набалдашником, – нас не поддержат. Скажут, где это видано – понедельник и итоги! Нет, надо бы еще оглядеться…
– Оглядываться никогда не дурно, – резюмировал Павлов, отодвигая от себя пресс-папье, – однако не по всякому поводу. Кто разрабатывает распорядок? Мы сами. Вот и давайте разработаем его так, чтобы никто не усомнился в его разумности – ни подчиненные, ни начальники.
Рыбчевский с едва заметной улыбкой переглянулся с Городковым, что не укрылось от внимания Павлова. Видно, знали они что-то, пока еще ему неведомое, о чем сказать не решались.
– Что еще наболело? – продолжил Павлов.
– Совещания… – снова начал Ветров, но сразу же будто споткнулся.
«Знакомое дело, – грустно подумал Павлов и даже поморщился. – Кто их только не ругает!.. И если бы даже коротко да ясно они проводились, все равно их будут принимать без охоты. Ну а как без них?.. Где еще командир может сказать что-то, всех касающееся, перед всем миром, если надо, кого-то похвалить или поругать?..»
– Выходит, не очень жалуете эти вече? – подбодрил он замполита. – Хорошо, предлагайте, давайте их ограничим. Когда их лучше устраивать?
– В четверг, – посоветовал Ветров. – В этот день до обеда нас никто не трогает, даже, – он с усмешкой кивнул на потолок, – сверху.
– В пятницу! – Рыбчевский был так категоричен, будто в другие дни совещаться вообще считалось грешно. – В пятницу кончается рабочая неделя. Почти кончается, – быстро поправился он, вспомнив, что об этом только что говорилось.
– Давайте тоже в понедельник, – высказался Городков. – В понедельник начинается новая неделя – неплохо будет зарядиться…
– В субботу, – несмело подал голос Малышев. – Нет лучшего времени: можно не торопиться…
Опять мнения оказались разными. Но остановились все же на четверге.
Малышев, однако, засомневался:
– Не ночью же по четвергам совещаться!
У него вообще получалось: если не в субботу, то на совещания остается только глубокая ночь.
– Будто ночью совещаний не бывает… – пошутил Павлов и вспомнил, как в лейтенантские годы он служил под началом одного командира. И умница, и смел, и находчив, но обожал совещания даже больше охоты, хотя охотником комдив слыл наипервейшим. Он собирал офицеров утром и вечером, в любой день, в любой час, не исключая выходных. И еще отличался упрямством: если замечал иронию, делал все наперекор насмешнику. Ну а среди лейтенантов мало ли веселых людей. Как-то один возьми и скажи, чтобы слышал комдив: «Скучно стало служить. Совещания, к примеру, какие-то всегда однообразные, дневные. А ночью? А с переходом на другие сутки? А в противогазах? Увы!» На следующей же неделе совещание началось поздно вечером, а закончилось около часу ночи, то есть на другие сутки. В ту же ночь офицеров вызвали еще раз и тут же объявили химическую тревогу. Все надели противогазы, но совещание продолжалось. Правда, командир пояснил в конце, что отрабатывался норматив, но лейтенанты поняли, где норматив, а где реакция на не очень осторожный юмор.
– Выходит, и ночью бывает, – закончил воспоминания Павлов. – Но мы не будем повторять этот смешной опыт. Итак, в четверг?
Офицеры согласно закивали.
– Ну и хорошо. Не худо, если изменения в распорядке обдумают и мичмана.
– На мой взгляд, – Рыбчевский чуть привстал, – ничего нового они не предложат…
– Почему же? – насторожился Павлов. – Не жить же по принципу: «Одна голова хороша, а две – только больше». Не-ет! Не умеют размышлять, мы с вами обязаны их научить. Вот в четверг и поговорим со всеми.
С утра повалил снег. Густой, пухлый, липкий. Сперва он падал сверху вниз, но ветер крепчал – и снег уже летел вкосину, будто сбоку беспрестанно кидали его злыми пригоршнями. С востока надвигались мохнатые черные тучи. Летом о таких говорят: «Быть грозе». А теперь чему быть?
Позвонили из штаба: «Штормовое предупреждение. После обеда пурга». Павлов поспешил в комнату дежурного. Здесь уже вовсю орудовали Рыбчевский, Ветров и сам дежурный – Самойленко. До чего же много надо успеть!
Прежде всего – завезти достаточно торпед. Пурга не пурга, а лодкам оружие подавай! Им завтра, а может и сегодня, – в дальние походы, на учебные стрельбы… В торпедах к тому же всегда нужно малость покопаться, как говорят приготовители, облизать их и лишь тогда отправлять на лодки. Разом всего этого не сделаешь, потому и надрываются могучие торпедовозы, спешат до пурги забросить морякам свои многотонные грузы.
И не только об оружии надо помнить. Хорошо, что это все уже тщательно продумано, в определенном порядке занесено в длинный перечень неотложностей – крепление катеров, вездеход для доставки харчей, выделение дежурных лыжников… Самойленко ведет пальцем по этому списку, останавливается, торопливо справляется у кого-то по телефону, а проверив, двигается своим пальцем дальше. Надо все очень строго проверять: упустишь самую малость – потом бед не оберешься.
Наконец пошли долгожданные рапорты: Винокуров по-штормовому готов! Власенко готов! Кубидзе…
«Шустры начальники! – отметил про себя Павлов. – Дело знают!»
После этого доложил об общей готовности Жилину.
– Готовы?.. – послышался далекий голос. – Ну а слава богу. Примите меры, чтобы ни единого ЧП!
Время приближалось к полудню. Ветер задул с новой силой. Протяжный свист его переходил в звериный вой, словно голодному волку ненароком прищемило хвост. Вокруг все потемнело. Снег летел теперь не косыми прядями, а пугливо прижимался к земле.
– Пурга? – с затаенной тревогой спросил Павлов, встретившись глазами с замполитом.
– Нет еще, – Ветров прислушивался, зажимая ладонью плечо. – Вот когда снег двинет сплошной лавиной, вот тогда…
– А что с плечом?
– В такую вот непогоду ноет, окаянное. Будто гвоздь в него всадили! – Валентин Петрович морщится сильнее, но уже не от боли, а от воспоминаний. Сколько бы натворил тогда самосвал, не окажись в том месте Ветров! Неудачно поставленный самосвал угрожающе сползал с сопки, а рядом детишки играли и среди них сын незадачливого шофера. До сих пор не помнит Валентин Петрович, что он крикнул матросам. Помнит только, что первым подставил плечо, и на него ударом навалилась заляпанная раствором машина, помнит свистящее кряхтенье подоспевших к нему матросов… С тех пор плечо и ноет. Он сильнее сжимает его и прислушивается: – Гудит, похоже, по-настоящему.
– Пора выключать Нижнюю, – осторожно напомнил Рыбчевский и вопросительно поглядел на командира.
За стенами установился равномерный, заунывный гул, как у самолета, набравшего высоту. Окна и двери комнаты дежурного залепило окончательно.
– Нижнюю, Нижнюю… – повторил Ветров название улицы поселка. – Прохлопали летом с Нижней, теперь людей придется мучить.
Павлов вспомнил, что только на Нижней электропроводка висит на столбах – на других улицах ее успели упрятать под землю, – потому так и опасна эта Нижняя: вдруг порвет провода? Вдруг кто-то выйдет из дома?.. Рисковать нельзя. Конечно, нелегко придется тем, кто там живет. Нет тока – нет тепла, света, нет воды. Каково будет людям с керосинками, со свечами да с накинутыми на плечи одеялами?..
– Выключить Нижнюю! – бросил он сердито, будто негодовал на себя, что не может найти другого решения. И тут же дал себе зарок: «Кровь из носа, а за лето кабели спустим под землю!»
Прошел еще час. Дома, дороги, столбы – буквально все утонуло в снегу. Пурга обретала свою полную силу. Ее свирепый вой уже дошел до верхней ноты, и тянулась эта нота бесконечно долго.
– Как певец из флотского ансамбля! – невесело пошутил Рыбчевский.
Ветер рывками валил сплошную снежную стену. Та не поддавалась, старалась выпрямиться, стать в полный рост, но ветер остервенело ее пригибал и, похоже, был близок к успеху. Борьба была ожесточенной и с каждой минутой становилась злее, беспощаднее. А может, они вместе сговорились испытать человека? Усомнились в его стойкости? Вот они с гнусным хохотом начали выдавливать окна, гулкими шагами затопали по крышам, срывая железо, подбрасывая и кружась с ним в бесовском танце, а потом, вдоволь наигравшись, швыряли его о землю.
Длинный, резкий, будоражащий душу телефонный звонок:
– Докладывает Винокуров. Пропал матрос Митин. Видела полчаса назад… Разрешите высылать лыжников и самому возглавить поиск?
«Вот оно – начинается!..» В груди будто оборвалось. Павлову припомнилось назидание Терехова: «В пургу для вас главное – выжить. А выжить – это не потерять ни одного человека».
