Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Почему затренькали малые колокола?.. Начинать вроде бы должен большой, главный – гулко, с раскатом, с отдаленным эхом; потом наступает черед средних – тоном чуть пониже, тягучих, и лишь потом, заполняя промежутки, могут вступать малые. Отчего же начали они?..
Павлов напряженно вглядывается в колокольню. На ней вместо звонаря суетится в сверкающей каске пожарник. Похоже, тот перепутал все веревки, их закрутило в тугой узел, и теперь этот узел больно толкает Павлова в плечо. Он хочет отодвинуться подальше, но сзади ему мешает стена.
«Да очнись же, Виктор!» – доносится до него слабый Велтин голос. Он уже чувствует, что это жена настойчиво тормошит его за плечо, и наконец полностью просыпается.
В коридоре надрывается телефон.
«Вот тебе и колокольня!» – соображает Павлов. Благодарно улыбнувшись Велте, не попадая ногами в шлепанцы, он бежит к телефону.
– Товарищ командир! – Старший лейтенант Рогов доволен, что все-таки дозвонился. – Прошу срочно прибыть в комнату дежурного!
«Вот они, долгожданные учения!..»
Мимо городка проплывают громоздкие, тяжелые машины. С виду все чин чином. Из-под брезента выпирает что-то вроде колясок, кастрюлей, детских игрушек… На самом деле это Отар Кубидзе двинулся с лагерным скарбом к дальнему берегу. Его автомобильная колонна напоминает караван, собравшийся пересечь пустыню: каравану предстоит трудный путь, он запасся всем, чтобы не потерять ни одного животного, ни одного погонщика и в полной сохранности доставить ценный груз. Пришлось Кубидзе отложить на время свои приборы и взяться за лагерь, или, как он говорит, отложить в сторону скрипку и взяться за колун. Приказ!.. А Отар рад приказу, рад, что верховодить лагерем назначили его, а не Валерия Рогова, первого претендента.
По плану учения выезжать пока не требовалось, но Кубидзе получил у командира «добро» отправиться раньше. Уж очень ему хотелось сперва основательно обжиться, попривыкнуть, а уж потом, не отвлекаясь, заниматься торпедами, санками, плотиками…
Кубидзе, само собой, едет в головной машине. Его кокетливые усики сегодня словно бы выросли и больше всею прочего выделяются на исхудалом лице. Смоляные, строгие, они до того приметны, что даже издали можно понять: в передней кабине определенно следует какое-то начальство. Отар важно глядит вперед, не удостаивая вниманием встречных-поперечных, однако его скульптурная поза не мешает ему цепко следить за всем, что творится вокруг.
Как военные ни хранят свои тайны, а утаить разлуку от близких не всегда удается. В этот ранний час, когда в обжитых местах просыпаются лишь самые прилежные петухи, многие подруги вышли с зорькой, чтобы помахать платком, чтобы еще раз взглянуть на тех, кого они будут долго и терпеливо ждать.
«Неужели Наташа?! – Отар вздрогнул, завидя синее с беличьим воротником пальто, пригнулся, чтобы лучше разглядеть, и на какой-то миг встретился с Наташей глазами. Она смотрела на Отара не так, как всегда, а может, как всегда, может, только показалось?.. Ведь всего мгновение… Нет, не показалось – Наташа улыбнулась, и эта улыбка удивительно преобразила ее, придала ее лицу неожиданную мягкость, нежность, какое-то детское выражение. Она подняла руку, но тут же, будто спохватившись, стала заправлять непослушную прядь под серую шапочку, ту самую, что летом вязала на длинных спицах, прилежно отсчитывая петли и по-ученически шевеля губами. Неожиданная встреча обрадовала и растревожила офицера: – Наконец-то заметила!.. А вдруг не мне улыбалась, не мне поднимала руку?.. – Ужасная мысль заставила похолодеть, но, вспомнив, что в следующей машине старшим едет Чулков, отец пятерых детей, Отар успокоился: – Мне улыбалась Наташа, только мне!»
Если бы не строгий парень, сидящий за рулем машины, Кубидзе непременно бы загорланил песню счастливого горца, которого радует все: и раннее утро, напоенное хрустально прозрачным воздухом, и горы-великаны, улыбающиеся солнечным светом, и буковые рощи с переливчатыми трелями крылатых певцов, и встреча с любимой, спешащей с кувшином к прохладному ручью.
Бедный Отар, как он заблуждался, полагая, что Наташа в этот рассветный час оказалась тут из-за него!.. Она еще накануне договорилась поехать в город за книгами на клубной машине, да ночная тревога спутала все карты. Клубное начальство отправилось по своим делам, а ей оставило записку: добирайся, мол, Зуева, на попутных, получай книги и жди – заедем за тобой обязательно. Наташа заторопилась к развилке поголосовать, а тут навстречу целая кавалькада машин, и в первой – ее самый прилежный читатель. Она уже и руку подняла, но вовремя сообразила: вряд ли эти поедут в город. Разочарованная, она, наспех поправив шапочку, хотела отойти в сторону, но не отошла. Ее поразила перемена, происшедшая с Кубидзе, когда они встретились глазами. В них вспыхнуло такое!.. Наташа боялась даже признаться себе, что́ в них вспыхнуло. Пораженная, она стояла неподвижно, пока головная машина не скрылась за скалой.
– Ничего, миленький, ничего, голубчик! Возвернешься – я тебе покажу, как нос воротить! – приговаривала стоящая рядом Чулкова.
– За что вы его? – удивилась Наташа.
– А кто ж его знает, за что… Ишь, важности напустил!
Мичман Чулков и впрямь отвернулся, не желая видеть свою благоверную. Он был очень сердит. Говорил ей русским языком: «Катюша, кроме бритвы, мыла и полотенца ничего не клади». Понапихала! Чулков пнул портфель ногой – ни с места!.. Конечно, против медку не возразишь: как-никак, спасает ото всех хворостей, а другое?.. Жаль, времени в обрез – вывалил бы все на дорогу. Разве он забыл, как недавно погорел из-за этих Катерининых разносолов, как с шофером Проничкиным танцевал гопака на автомобильной крыше? Однако же… холодная курятина с квашеной капусткой… пирожки с потрохами… Чулков проглотил набежавшую слюну, его сердце дрогнуло: «Ведь хотела как лучше, старалась…» Он оглянулся на усердно махавшую зеленую варежку. Та все махала и махала, хотя последний красный огонек начал уже таять, растворяться в утренней мгле, а вскоре и вовсе исчез, как призрак.
– Алло, Павлов? – послышался в трубке заспанный голос Жилина. – Это я…
– Петр Савельевич, докладываю: Кубидзе приступил по плану. Посредник претензий не имеет.
– Принято… Смотрите, от посредника ни на шаг. Я о нем слышал: молчит, молчит, а потом такое выплеснет!
– Учту, – улыбнулся Павлов, не знавший за этим знакомым ему офицером подобных странностей.
– Помните, – наставлял Жилин, – война войной, а главное – порядок. Я звоню из Старой гавани. Панкратов тоже здесь, – тут он понизил голос, – скоро, возможно, к вам нагрянет. Смотрите, не опростоволосьтесь. И еще – полная безопасность. Иначе вам удачи не видать!
«Стихами заговорил… – Павлов переложил трубку из правой руки в левую и подписал очередную телефонограмму. – Какая там удача, коли дадим промашку!»
– Вы сейчас где?
– У дежурного. – Павлов с удовольствием вдавился в дерматиновую мягкость стула и оглянулся по сторонам. Помещение дежурного, недавно перенесенное в расположение хозяйства Городкова, хорошо оборудовано. Тепло, светло, уютно. Дежурный Рогов сверкает наглаженной формой, как корабельная рында; он точно все учитывает, на все имеет свои соображения, ведет все нужные записи, следит за погодой…
– Ну, ни пуха! – буркнул в трубку Жилин.
– Угу! К черту! – бодро ответил Павлов.
Противолодочные ракеты выстроились на тележках в линию от одного края цеха до другого, ждут своей очереди. Но всюду идет регулировка, настройка, выверка. Там испытывают бортовые схемы, там копаются со взрывателями, там подсоединяют стартовики, а там проверяется все вместе. Сначала кажется, что моряки готовят чересчур медленно, с прохладцей, но потом начинаешь понимать, что иначе нельзя, если не хочешь наломать дров. Каждая манипуляция – под строжайшим оком, и, когда закрывается последняя крышка, начальники чувствуют – никаких случайностей тут не будет.
Винокуров отрешен от всего земного. Спроси, как его зовут, наверняка будет вспоминать. В его голове сейчас только миллиамперы, милливольты, милли, милли…
– Ну что, бойцы?! – Павлову нравится это «бойцы», и он упрямо величает так винокуровцев. – Теперь по понедельникам не смеетесь?
– Теперь не смеемся. – Винокуров не забыл, как у него раньше подводились итоги.
– Теперь они комедию, кажется, превращают в трагедию, – пошутил Ветров. Недавно к нему приходил жаловаться матрос Потапов, что ему несправедливо ставят двойки. Но оказалось, оценки эти он получал заслуженно, пришлось его перенацеливать на большее усердие.
– Есть у нас «трагики»! – Винокуров тоже вспомнил, как он битый час толковал с Потаповым. – Но думаю, из них скоро выйдут хорошие матросы.
– Поглядим…
Зашипел динамик. Моряки замолчали, вслушиваются, гадают, какие новости принесет им эта коричневая коробочка.
– У районе капэпэ… – начал динамик приятным тенором мичмана Щипы, но на минуту замолк. – У района капэпэ, – повторил Щипа, словно он в подзорную трубу обнаружил необитаемый остров, – показалась машина адмирала…
– Ну, Щипа! – весело воскликнул Павлов и заторопился встречать начальство. Однако успел дойти только до дверей, как столкнулся с Панкратовым. Из-за его спины выглядывали Жилин и Малышев. «Ничего себе, «у районе капэпэ»!»
– Начали? – живо спросил Панкратов, выслушав рапорт.
– Начали, – ответил Павлов, понимая, что адмирал справляется о приготовлении оружия.
Приготовление оружия!.. Любой оружейник, молодой или служилый, услышав эти слова, сразу представляет себе колоссальный труд, коим заняты все, способные двигаться, заняты днем и ночью, невзирая ни на какие помехи, создаваемые «противником», а еще больше – своим начальством; вспомнит строгие временные графики, в которые втиснута жизнь людей, регулирующие все, вплоть до редких перекуров.
Панкратов не спеша переходил от одной ракеты к другой, присматривался к морякам, старавшимся изо всех сил. Он никому не задавал вопросов, останавливался в таких местах, где никому не мешал, не отвлекал своим адмиральским видом. Потом он стал поглядывать на часы с выпуклыми римскими цифрами. Непроизвольно засекали у себя минуты и другие офицеры. А Павлов подумал, что это неспроста, что адмирал не из любопытства вспоминает о своем электронном «наручнике».
Тишина взвизгнула полевым телефоном.
– Нет воды! Стали компрессоры! – взволнованно сообщил Рогов.
Дело плохо. Вода – это охлаждение моторов, это обработка деталей, это всякие растворы… Нет воды – нет приготовления оружия.
– Знаете, что нужно делать? – сухо спросил Павлов у терпеливо молчавшего Рогова.
– Знаю.
– Тогда действуйте!
Теперь уже Павлов выставил свои часы, чтобы лучше следить за временем, и кивнул Малышеву на умывальник. Тот понял сразу, ловко оттянул рукав кителя и с видом фокусника стал откручивать кран, из которого тотчас хлынула вода.
– Прошу, товарищ адмирал. – Павлов улыбнулся, показывая на струю, весело хлеставшую из крана.
Панкратов подставил под струю палец, словно желая удостовериться, что это вода, а не заменитель.
– Откуда? – заинтересовался он.
– Своя, – ответил Павлов, закручивая вентиль. – Недавно оборудовали. Сами… – добавил он, хорошо представляя, каково пришлось винокуровцам, закопавшим в сопку две большущие цистерны.
– Почему я не знал? – Панкратов недовольно воззрился на Жилина.
Жилин и сам не ведал об этих бочках, а может, просто забыл о них, потому ответил неопределенно:
– Как же, как же, совсем недавно…
Панкратов молча направился к двери. Когда приехали к торпедистам Городкова, он вдруг остановился и приложил к губам ладонь:
– Тсс…
Из затемненного тамбура отлично просматривался весь цех, заставленный торпедами, у которых копошились матросы, а на самой середине, на мостике, с микрофоном в руке стоял Городков и отрывисто бросал слова, понятные только его подчиненным. В своей фасонистой фуражке с опущенным ремешком он очень походил на заправского капитана, который вводит лайнер в гавань и чувствует на себе взоры встречающих. И мостик, и микрофон, и поручни среди сугубо морской техники казались вполне естественными, неестественным выглядел только ремешок на подбородке Городкова. Похоже, ремешок и приковал внимание адмирала.
– Каков! – Панкратов одобряюще ухмыльнулся и шагнул из темноты навстречу Городкову. Тот уже заметил адмирала и быстрой, пружинистой походкой лавировал менаду торпедами. Подавшись вперед, Панкратов подчеркнуто внимательно выслушал доклад, остался им доволен и снова покосился на часы.
«Что еще подсыплет?..» Павлов терялся в догадках, но пока ничего нового не происходило, и он решил, что адмирал просто любит часто узнавать время.
Панкратов, сдвинув взъерошенные брови, расспрашивал Городкова, Самойленко, мичманов. Его интересовало, как они теперь готовят торпеды. Судя по вопросам, он не столько их проверял, сколько пополнял свои знания, и вовсе этого не скрывал.
– Век живи, век учись… – Панкратов огляделся по сторонам, снова выпростал из рукава часы, пристально посмотрел на потолок, и в тот же миг погас свет.
Все погрузилось в кромешную тьму. Только по памяти можно было ориентироваться, судить, кто где стоял раньше. Тут же начали проступать звуки, которые до этого почти не замечались: посвистывал сжатый воздух, сверчками пели гироскопы, а над самым ухом Павлова отдавалось прерывистое дыхание Жилина.
– Дайте фонарь! – резануло его грозное требование, но в этот момент зажглись десятки маленьких шариков – Городков включил аварийное освещение.
Лампочки светили скудно, но все же позволяли что-то делать. Гораздо хуже, что не стало силового питания, остановились моторы, генераторы, краны. Все это грозило сорвать приготовление торпед.
– В чем дело, Вениамин Ефимович? – Павлов стиснул в руке телефонную трубку. – Почему не запускаете нашу станцию?
– Почему-то не запускается, – донесся виноватый голос Рыбчевского, и Павлов представил, какое у старпома сейчас несчастное лицо.
Цех затихал. Лишенный энергии, которая вращала, сжимала, поднимала, он походил на водолаза, израсходовавшего воздух, – силы тают, сознание мутнеет, движения вялы. Павлов слышал, как Жилин нервно постукивал ногой, ему самому хотелось чем-нибудь постучать, хотелось снова позвонить Рыбчевскому, но от этого задержка могла только удлиниться. Адмирал был спокоен. Правда, и он уже пощелкивал пальцами, заложенными за спину.
«Чертов кактус!» – повторял про себя свое ругательство Павлов, но кроме этой нелепой колючки на ум ничего не приходило.
Время неслось, затянувшаяся заминка с включением станции уже походила на неспособность ее включить.
– Виктор Федорович, – зашептал Малышев, – пока нет тока, разрешите послать матросов вывозить готовые торпеды.
– А чем поднимать? – огорчился, было Павлов, но вспомнил про ручные тали, которые Малышев раздобыл, испытал, потом установил везде, где надо хоть что-то поднимать. Рыбчевский еще насмехался, мол, к грабаркам возвращаемся. Павлов благодарно взглянул на расторопного Василия Егоровича и жестом руки дал ему «добро».
Панкратов все ждет, все заглядывает под рукав, ходит туда-сюда, сцепив руки. Жилин отвернулся, сунул таблетку под язык и держится за сердце.
«Пора теребить Рыбчевского!» Павлов решительно направился к телефону и только поднял руку, как вспыхнул яркий, ядовитый, режущий глаза свет. Офицеры невольно зажмурились.
– Сколько прошло? – Панкратов выжидательно смотрел на Павлова, на Жилина, на Малышева.
– Шестнадцать минут, – спокойно ответил Павлов.
– Значит, вышли из графика по своей вине, – холодно заключил Панкратов.
– Никак нет, товарищ адмирал! – доложил Павлов. – Подача торпед из графика не вышла. Задержалось приготовление, а погрузку на лодки мы ускорили.
– Да? – повеселел Панкратов, но строго добавил: – Если даже так, с электростанцией непорядок. Разберитесь.
Жилин незаметно поманил к себе Павлова и понизил голос:
– Не знаю, как у вас, а у меня было предынфарктное состояние… – Он старался говорить тихо, но помимо воли срывался на форсированные йоты. – Так это оставить нельзя! Строжайше накажите виновников. Слышите?.. Да и сами самокритично отнеситесь к происшедшему.
– Всегда готов, – старался успокоить себя Павлов, хотя и досадовал не меньше Жилина. – Только еще нужно разобраться…
– Вот-вот!.. Сегодня же пришлю электрика. Без него не начинайте. И доложите мне письменно.
– Будет сделано!
Рыбчевский вместе с электриком, присланным с лодки, копались в электростанции до самого утра. Станция казалась исправной, однако никак не хотела работать. Осматривали ее детали, проверяли по узлам, проверяли схему целиком – все в ажуре. А тока не было. «Щупали» своих электриков, мотористов – не подобраться ни с какой стороны. Знают, умеют, аккуратны. Лишь к утру догадались, что виноват соляр, который вчера завезли из центрального склада.
Павлов позвонил Панкратову и доложил о соляре.
– Вот как?.. – Панкратов ночь не поспал и потому говорил глухо, отрывисто. – С топливниками разберусь. Ну, а вы… Хорошо, что поставили ручные тали. А то бы провалились. Ладно. Держитесь. Впереди у вас много трудного.
Разговор с Жилиным получился коротким:
– Соляр действительно плохой, – прозвучало в трубке. – И все равно, я как-то не уверен…
– Ничего, Петр Савельевич, выдержим!
Наумов глядит со стенки вниз.
Битый лед скрипит, трется о пирс, льдина трется о льдину. Вот ледяная глыбища уперлась в сваю, на нее со всех сторон нажимают соседки, слышится треск, даже стон. Наскакивая друг на друга, льдины раскалываются, осколки оттесняются новыми глыбами. Хруст, пузыри, шуршание…
А под настилом чернеет вода, там чисто. От корня пирса и почти до самого берега тоже ни единой льдинки. Буйствуют, громыхают лишь те, что с внешнего края пирса. Но матросов они разбудить бессильны – до четырех ночи торпеды готовили, теперь шесть, можно давать салют из пушек, ни один не проснется.
Наумову еще два часа мерзнуть на стенке. Будто и он не готовил торпеды вместе со всеми!.. Но старший лейтенант Рогов сказал: «Наумов, надо!» Что ж, раз надо, – значит, надо. Наумов выдюжит. Рогов так и добавил: «Ты у нас самый здоровый, не подкачай!» А разве было такое, чтобы Наумов подкачал?.. Правда, если честно, – бывало. Вот уже два года он лопатит в шлюпке загребным, и ни разу его шлюпка не занимала приличного места. Но это не только от него зависит, за спиной еще кое-кто сидит… Зато с торпедами, с вахтами, с авралами не было случая, чтобы Наумов подкачал.
«Ох и тулуп тяжелый! – Наумов запахивается в нею плотнее. – А попробуй скинь, сразу станешь сосулькой с автоматом. – Он подходит к зданию, что у самого пирса. В освещенном окне – голова Рогова. Тот склонился над столом, что-то записывает. Сегодня Рогов руководил приготовлением торпед. – Смотри-ка, маленький, худенький, ни секунды но спал, а держится, как всегда!» Наумов с уважением поглядывает на его упрямые вихры, выгоревшие за лето до цвета пересохшей соломы, и думает, что хороший ему попался командир: и рисовать умеет, и рифму подбирает скоро. Наумов и сам стишками балуется, матросы зубоскалят, мол, новый Есенин выискался, а Рогов не зубоскалит, наоборот, поддерживает, даже помог несколько раз. И все у него в точку, все в яблочко!..
Новая запорошенная льдина прицепилась к пирсу, начинает его терзать. От щитов отламываются щепки, целые куски дерева, а льдина не успокаивается, елозит, напирает. Вдруг под пирсом, прямо за льдиной, появляются какие-то два черных мяча. Они почти не колышутся, только медленно сходятся друг с другом.
«Тюлени?.. Нерпы?..» – гадает Наумов, затаив дыхание и крепче сжимая автомат.
Правый мяч слегка качнулся, на него упал свет фонаря, и у Наумова сердце провалилось в пятки – мяч смотрел на него очками легководолазной маски, а второй мяч подался в сторону, немного притонул и блеснул пузатыми баллончиками.
«Диверсанты! – В груди похолодело, вспомнились последние наставления Рогова, что во время учений могут появиться морские диверсанты. – Только поди угадай, учебные это или боевые?!»
На всякий случай Наумов спрятался за столб и, скидывая на ходу тулуп, подполз к дому. Дверь, к счастью, не заперта, он сделал узкую щелку, чтобы не падал свет, и тихо произнес:
– Под пирсом водолазы!
– Где?! – встрепенулся Рогов, вытаскивая пистолет, и в одном кителе выскочил наружу.
Наумов молча показывал на черные головы, все еще копошившиеся под пирсом.
– Боевая тревога! – Севший от волнения голос Рогова тем не менее заглушает всякие льдины и гремит набатом на всю округу.
Головы под пирсом сразу исчезли, но Наумову казалось, что он их хорошо видит.
– Кувалды – на пирс! – гремит через мегафон первым прибежавший Власенко.
На пирсе кроме Рогова уже мичмана́, матросы.
– А ну, Наумов, поиграй молоточком! – кричит Рогов, показывая на кувалду с железной рукояткой.
Наумов закинул автомат за спину, поплевал на руки и сплеча бухнул по стальной балке, уходившей в воду. К Наумову присоединились другие «молотобойцы», и по пирсу понесся стук, способный разбудить мертвого и начисто оглушить живого. На соседнем причале тоже сыграли тревогу, и тоже колотили кто во что горазд, лишь бы выходило громче.
Не прошло и минуты, как из воды показались сначала руки, потом головы, потом всплыли и сами водолазы. Они стояли на пирсе со снятыми масками, и с их скафандров текли обильные ручьи.
– Арестованных в дежурку, – бросил Власенко, заметив, что у тех зуб на зуб не попадает.
В дежурке можно было хорошо разглядеть здоровенных черноглазых парней, которые держались независимо, улыбались, особенно тот, с едва намечавшейся дужкой усов, и изредка переговаривались на каком-то незнакомом языке. Говорил больше второй, с крючковатым носом и бегающими глазами. По его смуглому лицу нет-нет да и пробегала судорога боли, временами он хватался рукой за ухо.
Настораживала речь водолазов – отрывистая, гортанная, с частыми придыханиями. Власенко и Рогов начали было думать, что дело, кажется, серьезное, что тут не до учений. Они с нетерпением ждали уже выехавшего на причал Самойленко, который слыл известным лингвистом.
– Ду ю спик инглиш? – прямо с порога начал лингвист.
Водолазы еще больше осклабились и враз замотали головами, дескать, не имеем привычки беседовать на таком языке.
– Шпрэхен зи дойч? – не отставал Самойленко, с гораздо меньшим апломбом, но все же достаточно уверенно.
Арестованные чему-то обрадовались и отрицательно закрутили влажными шевелюрами.
– Следовательно… – Самойленко помедлил и твердо подытожил: – Эти балбесы европейских языков не знают, и надо их вести в комендатуру.
«Балбесы», похоже, сильно огорчились своим незнанием европейских языков. Особенно огорчился горбоносый. Он взвился как ужаленный. Но тот, что с усиками, его придержал, что-то тихо сказал, и оба вызывающе уставились на капитан-лейтенанта.
– Наверняка они не одни, – теребя подбородок, вслух размышлял Власенко. – Надо их допросить во что бы то ни стало.
– А может, они балакают по-французски? – гадал Рогов.
Но если Самойленко из всего немецкого знал только «вас ист дас» и очень приблизительно «шпрэхен зи дойч», то из французского – одно «мерси».
– Момент! – спохватился он. – Нас выручит жена Малышева.
Елизавета Терентьевна, ничему не удивляясь, ничего не спрашивая, собралась ровно за пять минут, а когда вошла в дежурку, арестованные мирно прихлебывали чай, поданный сердобольным Роговым, и оживленно обменивались мнениями. Она уселась напротив водолазов и, налегая на произношение, закартавила по-французски. У ночных пришельцев это вызвало новый прилив веселья, видимо, сказалась и кружка горячего чая. Они нагловато разглядывали учительницу, которая теперь тщетно пыталась связаться с ними по-испански. Арестованные изображали на своих лукавых физиономиях печальные улыбки и разводили руками. Мол, чего не знаем, того не знаем.
– Кажется, я бессильна, – виновато промолвила Малышева, обращаясь к Самойленко. – Судя по отрывкам фраз, их речь относится к тюркской группе.
– Постойте, – насторожился Власенко, которого поразило одно до странности знакомое слово, оброненное высоким с черным пушком над губой. И он разом догадался, к какой именно группе относится язык пришельцев. Подойдя к Рогову, он тихо сказал: – А ну, позовите Джобуа!
Торпедист Джобуа появился скоро и, предупрежденный, как вести себя с иностранцами, сразу начал расследовать:
– Уай, кацо!..
Эффект превзошел ожидания. Оба «кацо» непроизвольно выкрикнули ответные приветствия, радостно зацокали, и хотя вовремя спохватились, и даже прикрыли рты ладонями, с неопровержимой точностью было установлено, что призывались они в Абхазии и нечего им валять дурака. Показав сообразительность, оба охотно перешли на русский язык, но назвать себя категорически отказались. На вопрос Власенко «где остальные», высокий встал и надменно ответил:
– За кого нас принимаете, товарищ капитан третьего ранга?.. Если бы не ухо, – он указал, какое именно ухо подвело товарища, – ни за что бы нас не взяли!
Самойленко от предложенной охраны отказался, дескать, пистолет у него имеется, и повез «диверсантов» на газике в караул, где была надежная каморка и где можно окончательно установить личности арестованных. Однако до каморки он их не довез. Воспользовавшись тем, что на длинном подъеме офицер вздремнул, они расстегнули брезент задней стенки и благополучно удрали. Когда Самойленко открыл глаза, «диверсанты» уже карабкались на сопку и посылали воздушные поцелуи, а горбоносый довольно искусно наставлял нос, как будто его собственный был недостаточно велик.
Рыбчевский, остававшийся за Павлова, который вместе с Ветровым уехал в лагерь к Кубидзе, был возмущен:
– Ротозейство! – Он негодующе щурился на Самойленко, замершего в позе великомученика. – Вас самого надо посадить в каморку!
Опять боевая тревога, опять неприятный доклад наверх, опять матросы прочесывают прибрежные сопки…
На этот раз поиск увенчался успехом весьма скоро. Беглецы забыли, что они не в воде, и оставляли на снегу следы, как резвившиеся медведи. Следы привели к камням у залива, где «диверсионная» группа и сложила оружие.
Теперь не пришлось ломать языковые барьеры, так как остальные водолазы принадлежали к волго-вятской группе и скрывать свое первородство не имели никакой возможности.
– Один ноль в вашу пользу, – посмеивался Панкратов над докладом Рыбчевского. – А Карелин до сих пор ищет…
Адмирал не стал раскрывать карты, не стал рассказывать, как по его повелению на водолазном боте была сколочена «диверсионная» команда, чтобы пощупать своих береговиков и узнать у них – красиво ли море с берега.
Почти все время ехали у подножия сопок. Дорога вилась крученым жгутом, высоко не поднималась, то и дело опоясывала сопочные талии, однако, где бы ни проезжали, безошибочно угадывалось, с какой стороны океан: оттуда не переставая тянуло холодной, пронизывающей сыростью.
На дорогах чувствовалось приближение весны: днем они размягчались, набухали, разливались талой водой, ночью твердели, зубатились, леденились катками. Машина часто буксовала, скользила, как конек, на горбатом насте, потом, тюкнувшись о камень, подскакивала или проседала, надломив обманчивую корку. Приходилось крепко держаться руками да глядеть зорче: проглядишь ухабину – стукнет тебя по копчику, будто палкой, а не к месту рот откроешь – и языка лишишься.
Третий час Павлов и Ветров добираются к лагерю, куда два дня назад был направлен Малышев. Кубидзе со своим «табором» оказался далеко, езда к нему занимала чуть ли не полсуток. Панкратов сам выбрал заливчик, чтобы приблизить лагерь к лодкам, которые частенько появлялись в этих местах. Конечно, учитывались и близость дороги, и то, что у берега имелась небольшая равнина, но вообще-то расположился Кубидзе на самом настоящем «диком бреге». Вышло так, как говаривал один старый адмирал: «Любое береговое войско должно развернуться там, куда укажет на карте мой палец!»
Трясутся командир с замполитом по замерзшим ухабам к своему «войску», хотят поспеть к самому интересному.
Владислав остервенело крутит баранку, кажется, хорошо выбирает, где поровнее, но все равно получается что-то вроде скачки на диком скакуне. У Ветрова начинает болеть плечо. Павлова беспокоит поясница, иногда он ойкает. Владислав им сочувствует и наконец кивает на выползающие из рассветной дымки, похожие на ослиные уши, сопки. Между сопками, до самого горизонта, темнеет океан. Нынче он какой-то зыбкий, беспокойный, настороженный…
– Прикатили! – Владислав круто свернул на узкий проселок, бегущий к океану.
Неожиданно дорогу им преградил полосатый шлагбаум, за ним показалась полосатая будка, откуда сразу отделилась темная фигура. Это был Кубидзе, одетый в просторную меховую куртку с откинутым капюшоном, в широкие меховые штаны, с пистолетным снаряжением и лакированной противогазной лямкой через плечо. Любил Отар облачаться в воинские доспехи, в них он чувствовал себя превосходно.
– Прошу! – Кубидзе засветился истинно грузинским радушием и, не переставая сиять загадочной улыбкой, забрался на заднее сиденье газика.
Проехали еще немного и остановились на утоптанной площадке, по краям которой дыбились покрытые пятнистым снегом холмы.
– Где же лагерь? – не утерпел Ветров.
– Пожалуйста, смотрите! – продолжая сиять, Кубидзе повел руками вправо и влево: точь-в-точь фокусник, спокойный за тайну своего номера.
Как ни смотрели, ничего, кроме холмов, не приметили, и только подойдя ближе, различили автомобиль с фургоном, скрывающийся за сугробом. Дальше, тут и там, вкрапливались в такие же сугробы глубокие воронки, в каждой из них тулилась автомашина, закиданная снегом; соединялись воронки извилистыми ходами в рост человека.
– Захова-ались!.. – Павлов удивился: как это можно с помощью одного только снега так замаскироваться?
Отар опять засветился, но сразу согнал с лица улыбку и, теребя усики, даже напустил на себя озабоченность.
– Представляете, – докладывал он, – когда Серов привозил газету, то битый час рыскал по берегу. Я его видел, он меня – нет!
– Иллюзионист, – усмехнулся Павлов.
Неподалеку от площадки из снега выжимались маленькие деревянные домики. Дверь в крайнем скрипнула, широко распахнулась, и на пороге показался Василий Малышев.
– Здравия желаю! – нараспев произнес он, пожимая протянутые ему руки. – Как дворцы?.. – Малышев самодовольно показал на домики, которые недавно ухитрился раздобыть на одном заводе. Они были смонтированы на санных полозьях и предназначались местным геологам, но те от них почему-то отказались, и Малышев этим хорошо воспользовался.
Аккуратно заправленные койки, расписные салфетки на тумбочках, вазы с колючими ветками, тепло, испускаемое грелками, создавали ту ни с чем не сравнимую атмосферу жилья, где обитают парни, знающие толк в порядке.
