Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
– Мир тесен!.. – Небольшого роста седоволосый капитан второго ранга улыбался в дверях широчайшей белозубой улыбкой. – Куда вас занесло, Виктор Федорович?!
– Здорово, Борис Михайлович! – Павлов долго тряс руку Бучинскому, невольно заражаясь его настроением. – Что, далеко?
– Куда же дальше?.. Дальше только океан!
– Да-а. Дальше только океан!.. – повторил Павлов, качая головой и думая, что только в океане вся их жизнь, что и на берегу они живут только для океана. – О-о-о! И Петр Мефодьевич здесь?! – Павлов заметил конструктора, стоявшего за Бучинским и не спешившего выходить из темноты на свет. – Ну-у, брат!
Павлов хорошо знал обоих. На Балтике им приходилось вместе заниматься новым оружием. Петр Мефодьевич Федотов, маститый конструктор, разработал с коллегами не одну торпеду. Федотовские торпеды отличались оригинальностью решения, очень высокими тактическими данными и в большинстве своем приходились по душе флотским оружейникам. Его считали конструктором от бога, относили к тем ученым, которые в самом прямом смысле двигают науку.
Бучинский, заведовавший лабораторией, был много моложе, не имел столь больших успехов, однако обладал, как принято говорить, «пробивной силой», считался незаменимым при всяких освоениях техники, когда требовалось стыковывать несколько ведомств с флотом. Если Федотов был самой наукой, то Бучинский, скорее, лишь находился при науке. Но и такие люди полезны, и науке без них не обойтись.
Борис Михайлович имел веселый нрав, знал несметное множество анекдотов и всегда создавал оживление, совсем не лишнее в работе. Ко всему, был вхож к высокому флотскому начальству, чем гордился, а иногда не прочь был и щегольнуть.
– Сколько мы не виделись? – спрашивал Бучинский, раздеваясь и усаживаясь к столу. – Год, два?.. Ну, как тут?.. – Он сыпал вопросами, но, похоже, совсем не интересовался ответами.
– Живем помаленьку, – отвечал Павлов, устраиваясь напротив. – А ка́к – скоро сами увидите.
– С вами я не встречался ровно три года, – уточнил Федотов, потирая покрасневшие руки. – Помню, тогда поработали на славу. У меня самые лучшие воспоминания…
– У меня тоже. – Павлов мечтательно улыбался. – Интересно было!
– Да, хорошо пошел тот образец. – Бучинский критически оглядывал кабинет. – Кстати, вы и теперь применяете его довольно широко.
– Это верно, – подтвердил Павлов, переходя от воспоминаний к сиюминутным заботам. – Так сколько, говорите, вас приехало?
– Как всегда, – повел бровями Бучинский. – А если точнее – нужно посчитать…
Пока он считал, Павлов успел его рассмотреть: три года назад у Бучинского серебрились только виски, сейчас его голова стала совсем белой, прическа на макушке потеряла пышность, а серый цвет лица выдавал, что застарелая язва никак не отпускает. Видно, бесконечные командировки, скитания по гостиницам и всегдашнее беспокойство вершили свое дело. И только веселые, чуть навыкате, глаза да вечная улыбка говорили, что капитан второго ранга годам не поддается и запал у него еще не иссяк.
Федотов, наоборот, за последние пять лет изменился мало. Держался петухом. Все та же поджарая фигура, прямая осанка, та же густая рыжеватая шевелюра над загорелым гладким, широким лбом. Уравновешенность, глубокое отвращение к сигарете и рюмке, стремление в любых случаях следовать здоровым привычкам, вроде утренней гимнастики, бега трусцой, прогулки перед сном с обязательным стаканом кефира, надежно защищали его от преждевременного старения.
За время работы с ними на Балтике всякое бывало. Образец, о котором только что напомнил Бучинский, тогда не только осваивали, но и доводили до «тютельки в тютельку». А в таких случаях, несмотря на общий успех испытаний, торпеды нет-нет да и «булькали», до цели не доходили. Не страшно, если такие неудачи случаются на специальных полигонах. Полигоны так напичканы всевидящими «глазами», что опытное оружие не теряют. Его тут же отыскивают, и неудачные выстрелы признаются полезными, позволяют быстрее узнавать изъяны и избавляться от них, пока идут испытания. Совсем другое дело, когда подобное происходит в море, тем паче в океане, где потопление торпеды равносильно ее потере. Океан не полигон, его не оборудуешь. На больших глубинах искать и поднимать что-либо неимоверно трудно. Однако вместе с потерянным оружием исчезает и возможность узнать причину, отчего оно очутилось на грунте. Вот тогда во всех смертных грехах конструкторы и обвиняют флотских. Павлов сам нахватал из-за этого столько «фитилей», сколько не имел за всю прежнюю службу.
Иногда торпеды все же отыскивали, и авторами «бульканья» не обязательно признавались моряки. Тогда Бучинский не мешкая садился за междугородный телефон, слал заводам телеграммы, и его стараниями недоделки исправлялись довольно скоро: к концу опытных стрельб промышленность уже выпускала улучшенные агрегаты.
В конце концов, образец прочно входил в арсенал корабельного оружия, но, как всегда, в неудачах узнавались люди. Федотов держался спокойно, охотно соглашался с разумными доводами моряков и вообще безболезненно принимал критику в адрес своего детища. Бучинский страстно защищал конструкторов и обвинял флотских, «так плохо подготовившихся к приему новой техники». Когда же «утопленницу», случалось, поднимали и убеждались, что моряки не виноваты, довольно искусно расточал любезные улыбки. Однако и он старался, чтобы все были друг другом довольны, и в этом преуспевал немало.
Бучинский, сверившись со списком, назвал число приехавших коллег. Оно оказалось немалым. Всех надо было устроить с жильем, питанием, создать хотя бы мало-мальские условия на рабочих местах, но возможностей Павлова это не превышало.
– Для всех членов комиссии мы можем прямо здесь обеспечить теплые, светлые комнаты, – начал было Павлов, но Бучинский прервал его с улыбкой на своем круглом лице.
– Премного благодарны за заботу, от комнат для наших людей не отказываемся, но мы с Петром Мефодьевичем предпочитаем гостиницу.
– Я вам не забронировал…
– Виктор Федорович! – воскликнул Бучинский, показывая все тридцать два зуба. – Или вы забыли?!
Павлов не забыл ни Бучинского, ни его способностей устраиваться в переполненных гостиницах. Требовалось только одно: администратором должна быть женщина. Борис Михайлович покупал цветок – не цветы, а именно цветок – поприглядней, непременно на длинном стебле; если купить негде, обходился ближайшей клумбой; если не было клумбы, годилась и липовая ветка, иногда с листочками, иногда только с почками. Изобразив улыбку, из-за которой его путали с киноактером, он протискивал в администраторское окошко голову вслед за цветком; что он там говорил, какие знал магические слова – оставалось тайной, ходили даже слухи, что пользовался гипнотическим действом, но через минуту-другую выныривал, сжимая в руке бланки анкет, какие заполняют при поселении в гостиницах. А по другую сторону окошка администраторша растроганно прижимала к груди цветок или ветку.
– Разве забудешь! – усмехнулся Павлов. – Будем считать, что вопрос с размещением комиссии утрясен. Спрошу вас, Петр Мефодьевич, о главном: работа над новой торпедой уже закончена или предстоит ее доводка в наших условиях?
– Не беспокойтесь, – ответил Федотов, с пониманием взглянув на Павлова поверх очков. – Госиспытания торпеда уже выдержала, никакой доводки не будет. Надо лишь научить вас обращаться с нею, пострелять вдоволь и на том распрощаться…
– К сведению, – дополнил Бучинский, – торпеда воплотила в себе самые последние достижения, и обращаться с нею нужно, я бы сказал, деликатно. – У Бучинского в слове «торпеда» слышалось густое украинское «э». – Конечно, везде нам здесь нужна идеальная чистота, свежие халаты, горячая вода – почти как у хирургов!
– Уяснил и это, – улыбнулся Павлов, подумав, что они уже давно привыкли к таким строгостям. – А зачеты по торпеде нам предстоят?
Федотов с Бучинским переглянулись, должно быть, вспомнили, как на Балтике они попервости многим павловским торпедистам поставили двойки, а после повторной подготовки к зачетам были немало удивлены, что всем без исключения приходилось исправлять двойки на пятерки.
– Вы-то сами проводили?.. – поинтересовался Бучинский и на утвердительный кивок Павлова добавил: – Тогда проверим только на практике.
Приемная командующего флотом.
Стульев много, но никто не садится. Похаживая, шуршат дорожкой, скрипят паркетом, говорят полушепотом, иные нервически позевывают. Худощавый капитан второго ранга из надводников второй раз у высоченного зеркала, с сомнением водит по шершавым щекам, морщится, словно щетина растет у него на глазах: охота ли нарваться на замечание командующего.
В отсутствующих взглядах напряженная мысль – еще и еще раз продумывают, как докладывать, что просить, как будет покороче, пояснее, по-военному.
Панкратов внешне спокоен, привык, должно быть; Павлов перекатывается с пяток на носки, разглядывает потолок; Жилин тянет за галстук – видно, воротничок тесен – и перекладывает ядовито-желтую папку из руки в руку; Бучинский учтиво улыбается, намекает, что с командующим он на короткой ноге; Федотов с некоторым удивлением поглядывает на публику, видимо, хочет понять, отчего это военные волнуются?
Благоговейное затишье нарушают разве что вольные разговорчики адъютанта. Все ходят, а он сидит, жалуется остановившемуся около него капитану первого ранга, как трудно нынче служить и что вообще последние годы не чета прошлому десятилетию.
Павлов слушал адъютантские разглагольствования, про себя думал, что такие разговорчики совсем не вредны, скорее, полезны – они снимают здесь лишнюю нервозность, настраивают на живой лад, хорошо подготавливают к трудной беседе.
«Бим-бом, бим-бом…» – часы музыкально отбили десятку. Из кабинета с довольным видом вышел пожилой контр-адмирал, говорили, из приезжей комиссии; адъютант высоко приподнял локоть, глянул на свои часы величиной с будильник, видно не очень-то доверял напольным, и пригласил войти.
Сразу за дверью серые, светлые, с колючими зрачками, строгие глаза командующего по очереди вцеплялись во входивших, какую-то секунду изучали, секунду приветствовали, секунду напутствовали: «Сосредоточься, отбрось мелкоту, здесь толкуют только о важном!»
Короткий, чуть заметный кивок в ответ на представление, сухое рукопожатие, и вот уже все за длинным-предлинным столом. За стулом адмирала – во всю стену – карта. Темно-синие, синие, голубые и совсем светлые воды, обрамленные горными полукружьями, разливались вширь до бесконечности, и казалось, что за стулом и впрямь сам Мировой океан.
– Итак, новая торпеда… – едва слышно, будто размышляя вслух, заговорил командующий. Так говорят очень большие начальники, знающие наперед: как бы тихо они ни говорили – их должны слышать. Его цепкий взгляд выхватил Бучинского и Федотова. – Что-то много лодок вы требуете!
– Товарищ командующий!.. – Бучинский резко поднялся и застыл в стойке, коей позавидовал бы любой строевик. – Программа опробована – вы не первые. Это минимум кораблей для полного внедрения торпеды. Поэтому желательно по программе…
– Так и быть, постараемся, – немного помедлив, сказал адмирал, вычеркивая какую-то строчку. – Ну, а что Павлов?..
«Разве я уже «что», а не «кто»?» – весело подумал Павлов и доложил:
– К стрельбам готовы, товарищ командующий!
Адмирал повернулся к Бучинскому:
– Договоримся так: координировать корабли и берег поручим товарищу Жилину. Через него и давайте задания. Жилину ясно?..
Петр Савельевич встал мгновенно, но с ответом замешкался, силясь сказать что-то для себя трудное. Наконец сказал:
– Общее руководство, надеюсь, будет за товарищами из центра?
Командующий пытливо воззрился на Жилина, не совсем понимая сути вопроса, и жестко проговорил:
– Стреляет флот, – значит, отвечает флот! А «товарищи из центра», – он слегка улыбнулся, – думаю, нам крепко помогут.
– Для того и пожаловали. – Федотов недоуменно приподнял очки.
Обсуждали, кто, где, когда и что будет делать. Федотов подробно рассказывал о торпеде, о том, как она вела себя на госиспытаниях, и на что нужно глядеть, чтобы все шло гладко. Выступавшие старались быть предельно краткими, да и командующий своими репликами помогал этому, посему деловой разговор надолго не затянулся, а когда закончился, слова попросил Бучинский.
– Мы с товарищем Федотовым, – он на мгновение обернулся в сторону конструктора и стал расцветать любезной улыбкой, – с удовлетворением отмечаем, как хорошо осваивается торпеда на вашем флоте. Очень надеемся, – Бучинский засиял во всю ширь, – что так пойдет и дальше. Судя по совместной с вами работе на Севере… – добавил он с почтением.
– Что-то не припоминаю… – улыбнулся командующий одними глазами. – Вот Петра Мефодьевича хорошо помню!
– Так я его и имею в виду, – ничуть не смущаясь, проговорил Бучинский.
– В таком разе, – командующий с живостью оглядел присутствующих, – за работу!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
«Скажи-ка, два дня не было дождя, а пылищи!.. – удивлялся Ветров, глядя, как красноватая пыль легким облачком откликалась на каждый его шаг. Он досадливо отшвырнул угловатый камень. – Из-за вас, голубчики, и летят покрышки!» Ветров оглянулся: Владислав с газиком остался позади, шина лопнула почти при въезде в городок. Там притормозил грузовик, и его водитель теперь уже помогал Владиславу менять колесо.
Скверно на душе у Ветрова, как всякий раз, когда он уезжал от Власенко. После операции у того пошло на поправку, а потом опять все ухудшилось. Так и ползет кривая: то чуть вверх, то чуть вниз, а в общем – не радует. Врачи утешают: мол, это уже кое-что, это уже хорошо. Куда как хорошо! Человек в руках книгу не держит, так ослабел. А какой был крепкий мужик! Ему бы сейчас в Крым, к солнышку, к теплу. Но врачи знают свое: рано, окрепнуть надо. Путь, дескать, далекий, для здорового нелегкий.
Ветров как бы снова переживал встречу, вспоминал подробности. Обнадеживало, что у Николая Захаровича пропала безысходность, обреченность, в глазах затеплились живые огоньки, все им становилось интересно. Понравилось Ветрову, как Николай Захарович, безразлично посмотрев на печенье и на мед, обрадовался яблочному компоту и разрешению немного почитать.
Он с живостью взялся слабыми руками за журналы. «Крокодил» есть «Крокодил», а вот номера «Огонька» и «Смены» пришлось предварительно профильтровать, оставить только те, что могут повысить тонус, не содержат мрачного.
«Самому впору тонус повышать», – с горечью подумал Ветров, отбрасывая ногой еще один камень, и сошел на тропинку, диагонально пересекавшую рощу над Нижней улицей. Потом он стал взбираться на крутой пригорок, где за баней и библиотекой особняком стояло несколько домов. Подниматься трудно, спускаться еще труднее, и Ветров расстраивается: сколько тут еще надо прикладывать сил, чтобы люди ходили не боком, а прямехонько, как привыкли!
Он нарвал пучок полыни, как можно лучше стряхнул пыль с ботинок и направился к Молокановым, с которыми так не ко времени тоже случилась незадача. «Кактус», как выражается командир.
Мичман Молоканов захандрил, все из рук роняет, говорит: «Жена отбилась, где-то пропадает…» Только этого еще и не хватает! Вот-вот начнутся стрельбы новой торпедой, конструкторы приехали, работенка кипит – присесть некогда, а тут иди в чужую семью, разбирайся.
«Обожди, комиссар, чего-то не то балакаешь, – брали верх другие мысли. – Кто такой Молоканов? Запамятовал?.. Командир расчета, который и будет готовить новую торпеду. Здорово он наготовит с такой хандрой!.. Выходит, не идти, а бежать надо в эту, так сказать, «чужую» семью. Молоканов твой, значит, его семья твоя! Хочешь комиссарить, без этого не обойдешься… Нет, верно, что решил заглянуть к Молокановым!»
Ветрова впустила худенькая девочка с тонкими, загнутыми, как рогалики, косичками, с недетски серьезными глазами, одетая в серый свитер, поверх которого вместо фартука болтался пестрый не по росту большой обористый сарафан.
– Молокановы здесь живут? – спросил Ветров для пущей убедительности.
– Здесь… Только папа еще на работе.
– Не беда, встречусь с тобой и с твоим братцем, – сказал Ветров, не раз видевший мичмана с детьми.
Брат, в протертых на коленях колготках, не обращая ни малейшего внимания на гостя, упорно бил игрушечным автомобилем по кухонному столу, на котором сестра готовила нехитрый ужин – намазывала маслом хлеб. На замурзанном лице мальчика не просохли слезы.
– Кто тебя обидел, герой?
Молчание и стук, стук и молчание…
– Он мои тетради цветными карандашами разрисовал, – обиженно проговорила девочка.
– Какая же «награда» досталась ему за это? – поинтересовался Ветров, незаметно разглядывая кухню, коридор и угол комнаты, что виднелся за приоткрытой дверью. На полу бумажки, лоскуты, в комнате тоже лоскуты, на кухонном столе пирамида немытых тарелок, в миске почерневшая высохшая картошка.
– Какая? – Девочка, вытянув от чрезмерного старания губы, намазывала ломоть так, чтобы все масло с ножа оставалось на хлебе. – Поколотила его!
– Такого маленького? – Ветров укоризненно покачал головой.
– Да-а, ма-а-ленького! – протянула девочка. – Генка, знаете, какой сильный?.. Так меня ударил!
– Выходит, обменялись любезностями? – усмехнулся Ветров.
– Вот!.. – пробасил Генка, вскинув вверх сжатый кулачок, и исподлобья, с вызовом посмотрел на сестру: – Дуйя!.. Ка-ак дам!
– Это уж ни к чему. – Ветров строго погрозил пальцем. – Разве можно старшую сестренку так называть? Ее уважать надо.
– Ду-у-йя!
Видя, что упрямца не переубедишь, Ветров сменил тему:
– Где ваша мама?
– Умотала! – словно отрезал Генка грустным голосом и со всхлипом вздохнул.
– Как-как?..
– У-мо-та-ла! – по складам повторил Генка непонятливому дяде.
– Мама уехала в город к подруге, – пояснила девочка.
– Когда?
– Вчера вечером, – последовал равнодушный ответ, и тонкие покрасневшие пальчики, подхватив оборку сарафана, начали вытирать братишкин нос, что вызвало у того бурное недовольство: в ход немедленно был пущен автомобильчик, колотивший теперь по рукам сестры.
Ветров положил ладонь на теплую шелковистую головку мальчика. Тот сразу сжался и притих.
– Как тебе в садике, нравится?
– На него Зоя Александровна опять жаловалась! – кипятилась сестра.
– Что ж ты натворил?..
Нос захлюпал сильнее, на ручонках, которые его вытирали, потянулись мокрые следы.
– Он там всех по голове игрушками бьет! – продолжала безжалостно аттестовать брата девочка.
– Нехорошо! Ты ведь сильный, Генка, а сильные всегда добрые и справедливые, защищают слабых.
– А… А они пейвые!
– Вот оно что! – Ветров словно бы соглашался с Генкой. – Тогда надо разобраться. Для этого у вас воспитательница Зоя Александровна, ты к ней и обращайся. Ладно?..
– Я-а-дно! – важно протянул бутуз.
– Значит – по рукам!
…У Ветрова остался горький осадок от неухоженности детей и всего жилища.
«Прав мичман. Надо брать мамашу за шкварник да трясти, пока она не выйдет на истинный курс!»
Молоканова сидела напротив, подперев щеку, закинув ногу на ногу.
– Вызывали?..
Ветров, как ни старался, не мог побороть в себе возмущения. Видно, Молоканова это замечала, и ее лицо все больше принимало вызывающее и вместе с тем настороженное выражение.
– Приглашал. Догадываетесь, по какому поводу?..
– Откуда мне знать! – Она говорила с хрипотцой, с ворчливыми нотками. – Наверное, Лешка накапал!
– Лешка – это Алексей Иванович, ваш муж? – спросил Ветров, с трудом сдерживая себя.
– А кто ж еще?! – Женщина брезгливо наморщила нос. – Только он и может посторонних путать в нашу жизнь.
– Для меня ваш муж не посторонний. Он командир расчета, от него многое зависит.
– Видать, потому на работе днюет и ночует. – Молоканова отворачивала голову и косилась в сторону. – Дети его почти не видят.
– Еще больше они не видят вас, – холодно сказал Ветров, в упор глядя на собеседницу. – А Алексей Иванович на военной службе!
– Не скажи́те! – оживилась Молоканова. – Вон наш сосед Чулков – тоже на военной службе. В шесть часов склад на замок и тут как тут!
– А другой ваш сосед – Чулькин?
– Тот, как и Лешка, – непутевый! Тоже мне – службу выбрали!
– Службу не выбирают. – Ветрова не на шутку начинала раздражать эта женщина. – Однако мы отвлеклись. Речь не об этом…
На скулах Молокановой вспыхнул яркий румянец, в ее расширенных зрачках задрожал испуг.
– Почему вы не ночуете дома? – напрямик спросил Ветров, решивший, что пора переходить к главному.
– Я… Я тогда у подруги на свадьбе гуляла, – скороговоркой выпалила Молоканова, часто моргая.
– Но «тогда» был не единственный раз. Вас нередко видят в сомнительной компании.
– А-а, это Катька, зараза, нажаловалась! Сама святошей прикидывается, а может, хуже меня! Простых щей сготовить не умеет, в кафе обеды берет, все деньги на наряды пускает. Она… – с хриплым смехом Молоканова выпалила скабрезность.
– Хватит, Фаина Степановна! – прервал Ветров, отбрасывая со лба вечно мешавшую прядь, и отодвинул на край стола календарь на тяжелой подставке. – Разговор не о недостатках других, а о вас. И прошу выбирать слова. И не только для меня – ваши дети в таком возрасте, когда впитывают все как губка. Для Генки ваша ругань уже не прошла бесследно. Да и бить по голове чем попало он у вас научился.
– А чего особенного?.. – Густо накрашенные брови Молокановой с удивлением взметнулись кверху. – Иногда и стукну сгоряча. Нас самих так воспитывали, ничего – выросли!
– Вырасти-то выросли… – мрачно проговорил Ветров. – Но вот скажите откровенно, вы собой довольны?
– Уж какая есть! – горячилась Молоканова, ее лицо опять перекосила ухмылка. – Чему хорошему могла я научиться у отца-пьянчужки? А я к своим детям всей душой!..
– По ним что-то незаметно. По квартире тоже.
– Знаете, это наше личное дело!
– Нет, не так! – жестко возразил Ветров. – Судьба Алексея Ивановича нам не безразлична. Как я понимаю, только ради детей он и пытается сохранить семью.
– Неправда, меня он тоже любит!
– Любовь, не подкрепленная уважением, быстро гаснет, а вы сами ее просто-напросто убиваете.
Наклеенные ресницы вспорхнули, как потревоженные птицы, открывая круглые испуганные глаза.
«До чего на Генку похожа! – поразился Ветров. – Глаза – копия. Видно, запуталась по глупости. Теперь надо действовать решительно, вытягивать ее из болота, пока не поздно, пока она еще может глядеть вот такими глазами».
Он встал и сурово проговорил:
– В общем так: или вы образумитесь, или, заявляю с полной ответственностью, будете выдворены из городка в двадцать четыре часа!
– У вас нет такого права!
– Обратимся к командованию, – Ветров словно выносил приговор. – Наш городок закрытый, и разлагать молодежь вам не дадим. Этот разговор считайте предупреждением – первым и последним!
Откровенный испуг согнал с лица Молокановой остатки бравады.
– Валентин Петрович… Верьте мне… Я…
– Все! Разговор закончен. До свидания.
Хорошо идти по бетонке, да еще домой! Спуск к берегу длинный, пологий, широкий. Идешь, а перед глазами бухта, чуть правее – океан. Неоглядная синяя равнина ласкает взор и будто притягивает: вниз так и несет.
Павлов с Ветровым, как всегда, поначалу безмолвствуют: за полдня накомандовались, набеседовались, в общем, наруководились, надо с мыслями собраться.
С утра был туман, такого давно не было. Густой, холодный, непроглядный. Теперь туман отступил, его белесая стена уже далеко за входными мысами, а сверху солнце – яркое, слепящее, греющее. Земля просыхает, парит, одаряет грибными запахами, прелью…
За спиной послышались шаги. Торопливые, робкие, настигающие. Оглянулись – Самойленко.
Чего это он? Даже по дороге на обед нельзя от службы оторваться!
Павлов вспомнил, что он и сам нынче хотел вызвать капитан-лейтенанта. Выходит, на рыбака и рыбка…
– Что стряслось?
Командирский вопрос словно придержал Самойленко.
– Я насчет… – начал он несмело, спотыкаясь на ровном месте. – Насчет академии и насчет отпуска.
– Подловил-таки! – укоризненно сказал Ветров, хлестко щелкнув пальцами.
– Академия и отпуск… – медленно процедил Павлов, критически разглядывая Самойленко. – Мне вас тоже кое о чем надо спросить, но сначала послушаю. Так куда, когда?..
– В военно-морскую, этой осенью. – Самойленко оживился, довольный, что командир согласился выслушать его на ходу. – Еще отпуск дополнительный на подготовку…
– Все? – Павлов свернул с бетонки к берегу, за ним потянулись его попутчики. – Сколько же лет прошло после окончания училища?
Самойленко сразу сник, будто невесть когда, даже трудно вспомнить, закончил училище, щеки его закраснелись.
– Пять, шестой пошел…
– А здесь давно?
– Второй год пошел… – Самойленко выдавливал слова, видно, горло у него перехватило. – До того – в центральном управлении…
– Не маловато ли настоящей флотской жизни пришлось на вашу долю?
Самойленко зарделся пуще и чуть слышно произнес:
– Маловато, конечно, но годы идут…
– Годы! – в разговор включился Ветров. – Годы идут, а служба стоит! До академии вам еще стоило бы послужить… Интересно только, когда вы за службу возьметесь?
Самойленко отчужденно покосился на Ветрова и ничего не ответил. Да и что отвечать?.. Вспомнилось, как своими и чужими стараниями добивался назначения в управление, как добился, а потом пожалел, стал проситься на корабли, и чтоб в отдаленные районы – хотелось льготных годочков набрать; на корабль не попал, сюда попал, так целый год и мается.
Валуны сменились галькой, которая незаметно переходила в песок. Серый, темный, вовсе непохожий на песок Приморья или на дюны Рижского залива. На песке – сплошь чайки. Сонные, медлительные, гордые. Они нехотя ворочали головами, нежились на солнце, отогревались. Им тоже надоел туман. Офицеры проходили неподалеку от кромки воды, ступали осторожно, боясь потревожить притихших птиц.
– Так как вас проверял Бучинский?.. – Павлов возвращал Самойленко из плена воспоминаний к заботам сегодняшнего дня.
Несмотря на обещание обойтись без зачетов, дотошный Бучинский все-таки устроил торпедистам тщательную проверку, хотя и сделал это под видом беглого опроса, когда они готовили контрольные приспособления.
Самойленко насупился, ему не хотелось рассказывать о неприятной истории.
– Знаете, что ответил Бучинский на мой вопрос, можно ли допускать Самойленко к приготовлению торпед?.. – Павлов решил «помочь» капитан-лейтенанту. – Бучинский ответил: «Можно, если за спиной у Самойленко будет стоять Городков». Стыд для офицера!
Самойленко был уже не рад, что обратился к командиру с просьбой об учебе. Положа руку на сердце, он никак не связывал свои нынешние дела-делишки с академией, полагая, что их повседневная суета – одно, а учеба – совсем другое.
«Умник, сунулся к командиру до обеда!» – казнился он, что нарушил одну из «морских заповедей»: на голодный желудок не тревожить начальство.
– А что вы вчера ответили адмиралу? – Павлов смутил Самойленко еще одним вопросом.
Вот за это капитан-лейтенанту и в самом деле совестно. Адмирал проезжал мимо пирса, где Самойленко с матросами укладывали металлолом, и спросил, когда они закончат укладывать, мол, надоело созерцать беспорядок. Самойленко возьми да и ответь, что тут не он, а Городков отвечает.
Ну и рассердился адмирал: что это, мол, за капитан-лейтенанты пошли – ни за что не отвечают. Получилось даже хуже, чем с торпедой, когда перед Жилиным спасовал и за городковскую спину пытался юркнуть.
Самойленко не нашелся, как и объяснить Павлову эту свою промашку.
– Я не я и хата не моя… – не отступал Павлов. – Так дальше продолжаться не может, товарищ Самойленко!
Самойленко нелегко было это выслушивать, но что делать? Ведь все сущая правда!
– Как сейчас ехать в отпуск?.. – добавлял Ветров. – Конструкторы приехали учить, а Самойленко, что же, от них деру?..
– Товарищ капитан второго ранга! – Самойленко, обращаясь к Павлову, вынужден был дать отбой. – Знаете, я поторопился со своей просьбой…
– Никак, обиделись? – Павлов переступил через корягу, подаренную берегу приливом. – Еще послушаем, что завтра скажут офицеры и что вы им ответите.
При напоминании о завтрашнем офицерском совещании Самойленко стал мрачнее тучи. Когда зимой он попытался взвалить свою вину на Городкова, офицеры так ему выговорили, что он вымаливал прощение, а теперь вот снова предстояло объяснение…
– Насчет академии… – завершил разговор Павлов. – В академиях пополняют знания те, кому есть что пополнять. А вам надо еще твердо стать на ноги, крепко уразуметь, что такое офицерская честь, и уж тогда говорить об академии.
Из-за обрыва, весь в туманной мороси, показался городок. Тут и там битым стеклом блестели лужи, крыши еще не просохли, и только темные пятна на солнечной стороне домов, испаряясь, быстро исчезали.
– Советую, Олег Николаевич, носа не вешать, – заокал Ветров, – завтра принять все, что вам причитается, и помнить: ваш возраст еще позволяет и службу показать, и на учебу поспеть.
– Постараюсь… – глухо вымолвил Самойленко, понимая, что ничего другого, в сущности, ему и не остается.
Две торпеды разлеглись рядком, новейшие, нестреляные. Над одной Городков со своими трудится, над другой – специалисты из центра под началом инженера Савелова. Городков из уважения называет их профессорско-преподавательским составом. Одни учатся, другие учат, но каждые сами по себе готовят по торпеде. У Городкова расчет сборный – за первого номера выступает Самойленко, за второго – Молоканов, за третьего – Серов, за другие номера – тоже мичманы. Так наказал Рыбчевский. Говорит, пока офицеры и мичманы своими руками, своими головами не приготовят хотя бы одну торпеду, до тех пор не им учить тому матросов и старшин.
Ничего, покуда готовят не хуже учителей. По крайней мере, так сказал Савелов. Вот уж дотошный человек! И за своими «профессорами» следит, и Городкова не забывает. Сам трогает, сам измеряет, никому веры не дает. Такой Городкову нравится. Он и сам такой. Не нравится ему только, когда Савелов замечает какую-либо ошибку. Но это, к счастью, бывает редко: не зря же сами себе экзамен устраивали!
А вообще, чем отличается савеловский расчет от городковского?.. Отличие есть: «профессора» копаются в торпеде тихо, чинно, моряки Городкова докладывают, показывают, командуют…
Городков ощущает на себе чей-то взгляд. Будто кто стоит сзади и сверлит. Нет, не Савелов. Савелов в торпеде крутит, мерит. Тогда кто?.. Обернулся – никого. Неужто мерещится?.. Не может быть. Спал нормально, ел нормально, детектив на ночь не читал. А-а-а! Ясно!.. С цехового мостика на него глядит черное око Рыбчевского. Не очи, а именно око. Второе прикрыто. А это целится, как в оптическую трубу. Циклоп настоящий!.. Выходит, не один Савелов в него целится. Еще и Рыбчевский на контроле. Ладно. Пора привыкнуть.
