Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)
Адмирал говорил немногословно, конкретно, говорил о том, что происходило на учениях, выделял, что полезно для всех. Его глаза с желтыми крапинками были строги, всматривались то в одного, то в другого, зорко следили, как воспринимается его похвала, а еще больше – критика. Он дольше останавливался на тех, о ком приходилось говорить нелестное. По заведенному порядку, сначала разбирались лодочные дела, потом дошло и до берега.
Карелин поскромничал. На его примере учили, как надо жить, чтобы плюсов становилось больше. Но вот адмирал перешел к торпедистам, напомнил, как им выключал электричество и как они выкручивались, какие они понаделали сани, которые могут ездить по сугробам, как приспособились подавать торпеды на плотиках, какой соорудили стенд, чтобы быстро решать на нем самые сложные вводные. Словом, плюсы получались вроде не хуже, чем у Карелина. Тот даже толкнул локтем Павлова: дескать, чего сам-то скромничал?
Павлов с Ветровым, однако, ждали, когда начнутся минусы. Ведь только те и позволят судить – выбрались они на подъем или все еще топчутся на месте.
Терехов подробно остановился на дисциплине, на партийной работе и тоже не скупился на одобрения. На этот раз серьезных упреков Павлов с Ветровым не слышали, чем были довольны, но, как и большинство командиров, особенно не ликовали, зная, какая тонкая грань отделяет в жизни успехи от неудач. Выходило, что они заработали полновесную четверку и среди береговых впервые удостоились второго места, вслед за Карелиным.
Панкратов стал вручать грамоты, и одним из первых этой награды был удостоен Жилин. Петр Савельевич, не моргнув глазом, с чувством исполненного долга отвечал на поздравления. Так уж устроена военная служба – хорошо у подчиненных, – значит, хороший начальник.
– С серебряной медалью, соседи! – пожав руки Павлову и Ветрову, сказал Карелин. – Тесните нас на пьедестале?
– Тебя потеснишь! – Павлов хлопнул Карелина по крутому плечу. – Однако к концу года посмотрим, так что трепещите!
Машина веселее обычного катила домой, как-то совсем незаметно проскакивая тряские повороты. Не доезжая городка, Павлов и Ветров пошли пешком. Вечерело. Легкий морозец уже крепко сковал дорогу. Над океаном зажигались первые звезды, а на западе еще розовели маковки далеких гор.
– Итак, Валентин Петрович, – Павлов, как юнец, покатился по ледяной корке, – будем считать, первый горб позади?
– Позади! – улыбнулся Ветров, представляя себе двугорбого верблюда, с которым Терехов сравнивал их службу. – Теперь пойдет ложбина.
– Не ложбина, – подражая Терехову, Павлов вытянул палец вверх, – а небольшая выемка!
Они вспомнили, что им скоро предстоит осваивать новую торпеду, так что никаких ложбин и выемок не предвидится. Успехи на учениях вселяли надежду, что и новое оружие окажется им по плечу. Они очень верили в это.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Весна наступала. Ноздреватый снег стал оседать, расслаиваться, нехотя освобождал из своего плена дома, деревья, кусты, скамейки. Но белые хлопья еще кружились в воздухе, хотя все реже и реже. Потом низкие свинцовые тучи, стремительно проносившиеся над головой, стали проливаться злыми косыми дождями, голые кусты и деревья сиротливо плакали частыми крупными слезами. Наконец талая вода мутными ручьями и ручейками устремилась к океану. Дороги превратились в липкое грязное месиво, в котором пешеходы увязали по колено, а машины не могли разъехаться, снова и снова застревали. Вечерами жижа застывала, дороги покрывались скользкой коркой, и тогда пешеходам приходилось совсем туго.
Парадная форма в Первомай – это тоже признак весны. Ветров старался глубже натянуть белую фуражку, но она никак не слушалась, ползла кверху. Конечно, немного странно надевать ее вместе с тяжелой шинелью, но форма есть форма. К тому же приходится скользить с горки, покрепче придерживать кортик, чтобы не звякал.
Проснулся Ветров в половине шестого, в голову сразу полезли первомайские заботы, без малого час прокручивал он в воображении, каким быть празднику.
Две недели готовились к этим двум дням. Теперь все позади. Теперь надо осуществить то, что задумали. Главное, чтобы «чистых» зрителей не было – каждый должен включиться в какой-нибудь конкурс, викторину, игру…
Сегодня в гости пожалует Карелин с группой своих спортсменов, а это для Ветрова дело новое: раньше сами ходили к Карелину, там состязания устраивали. А теперь Терехов предупредил: мол, хватит по чужим домам расхаживать, покажите себя в роли хозяев.
А вот и Павлов. Тоже в полном параде скользит по склону.
– С праздником! – Командир отряхивает с фуражки свалившиеся откуда-то комья снега.
– С весенним! – смеясь, уточняет Ветров.
– Только снег-то зачем?..
– Что вы, Виктор Федорович, какой же это май без снега!
Оба продолжают катиться по наезженному склону, придерживая друг друга. Но вот склон кончился, и они зашагали вдоль берега, осторожно обходя камни: падать в парадном одеянии нельзя.
Тихо. Океан одаривает легким приятным ветерком, доносящим с лодок дружные матросские приветствия да величавую мелодию, льющуюся широко и привольно. На плацу, что прямо над бухтой, застыли моряки. За кабельтов видно, как они начищены, наглажены, побриты.
Многоголосое троекратное «ура» в ответ на поздравления командира, в снова тихо. Моряки уважительно уставились на шелковистое бело-голубое полотнище, поднятое в честь торжественного случая на мачту. Флаг на ветерке полощется, будто волны катятся: снизу синь густая, выше пена белая, в пене звезда красная с серпом и молотом, еще выше – одно только небо.
– Слушай приказ! – Металл в голосе Рыбчевского заставил строй моряков замереть. Зазвучали точные, выверенные, проникающие в сердце слова праздничного приказа Министра обороны. Уверенность в силах Родины, предостережение ее врагам чередовались в нем с отеческим теплом поздравлений.
Немало таких приказов слышал Ветров на своем веку, но не может к ним привыкнуть. Каждый раз они звучат по-новому, говорят о днях сегодняшних, зовут в дни завтрашние, каждый раз трогают за живое. Емкие, торжественные слова возвышают душу, рождают мысли об Отчизне, о ее великих чаяниях, заставляют взвесить, кто ты, зачем ты, и где твое место…
Праздник набирал силу.
У ворот прогукали два автобуса: приехали карелинцы. Вообще-то, соседи могли бы прогуляться и пешочком, но надо знать Карелина – он не позволит, чтобы выходная форма его моряков пострадала от грязи. Вместе с ними приехал Терехов. Вчера он звонил, сказал, что готов сам стать главным судьей, но с условием, чтобы борьба была настоящей, а не как при Николаенко. Сегодня Иван Васильевич был в праздничном настроении, с видимым удовольствием пожимал руки всем, с кем встречался.
– Итак, – он заговорщицки кивнул на светлый крученый канат, разложенный по бетону и словно ждавший, когда за него возьмутся матросские руки, – начнем традиционно с перетягивания!
Многие отпускают шуточки насчет каната, уверяют, что по «умственности» он на втором месте после шахмат. На втором или на двадцатом – неважно. Важно, что все моряки его почитают.
На площадку с обеих сторон вышло по десятку крепких, широкогрудых парней в просторных робах. Они не спеша располагались в затылок, подзадоривая друг друга.
Наумов, первый номер павловской команды, стоял лицом к лицу с первым номером соперников, таким же рослым матросом. В их переглядах без труда читалось этакое взаимное снисхождение, – мол, можно было выставить противника и посильнее. Мичман Молоканов занял место в конце ряда, дважды обернул себя канатом, будто всерьез задумал стать опорным столбом команды. Такую же операцию проделал и замыкающий команды соперников.
Терехов выложил перед собой на судейском столике какой-то сверток, обтянутый шпагатом, и круглую коробку, повязанную крест-накрест алой лентой.
Судить вызвался Ветров. Игнатенко, замполит Карелина, не возражал, и Терехов утвердил «назначение».
– Канат на руки! – Голос Ветрова прозвучал подчеркнуто строго и спокойно.
Зато истошные крики болельщиков буквально заглушили судейскую трель.
Канат дрожит, разрываемый в обе стороны. Прочность его велика, он только трясется, а красная метка, обозначающая середину, лишь ненамного подается то туда, то сюда. Так проходит минута, другая, потом еще мгновение – и метка медленно, по сантиметру, начинает двигаться в сторону команды гостей. Но Ветров еще надеется на силу Наумова, на воздействие призывных кличей Молоканова. И верно – канат остановился, целую минуту метка не двигалась, а потом неуклонно стала смещаться к хозяевам. Еще усилие, еще рывок и – победа!
– Фу-у!.. – Карелин отдувается, словно сам тянул за трос. – Объегорил, Виктор Федорович!
– Не горюй, Михаил Сергеевич, – успокаивает его Павлов, – у вас есть шанс отыграться!
Вторую попытку как-то уж слишком легко выиграли гости – зрители не успели толком поболеть, а красная метка пересекла границу.
Ветров дал канатчикам передышку – от них буквально валил пар. Еще больше нуждались в передышке болельщики, накричавшиеся вдосталь.
– Канат на руки! – в третий раз скомандовал Ветров.
Сначала было долгое равновесие, даже болельщики замерли. Но вот метка вдруг как-то дернулась, отошла от середины и окончательно двинулась к карелинцам.
Ветров, кисло улыбнувшись, вынужден был дать свисток: борьба окончена.
– Сильны!.. – воскликнул неожиданно Карелин. – Надо же, три раза сопротивлялись! Бывало, и двух хватало.
– Ничего, Михаил Сергеевич, – Павлов попытался скрыть досаду от неудачи. – Помни, нас еще ждет гирька!
– Валентин Петрович, – Игнатенко старается зацепить Ветрова: – Скажи, мила душа, чем вы кормили своих матросов? Овсянку им давали? Нет? Тогда и выходить не надо было!
Терехов наградил победителей тортом, а павловскую команду свертком, в котором оказалась буханка ржаного хлеба, что вызвало взрыв веселья и у победителей, и у побежденных.
Компенсацию принесли вести о встрече шахматистов: Малышев на первой доске поставил сопернику мат в пятнадцать ходов, выиграны еще четыре партии, а три закончились вничью.
Теперь все ждали, когда начнут поднимать тяжести.
И в этой, железной, игре особые надежды возлагались на Николая Наумова: если он «побалуется» сегодня, как на тренировках, команде соперников несдобровать. Недаром Ветров заставлял его тренироваться с гирей дважды в день, а вечерами не забывал справиться о результатах тренировок.
Деревянный помост был собран там же, где состязались «канатчики», чтобы болельщикам не менять места.
По показателям двух первых силачей впереди оказались карелинцы. Теперь от них на помосте играет мускулами лидер команды старшина Орлов, светловолосый, ясноглазый атлет, который, говорят, шутя гвозди загибает, из толстой проволоки галстуки вяжет, а гирю кидает сколько захочет. Вот он широко расставил ноги, взялся за двухпудовую тяжесть, резко взметнул гирю кверху, тут же бросил между ног, сопроводив бросок шумным «кхы». Потом опять вверх, опять вниз, опять «кхы» – железная забава началась…
Судили Винокуров и мичман от Карелина, громко отсчитывавший подъемы.
– Десять… пятнадцать… двадцать… – повторяли за ним зрители.
Орлов уже побил свой прошлогодний рекорд, побил рекорд флотской спартакиады, его силы должны быть на исходе, а он все еще сохранял непринужденную улыбку и бросал, бросал…
– Ну? – Игнатенко толкал плечом Ветрова. – По-моему, после Орлова выходить не стоит!
– Вижу, твой парень шустрый, но, Гриша, потерпи малость, – отбивался Ветров. – Игра продолжается.
Орлов кончил кидать гирю, шумно дышал, обводя зрителей веселыми глазами. Восторги болельщиков не давали ему сойти с помоста, да он и не спешил сходить, нежился в лучах славы – воздевал кверху руки, выставлял вперед то одну, то другую ногу… Но вот рукоплескания пошли на убыль, и Винокуров объявил:
– Матрос Наумов!
У гири стал высокий ладный парень, который застенчиво улыбался и слегка краснел. Перед соперником он выглядел явно скромнее, поклонники Орлова отпустили в его адрес несколько снисходительных шуток. Но уже в первом подбросе Николай удивительно легко справился с металлом. Пошел неумолимый счет, шутки затихали, а Наумов все не поднимал глаз и, казалось, сам считал взмахи. Пройдены местные рекорды, близок орловский рубеж, а признаков усталости не было, не было даже «кхы». Когда болельщики хором отметили, что показатель соперника превзойден, Наумов поднял свои томные, с лукавинкой, глаза, отыскал Орлова и мигнул ему. А счет продолжался и продолжался…
– Ну, Гриша, – теперь уже Ветров толкнул Игнатенко, – может, хватит?
– Кончайте! – всерьез запросил Игнатенко. – Как машина работает.
То ли Наумов услышал эти слова, то ли пощадил самолюбие противника, но он сразу перестал бросать гирю и аккуратно установил ее на досках. Долгие аплодисменты были наградой за настойчивость, а Терехов добавил к ним переходящий приз – бронзовую фигурку штангиста да еще коробку конфет «Мишка косолапый».
Потом соревновались в разборке и сборке автомата, в одевании защитной одежды. И тут страсти накалялись не меньше, чем раньше. Когда подсчитали общие баллы, оказалось, что все же гости вышли вперед. Совсем ненамного, всего на десять очков, но первенство было за ними.
– Отмечаю равенство, – объявил Терехов, – и все же… И все же победила команда капитана второго ранга Карелина. На стручок, на ноготок, но все же победила. Надеюсь, в День флота увидим реванш.
– Постараемся! – пообещали Павлов и Ветров.
Вскоре они проводили Терехова, направившегося к подводникам, а вслед за ним и Карелина с его командой.
На очереди был праздничный обед.
Павлова с Ветровым встретил дежурный по камбузу мичман Щипа. Без запинки отрапортовав, что готовится на обед и на ужин, Щипа предложил командиру и замполиту такие же, как на нем, белые накрахмаленные куртки и проводил начальство в варочную.
– А ну, черпните из серединки, – попросил Павлов, когда они подошли к коку.
И щи, и гуляш с гречкой, как и селедка, на вид и на вкус были хороши, а компот с лимонной цедрой – сладок и ароматен.
– Что поставим кашеварам?.. – Павлов старался напустить на себя суровость, но, взглянув на Ветрова, сиявшего, подобно Щипе, с одобрением сказал: – Выходит, пятерку. Обед-то хорош!
– Разве ж только обед! – Щипу распирало от командирской похвалы. – А завтрак какой был?! Праздник желудка!
– Не хвались, Щипа, – Ветров остановил разошедшегося мичмана. – Лучше послушай, что говорят об обеде матросы…
Веселый солнечный свет мягко проникал в столовую сквозь золотистые занавески, играл на сизо-зеленых листьях традесканции, на белых с голубой каемкой тарелках, на округлых, тоже с голубой каемкой, супницах. В простенках между окнами согревали глаз репродукции с пейзажами центральных мест России. Вот ранний прозрачный вечер над тихой рекой. В ее зеркале кудрявятся пожелтевшие березки, неясно белеют редкие облака; небо уже засинело вечером, воздух напоен лесной прохладой, неслышно плывет паромчик с крестьянами, возвращающимися с покоса, а по речной шири мерно разливается вечерний звон. Глядишь на это чудо, и дышится легко, и на душе светлее.
Ветров прошел к столам, где обедала команда Винокурова. Павлов и Рыбчевский тоже ушли к морякам. По знаменательным дням все офицеры в обед оставляли насиженные места в кают-компании и садились вместе с матросами. Это правило не было новым, однако при Николаенко от него как-то отошли, а Павлов возродил вновь.
Молодые матросы пережили тут первую зиму, еще полны впечатлений от ее тяжких испытаний, но зима позади, кое над чем теперь можно и посмеяться.
– Все хорошо! – говорит Чахлазян, у которого стриженая голова уже обросла густым ежиком. – Все хорошо, но когда-нибудь бывает здесь тепло?
– Зачем бывает? Зачем тепло? Погода отличная! – Басеитов смотрит на Чахлазяна быстрыми узкими глазами и представляет себе свою морозную Якутию. – Какая в жару работа? Лень одна!
– А у нас на Украине, – Перетуленко размечтался и сладко сощурился, – сейчас вишня цветет… Басеитов, ты видел, как вишня цветет?
– Видел, на картинке… А ты знаешь, на что похожа спелая кедровая шишка? – тянет на свое Басеитов.
Перетуленко не видел не только спелую, но и вообще кедровую шишку, но твердо уверен, что с вишней не сравнятся никакие шишки.
– А я вспоминаю дворик… – задумчиво произнес Ветров, намазывая горчицей хлеб. – Задами наш дворик выходил на Волгу, у откоса стояла скамейка, и мы, мальчишки, любили вечерами сиживать и по гудкам узнавать пароходы. Бывало, парохода еще не видно, вдали только неясная точка, а гудок уже слышен. У каждого парохода, как и у каждого петуха, свой голос. «У-у-у-ы-ы, у-у-у-ы-ы…» Ясно – «Минин и Пожарский» на подходе… Выходит, хлопцы, когда думаешь о доме, всяк свое видит. Чахлазяну Севан мерещится – самый красивый в мире, Перетуленко – наикращая ягода вишня, Басеитову – кедры, что роскошнее всяких пальм, мне, волжанину, – дворик над Волгой и пароходные гудки. Это и есть самое нам близкое, самое в нас вечное, а сложи все вместе, и получится то, что мы зовем Родиной…
Моряки замолчали, и долго еще молчали, боясь случайными словами порушить хрупкое очарование памяти.
– Товарищ капитан третьего ранга, – после паузы заговорил Мухин, который за всю свою жизнь дальше пятидесяти километров от Москвы не уезжал, очень этим гордился и все московское почитал за эталон. – А как «Спартак» разделал горьковское «Торпедо»!
– Мухин, Мухин! – Ветров укоризненно покачал головой. – Тогда уж давай расскажем, как армейцы воспитывали «Спартак»…
– Всего шесть-пять. Почти на равных. – Такое поражение «Спартака» ершистый Мухин считал допустимым.
– Скажите спасибо вратарю, что спас от двузначной цифры… – подначивал Ветров.
– Так то армейцы! – не успокаивался Мухин. – А вот «Торпедо»…
– Ладно, москвич! – Ветров добродушно улыбался. – Мое «Торпедо» еще доберется до твоего «Спартака». А как вам третья серия?..
Оказалось, что во вчерашнем фильме больше всех понравился непутевый парень, терпевший в сердечных делах сплошные неудачи, хотя сам был бескорыстным, отзывчивым, верным. Ему сочувствовали почти все винокуровцы, один Чахлазян крестил героя «верным размазней».
– Не будем спешить, поглядим, как он дальше себя покажет…
Обед подходил к концу. Никому вставать из-за стола не хотелось, но Ветрову еще надо было поспеть в госпиталь. Он пожелал матросам всех благ и заторопился к выходу.
Поездка в госпиталь всегда занимала около часу, но сегодня полуденное, в самом деле праздничное, солнце внесло поправку: вконец растопило лед и разлило из него настоящее море.
Газик прыгал козлом, поднимая фонтаны мутных брызг, то и дело кособочился, буксовал. Ветров морщился, чертыхался про себя, но не просил сбавлять скорость.
Владислав притормозил у длинного трехэтажного корпуса в глубине парка. И хотя дул слабый ветер и от корпуса не близко, но уже чувствовался стойкий, дурманящий запах лекарств. На каждом шагу встречались офицеры или мичмана в наброшенных на плечи халатах, непременно с пакетами в руках. В этом строгом заведении сегодня тоже было по-своему празднично: на тумбочках в палатах кое-где синели букетики кокетливых фиалок, разносился мелодичный звон медалей на парадных тужурках посетителей, молоденькие сестры улыбались по-особому приветливо.
Первым делом Ветров заглянул к Власенко. Он лежал в одиночной палате и очень обрадовался замполиту.
– Как здоровье, Николай Захарович? – Ветров подтянул сползший халат, присел к кровати и положил руку на вялую кисть, торчавшую из-под одеяла.
Власенко исхудал, кожа на лице казалась пергаментной, а сам он бесплотным. Ему было трудно дышать – врощенная в грудь резиновая трубка уходила под кровать и спускалась в банку.
– Здоровье? – Он грустно покачал головой. – Сам хотел спросить, как мое здоровье. Врачи воду мутят, скрывают что-то…
– А чего им скрывать? – Ветров говорил так, словно знал одно хорошее. – Третьего будет консилиум. Главврач утверждает, что дело пошло на поправку.
– Спасибо, Валентин Петрович, – Власенко улыбался одними глазами. – Только я сам что-то поправки не чувствую…
Конечно, и Ветров ничего обнадеживающего от главврача не слышал, но что он мог сказать больному?
– Николай Захарович, многое от тебя зависит. От твоего мужества, от твоего духа. Да… могу порадовать. – Ветров хотел сменить тему разговора. Актер он был никудышный, а на душе кошки скребли. – Представляешь, сегодня Наумов победил карелинского силача Орлова… Вообще, твои орлы к маю вышли на первое место, обогнали торпедистов Городкова.
– Наконец-то! – Власенко задумчиво смотрел в потолок и все улыбался глазами. – Хороший парень этот Наумов… А Юра-то, Юра Городков признал себя побежденным? А еще торжественно заявлял, что позволит обогнать себя не раньше следующего века.
– Торпедист похвалиться любит, – поддакнул Ветров, видя, что больной веселеет.
На лице у Власенко появилось довольное выражение, глаза потеплели, губы дрогнули в слабой улыбке. Николай Захарович долго бился, чтобы его моряки заняли высокое место, и вот теперь, когда он оторван, когда всем заправляет Рогов, высокое место наконец завоевано. Было радостно и грустно. Радостно за своих, грустно, что он, командир, в стороне, что не может вместе со всеми отмечать приятное событие.
В госпитале лежало еще трое своих матросов, но их уже причислили к ходячим, и они смотрели очередной фильм. На вызов Ветрова все трое прибежали почти одновременно, с радостью выслушали новости, с еще большей радостью читали письма и получали пакеты с гостинцами. Вливать в них заряд бодрости для борьбы с хворью нужды не было: все трое выглядели вполне здоровыми, после праздника должны были выписываться и сейчас дружно корили врачей-перестраховщиков, что не захотели отпустить их до праздника. Короткий разговор с матросами оставил у Ветрова приятное чувство: парни рвались из госпиталя как в родной дом!
После госпиталя Валентин Петрович заехал в клуб, где вовсю крутили дневные кинокартины, потом вместе с Игнатенко провел жаркое сражение «веселых и находчивых», потом две викторины – морскую и литературную. Состязания опять получились интересными, вот только потребовалось много сил, чтобы переспорить Игнатенко в главном вопросе – кто победил, хотя жюри присудило выигрыш павловской команде.
Домой удалось заскочить около девяти вечера. Ветров любил устраиваться с газетой или журналом у окна, под большим желтым торшером, но сегодня что-то не читалось, сегодня он просто сидел, прикрыв глаза рукой, и молчал. Минут через десять он почувствовал, что силы восстановились и снова можно было двигаться.
– Валя, уходишь? – Анастасия Кононовна выглянула в коридор, услышав, что муж одевается. – Отдохнул бы подольше…
– Ничего, Кононовна, – Ветров с трудом втискивал руки в шинель, – я уже в форме. Скоро обходить дежурную службу. Проверю, вот тогда и отдохну.
– Ты сегодня какой-то… – По глазам, по голосу мужа Ветрова угадывала озабоченность. – Что случилось?
– Понимаешь… – Ветров запнулся, словно не решался говорить о чем-то трудном. – Заезжал в госпиталь. Власенко…
– Неужели так плохо?
Ветров промолчал.
– Но ведь и врачи не боги, – Анастасия Кононовна умела хорошо успокаивать. – И они могут ошибаться…
Ветров тяжело вздохнул и тут же, будто стряхнув с себя что-то давящее, сказал ровным голосом:
– Меня не жди, если задержусь.
– По «Медведю» пойдешь? – так Анастасия называла кратчайшую дорогу через сопку, издали очень похожую на Аю-Даг в Крыму. – Смотри, сегодня там скользко!
– А ты откуда знаешь?
– Ходила смотреть канат. Боялась опоздать…
– Значит, и ты была? – Ветров задержался в коридоре и ласково глядел на жену. – Понравилось?
– Очень! Особенно болельщики!
– За кого же ты болела?
– За всех!
Ветров рассмеялся, поцеловал жену и исчез за дверью.
Анастасия знала, что в такие дни муж раньше утра не вернется, но все равно заснуть не могла. Вроде спала, а сама прислушивалась к машинам, то и дело вскакивала, подбегала к окну: «Нет, опять мимо…» Она привыкла ждать, очень привыкла. Теперь что! Теперь пустяки. А раньше – уйдет Валя в автономку, сердце в кулак сожмется и не отпускает. Чем ближе к возвращению, тем больше сжималось. Чего только не рисовало воображение! А когда встречала мужа живого и невредимого, статного и веселого, с широкой и доброй улыбкой, даже не хватало сил радоваться.
Так она и не уснула в этот раз. Яркий луч осветил сопку, ослепил комнату.
«На нашу улицу завернула… – Анастасия прислушалась к шуму автомашины. – Точно, к нашему подъезду».
Ветров устало выкарабкался из кабины, тихо, чтобы не разбудить спящий дом, прикрыл дверцу, посмотрел наверх: «Спит? Нет, наверное…»
Анастасия набросила пальто поверх ночной рубашки и выбежала на лестницу.
– Опять ждешь? Простудиться хочешь?.. – спрашивал Ветров с напускной строгостью, торопливо подымаясь по лестнице. Стоило Анастасии увидеть его, как она тут же успокаивалась. Значит, все хорошо, все в порядке.
А Ветров еще долго чистился, умывался, как всегда заглядывал на кухню, где под клетчатой салфеткой его ждал «перехват»: толстая белая чашка с кефиром и маленькие бутербродики со всякой всячиной, а сегодня, по случаю праздника, еще очищенные орехи и яблоки в вазе. И хотя есть не хотелось – какая еда ночью! – он отправил в рот несколько орехов и запил их кефиром.
Стараясь не разбудить Анастасию – излишняя предосторожность: ее сейчас не разбудили бы все громы и молнии, – Валентин Петрович лег на свою кровать.
