Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Причину этой семейной неурядицы Ветров видел в том, что Городков устал, как и другие офицеры. Недавно они уже толковали с Павловым, как устроить морякам хороший отдых.
«Очень тревожный знак: уж если Городков – эталон выносливости – сорвался, что говорить о других?» – размышлял он, ворочаясь с боку на бок.
У Городкова по службе, на первый взгляд, все шло нормально, но это на первый взгляд. Появились ошибки в регулировке приборов, особенно сложных, требующих повышенного внимания, больше обычного офицеры и мичманы сетовали на трудности, вызванные непрерывным приготовлением оружия. Напряжение сказывалось, что и говорить.
Приборист Дотылев, невыспавшийся из-за зубной боли, включил не тот тумблер и сжег пульт.
– Эх-ка, муха сонная!.. Да еще навозная! – взорвался тогда Городков, с таким трудом получивший пульт с далекого завода.
В такой «критике» Дотылев справедливо усмотрел оскорбительное начало, и Ветрову пришлось долго разбираться, пока Городков принес извинения.
«Устал, конечно…»
На офицерском совещании в первый же четверг сам Городков заговорил о том же:
– Что-то у нас в опале поездки на лоно природы! Дома какой отдых? Одни заботы. Копошимся, копошимся, эдак и окуркулиться недолго.
Офицеры дружно поддержали предложение Малышева организовать рыбалку, их не остановило напоминание Павлова, что рыбалки не должны превращаться в пикники. Большинство охотно заявило, что в этом они единомышленники с командиром и сами знают вред пикников и пользу «чистых» рыбалок.
Накануне выходного легли пораньше. Решили поспеть на зорьку, к четырем уже сидели в автобусе. Предпоследним на подножку тяжело ступил Малышев, снаряженный не хуже Тартарена из Тараскона. Дремавший Городков сразу встрепенулся, подметив сходство Малышева с этим известным литературным героем. Ему хотелось позубоскалить, но еще больше хотелось спать, он лишь пробормотал:
– Досплю немного, тогда скажу:
– Спи, спи… – откликнулся Малышев. – Человечество ничего не потеряет, если ты помолчишь.
– «Человечество» – это, разумеется, ты?
– Хотя бы…
– Всем тебя природа наделила, а вот скромностью…
– Скромность она для тебя приберегла, – отшучивался Малышев, рассовывая под сиденья рыбацкие принадлежности. – В природе, дружище, все рассчитано. Так сказать, постоянство поддерживается. Чего-то тебе перепало, чего-то мне…
Городков сладко зевнул, сложился кренделем и, уже засыпая, вяло промолвил:
– Ладно, говорю, дай сон досмотреть…
Поспели в самый раз. К зорьке.
– Юра, проснись! – тряс Малышев Городкова, ронявшего голову то в одну, то в другую сторону.
– А! Тар… Тар… – промелькнуло у того смутное воспоминание. – Чего тебе?
– Проснись, всю рыбу проспишь!
Бухта напоминала озеро. Отгороженная от океана скалистым островом, окаймленная лесистым крутогорьем, она казалась глубокой чашей, на дне которой переливалась темная, почти черная вода. Узкой подковой серел пляж; слева, почти у самого выхода, в бухту впадала говорливая речка, густо заросшая плакун-травой. У правого мыса вкривь и вкось торчали два полуразрушенных причала, где когда-то швартовались рыбацкие кунгасы. Сразу за пляжем, светло и радостно зеленея, взлетали на откосы низкорослые, скривобоченные пургами березки вперемежку с шиповником, рябинником, с островками кедрового стланика. Тут и там щетинилась сизыми листиками жимолость, изумрудными ручейками расползалась низкорослая шикша, а молодой шеломайник уже раскинул свои лопушиные листья. Пройдет всего ничего, и разрастутся они величиной в слоновьи уши. Странно было, откуда что взялось – давно ли снег сошел!.. Природа явно спешила наверстать упущенное. А воздух!.. Он был напоен ароматами разнотравья, настоян йодистым духом морской капусты, выплеснувшей свои бурые гирлянды на песок, на старые причалы, на обрушившуюся вместе со скалой да так и росшую у самого всплеска одинокую березку.
«Грл-грлы, кш-ш-шу-у-у… Грл-грлы, кш-ш-шу-у-у…» – ворковала речка, не печалясь, что ее воркование остается безответным.
Офицеры притихли, наблюдая за рождением дня. Солнце было еще где-то за горизонтом, а может, над горизонтом, но здесь, за сопками, его еще не видно. Чувствовалось только, что оно близко, что оно хочет разогнать мрак и одарить все сущее на земле животворным теплом и лаской. Кое-где туман еще цеплялся клочьями за воду, льнул к ней, но та не желала его близости, отталкивала его, и сырые белесые клубы обиженно уплывали кверху, чтобы вскоре совсем исчезнуть.
– Как? – Малышев с сияющим лицом обратился к Павлову. – Прав я, что обещал привезти вас в райский уголок?
– Прав, Василий Егорович, – весело соглашается Павлов. – Прав на все сто!
Для рыбаков тут и впрямь земной рай. Тихо, уютно, не нужно никаких лодок. Лови себе в бухте прямо с причалов, а в речке есть смысл попытать счастья и на сетку.
Павлов с Винокуровым и Малышев с Городковым, не долго думая, стали выбирать себе «исходные точки» на сваях. Нашлись охотники во главе с Роговым расставить сеть. Недаром они захватили сюда болотные сапоги.
Вообще-то, по классификации Малышева, рыбаки делятся на три группы. Одних улов не волнует. Они рады, что вокруг красота, что воздух – сплошной озон, что можно посудачить о том, о сем в свое удовольствие. Другие считают своей главной целью – поймать больше рыбы, не очень-то воспринимая окружающее. Такие всегда охочи до орудий массового лова, то бишь до сетей. И наконец, золотая середина – самое многочисленное племя рыболовов-любителей, к которым Малышев причислял и себя; эти видят утеху и в рыбацком братстве, и в «философических» беседах, однако не чураются и промысловой стороны. Наговорившись, они неотвратимо – особенно, когда хороший лов, – впадают в азарт. Тут уж разговорчики в сторону. Тут уж подавай улов!
В теории Малышев был силен. Что же до практики, то его постоянно преследовал злой рок.
Растресканная, вконец измочаленная свая наклонно уходит в воду, там преломляется, утолщается и, плотно укутанная темно-зеленой шубой, вонзается в песчаное дно. Шуба украшена звездами-прилипалами, черными пятаками мидий. На дне рядом со сваей чуть колышутся вставшие в рост пышные водоросли да застыли, словно прислушиваясь, крабы-лепешки. По песку раскиданы камни – белые, серые, пестрые, большие и малые. Песок то мелкий, как манка, то вдруг крупнеет, смешивается с кремешками…
«Ну и вода!.. – Павлов удивляется ее прозрачности. – Как в Байкале!» Ему вспомнилось байкальское зеркалье. Холодное, вкусное, такое же прозрачное. Как-то еще юношей, проезжая те места, он на пари искупался в озере. Пари он выиграл, но от пари – эскимо на палочке – тут же отказался в пользу проигравшего милиционера. Не хотелось к насморку, который сразу схватил, добавлять еще и ангину.
Чуть поводит плавниками-перьями гордая красноперка, мельтешит полосатый, как зебра, с черным хвостиком-кисточкой окунек-терпужок, грациозно изгибается темная спинка хитрой наваги, а между травинками туда-сюда мечутся, словно не зная, куда податься, пучеглазые бычки, да почти по самому дну серыми пятнами двигается осторожная камбала. Поражает обилие рыбы. И косяками, и в одиночку, она резво носится у причальных свай.
Примостившись на расколотом бревне в конце причала, Павлов забросил свои снасти. Хороша все же ловля на удочку! Только подержав в руке удочку, поймешь всю прелесть рыболовства.
Особенно хороша донка. Тут прямо на ощупь все чувствуешь: вот она, милая, червяка потрогала, потолкала, вот его хапнула, потянула… Леска уже дрожит, можно выбирать.
От поплавочной удочки иное удовольствие: тут в такой вот хрустальности видишь саму виновницу, что тянет за крючок, наблюдаешь ее повадки. Пучеглазые бычки, завидев наживку, широко раскрывают свои рты-черпаки и, еще больше «надув» глаза, прямо кидаются к лакомству. Навага и красноперка ведут себя по-другому. Обнаружив приманку, они равнодушно, не глядя, проплывают мимо раз, другой, потом не выдерживают, рывком бросаются на червяка и в тот же миг попадают на крючок, так и не поняв, что же случилось.
Клев был отличный. Рыбаки едва успевали таскать трофеи, сопровождая их громкими восклицаниями. Более удачливыми оказались владельцы донок. На них довольно часто попадались сразу по две рыбины, о чем незамедлительно возвещали ликующие возгласы. Азарт захватывал будто клещами, однако настоящие рыбаки, делая свое дело, не забывали приглядеться к товарищам, обменяться с ними веселым словом.
На соседнем от Павлова причале высилась приметная фигура Малышева. В черной, блестевшей от влаги штормовке, в высоких, загнутых сверху, резиновых бахилах, в широченной зюйдвестке с полями, поднятыми спереди и опущенными сзади, он выглядел весьма внушительно. Непомерно длинное бамбуковое удилище, на конце которого светлела тонкая леска с маленьким поплавком, он держал обеими руками. Так, наперехват, когда-то солдаты держали винтовки, готовясь к штыковому приему. В снаряжении удочки, видимо, имелись какие-то дефекты, и Малышев и на этот раз реже других познавал радость удачи. Но это его не огорчало. Наоборот, позволяло больше внимания уделять пикировке с разместившимся рядом на свае Городковым.
– Василь Егорыч, – спрашивал Городков, отделяя от крючка трепыхавшуюся красноперку. – Где ты приобрел эту спецовку?
– Нравится? – Малышев незаметно окинул взглядом свое одеяние.
– Потому и спрашиваю… – бесстрастным голосом отвечал Городков.
– Что же тебе в ней нравится?
– Не «что», а «кто», – вносил Городков поправку. – Ты в ней нравишься. Совсем она твою фигуру изменила!
– Не льсти, – догадывался Малышев, – говори прямо – червяков не хватает?
– Хвата-ает… – Городков не спеша подходил к главному: – Скажи, Василь Егорыч, зачем ты на них плюешь?
– Дилетантский вопрос! Все равно ты не поймешь. Тем более что это пока и для знатоков вещь в себе. А результат отличный!
– По твоему ведру что-то не дюже заметно.
– Так ведь лучшие места я вам уступил. Дай, думаю, помогу ребятам опыта набраться, поучиться…
– Ты считаешь, мое место лучше?
– Несомненно. И глубже, и травка погуще…
– Давай меняться!
– Меняться я не буду, а вот кое-что расскажу… – Малышев сделал упор на другую ногу, но по-прежнему оставался со своим бамбуком в положении «на изготовку», – Было это однажды зимой на Балтике. Между прочим, там рыбалка тоже знатная… Приехал к нам большой начальник и решил после трудов праведных хорошенько отдохнуть на льду озера. Меня, как специалиста, командир послал все организовать. А что организовывать?.. Нарубил я лунок во льду и дал рыбе подкормку… – Малышев отвлекся: запрыгал красный поплавок, но тревога оказалась ложной. – На чем я остановился?.. Да. Нарубил, значит, лунки неподалеку друг от друга, чтоб поговорить могли, но и не мешали один другому. В среднюю лунку, где начальник будет ловить, бросил я целое ведро хлебных крошек. В общем, начали… Сначала, как водится, одни разговоры, то да се, а рыба не клюет. Смотрю, мой командир втихомолку семафорит, мол, в чем дело? Я его, конечно, успокоил, и, в самом деле, рыба скоро понемногу начала брать. Но что такое?.. Все таскают, а начальник мерзнет – ни одной поклевки! Мой командир уже волком смотрит, реплики тихонько отпускает, дескать, горе-консультант, это я, значит, да и начальник стал раздражаться, колкости говорить. Ну, думаю, надо что-то предпринимать. Иначе не сносить мне головы… – Малышев умолк и радостно засуетился: на сей раз удача улыбнулась ему в виде окунька. Василий Егорович долго им любовался, прикидывал, на бечевку нанизать или в ведро пустить. Бросил в ведро. – На уху пойдет!
– Дальше-то что было? – вопрошал нетерпеливый Городков.
– Сейчас… – Малышев отвернулся, но от приятеля не ускользнуло, как он целился и плевал на жирного червяка.
– На такого толстяка да такие окуньки? – Городков изобразил крайнее изумление. – Расточительство!
Малышев, однако, не удостоил реплику вниманием и продолжил воспоминания:
– Тут меня осенило: предложил гостю поменяться местами. Сначала тот артачился, потом согласился. У меня на его месте клев начался, братцы, не передать! Еле успеваю вытягивать, аж потом прошибло. Оглядываюсь на гостя нашего – он снова скучает. «Что за дьявольщина, – думаю. – Хоть бы ему одна-одинешенька попалась!» Постоял он еще немного, померз, рассердился окончательно и пошел к машине, выговаривая моему командиру: «Ну и рыбалка!» – Малышев тяжело вздохнул. – Уехали вконец расстроенные, даже улов на льду оставили… Стал я анализировать, соображать и понял: на его удочке был слишком большой крючок. Рыбешка в том озере водилась плюгавенькая, ей бы крючок поменьше… А ты говоришь – меняться местами!
– Теперь, Василь Егорыч, нам ясно, отчего ты до сих пор не флотоводец, – Городков сокрушенно покачал головой.
Пропустив и эту реплику мимо ушей и явно войдя во вкус, неутомимый Малышев перешел к следующей истории.
– А какие у нас в Сибири таймени водятся! Честное слово, иной раз не знаю, кто кого тащит – я его или он, стервец, меня! Один такой тащил, тащил, хорошо, я штанами зацепился…
– Выходит, – на полном серьезе рассуждал Городков, укрощая верткую, неистово бьющуюся навагу, – выходит, ты у нас рыбак пуганый. Извини за нескромный вопрос: сколько же таймень весил?
– Будь здоров! – Малышев оглянулся по сторонам, прикидывая, с чем бы сравнить. – Если троих, как ты, Юра, сложить – в самый раз будет. Полбочки засолили, свежинки поели, а уж расстегаев Лиза наготовила!..
– Слушай, Малышев, ну-ка прекрати о расстегаях! – Городков туже затянул ремень и, высоко вздернув подбородок, стал к чему-то принюхиваться.
Рыбачили пятый час, и, как это обычно бывает, азарт начал пропадать. Рыболовы чаще выходили на берег, бродили по пляжу, чаще переводили взгляд с воды на лес, на сопки, на небо, где огненным, слепящим шаром повисло солнце, и лишь наиболее стойкие продолжали отдаваться лову, но уже без прежнего интереса.
А вот и дымком потянуло. Костра не видно, дымка тоже не видно, но ошибки быть не могло. Так пахнут брошенные в огонь березовые поленья, когда только-только собираются загореться. Рыбацкие носы, как флюгеры, поворачивались к берегу и наводились точно на дюнку, за которой – все об этом хорошо знали – готовилась уха.
К суковатым треногам был подвешен котел, а в нем крупными пузырями уже клокотало душистое варево. Ветров изредка брал пробу, часто шевеля губами и закатывая глаза, а напоследок так причмокнул, что те, кто сгрудился у костра, начали глотать слюнки. Валентин Петрович слыл крупным знатоком рыбацкой ухи. По его просвещенному мнению, еще минут пятнадцать – и можно трубить сбор. Вспомогательные компоненты: лук, соль, перец, лавровый лист и кой-какие травки – секрет ветровской «фирмы» – заложены, картошка тоже заложена. Теперь не упустить бы момент – дать юшке напитаться ароматами и в то же время не дать развариться рыбе. Ветров засек время по часам. Его старший помощник по подготовке обеда Винокуров уже растянул на траве белую в шашечках клеенку, нарезал крупными ломтями хлеб, промыл в студеной воде черемшу и уложил ее двумя пышными горками. Силища – эта черемша! Крупные, как у ландыша, листья и мясистый, сочный стебель отдают чесноком, к любому блюду лучшей приправы не найти. На любителя, разумеется. Местный кок Паша Куриленко из черемши вытворял такие чудеса, что даже шеф-повар из столичного «Метрополя» мог бы ему позавидовать… Хлеб к ухе тоже надо готовить умеючи: ломти нарезать так, чтобы у корки они были шире, у мякоти – тоньше, по-крестьянски нарезать, по-другому к ухе не подходит. Ветров и за этим следит. А как же! Недоглядишь, и будет удовольствия, как от жиденького супца из столовки.
У костра собрались дружно. Пришли не только с причалов, пришли с речки, хотя речка совсем не рядом, а сигнал не подавался; рассаживались прямо на траве, с шумом разбирали миски, хлеб, черемшу, а Малышев вытащил из-за голенища деревянную ложку в целлофановом пакете.
– Ого! – не удержался от комментария Городков, заметив подготовительную операцию друга, подувшего сначала на пакет, потом, столь же усердно, на ложку хохломской росписи. – Синтез старины с современностью.
– А вы собрались хлебать алюминиевой? – Малышев с жалостью посмотрел на него, подчеркнув свое неодобрение презрительным «вы». – Кощунство! Вы и вкуса настоящего не узнаете! Учил, учил, и нате…
– Хочу внести предложение. – Городков, как на собрании, вскинул руку. – Распределять уху по справедливости – по улову.
– Ну уж нет! – воспротивился Ветров. – Сегодня так не пойдет. Ухи много, каждый получит по потребности.
– А ты чего плошку подставляешь? – буркнул Малышев, видя, как Городков тянется к котлу. – Подставляй ведро. По справедливости…
– У меня нет аппетита, – парировал Городков, с трудом удерживая горячую, наполненную до краев миску.
– Скромные рыбаки бывают только в сказках. – Василий Егорович хотел последнее слово оставить за собой.
– Будет языками чесать! – Ветров сноровисто орудовал черпаком. – Спешите отдать должное ухе, она сегодня – диво!
– Тем более, Валентин Петрович, – нашелся с ответом замполиту Малышев, поднося ко рту свою огненную «хохлому». – Дайте хоть напоследок почесать. А то проглотим языки вместе с вашим дивом. Я уже чувствую – проглотим.
Миски моряки опорожнили с быстротой необыкновенной и сразу пошли по второму кругу, в том числе и Городков, намекавший на отсутствие аппетита. То ли здорово проголодались, то ли уха и в самом деле была вкусной, скорее всего, то и другое, но восторженные отзывы продолжались, пока котел не вычерпали до дна. Потом настало время самых разухабистых рыбацких баек. Громоподобное эхо катило по сопкам и возвращало бумерангом такие взрывы смеха, что рыбаки, слыша их, сами вздрагивали.
Вернулись домой посвежевшими, довольными, разумеется не позабыв щедро поделиться уловом с товарищами, остававшимися на службе.
Завтра у всех будет много дел.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Проверка, как обычно, начиналась с заслушивания командира.
Павлов медленно, как бы подчеркивая, водил указкой по графам таблицы, а сам все не заканчивал доклад, давая в заключение возможность начальникам обстоятельнее прочитать таблицу, в которой ясно и понятно значилось: что у него имеется, что полагается и чего не хватает.
Цепкие, с желтыми крапинками, глаза Панкратова, светлые доброжелательные лучики Терехова, колючий, с едва заметной ехидинкой, взгляд-прищур Волкова внимательно скользили по таблице, изучали ее. Лишь Жилин, полуприкрывшись портьерой, хмурился, морщился и тем торопил Павлова кончать доклад, предупреждал, что начальству неприятны напоминания о данных им обещаниях.
Грех говорить, что у Павлова многого не хватало, но, как и всякому командиру, кое-что обновить ему хотелось. Взять тот же газик. Давно уже, бедняга, пыхтит да кашляет…
Забота об исполнении обещанного лежала в первую очередь на начальнике штаба Волкове, и он с недовольным видом что-то записывал себе в блокнот. Поскучнел и Терехов. Панкратов внешне оставался непроницаемым. Только задор в его взгляде исчез, взгляд потемнел, потерял присущую ему насмешливость. Адмирал строго смотрел из-под своих взъерошенных бровей то на Павлова, то на таблицу, то в свой блокнот. Сюда он привез офицеров, способных глубоко вникнуть в любые вопросы, и сейчас не собирался расставлять точки над «i».
Павлов был доволен, что проверка пойдет сразу по всем направлениям, как теперь говорили, комплексно.
Кто много служил, знает, что такое инспекция. Как бы ни шли дела, комиссия всегда найдет слабины, укажет, где хорошее можно сделать лучше, а сильное еще усилить. Зачастую командиры не замечают чего-то отжившего, присмотрелись, свыклись с ним, либо появилось что-то новое, но еще не внедрено или, того хуже, о нем даже не знают. Комиссия – это всегда свежий глаз.
Тогда почему же командиры, узнав о предстоящей проверке, радости особой не проявляют?
Павлов на опыте убедился, что это всегда порождает большую дополнительную нагрузку, а у командира дел и без того невпроворот. Он в таких случаях вспоминал одного своего старого начальника, и на душе у него веселело. Тот начальник любил посылать комиссии, сам со штабом выезжать на проверки. «Контроль исполнения – залог здоровья», – утверждал он и стремился, чтобы корабли инспектировались без всяких перерывов, так что частенько одну комиссию провожали, а у трапа стояла следующая. Если же между проверками случались перерывы, то дотошный начальник упрекал штаб за необеспечение «непрерывности управления». Говорят, потом он понял свои заблуждения, круто изменил стиль, но Павлов, переведенный с кораблем на другой флот, тех перемен не видел.
Сейчас, в самом начале проверки, командование давало возможность Павлову высказать наболевшее, раскрыть фактическое состояние дел, чтобы потом сравнить его личные оценки со своими.
В оценках Павлов был осторожен, зато старался выделить проблемы, решение которых находилось в прямой зависимости от его внимательных слушателей. Но эту часть своего доклада он, видимо, слишком затянул: заерзал на стуле даже невозмутимый адмирал.
– Вот вы налегаете на то, какие наши обещания выполнены, какие нет, – наконец прервал Павлова адмирал. – В этом мы разберемся в ходе проверки. А сейчас хочу спросить, способны ли вы подать лодкам торпеды вот в этой бухточке? – Панкратов еле дотянулся до края карты.
Скоро на такой вопрос не ответишь, нужно поразмыслить. Павлов всмотрелся в карту. Бухточка как бухточка: глубины подходящие, камней вроде бы нет, мысы длинные, от ветра наверняка закроют. Что еще? От маяка недалеко, от дороги тоже. Хорошо. Неподалеку озеро, из него вытекает речка, впадающая в бухту. А вот что там есть на суше – лес, кустарник, чисто поле? – этого на морской карте не видно… Выходит, надо еще здесь самому потопать, померить, прикинуть, тогда и будет ясно, что можно, а что нельзя. Павлов к тому же хотел бы понять, зачем понадобилась эта глухая бухточка, когда ближе имелась просторная, удобная, обжитая. Тем не менее надо было отвечать адмиралу, как сподручнее доставлять торпеды именно сюда.
Жилин совсем отодвинулся в тень портьеры, но головой крутит отрицательно, дескать, говори «невозможно».
«Почему невозможно, Петр Савельевич? – мысленно возразил ему Павлов. – Очень даже возможно!» И он ответил:
– В этой бухте мы сможем заниматься торпедами, однако для полной уверенности надо еще там побывать.
– Та-а-ак, – протянул Панкратов, довольный ответом: сам-то он уж прикинул, что там можно принимать торпеды.
– Как вы оцениваете дисциплину? – спросил Волков, переводя взгляд с Павлова на Ветрова.
– Считаю ее вполне удовлетворительной, – твердо сказал Павлов. – Она позволяет выполнять все, что на нас возложено.
– Да-а?.. – Волков сузил глаза и оглянулся на Жилина. – А как прошла рыбалка?
– Начальнику политотдела мы уже докладывали, – сухо проговорил Павлов, начиная догадываться о подоплеке вопроса. – Офицеры рыбалкой довольны. Ваше беспокойство, товарищ капитан первого ранга, мне не совсем понятно.
– Чего тут не понимать? – Волков говорил, не поднимая глаз. – Есть сигналы, что нашлись любители заложить там хорошо за воротник…
От Павлова не ускользнуло, что при этих словах Терехов недоуменно уставился на Ветрова, как бы говоря: «Неужели, замполит, ты не все поведал, когда рассказывал о той рыбалке?»
– Могу повторить, что уже докладывалось, – не скрывая досады, сказал Павлов. – Выезд прошел без единого замечания.
– Ладно, – круто повернул на другое Панкратов. – Покажите ваши боевые документы.
Он внимательно прочитывал бумаги, водил карандашом по схемам, по таблицам, по рисункам, как истый ценитель штабной культуры, иногда отходил дальше, глядел на общий вид, обязательно удостоверялся, как оформлена секретность.
«Здорово вникает!» – отмечал про себя Павлов. Правда, росло число замечаний, сделанных адмиралом, но пока это не огорчало, так как касалось не существа, а только редакции или красоты отделки.
Рыбчевский – автор многих чертежей, как и Павлов, зорко следил за карандашом Панкратова, который неторопливо бегал по строчкам, и тоже пока не расстраивался. Зато Жилин хватал на лету и старательно записывал адмиральские слова. Он весь порозовел от натуги, после каждой реплики Панкратова укоризненно сверлил Павлова взглядом.
Испуганность Жилина казалась непонятной: ведь замечания Панкратова походили скорее на добрые советы.
«Кто он? – невольно переключался Павлов на Жилина. – Притворщик, что ли?..»
Некоторые пояснения Петра Савельевича показывали, что он не очень разобрался в этих бумагах, хотя на них и красовались его подписи. Потому, наверное, и принимал советы адмирала за укоры лично в свой адрес.
– Как вы организовали изучение личным составом новой торпеды? – Панкратов повернулся с этим вопросом к Рыбчевскому, даже ближе пододвинул свой блокнот. Похоже, там у него уже было что-то записано, но ему хотелось пополнить недостающие сведения.
Рыбчевский с присущей ему дотошностью перечислял и перечислял сделанное, но адмирал не прерывал его и все помечал в блокноте.
На перерыве Павлов спросил у Жилина:
– Петр Савельевич, отчего это у начальника штаба сложилось такое мнение о нашей рыбалке?
– А я почем знаю? Ничего конкретного я ему не говорил. – В словах Жилина послышались нотки оправдания. – Так… Высказал догадку, мол, какая рыбалка без выпивки. Еще посмеялись вместе…
– А теперь этот смех выдается за какой-то сигнал.
– Зачем сгущать? Ни в чем определенном Волков вас не обвинил. – Жилин дружески похлопал Павлова по локтю, словно ничего не произошло. – Давайте лучше о деле: готовы ли держать ответ перед комиссией?
– Не знаю, – холодно ответил Павлов, убедившись, кто автор «сигнала». – Проверка только начинается, в конце дня офицеры доложат мне, а я доложу вам.
Весь день штабисты и политотдельцы, как шахтеры, вгрызались в пласты, составлявшие учебу, труд и жизнь оружейников, пытались составить о них реальное представление. Конечно, с большим рвением старались добраться до плохого, устаревшего, негодного. Хорошее, оно и есть хорошее, его надо только сохранять, поддерживать, развивать, а вот плохое, даже не плохое, а зачатки плохого нужно рубить в самом начале, безжалостно отбрасывать.
Поздно вечером офицеры собрались у Рыбчевского. С утра все имели дела с проверяющими, сильно притомились, но выглядели бодро, а некоторые даже весело. Павлов с Ветровым тоже зашли сюда, чтобы послушать все из первых уст. Начал Городков:
– У моих торпедистов без существенных замечаний. Хотя… – Городков неожиданно потупился, – с Мосоловым, проверяющим нашим, я поругался…
– Как это «поругался»? – насторожился Павлов.
– Просто невозможно! Лезет, как уж, во все щели. Я ему и сказал…
– И «ужом» назвал?
– Если бы только так… Мы же с ним старые товарищи… – Городков смущенно опустил голову.
– Вот полюбуйтесь на него, Валентин Петрович, – всерьез негодуя, обратился Павлов к Ветрову.
– Если офицер проверяет придирчиво, – Ветров, по обыкновению, рубанул ладонью воздух, – значит, проверяет хорошо. Вы бы на его месте проверяли точно так же. Перед Мосоловым извинитесь.
– И еще, – добавил Павлов, – берите тетрадь потолще, карандаш подлиннее и записывайте все, что он говорит. А главное – старайтесь тут же что можно исправлять. Становиться перед проверяющими в позу – это показывать свою серость. Если не сказать больше…
– Трудно выдержать… – Городков поднял голову, собираясь продолжить объяснение.
– Трудно, но надо. Ваше взбрыкивание может нам дорого обойтись… Или вам это безразлично?
Затем командир задает такой вопрос? Разве Городкову когда-нибудь что-нибудь было безразлично? Только как объяснить, что нагрубил он Мосолову из-за того, что завелся, а завелся из-за того, что с утра повздорил с Лилей. Повздорил, как всегда, по пустякам и сразу пожалел. А тут еще… Эх, жизнь! Городкову нечем оправдаться, собственно, он и сам еще до этого разговора решил больше не пререкаться с Мосоловым.
– Ну, а прибористы чем порадуют?.. – спросил Павлов, заметив, что у Кубидзе исчезла с лица улыбка, усики опустились, во взгляде сквозила робость.
– Порадовать нечем, – виновато сказал Кубидзе. – У трех приборов плохая прокачка… Учет дисциплины признали плохим…
– Почему? – Павлов невольно подивился, какое у Кубидзе выразительное лицо: все его чувства отражались на нем, как в зеркале.
– Упустил, – с трудом выдавил Кубидзе. – Работун заел…
Ни Павлов, ни Ветров от досады даже не откликнулись на это объяснение.
– После комиссии возьмемся, приборы мигом исправим, – торопливо продолжил Кубидзе. – А учет дисциплины завтра же переделаем.
– Никаких «завтра»! – Павлов даже хлопнул по столу ладонью. – Если завтра у вас еще что найдут? Когда то будете переделывать?.. – И уже мягче спросил: – Помощь нужна?
– Сами справимся.
У других офицеров серьезных недоделок не нашли. Но и те, что обнаружились у Кубидзе, настроение Павлову испортили. Разумеется, тут была и его вина: уверовал в Отара Кубидзе, после выезда в лагерь меньше его проверял. Да и Рыбчевскому не поручал. Верить, конечно, надо, доверять тоже, а проверять все равно надо. Тогда и доверие будет крепче, и идти оно будет не от застарелых подвигов, а от сегодняшнего бытия. «Выходит, это твой прямой прохлоп, отец-командир!»
Задержав ближайших помощников, Павлов еще долго сидел с ними вокруг зеленого «огонька», слушая их размышления об итогах первого дня проверки. Старинная настольная лампа светила мягко, тепло, неназойливо. Она досталась Рыбчевскому от отца – известного в свое время терапевта. Он ею очень дорожил и всюду возил с собой. Глядя на эту лампу, невольно замечаешь, что и в старину люди умели кое-что делать, и вообще, хорошо думается, когда поздним вечером глядишь на такой свет.
Наконец обо всем переговорили, наметили, как сразу исправлять просчеты, и Павлов отсюда же, из комнаты Рыбчевского, позвонил Жилину.
– Так и знал, – донеслись из трубки слова, прерываемые вздохами. – Если бы этот, как его… Ну этот, ваш красавчик джигит, вместо рыбалок приборами занимался – такого бы не случилось…
– Петр Савельевич, – улыбнулся Павлов, – не надо рыбалку привязывать ко всему плохому. Между прочим, Кубидзе там не было – он дежурил.
Жилин все вздыхал и шумно сопел в трубку.
– Как будете выкручиваться? – спросил он немного погодя.
– Уже сейчас работаем. Утром покажем, что сделали.
– Здоровый подход! – В голосе Петра Савельевича послышалась усмешка. – Алло!.. Я говорю, здоровый подход, только от него не легче.
– А мне думается, – уверенно проговорил Павлов, – здоровый подход себя еще оправдает. Учтут, наверное, нашу оперативность…
– Оптимист! – Усмешка в жилинском баске зазвучала громче. – Учесть-то учтут, а вот оценка какая будет.
