Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Сопки густо расцвечены золотом и багрянцем непролазных зарослей шиповника и рябины, между ними осторожно вкрапливается сизая жимолость, в сумеречных низинах, где протоптаны стежки, узкими островками темнеет гибкий ивняк. Ласково пригревает нежаркое солнце, легкое дуновение ветерка изредка доносит терпкий запах присохшей полыни и поздних, увядающих цветов.
Удивительная, прозрачная тишина! Только тихо-тихо перекатывается галька, потревоженная ленивой волной, да едва слышится песня со стоящего на рейде корабля. Песня кому-то на корабле, видно, очень нравится, запись ее прокручивают снова и снова, мелодия разливается над бухтой, над прибрежными сопками, несется к заливу, к далеким, подернутым лиловой дымкой горам…
Торжественно и немного грустно. А отчего грустно – Павлов не может понять. То ли песня растревожила, то ли горечь доживающих свой короткий век пахучих трав… Но как ни грустно, а на душе все равно светло. Как светел этот осенний день, когда всего сильней осознаешь скоротечность бытия, когда невольно вспоминаешь весну, сулящую людям бесконечное цветение, тепло и радость, но…
Не так уж часто выпадали морякам минуты такого непредвиденного отдыха, как в этот первый, самый первый осенний день. Хотелось молча слушать, а губы сами собой подпевали:
Сладка ягода лишь весною,
Горька ягода – круглый год…
– Благодать, – ежась на ветерке, тихо сказал Ветров. – Только ведь не успеешь оглянуться – и опять белым-бело…
– Все верно, – задумчиво произнес Павлов. – Коли хорошего слишком много, так и оно перестает быть хорошим.
В самом деле, какое сегодня чертовски хорошее утро! Так казалось и Малышеву. Один Отар его не замечает. Ничего не замечает. Его взгляд прикован к городку, вернее, к Средней улице, к двухэтажному домику, в котором живет Наташа.
Вчера Отар, как всегда, пришел в библиотеку и с недоумением обнаружил на Наташином месте пожилую женщину. Он так расстроился, так испугался – вдруг с Наташей что случилось, вдруг уехала! – что перепутал русский язык с грузинским. Женщина оторопела, уставилась на странного посетителя и, разобрав только одно слово «Наташа», в свою очередь испугалась.
– Что с ней? Ох, батюшки! – схватилась она за сердце.
– Это я вас спрашиваю, что с ней? – перешел на русский Отар.
– Тьфу, окаянный! Напужал!
Только теперь Кубидзе признал в женщине с мелкими кудряшками, в нарядной кремовой кофточке библиотечную уборщицу тетю Клаву; он привык видеть ее в черной спецовке, в косынке, надвинутой на самые глаза, а тут вдруг кудряшки, кремовая кофточка…
– Тетя Клава, ради бога, где Наташа?
– Чего расшумелся? Ну дома она, ну ангиной захворала.
Как ни странно, именно ангина, самая банальная ангина придала Отару решимости, мужества, превратила его из робкого воздыхателя в бесстрашного рыцаря. Отбросив все сомнения, захватив материнское волшебное снадобье, он помчался на Среднюю улицу к Наташе – одинокой, больной, может быть, умирающей, – во всяком случае, остро нуждающейся в его, Отара, неотложной помощи.
Наташу он застал на ногах. Она кипятила молоко и слушала из маленькой «Селги» приятную джазовую музыку.
– Вот, для горла… – Отар топтался в дверях и смущенно протягивал зеленоватую фляжку. Отстранив больную от электрической плитки, он с глубокомысленным видом колдовал над смесью, которой его поила мать при всех болезнях: лимонно-медовой с добавлением чудодейственных кавказских трав. Рискуя окончательно впасть в немилость – знал, какая гадость эта смесь! – он торжественно поднес ее в глиняной плошке, специально захваченной из дома. На что не пойдешь ради здоровья Наташи, даже на риск быть выставленным за дверь! Но Наташа не прогнала. Наоборот, медленно, с еле скрываемым отвращением, трудными глотками выпила снадобье и сразу повеселела, предложила Отару угоститься чаем.
Сжимая ладонями нестерпимо горячую чашку, Отар рассказывал Наташе о Грузии, о родном Тбилиси, о своих сестрах. Он редко подносил чашку к губам, еще реже отхлебывал. Ему казалось, как только чашка опустеет, придется уходить, и потому растягивал удовольствие, сколько мог. Отар говорил, Наташа слушала, иногда улыбалась, немного грустно, задумчиво, склоняя голову, то и дело отводя непослушные пряди, сползавшие на слегка припухшие глаза. Наташа улыбалась своим мыслям. Ее смешил этот робкий, все время напускавший на себя храбрость парень. Как он споткнулся на пороге, увидев ее! Какие чувства пробежали по его лицу в одну только секунду! И растерянность, и радость, и мольба, и упрямство… А какие выразительные у него глаза! Губы произносят слова о каких-то редкостных бабочках, о махровых цветах, что водятся только в Грузии, только в Тбилиси, а глаза сами объясняются в любви. Какой смешной, какой славный парень!
А Отар?.. Такого вечера еще не было в его жизни. Он и теперь весь во власти воспоминаний о нем, о задумчивой, нежной Наташиной улыбке…
Старый власенковский катер мягко коснулся причала и сразу приготовился отходить, даже кормовой швартов не подавали.
– Пошли, комиссар, – Павлов тронул за рукав пригревшегося на солнышке Ветрова, позвал отошедших от берега Рогова, Кубидзе и Малышева. – Пошли, с катера досмотрим…
С катера все время открывалось что-то новое, неожиданное. Знакомые сопки, мысы, камни отсюда, с воды, гляделись по-иному, не так, как с берега. Прямо из глубин вставали в рост серые растреснутые скалы, снизу мрачные, мокрые, мшистые, сверху веселые, с залитыми солнцем лужайками, со свисавшими к бухте кривыми березками. Рифы, похожие с берега на подгнившие сваи, здесь представлялись корабельными скелетами, ржавыми штыками и даже костлявыми пальцами, за что-то корившими людей…
Вкривь и вкось носились горластые чайки, которые вдруг складывали крылья, кидались камнем в волны и тут же взмывали к небу, зажав в клюве бедную рыбешку. Мелкие, дробные пунктиры чертили на воде утки-нырки, старавшиеся проскочить непременно по носу катера. Недовольные его вторжением в их утиную вотчину, они как бы проводили запретные линии, дальше которых плыть нельзя. Внезапно за кормой объявилась короткая симпатичная мордаха с любопытными глазами навыкате и усиками вразлет. Нерпа долго шевелила черными ноздрями, будто принюхивалась, с удивлением рассматривала гостей, а рассмотрев лучше, возмущенно фыркнула брызгами и тут же скрылась под водой.
Катер попеременно кренило то на левый, то на правый борт, приходилось часто сворачивать – фарватер был извилист, – и, хоть путь не очень дальний, старались держаться заранее проложенных курсов, старались соблюдать жесткие рейдовые правила, да и морскую вежливость, уступая дорогу встречным кораблям.
К маячному причалу подошли по всем морским правилам: самым тихим ходом, под самым острым углом. Едва коснувшись носом, сразу остановились, и не просто остановились, а еще бросили корму к причалу и застыли как вкопанные.
– Айда наверх! – весело скомандовал Павлов и сам первым стал карабкаться на кручу, с трудом продираясь сквозь колючую чащобу рябинника.
Наконец-то удалось выкроить денек и заскочить в эту укромную бухточку, которая интересовала Панкратова. С некоторых пор Павлов окончательно убедился, что их адмирал никогда ничем так просто не интересовался, никогда ничего так просто не говорил. Все у него получалось с дальней мыслью, с дальним прицелом, с длинной удочкой. И уж, будьте спокойны, раз его заинтересовала сия бухточка, значит, это неспроста, значит, она и в самом деле чем-то интересна, чем-то подходяща, и, не ровен час, Павлову придется разворачивать в ней свой «табор», готовить торпеды и подавать лодкам. Не-ет, Павлова на внезапность не возьмешь! Сделал себе зарубку – как только появится просвет, непременно посетить этот уголок, самому убедиться, что тут можно, что нельзя. Сегодня просвет появился…
С вершины сопки бухта видна как с балкона: почти правильный серп с ручкой, хоть циркулем черти, вдавался далеко в берег и выступал по краям зубристыми мысами. Крутогорье, густо поросшее березняком вперемешку с ольхой, рябиной и высоченными травами, разъединялось пополам извилистой ложбиной, где по скользким валунам сбегала вниз бурливая речка, впадавшая сначала в синеглазое, наполовину затянутое камышом озеро, а уж потом, смирная и полноводная, несла свои воды прямо в бухту.
– Здорово! – удивлялся Павлов. – И речка, и озеро, и лес, и… Все двадцать четыре удовольствия!
Могучие веера папоротника, игластые, переплетенные крест-накрест щупальца стланика могли поспорить с любыми джунглями. Они казались непроходимыми, однако природа мудро позаботилась и вырубила на склонах частые террасы, по которым вполне сносно и довольно скоро можно было пробраться в любую точку бухты.
– А рыбалка, наверное, здесь!.. – мечтательно замотал головой Малышев.
– Нынче ничего особенного, – степенно пояснил пожилой маячник в бушлате, вызвавшийся показывать окрестности.
– Отчего так? – спросил Ветров.
Маячник не спеша закурил сигарету, дважды подряд крепко затянулся и лить тогда ответил:
– Нынче рыбаков стало больше, чем рыбки.
– Теперь везде так, – сокрушенно поддержал Малышев. – А кто здесь рыбачит?.. Окрест вроде никого…
– Никого! – усмехнулся маячник. – Вы-то, поди, тоже сетку захватили?
– Не-ет, дядя, – успокоил маячника Павлов. – Мы сегодня как туристы. Походим, природой полюбуемся. Даже уху варить не будем.
– Ишь ты! – подивился маячник, не очень веря в эту благую «программу». – А чего ж, полюбоваться тут есть чем. Вон, к озеру спуститесь, по речке пройдитесь, по пляжу погуляйте…
– Правильно! – поддержал Павлов. – Как раз по этому маршруту мы и отправимся. А вам спасибо, – добавил он, обернувшись к маячнику. – Дальше мы уж сами. Вот если кто на маяк звонить нам будет, так не сочтите за труд, кликните.
– Кликну, – пообещал маячник.
Туристы не туристы, а на топографов офицеры походили изрядно. Кубидзе измерял рулеткой поляны, террасы, просеки, наносил все это на бумагу; Рогов в резиновой шлюпке тихонько двигался по бухте, ручным лотом брал глубины, замечал под водой камни, ямы, песчаные наносы и тоже аккуратно отмечал их на карте; Малышев с футштоком в руках обследовал речку, озеро, искал броды, тропинки, тенистые местечки, не забывал, конечно, прикинуть, где будет лучше рыбакам, ему в том числе; ну а Павлов с Ветровым и впрямь могли сойти за туристов – прогуливались по пляжу, по лесочкам, по мысочкам и, хоть ничего не мерили, ничего не записывали, про себя все замечали, все мотали на ус, чтобы потом своими заметками пополнить карты Кубидзе и Рогова.
С сопки бухта и речка, озеро и террасы казались невеликими. Думали, раз-два – и все обойдут. А когда взялись обходить, поняли, что ошиблись, что тут еле-еле к вечеру бы управиться. Так оно и вышло. Лишь к заходу солнца «топографы» закончили свои измерения, а здесь и парнишка с маяка прибежал, дескать, к телефону срочно требуют. Звонил Жилин.
– Павлов? Думал, вы уже дома…
«Что за срочность такая?» Павлов молчал и слушал, что скажет начальник.
– Могу сообщить: есть приказ насчет торпеды. Приятного, конечно, мало. Больше всех мне, пожалуй. Да и вам выговорок вкатили.
Павлов сразу помрачнел, хотя и ждал примерно такой кары. Однако напоминание о ней снова всколыхнуло душу: «Неужели звонил, чтобы «обрадовать» на ночь глядя?..»
– Да, а как бухта? – бесстрастно продолжал Жилин.
– Бухта ничего… – после долгой паузы выдавил из себя Павлов и, тут же оживившись, добавил: – Бухта подходящая. А уж раздолье здесь!..
– Во-о-от! – по своему обычаю, протянул Жилин. – Не надоело восторгаться? Смешно!
Вечер был вконец испорчен.
Долго ждали разрешения на выход – маневрировали корабли, рейд был закрыт. Около полуночи «добро» наконец получили, и катер мягко отвалил от причала.
В заливе царил глубокий штиль. По мерцающей глади всюду блуждали зеленые, красные, белые огни сновавших в разные стороны судов. Вкрадчиво ласкалась вода, разрезаемая форштевнем. Ее монотонный, сдержанный шепот успокаивал, примирял, навевал что-то светлое, доброе. Неприятное известие, полученное от Жилина, отступало назад, затуманивалось.
«Неужто есть равнодушные к такому первозданью?.. – Павлов вглядывался в ночной залив. – Как не быть! Или не встречал?.. Сидит, поди, в шлепанцах у телевизора, вот для него и вся природа. Эх, Петр Савельевич!.. Да разве только он? Откладывают изо дня на день на потом, а «потом» так и не приходит, потом просто отвыкают что-либо замечать, забывают, что каждый день, каждый миг дарит что-то новое, что-то неповторимое. Взять сегодняшнее, нет, уже вчерашнее утро! Теплое, с прохладцей, с запахом моря и полыни. А ласковый полдень с паутиной, цеплявшейся за руки, – говорят, паутина к теплым дням!.. А мимолетный дождик!.. Атласная гладь воды и неба сразу подернулась свинцовым налетом, зарябилась, однако хмара вскоре улетучилась, и, словно по взмаху волшебной палочки, мир заулыбался еще краше. Дождик хорошо прибил дорожную пыль, в воздухе сильнее заароматило осенью – прелыми листьями, грибами, мхом… Под обрывом, как всегда, голубое безбрежье. Легкий ветерок-озорник приятно освежил лицо, игриво подхватил золотой березовый лист, покружил его, позабавлялся и унес далеко-далеко. А этот, почти сползший к пропасти, рябиновый куст, весь залитый вечерним солнцем!.. Ягоды сверкают, как драгоценное ожерелье. Рядом, в приветливом поклоне, склонился синий колокольчик. Запоздалый колокольчик, его время давно прошло. Почему он здесь, откуда?.. Смотришь на него, как на чудо из чудес, как и на опенки, что примостились за пеньком, сразу и не заметишь!.. А серебристо-розовые облака на выходе из залива! Завтра таких уже не увидишь и такого заката тоже не увидишь.
Да… морякам не часто выпадает сидеть в ложах бенуара, заслушиваться операми или созерцать архитектурные чуда больших городов. Верно и то, что служба у них трудная, порой тяжкая, как тут не вспомнить: «Тяжела морская служба, зато почетна!»
Да… – Павлов грустно вздохнул. – «Сладка ягода лишь весною, горька ягода…» – снова пришла на ум утренняя песня. Так прилипла, что не оставляла целый день. – А ведь и верно. Горьких ягод куда больше… Черт возьми, но и жизнь у человека одна! И у военного одна! Так разве можно себя обкрадывать, не замечать этакой красоты?.. Эх, Петр Савельевич, и вовсе это не смешно!»
Дождь, начавшийся моросящим туманом, разошелся не на шутку. Он лил четвертые сутки без передышки, уже начисто смыл яркие краски осени, оставил только серые, неприглядные, тусклые, да и то сквозь унылую сетку. Деревья, столбы, стены, все земное по горло насытилось влагой, все молило: «Уймись, хватит, дай вздохнуть!» А он, беспощадный, лил и лил, барабанил свою бесконечную дробь и барабанил, сек землю злыми розгами и сек. Один океан безропотно, даже охотно, впитывал небесные слезы.
На улицах пусто. Лишь изредка мелькнет торопливая фигура в черной накидке с кульком-капюшоном на голове – и снова пусто.
– Выходит, проясняется?.. – Ветров вошел так тихо, что заглядевшийся в окно Павлов невольно вздрогнул.
– Ничего себе, проясняется! – Павлову казалось, что небо затянуло еще больше, что водяные розги хлещут еще яростней, что за молит сегодня окает, как никогда, сильно.
– Я не о дожде!
– А о чем?
– О торпеде!
– О торпеде?! Ну-ка, ну-ка!
– Вечером приходил Серов. Так оказать, информировал. – Замполит и в самом деле сегодня окал до невозможности, что сразу выдавало его волнение. – За стенкой сидит Городков. Он вас разыскивал еще вчера…
– Знаю. – Вчера Павлов вернулся домой где-то после двадцати трех, заезжал к Власенко, от Власенко в Старую гавань, вернулся до смерти усталый, промокший и первое, что услышал от Велты, когда стряхивал накидку: «Витя, тебя спрашивал Городков». – Что там стряслось? Впрочем, давайте-ка его сюда!
Городков был явно обескуражен. Румянец на скулах и блестевшие глаза выказывали полное его смятение.
– Вчера матрос Шулейкин, – начал он смущенно, – признался, что заправлял стенд неотфильтрованным маслом. Мы с Серовым проверили на этом стенде две торпеды. У второй сразу заклинило рули. Явное потопление!
– Та-а-ак! – Павлов в упор разглядывал торпедиста, – А как случилось, что Шулейкин заливал стенд в гордом одиночестве?
– Разрешите подробно?
– Давайте.
– Я отвозил дочку в госпиталь: упала с качелей, сотрясение мозга и все такое… – Это теперь Городкову легко говорить «все такое», а как тогда перепугался! – Когда отлучался, матросы ужинали. До моего возвращения им велено было торпеды не готовить.
– Где был Серов? Где были другие мичмана?..
– На ужине. У торпед оставался Шулейкин.
– Почему он самовольничал?
– В том-то и дело, что не самовольничал. Все делал о разрешения капитана второго ранга Жилина.
– Как это понимать?!
– Может, Шулейкин сам расскажет? Он тут рядом.
– Давайте Шулейкина.
В дверях замер, подавшись вперед, светлоглазый, светловолосый парень – настоящий русак, глядевший на мир широко открытыми глазами. Павлов вспомнил, что в День флота Шулейкин невпопад кричал «ура», вспомнил, что он первым из матросов своего призыва получил допуск к оружию, что здорово читал чеховские рассказы и на редкость исправно дневалил в кубрике.
Шулейкин долго бросал вопросительные взгляды на Городкова, как бы искал поддержки, наконец заговорил – робко, путано, но вскоре освоился и подробно рассказал, что с ним приключилось.
…Его оставили в цехе, пока товарищи ужинали; как раз в тот день пришел лейтенант Соколовский – командир БЧ-3 с подлодки, хотел узнать, как готовят для него торпеду. Вслед за ним совсем неожиданно появился капитан второго ранга Жилин.
Шулейкин знал Жилина: молодые матросы недавно заучивали фамилии прямых начальников. И потом, этот капитан второго ранга целую неделю сидел на участке, спрашивал, помнят ли матросы нужные цифры.
Жилин поинтересовался насчет приготовления, справился, нет ли задержек, а задержка все-таки была – не хватало фильтрованного масла, а фильтры были в сейфе, ключи от которого есть только у Городкова. Еще, кажется, у Самойленко. Потом ждали возвращения Городкова из госпиталя. Капитан второго ранга поглядел на воронки: сетки в воронках целые, какие, мол, тут нужны специальные фильтры, когда сами воронки, слава богу, отличные фильтры!.. Он вспомнил, как когда-то стреляли знаменитой «тридцатьдевяткой» и та ходила «как трактор», без всяких там специальных фильтров. Увлекшись, Жилин высказал мысль, что и с новыми торпедами ничего не случится – подумаешь, вельможи! – если заправить их сквозь воронки, тогда и задержки не будет. Он, мол, еще разберется с этими пресловутыми фильтрами!
Шулейкин, конечно, не посмел перечить, тут же залил масло через воронку и думал, что сделал благое дело, рассчитывая на похвалу за находчивость. В сутолоке он не рассказал об этом мичману Серову, а потом и вовсе забыл. Вспомнил только вчера, когда еще раз говорили о фильтрах. Вспомнил, набрался решимости и признался в своих сомнениях.
Шулейкин был отпущен восвояси, а в ушах еще звучал его рассказ – таким нелепым казалось все случившееся.
«Называется, подучился Петр Савельевич! – досадовал Павлов. – Запамятовал, какие деликатные теперь торпеды. Запамятовал, что шальная песчинка для них не песчинка, а целый булыжник. Да-а… Незадача».
– Здесь именно тот случай, – Городков приободрился и чувствовал себя превосходно, – когда молодого матроса сбил с толку большой начальник.
– Плохо, что ваших матросов так легко сбивать с толку, – недовольно произнес Павлов. – Поясни Шулейкин, к чему приводит непроцеженное масло, вряд ли такой осторожный человек, как Жилин, стал бы раздавать советы.
– Оно конечно… – заокал Ветров. – Но молодой матрос тем и отличается от служилого, что знает много, а пояснять начальникам еще боится.
– Матрос начальнику сказал, что велено меня дожидаться, – не соглашался Городков.
– Сказал! – Ветров усмехнулся. – Важно и как сказать!
– Так ведь капитан второго ранга!
Дверь за Городковым затворилась, а Павлов с Ветровым вышагивали туда-сюда, будто скорая ходьба из угла в угол могла надоумить, как быть дальше.
– Что мыслит комиссар? – Павлов частенько задавал Ветрову чапаевский вопрос, пока сам прикидывал, что бы предпринять.
– Докладывать надо!
– Разумеется. Но мне-то докладывать самому виновнику!
– А что делать?..
– Делать будем вот что, – немного помедлив, предложил Павлов. – Пошлем Городкова на лодку расспросить того лейтенанта. Без его подтверждения говорить с Жилиным бесполезно.
– Это точно! – согласился Ветров.
– Когда Городков доложит, – продолжал Павлов, – сразу едем к Жилину, я в вашем присутствии обо всем докладываю. С глазу на глаз тут не пойдет!
Звонка Городкова ждали около часа, еле дождались: лейтенант Соколовский подтвердил сказанное Шулейкиным, только у лейтенанта это получилось еще в красках.
– В такой ливень, да еще вдвоем? – удивился Жилин. – Что за тайна, о которой даже по телефону нельзя сообщить?
Жилин сидел боком к столу и пальцами, будто состязаясь с дождем – кто кого перестучит, – выбивал какой-то марш.
– Петр Савельевич, – Павлов слегка повысил голос, – узнали, отчего потеряна торпеда.
– Вот как?.. Интересно!
По мере того как Павлов говорил, Жилин мрачнел больше и больше. Его короткие толстые пальцы еще пытались наладить ритм, но бравада исчезла. Он с несвойственной ему живостью подошел к окну и стал что-то разглядывать. Но что можно было разглядеть? Плотную завесу дождя?.. Казалось, он совсем забыл о присутствующих.
– Получается, – с тоскливыми нотками произнес Жилин, – всему виновник я?
Павлов и Ветров молчали.
– Значит, поверили какому-то разгильдяю? – На смену тоскливым ноткам приходили угрожающие, голос Петра Савельевича крепчал. – Или меня не знаете?.. Не семь, а семьдесят семь раз мерю, потом режу.
– Посудите сами, – холодно сказал Павлов, – какой смысл матросу наговаривать на себя? Он мог бы и умолчать.
– Ерунда какая-то! – Возмущение захлестывало Жилина. – Ничего не помню… Мало что взбредет в голову этому вашему Шулейкину!
– Однако ничего другого не взбрело.
– Не знаю, не знаю…
Примерно такого ответа Павлов и ждал. Выдержав паузу, он сухо проговорил:
– Вы-то, может, и забыли, а лейтенант Соколовский не забыл.
– Какой еще Соколовский?
– Командир БЧ-3 с лодки.
– Во-о-от что! – Угроза рвалась наружу. – Проверять меня вздумали? Шерлоки Холмсы!
– Проверяли не вас. Проверяли Шулейкина.
Жилин старался взять себя в руки, старался напустить безразличие, но это ему плохо удавалось. Что-то в нем надломилось, он сразу обмяк, осунулся, посерел.
– Уже успели кому-нибудь доложить?
– Вам первому и докладываю. Вы мой непосредственный начальник, – бесстрастно добавил Павлов.
– Хорошо. Разберусь…
– Еще говорят: человека не узнаешь, пока с ним пуда соли не съешь. – Павлов покачал головой и медленно побрел к лестнице.
– И одного фунта хватило, – грустно усмехнулся Ветров, стараясь шагать рядом с командиром.
– Теперь хоть не надо ломать голову, что произошло в океане, – задумчиво сказал Павлов, раскрывая спасительный плащ.
Дождь все хлестал. Вселенский потоп, когда льется и сверху, и сбоку, был еще непривычен. Павлов любил другой дождь. Любил, когда громыхнет где-то вдалеке, затемнеет, застучат веселые капли. Не успеешь порадоваться – а дождика и след простыл. Только листья отряхиваются, и снова солнце, и снова воробьи чирикают, и в лужах голубое-преголубое небо… А этот, гнусный, прямо озверел: стучит по брезенту, мотор заглушает, транзистор, что прижался у ног водителя, заглушает, не дает последние известия слушать.
– Охо-хо!
– В каком смысле «охо-хо»? – заинтересовался Павлов.
– Без всякого смысла. Просто охо-хо! – улыбался Ветров.
«Красноречивый» диалог рассмешил Владислава, который крепился, крепился и все же фыркнул. А Павлов хорошо понимал Ветрова, понимал это «охо-хо», говорившее, что и здесь в лужах скоро заголубеет небо, и здесь мальчишки начнут бесцеремонно его разбрызгивать, и в брызгах непременно заиграет солнце, и вообще забудется, что когда-то шли дожди.
