Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
– Кто командует лыжниками? – как можно спокойнее спросил Павлов.
– Мичман Чулькин.
– Высылайте! Но сначала обшарьте сопку, что у камбуза, и овраг. Напомните морякам, чтоб крепче держались за трос. Чулькина подменять не надо. Сам справится. – Опустив руку на рычаг телефона, Павлов чуть задержал его. Теперь надо докладывать наверх.
Жилина на месте не оказалось. Павлов набрал номер Панкратова. Ему почудилось, что диск щелкает визгливо, жалобно, враждебно.
– Так. Понял, – услышал он невозмутимый голос адмирала. – Как говорится, первый прокол. Найти во что бы то ни стало! Передаю трубку начальнику политотдела…
– Чулькин ищет? – простуженно прохрипел Терехов и, не дожидаясь ответа, сказал: – Найдет. Только не дергайте его часто… Да-а, что с ужином для караула? Что с елками?
«Батюшки!.. – Павлов словно очнулся. – Ведь сегодня Новый год!»
– Ужин повезем на вездеходе, – доложил он. – А елку готовили целую неделю… Если пурга позволит, проведем, как наметили.
– Что значит, если позволит? – донеслись недовольные слова Терехова. – Пурги испугались?.. Делайте все, как наметили. Это людей успокоит. А самое главное – Митин.
Жилин вскоре позвонил сам.
– У меня было предчувствие… – говорил он сдавленно, будто ему стиснуло горло. – Боюсь, вы не понимаете, чем это пахнет!
Потянулись томительные минуты ожидания, хотя Винокуров и позванивал: «Поиск продолжается. Пока ничего…» Пока ничего!..
– Товарищ командир, нашли! – доложил он к ночи, еле подавляя волнение. – Жив-здоров, только сильно замерз. Выбрасывал мусор и скатился в овраг. Еле откопали.
– Благодарю тех, кто помог товарищу, – скрывая радостное облегчение, бросил в трубку Павлов. – Подумайте, кого стоит за это поощрить, а главное – впредь лучше смотрите за людьми! Валентин Петрович, – обернувшись к Ветрову, добавил он, – расскажите-ка о Митине по трансляции. В назидание, разумеется.
– Поздравляю с «находкой», – отозвался на звонок Павлова Жилин. Чувствовалось, что дышать ему стало легче, голос обрел прежний металл. – Адмиралу доложу сам.
Буйство стихии тем временем нарастало. Небо гудело и выло, как стая голодных волков.
Павлов, давно отвыкший от крутого норова тихоокеанской погоды, с опаской поглядывал на телефон, словно от его треска возникали ее каверзы. Глухой, нудный сигнал аппарата то и дело заставлял его вздрагивать.
– На катерах оборвало швартовы! – виновато, как если бы это случилось по его недосмотру, доложил Самойленко. – Вездеход наготове…
Напоминание излишне. Павлов и сам понимает, что сейчас его место только на пирсе.
– Вениамин Ефимович, остаетесь за меня! – бросает он Рыбчевскому, натягивая шапку на уши. – А вы, Валентин Петрович, пробирайтесь в клуб. Новогодний вечер надо провести в любом случае. Коли не управлюсь, поздравьте моряков от моего имени.
– Все сделаю. – Ветров тоже затягивает молнии на штормовой куртке и опускает на глаза капюшон. – Только, если сможете, постарайтесь сами. Будем ждать до последнего.
– Учту.
Как добрались до берега, Павлов толком бы не объяснил. И фары, и прожектор вездехода не пробивали снежную завесу. Водитель вел ловкую гусеничную машину по одному ему известным приметам. Когда наконец дотащились до стенки, снег забивал глаза, лез в рот, в нос, перехватывало дыхание. Едва можно было разглядеть, что творится всего в двух-трех метрах вокруг.
Боковой северо-восточный шквал оторвал связку катеров-торпедоловов от пирса и привалил их носами к прибрежным камням. Дело, должно быть, складывалось плохо.
Но капитан третьего ранга Власенко, небольшого роста офицер, на плечах которого лежала забота о катерах, складывая ладони в рупор, кричал Павлову, с трудом перебравшемуся к нему на катер:
– Завел концы на плавдок! Теперь катера больше не отваливает.
– Правильно… А дальше? Ведь они сильно прижаты.
– Пробовали отжаться своими шпилями, но против этого ветра силенок не хватает…
Павлов с Власенко низко пригибали головы, изо всех сил цеплялись за катерные поручни – стоит чуть-чуть расслабиться, и мгновенно полетишь за борт. Сквозь белесую мглу пробивалось какое-то слабое мерцание. Боясь, что это ему только кажется, Павлов прокричал Власенко:
– Что за огни?
– Стоя-о-о-ик у о-о-о а-а-а! – ответил тот.
До предела обостренным чутьем Павлов перевел это так: «Сторожевик у соседнего причала!» – и его осенило: сторожевик этот может выручить, если возьмет наши концы и оттащит связку катеров от камней. Он жестом предложил Власенко следовать за собой.
Опять карабкались на пирс, к телефону, преодолевая яростную упругость ветра, опять останавливались, чтобы перевести дыхание.
– Да, да, здравствуйте! – Командир противолодочников ответил сразу, видно, находился на корабле. В трубке звучал приятный, сочный баритон. – Мы с вами еще незнакомы, но я слышал – вы вместо Николаенко. Вот так довелось знакомиться… Так что, вы говорите, нужно?
Павлов рассказал, нажимая на то, что сейчас единственная надежда на нового знакомца – сторожевик только и может подтянуть катера с помощью корабельного шпиля.
– А свой конец на сторожевик забросите? – поставил условие баритон.
– Приложим все силы!
– Добро! Тогда сдвинем ваши «линкоры»… Даю приказание командиру.
От сердца отлегло. Власенко распорядился подать на сторожевик трос от катеров.
Мичман Серов, бывший лодочный боцман, по-медвежьи закутанный в штормовку, трубным голосом рявкал: «Р-раз!.. Р-раз!.. Р-раз!..», пока пятеро матросов медленно, черепашьими шажками, но все дальше и дальше оттаскивали по пирсу стальной конец.
– Подтя-анут! – твердо сказал Власенко, уверенный в Серове и его подчиненных.
Однако прошло немало тягостных минут, пока наконец мичман не подскочил к офицерам. Слов доклада Павлов не разобрал, но по жестам Серова понял, что дело сделано: к сторожевику уже полз толстенный тросище. Теперь все зависело от того, хватит ли у сторожевика сил.
– Все вниз! – прокричал Власенко, хорошо зная, как опасно быть рядом с натянутым тросом, На палубе остался только бывший боцман.
– Серов! – гневно затрубил Власенко в свой ладонный рупор. – Голову носить надоело?!
Бывшего боцмана голова, конечно, не обременяла, и он, не мешкая, юркнул в люк.
Вот трос натянулся, зазвенел, заскрипел: чувствовалось, что сторожевик взялся не на шутку. Но катера оставались на месте.
Павлов и Власенко глядели друг на друга. Оба думали об одном: кого бы еще просить о подмоге. Да где ее, подмогу, в этой заварухе найдешь!
Но и на сторожевике, видно, думали. Стальной конец на секунду ослаб, подергался, опять вытянулся, опять заскрежетал. Битый лед, что торосился у катеров, стал с хрустом раздвигаться. Пошло-о-о!..
Пирс приближался ходко. Власенко уже на телефоне. Надо не опоздать и вовремя крикнуть сторожевику «стоп!». Еще немного, и катера прижаты к причалу. Да не к чужому, а к своему!
Как, оказывается, хорошо жить на свете!.. Власенко окончательно приходит в себя:
– Между прочим, поздравляю вас с Новым годом!
«Верно, черт возьми! – радуется Павлов. – Семь минут первого. Вот он, Новый, и наступил!..»
– И вас с новым счастьем, Николай Захарович!
Счастье!.. Разная у него мера. Одно – большущее, необъятное, связанное, наверное, только с Родиной. Другое – поменьше, оно сугубо личное: это – любовь, семья. Но вот есть и такое: преодолел что-то трудное, вывернулся из какой-то беды – и на душе хорошо, ты тоже счастлив!..
Пока катера привязывали к пирсу, Павлов успел созвониться с дежурным:
– Как у Винокурова?
– Держится! – Натужный тенорок Самойленко еле пробивался сквозь шорохи и трески. – А у нас здесь трубу с котельной свалило. Там сейчас Рыбчевский.
– Пусть Рыбчевский мне позвонит, – сразу помрачнев, процедил Павлов. – Да и Ветров тоже.
Рыбчевский не заставил себя долго ждать и рассказал, что труба никого не задела, ничего не повредила, что котел пришлось загасить, но, мол, остальные четыре вполне справятся, что сейчас он уже заканчивает с дыркой в крыше.
Ветров позвонил немного позже:
– И вам, Виктор Федорович, всех благ!.. Рад, что управились скоро. Ждем вас.
– Дождетесь! – улыбнулся Павлов, переглянувшись с Власенко. – Сейчас еще раз проверим швартовку и тронемся в клуб. Хоть и припоздаем немного, но лучше поздно, чем…
Небольшой уютный клуб, несмотря ни на что, дышал новогодьем. Посередине пыжилась иголками нарядная елка, искусно собранная из веток кедрача. Оказалось, что соорудил ее Серов, с которым только что познакомился Павлов; он и тут постарался, хотя теперь сам и не видит, сколько веселья доставил людям. Вперемежку со сверкающими на свету шариками, колокольчиками и фонариками из густой зелени выглядывают потешные фигурки с синими воротниками. То дружеские шаржи доморощенного скульптора старшего лейтенанта Валерия Рогова – торпедиста у Власенко. Носатые и губатые куклы прямо-таки притягивают моряков. Однако оригиналы-прототипы на Рогова не обижаются, а может, и обижаются, да вида не показывают…
– Смотри, Шулейкин, это же ты!
– А по-моему, Гриня, вон там я вижу твой портрет. Вылитый.
– Скажешь! Погляди на нос!..
– Будет вам, ребята, – вступает третий, – это, конечно, я.
Телевизор, вознесенный над сценой, веселится «Голубым огоньком», вокруг елки, на столиках, дымится крутой кофе, витает вкуснейший запах пирожков с мясом, сотворенных здешним шеф-коком Пашей Куриленко.
Моряки принарядились и под рев шторма как-то особенно дружно разместились у елки. Телевизор временно приглушили: ждут, что скажет командир.
«А чего желают в таких случаях?» – вспоминал Павлов.
Рядом с ним стоял старшина Трикашный. Говорят, он сильный торпедист, завзятый шлюпочник. Придет время, посмотрим, какой он там сильный, какой завзятый, а вот что парень он симпатичный – это да! За Трикашным матрос тоже ничуть не хуже. Такой же плечистый, широкогрудый, с такой же спортивной прической. А дальше? И дальше такие же оживленные, иссеченные пургой, задубелые лица.
«Мировые парни! А я еще позволял себе думать, что не повезло с назначением, – усмехнулся Павлов. – И слова им надо сказать самые такие…»
– Мне передавали, – наконец заговорил он, – что в прошлом году вы славно потрудились, что подводники стали добром поминать наших торпедистов. Желаю вам и в наступившем году этой славы. Успеха вам в службе, друзья! Здоровья и удачи! С Новым годом!
– Ур-ра-а-а!.. – взволнованно громыхнуло в ответ, и душистый кофе показался ничуть не хуже шампанского.
Потом Дед Мороз – самый рослый моряк Наумов – блистал остроумием, оглашая поздравления со значением, потом пели песни, много песен. Особенно получилось «Раскинулось море широко». И хотя песня совсем не новогодняя, повеяло таким братством, таким теплом, таким близким показался локоть соседа, что моряки пели и невольно думали, насколько легче им живется, когда они вот так все вместе.
А утром позвонил Жилин.
– Да-а-а, – сумрачно растянул он. – На волоске пляшете, дорогие! Пойдет в том же темпе – не сносить и мне головы!.. Почему оторвало катера?
– Перетерся трос, – сдержанно объяснил Павлов.
– Почему раньше не заменили?
– Не вышел срок. Тут, я смотрю, они выходят из строя куда раньше срока…
– Только не тросы, а головы ваших подчиненных! – хрипло проговорил Жилин. В его словах звучала сама нетерпимость.
– Отмечаю, – продолжал Павлов, будто не слышал жилинского раздражения, – торпедистов Власенко и лыжников Винокурова…
– Куда там! – Эти слова Жилина резанули: смысл их и через километры дошел до Павлова мгновенно. – Как бы не пришлось награждать! Только чем?
Павлов смолчал. Конечно, может, и виноваты те, кто следил за тросами, хотя Павлов сам видел разрыв и убедился, что он свежий. Но как не ободрить матросов, которые так ловко орудовали концами, не жалели себя, спасая попавшего в беду товарища, чинили дыру в котельной – и все это в пургу, в адской кутерьме!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Лиля прижимала к подбородку платье, сшитое для Нового года, и беззвучные слезы, слезы досады, растекались по тяжелому серебристо-сиреневому шелку.
«Почему так? Почему не повезло? Почему пурга?..» – Лиля Городкова очень себя жалела. Еще бы! Сколько надежд возлагалось на это злосчастное платье, как хотелось блеснуть, вызвать своим видом зависть женщин, особенно у этой задаваки Лизы Малышевой. Подумать только, специально задержалась в Ленинграде, чтобы пробиться к лучшей портнихе! Спасибо, еще случай помог: портниха лечила зубы у Маргариты Яковлевны, матери Лили. Правда, затянула портниха немилосердно, все ссылалась на известную певицу, собиравшуюся в поездку по Европе, которую, мол, приходится обшивать в первую голову. Зато, когда Лиля принесла платье из ателье и облачилась в него, даже постоянно брюзжащая Маргарита Яковлевна всплеснула руками:
– Лиля, ты великолепна!
Лиля и сама тогда чувствовала себя так, словно у нее выросли крылья.
«К чему оно здесь?» – Она зло отшвырнула платье, как будто из-за него на улице пурга и никакого бала не будет.
– Не вертись у огня! – ни с того ни с сего, размазывая пальцами слезы, накричала она на маленькую Веронику. – Только пожара и не хватает! Бесенок какой-то, а не девочка. Вся в папу!
Воспоминание о муже вызвало новый прилив гнева. Это все он, он виноват, что они прозябают шестой год в этой людьми и богом забытой дыре. Если бы захотел, давно перевелся бы на запад, в крайнем случае во Владивосток. Всюду люди живут как люди, а здесь!.. Лиля зажмурилась, представила себе Невский, праздничные огни елок, яркие витрины, музыку, представила, как мать своими красивыми полными руками выкладывает щипцами пирожные из «Севера», как ставит высокие, в виде тюльпанов, бокалы с шампанским на крахмальную салфетку, накинутую поверх плюшевой скатерти… За пять минут до Нового года в дверь деликатно постучится сосед Эдик с букетиком фиалок или нарциссов. Как все это незабываемо, как близко и, даже страшно подумать, как невообразимо далеко!
«А здесь вот она, праздничная иллюминация! – Лиля перевела взгляд на керосинку – источник света и тепла, на которой шипели пресные лепешки. – Отчего они такие: резина резиной? Кажется, не пожалела ни яичного порошка, ни сухого молока…»
– Мама, дай хлебушек, – требовательно наморщив носик, канючит Вероника.
Лиля отламывает кусок горячей лепешки, пахнущей содой и керосином, но девочка недовольно машет руками:
– Не хочу, хлебушек дай!
– А это что?
Вероника произносит не очень лестное слово в адрес Лилиных лепешек и, получив по заслугам, оглашает маленькую кухоньку громкими воплями.
– Будешь капризничать – отправлю в комнату!
В комнату и заглянуть боязно: темно, холодно, и страшно гудят вконец залепленные снегом окна. Такое наказание сильнее шлепков, и Вероника умолкает, надменно поджав пунцовые, словно два лепестка, губы.
«Вылитый отец. Такая же упрямая. – Лиля тяжело вздыхает и уже без злости, с примесью горечи, думает: – За что я ее?.. Ведь ребенок, хлеба просит».
Как досадно получилось! Неделю назад Городковы с Малышевыми заказали столик в «Золотом якоре», а позавчера Юра принес два пригласительных билета в Дом офицеров. Так все удачно складывалось: Лиля уже и с соседкой договорилась насчет дочери. А пурга налетела до того внезапно, что Лиля о хлебе не успела и подумать. Да разве только о хлебе?..
– Потерпи, доченька, скоро пурга кончится. – Она протянула Веронике бисквит и погладила ее по упругим, сразу расцветшим в улыбке щекам. – Будет у нас и хлебушек, и яблоки, и все-все.
– И папа.
– И папа тоже.
«Папа!.. Он, конечно, не верит, что я из-за платья задержалась. Думает, с Ленинградом не могла расстаться, с мамой. Еще и к Эдику ревнует. Глупый!.. А может, не глупый? Разве не приходило ей в голову, что зря она не связала судьбу с этим смазливым парнем? Приходило, и довольно часто, хотя она и отгоняла прочь эти мысли. Конечно, сравнивать Эдика с ее Городковым смешно. Городков есть Городков – мужественный, уверенный в себе и в своих поступках. Но разве этого достаточно?.. Нет и еще раз нет! Каждый день, каждую минуту Лиле казалось, что она безвозвратно теряет что-то неимоверно дорогое.
Успокоив Веронику, опустилась на табуретку, крепко зажала уши, чтобы не слышать заунывного воя пурги, и прикрыла глаза, чтобы не видеть коптящих языков керосинки. Так, сжавшись, она и сидела. И ей чудилось, что весь мир, придавленный белой мглой, исчез, исчез навсегда, что больше нет и никогда не будет ни солнца, ни неба, ни радости.
«Господи, скоро тридцать! – Холодок от неприятной мысли вкрадчивой змейкой заползал внутрь, вызывая озноб. – Шутка ли, тридцать лет! Старуха! – продолжала растравлять себя Лиля. – Вся жизнь прошла мимо. Что я видела хорошего? Трудности и только трудности. На каждом шагу и по любому поводу. Неужели он этого не понимает?.. Одни землетрясения чего стоят!»
Неподдельный ужас охватывал ее всякий раз, когда ночью начинало трясти. Лиля цепенела и не мигая смотрела на тяжелую потолочную плиту, которая на ее глазах наклонялась и готовилась рухнуть. Даже кричать не хватало сил. Она до боли стискивала руки и, тихонько постанывая, только вслушивалась: гудит земля или затихла? Земля затихала, а Лиля еще долго не могла успокоиться, то и дело вздрагивала, забываясь в тревожной дреме. Утром смотрела на себя в зеркало и не узнавала, как будто и не она это вовсе, а другая женщина, правда очень знакомая. Лиля старательно разглаживала кончиками пальцев новую морщинку у глаза, но та собиралась снова; растирала горькую складку у губ, но и она не хотела исчезать. И седой волос блеснул, еще один…
Больше всего выбивали из колеи письма матери. Получив письмо, Лиля долго ходила сама не своя. Да и было от чего расстроиться. Одна подружка вернулась с мужем-режиссером из Карловых Вар, другая защитила диссертацию, третья раскатывала на собственных «Жигулях». После таких новостей жизнь в семье Городковых приходила в полный разлад. У Лили опускались руки, ей ничего не хотелось делать, все было немило. Даже Вероника не забавляла, а раздражала.
Городков, получая от почтальона конверт с ленинградским штемпелем, заранее мрачнел: «Все. Теперь начнется!»
Лиля не спешила читать. Лишь после ужина, взобравшись с ногами на диван и тщательно изучив дату прибытия, она вскрывала письмо, рассматривала листки на свет и приступала к неторопливому чтению. Сначала она еще сдерживалась, с Вероникой пыталась быть приветливой, мужа старалась не замечать. Раздражение накапливалось постепенно, и в конце концов происходил взрыв: слезы, упреки, гневные слова.
Городков внутренне сжимался, как пружина, и тихим голосом силился ее образумить:
– Лиля, дорогая, ты знала, за кого выходишь, знала, что я не вольная птица… Вспомни, раньше сама говорила, что тебя не пугает судьба военных.
– Дура была неопытная! Теперь вижу, с чем эту военную судьбу едят. Хватит! Думаешь, приятно убивать лучшие годы в топливном складе? Мне, с почти законченным юридическим образованием! Ха-ха! «Лаборант топливного склада»! Не правда ли, звучит?!
– Не одна ты в таком положении. И другие работают не по специальности, и другие молоды…
– Зачем мне на них смотреть? Есть и получше примеры. Вон мама пишет: Галка диссертацию защитила, в НИИ устроилась, а я что, как Лиза Малышева, пельмени буду тебе лепить?!
– Между прочим, Малышева прекрасный педагог. Что касается пельменей… – Городков безнадежно махнул рукой. – Какие уж там пельмени! Кроме сарделек, что ты еще умеешь?
– Чем плохи сардельки?
– Да я на них уже смотреть не могу!
– Знаешь, Городков, чревоугодие никогда не украшало человека.
– О аллах! – Он воздевал руки к потолку. – О каком угодии речь, когда элементарный голод мучит?
– Перестань паясничать, смотреть противно!
– Ну вот, еще и противно… – И Городков, засучив рукава, сам брался за сковородку. Лучше всего получались у него котлеты. Провернуть мясо – пустяк, намного труднее жарить – поди, угадай, когда котлета готова! Хоть бы Лиля помогла, но она с Вероникой уже устроилась у телевизора и теперь ее никакими силами не сдвинешь с места. «Чертов ящик! Разбить его, что ли?»
Если Городков не сильно уставал на работе, кухонное дело как-то спорилось. Но часто вместо веселого мурлыканья его сочный баритон поминал черта. Сопровождалось это громким звоном посуды, заставлявшим Лилю вздрагивать.
– Посмотри, Вероника, что он там вытворяет? – посылала она дочь на разведку.
– Знаешь, мама, котлеты на полу!
– Ну конечно! Кто обваливает их в сухарях, кто в муке, а наш дорогой папочка – в пыли!
– Почему в пыли? – обиженно доносилось из кухни. – Я сегодня полы намыл.
– Успокоил, называется!
«Что за наказание! Не знаешь, с какой стороны подойти: и так плохо, и эдак плохо». Детдомовский воспитанник, он очень дорожил семьей, но как недоставало в этой семье тепла и покоя! Утешало, что Вероника была к нему привязана, и это заставляло его сдерживаться, хотя иной раз ох как хотелось все бросить, хлопнуть дверью и уйти. Уйти навсегда. Он постоянно внушал себе: «Все хорошо, все нормально. Главное – спокойствие, еще раз спокойствие. Конечно, и Лиля права, и ей нелегко. Молодая, красивая…» Городков заглядывал в комнату и украдкой любовался профилем жены, особенно нежным от голубых бликов, падавших с экрана. «По виду ангел да и только! Но как не хватает этому ангелу мягкости и доброты! Хоть чуть-чуть, хоть самую малость».
Лиле никогда не приходилось заниматься стряпней, она не любила и не хотела готовить. Как-то решила порадовать мужа пельменями, насмотрелась, как ловко, с шутками а припевками, словно между прочим, получались они у соседки, у Лизы Малышевой, но бог ты мой!.. Тесто никак не хотело отставать от миски, склеивало пальцы, и Лиля долго не могла их разлепить. Потом этот тугой ком – хоть убей! – не желал растягиваться: Лиля его тянет к краям, а он сбегается к середине… Когда же выстраданные разнокалиберные пельмени попали в кипяток, они все, как один, раскрылись и мясо пошло ко дну. Так и булькали в отдельности – вода, мясо и тесто. Сколько сил, сколько времени ухлопала – и все впустую. Лиля поскорее уничтожила следы первой своей попытки стать прилежной хозяйкой и побежала в магазин за колбасой. С тех пор не стала испытывать судьбу, вернее, нервы, терпение и продукты.
– Подумаешь, велика важность! – повторяла она за обедом слова матери. – Институт для этого кончать не надо. Ты вот предложи Лизочке Малышевой сыграть «Норвежский танец» Грига!
Возразить что-либо Городков не мог, но в душе с удовольствием променял бы сейчас десяток танцев на один приличный обед, тем более что никакого «Норвежского танца» Грига не было, а были только разговоры о нем. Однажды, гуляя, они зашли в матросский клуб и Лиля решила блеснуть – как-никак окончила музыкальную семилетку. Она торжественно откинула крышку рояля, подняла руки, обвела синими, чуть прищуренными глазами слушателей – Веронику, Городкова и дневального, который по такому случаю бросил швабру с ведром, – и… Тут, правда, случилось непредвиденное. Правая рука бодро побежала по клавишам, а левая почему-то сразу заблудилась, не знала, откуда начать. Простучав пару тактов невпопад, Лиля с досадой опустила руки.
– Музыка – это такая штука, – расстроенно пояснила она. – Требует ежедневной тренировки.
Зато Вероника в тот раз отвела душу, вволю похлопав ладошками по лакированной крышке, по клавишам.
– Пора покупать пианино. Не так для меня, как для нее, – кивнула Лиля на дочь. – Через полтора года ей четыре исполнится – самое время начинать.
Городков согласно кивал, хотя в душе и считал: четыре года – это слишком мало для начала «блестящего образования», как выражалась Маргарита Яковлевна, бабушка Вероники.
…Тихий стук в дверь вывел Лилю из оцепенения. Она сбросила с головы детское одеяльце и прислушалась. Стук повторился громче, настойчивей. Чужой стук. Лиза Малышева и соседка справа стучат совсем не так.
«Кто мог прийти в такую погоду?» Лиля щелкнула замком и, включив фонарик, ослепила запорошенного снегом матроса в штормовке, с опущенным на самые глаза капюшоном.
– Лилия Ивановна?..
– Д-да, да… – растерянно, чуть запинаясь, произнесла Лиля, опуская фонарик, не понимая, зачем он пришел и, главное, как он пришел. – Каким образом вы добрались?
– Пустяки! На вездеходе, вместе с дежурным. – Матрос, улыбаясь, протягивал сверток: – Гостинец вам от Деда Мороза!
– Дядя матрос, – из-за Лилиной юбки выглядывали два испуганных, любопытных глаза, – а вы настоящий Дед Мороз?
– Самый настоящий!
– А тогда, где ваша борода?
– Да, действительно! – Матрос провел варежкой по голому подбородку. – Знаешь, она еще растет.
– Ступай на кухню и не мешай! – Лиля затолкала дочь на кухню и плотно прикрыла дверь.
– Холоду я напустил… Вы уж извините. – Матрос смущенно топтался в лужицах, натекших с ботинок. – Отряхивался, отряхивался и…
– Пустяки. Спасибо вам.
– Так я пойду. Да… Капитан третьего ранга передавал, что свет к двадцати четырем дадут. И еще… Счастливого Нового года!
– И вам большого счастья! – Лиля готова была расплакаться, теперь уже не от досады, а от стыда, оттого что впервые за весь день подумала о муже, подумала, каково ему там приходится. «Дура, эгоистка! А он-то, он!»
– Скоро свет у нас будет, доченька. И свет, и тепло, – весело приговаривала Лиля, раскрывая сверток. – Посмотрим, что папка нам прислал.
– Не папка, а Дед Мороз. Ты же слышала!
– Слышала, слышала, – смеялась Лиля, передавая дочери мандарины и шоколадки, а сама с наслаждением вдыхала запах свежеиспеченного хлеба. – Это все равно: они вместе постарались – и папа, и Дед Мороз.
Вероника с интересом разглядывала яркие картинки на шоколадках. Каких тут только не было! И нарядные зайцы, играющие на балалайках, и елки с крупными снежинками, и усердные медвежата с полными корзинками малины за плечами.
– Мама, вот этого зайчика я скушаю первым. Знаешь почему?
– Догадываюсь: ты – Серый волк.
– Никакой я не волк! Где у меня хвост?
– Тогда сдаюсь, не знаю.
– Потому что он задавака!
– Хорошо, Вероника, ешь на здоровье своего зайку-зазнайку, только к керосинке не подходи…
Лиля уже не замечала ни холода, ни мрака, ей казалось, что и пурга утихла, и керосинка не так чадит, и окна перестали содрогаться. В душе все снова прояснилось, жизнь снова поворачивалась к ней светлой стороной. Так, во всяком случае, она думала, тихо мурлыча незамысловатую, модную песенку о миллионе алых роз.
Темная длинная торпеда словно парит в воздухе. Ее острая красная головка отклоняется то вправо, то влево, то задирает нос, то отвешивает легкий поклон. Она как бы прислушивается, обшаривает, нащупывает. Но вот остановилась, замерла: нашла. Тут же будто нырнула и стремительно понеслась в глубины, где затаился подводный враг. А он все ближе, ближе… Торпеда выравнивается, прицеливается: «Не уйдешь!» Белая вспышка. Попадание!
Нравится Городкову участвовать в такой вот проверке, которая называется – «на качалке». Торпеду подняли на высокую станину, посылают ей импульсы, вроде от подводной лодки, да глядят, как она ищет, как у нее с чутьем, ну и как кусается. Ищет цепко, нашла скоро, разнесла в клочья. Что ни говори, знатная эта торпеда.
Вот уже третий год, как он на берегу командует торпедистами, и, все считают, командует неплохо. Любит Городков копаться в технике, уважают его матросы за это, а еще за то, что он и матросов любит, хоть и строг, требователен.
Юрия Городкова сызмальства считали прямодушным, справедливым и добрым. Позже, в училище, на службе, ему внушали: чтобы требовать крепче, надо дело свое знать до винтика. Только став старшим офицером, капитаном третьего ранга, наконец Городков почувствовал, что обрел оба этих первейших командирских качества. До этого он вволю наплавался на кораблях в должностях командиров «БЧ», а когда предложили стать старпомом – не пожелал: привязался к торпедам, мечтал идти по этой специальности. И тут как раз Николаенко предложил: «Иди ко мне торпеды готовить». Не долго думая, пошел. Техника интересная, да и Лиля обрадовалась. Уж больно мучительно переживала она разлуки, а последние годы они становились чаще, длиннее, тягостнее. Дважды возвращался, а дом пустой – Лиля в Ленинграде. Только ключ с запиской и вручала ему соседка, пряча жалостливые глаза. Теперь ничего. Хоть и мытарится с торпедами от зари до зари, но и дом неподалеку.
«Впервые собрался встретить Новый год с женой, так, пожалуйста, пурга заявилась!» – с огорчением вспоминал минувший вечер Городков. Однако сегодня ему кручиниться никак нельзя, сегодня ему надо готовить практические торпеды. Противолодочные, сложные, и ходить они будут довольно глубоко.
Торпеды разложены по цеху, рядом – приборы, пульты, стенды. Работа кипит. По душе она Городкову, сильно по душе. Недавно сдавал экзамены – первый класс подтвердил, надо обязательно мастером стать.
Все бы хорошо, да вот Самойленко… Заместитель. «Дальновидный» – дальше некуда! В училище показал какие-то необыкновенные задатки и с ходу попал в центральное учреждение. Потолкался там, пообтерся, понял, что козырей для карьеры маловато, и подался сюда, на Крайний Север. Желание как будто благое – молод, полон сил. Но здесь он так увлекся подготовкой в академию, что на службу и времени не остается. Городков ему уже высказал, как он смотрит на такую «космическую дальновидность». Поначалу помогло, теперь, видно, новая беседа требуется.
Да, нынче придется попотеть. И за практическими торпедами следи, и за боевыми следи, за всем следи. Практическими можно было бы заниматься Самойленко, но как на него станешь надеяться: вон, зажал в руках книжицу, сам вроде приборами интересуется, а губы шепчут что-то похожее на «дис из э тейбл». Нет, глаз да глаз всюду нужен. У Городкова так поставлено: кто бы чего ни сделал – только ему показывай. Пока не поглядит, пока не пощупает – не поверит, что сработано как надо. Так Рыбчевский учит; «Пока свой глаз не вставишь, ни за что не доверяй!» Вот он и «вставляет» свой глаз буквально во все, что делается в цехе. Оттого и результаты есть. В прошлом году отстрелялись почти без помарок. Одна маленькая помарочка, правда, была, однако такая маленькая, что даже строгая комиссия прошла мимо нее.
Городкову и самому нравится за всем доглядывать: «Товарищ капитан третьего ранга, посмотрите перекладку рулей!», «Товарищ капитан третьего ранга, взгляните на световой прибор…» Зовут, показывают, стараются, чтобы все было в ажуре. Уже профессором за глаза называют. Что ни говори, приятно, когда тебя признают!
Сегодня новый командир собирается пожаловать. Как-то с ним служба пойдет?.. С Николаенко шла хорошо. Тому лишь бы порядок был да чтоб торпеды не тонули. Офицерам так и внушал: «Вы должны работать, я – командовать!» Что, разве плохо командовал? Дай бог каждому! Во всяком случае, работать не мешал… Говорят, новый в торпедах и в противолодочных ракетах лучше Николаенко разбирается. Может, помогать будет? Не станет отрывать матросов на всякие хознадобности?.. Ага, вот и он. Легок на помине!
