Текст книги "А дальше только океан"
Автор книги: Юрий Платонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Поезд вырвался к Амурскому заливу. Скоро Владивосток.
Справа простиралась неоглядная лазоревая гладь. Дорога петляла у самого берега. Было видно, как сонная волна лижет скользкие камни, изредка запенится тихим всплеском и снова дремлет. Слева одни за другими проносились знакомые Павлову и Малышеву места – Океанская, Девятнадцатый километр, Седанка… Знакомые и незнакомые. Исчезла девственная пышность их зеленого убранства, придорожные заросли теперь походили на причесанный, заботливо ухоженный парк. А вот и Коврижка. Одно название чего стоит! Кургузый островок сразу напомнил шлюпочные походы, горький дымок костра, треск валежника, вкус печеной картошки…
В окна смотрели не только Павлов с Малышевым. Пассажиры из коренных владивостокцев, взирая на свои субтропики, в какой раз жаждали утвердиться во мнении, что есть, конечно, города ничего себе, но разве сравнишь их с Владивостоком! А не коренные или заехавшие сюда впервые тоже сравнивали, волей-неволей соглашаясь, как все здесь необычно, интересно.
Павлову вспомнилась лыжная гонка в давний морозный день на девятнадцатом километре. В самом начале маршрута у него тогда сломалась лыжа, пришлось, чтобы вся команда не получила баранку, ковылять несколько километров на одной лыже. Хорошо хоть лыжня была твердая, позволяла толкаться, как на самокате, однако тяжко было, вымотался он изрядно, прежде чем добрался до финиша. Вот ведь запомнилась та лыжная гонка, крепко засела в памяти. Видно, когда себя одолеешь, – это остается с тобой на всю жизнь.
Павлов знает, почему и Малышев сейчас давит носом стекло: поезд уже у Первой речки, вот-вот откроется родная «Товвма» – так прежде называли курсанты Тихоокеанское высшее военно-морское училище. Как и Павлов, Малышев товвмушиик; правда, целых десять лет разделяют их выпуски – они принадлежат к двум разным курсантским поколениям, но трепет от одного названия «Первая речка» у них одинаковый.
Вот кончается обрыв, за ним – Саперная сопка. Почти от самой ее вершины к подножию спускаются величавые здания с колоннами; более приметным среди них и сейчас остается учебный корпус, могучая колоннада в его середке по-прежнему как бы поддерживает пирамиду надстроек, увенчанную самым настоящим корабельным мостиком. И Павлов, и Малышев помнили, что длина корпуса – триста шагов, триста добротных строевых шагов. Курсант обретал свою строевую выучку с винтовкой на плече на громадном плацу, распростершемся вдоль учебного корпуса. Вот тогда и запомнились крепко эти триста шагов туда и триста – обратно. Хорошая это была школа!
Ниже учебного корпуса теперь расположились жилые хоромы, еще ниже – светлый, легких очертаний клуб. При Павлове этих строений еще не было, но вершину Саперки, как и раньше, прорезала старая дорога к «бензобочке». Такое пренебрежительное название топливному складу дали курсанты, часто стоявшие в нарядах. Топлива прежде хранилось мало, иногда баки вообще пустовали, но наряды вне очереди отбывали именно здесь, на открытой всем ветрам, что гуляли над полуостровом Муравьев-Амурский, верхотуре. Когда свирепствовал лютый норд с морозцем до двадцати градусов, «бензобочка» становилась чистым наказанием божьим. Курсанты коченели в любых валенках и тулупах, едва дожидаясь смены. Место это было безлюдное, по ночам часовым становилось жутковато. На беду, неподалеку высились телеграфные столбы, свирепые ветры на все лады завывали в проводах и были причиной ложных тревог. Никто не знал, куда идут эти визгливые провода. Ходили слухи, что никуда не идут, просто старшина по личному проекту оборудовал пост «музыкой». Так или иначе, но «бензобочка» славилась своим воспитательным воздействием. Прошедшие через нее старались на «почетную вахту» больше не попадать и вести себя безупречно.
Павлов глядел на сопку и блаженно улыбался: «бензобочка» была ему известна во всех подробностях. Похоже, что проходил ее и Малышев. Недаром же Василий Егорович был очень исполнительным, очень добросовестным офицером, ко всему относился с душой, с огоньком. Потому вот и в командировку эту удостоился ехать.
Павлова с Ветровым вызвали на Военный совет. Валентин Петрович уехал раньше вместе с Волковым, Марцишевским и Жилиным, а Павлов несколько подзадержался. Ему и после заседания Военного совета предстоит остаться во Владивостоке: вдвоем с Малышевым они будут участвовать в научно-практической конференции, обмениваться своим опытом с другими.
Поезд шел ходко. Училище уже скрылось из виду. Павлов еще успел заметить широкую автомобильную эстакаду над Первореченской станцией. Раньше там висел узенький скрипучий мостик, по которому курсанты ходили в увольнение. Мостик тогда был жидкий, заметно раскачивался, группами ходить по нему остерегались.
Вот и вокзал, он ничуть не изменился: те же зеленые теремки и теремочки, те же овалы окон, сводчатый, как в боярских палатах, подъезд. Каждая ступенька, каждая башенка, каждая колонна казались и сейчас знакомыми. Павлов посчитал – четырнадцать раз он отправлялся отсюда в дальний путь.
В кэчевской гостинице им достался номер с окнами к Амурскому заливу. Ветер уже успел закурчавить залив белыми барашками, из щелей отчаянно дуло, в прокуренной комнате стоял бодрящий холодок, не понравившийся Малышеву. Но делать было нечего, они открыли форточку, оставили портфели и заспешили по своим маршрутам.
В вестибюле румяная дежурная вручила Павлову записку от Ветрова и телефон бывшего балтийца, который уже не раз справлялся и ждал звонка.
Остаток дня удалось провести с пользой, и Павлов решил еще побродить по городу.
Он шел по Ленинской улице, где когда-то щеголял курсантской формой, маршировал с винтовкой наперевес… Бывало, пойдет их первая рота строевым шагом, а вокруг приветливые взгляды, добрые улыбки, реплики знакомых девушек. Нравилось горожанам, как ходили курсанты. И самим курсантам нравилось ходить по центральной улице – головы сами поднимались кверху, шаг делался шире, размашистее, звонче.
«Стоп! Где же брусчатка?»
И намека на нее не осталось. Везде асфальт, будто никогда и не было никаких булыжников, никакой брусчатки.
Раньше на южной стороне улицы тянулись высокие, в два человеческих роста, кирпичные заборы, начисто скрывавшие все, что за ними творилось, а заодно скрывавшие и бухту. Теперь этих заборов и след простыл. Везде низенькие бортики, чаще из кустарника, да площадки с перилами и скамейками. Городу открыли море… Прежде к морю было здесь не подойти. Теперь ступай на площадки или на площадь, где красноармеец в буденовке с высоченного пьедестала день и ночь встречает моряков, – все это прямо у корабельной стоянки.
Павлов то узнавал, то не узнавал город своей курсантской и лейтенантской юности. Чаще все-таки не узнавал – так много было здесь нового, вызывавшего радость, гордость, а то и грусть.
Уже под вечер он встретился со своим бывшим сослуживцем по Балтике, теперь капитаном первого ранга.
Перед ним был все тот же Федор Матвеевич – улыбчивый, чернобровый, с густой еще шапкой когда-то темных волос. Они нашли друг друга в доброй форме, сознались, что еще продолжают знаться с гирькой.
– Грех ее забывать, – сказал Павлов. – Утром не побалуешься, вроде и не в своей тарелке.
Жена Федора Матвеевича тоже стойко держалась на отметке «двадцать девять и ни одного дня больше», а вот сын начисто перерос отца. Акселерация!.. Павлов хорошо помнил вихрастого мальчишку, вечно гонявшего мяч, помнил разбитые стекла и возмущенные крики обитателей первого этажа.
– Наш Костик будет медиком, – не без удовольствия сообщил Федор Матвеевич. – Уже на первый курс ходит… Годы идут, – вздохнул он. – А помните, как мы адмиралу на Балтике лабораторию показывали?
– Как не помнить!
А дело было так. Только-только оборудовали лабораторию для электронных приборов, обставили ее мебелью, развесили картинки, конечно, на морскую тему, достали лампы дневного света. Федор Матвеевич в новую лабораторию вложил душу и стремился всем ее показать.
За лабораторией присматривал мичман по фамилии Бодряков, отслуживший до этого на сторожевом корабле боцманом целых двадцать шесть лет. В кровь мичмана намертво впитались морские привычки, среди них непреодолимая тяга к послеобеденному сну. Что бы Бодряков ни делал, как бы ни был занят, но поспать после обеда ухитрялся во всех случаях.
Однажды приехал известный адмирал, который долго вникал в устройство торпед, и Федор Матвеевич увлек-таки его в обеденный перерыв в свою лабораторию. Он самолично открывал кабинеты с аппаратурой, включал стенды, приборы, пульты, очень интересно рассказывал, как они действуют, но вот один кабинет, по его мнению самый выигрышный, никак не удавалось открыть. Федор Матвеевич потихоньку поднял на ноги дежурную службу, требовал разыскать ключ.
Адмирал, проявляя такт, хотел попрощаться и успокаивал Федора Матвеевича:
– Показали вы много интересного. Хлопоты с последним кабинетом излишни. Верю, что и там все хорошо, как везде…
Так бы все и кончилось, но тут взмыленный дежурный принес ключ из запасного комплекта, открыл кабинет. К ужасу Федора Матвеевича, там прямо на полу, на сложенном вчетверо брезенте, привольно раскинув руки и ноги, сладко спал мичман Бодряков. Его широко открытый рот выводил замысловатые рулады – от нежного воркования до разбойничьего свиста, – прерываемые могучим храпом. Зрелище совершенно не соответствовало строгости окружавшей техники. У адмирала сразу упало настроение. Уже садясь в машину, он кисло проворчал:
– Эх вы, нашли чем похвалиться!.. Я-то думал, что попал в царство электроники.
На том и уехал.
Теперь Павлов с Федором смеялись, тогда же было не до смеха.
– А помните, как гоняли строптивую торпеду?..
«А помните» продолжались еще долго, вызывая то веселье, то печаль. Вдоволь наговорившись за столом, они вышли погулять к Амурскому заливу. Где еще есть набережная живописнее этой?! Куда ни глянь – всюду морской простор, а ты паришь над ним, тебе вольно и радостно. Прощальный отблеск тонувшего в заливе светила еще ярко пламенеет в окнах белых домов, смело взметнувшихся на прибрежную сопку. Сразу и не возьмешь в толк – в море ты или в воздухе.
– К нерпе заглянем? – предложил Федор Матвеевич.
Заглянули в кинотеатр «Океан», где под стеклянным колпаком, в окружении бесчисленных копеек, нежилось толстое чучело нерпы. Моряки народ не суеверный, однако, уходя в дальнее плавание, всегда навещали нерпу и бросали на счастье монетку – тогда непременно вернешься в родную гавань. Павлов улучил момент и тоже бросил под стекло монетку.
Покончив с этим «важным» ритуалом, они не спеша поднялись на Тигровую сопку. Их взору предстало удивительное зрелище – вечерний Владивосток. Большой приморский город, казалось, целиком повторялся в чернильном зеркале бухты Золотой Рог. И телебашня на своей Голубинке, и Муркин мыс с рыбацкими холодильниками, и подсвеченные силуэты красавцев лайнеров, и сверкавшие огнями каскады домов, и юркие светляки-автобусы – все сплеталось, переливалось, чертило невообразимые сполохи, оставляя на воде фантастически причудливую картину…
На следующий день было заседание Военного совета.
«Какие у всех сосредоточенные лица!» Павлов откидывается на спинку стула, кладет руки на подлокотники, вытягивает ноги.
Слева прижимается Ветров. Вот так же по всему залу парами расселись командиры с замполитами. Только впереди, где штабисты и политуправленцы, никаких пар. Там сидят вперемешку.
Панкратов рассказывал, как однажды они с Тереховым расселись по разным углам и сразу получили реплику, мол, откуда ждать взаимопонимания, если даже здесь, на Военном совете, они восседают порознь. Видно, здравое зерно в этом неписаном законе все же имелось.
Целый вечер накануне Павлов и Ветров корпели над текстом своих выступлений. Военный совет ценит самокритику, потому в своих тезисах они первым делом отхлестали себя пуще березового веника. А когда проверили на слух, показалось, что за такую самокритику в пору с должностей снимать. Стали перекраивать в другую сторону, прочитали вслух – опять перехватили: звучало как заздравные гимны. Снова добавляли самокритику, и, когда наконец поймали золотую середину, пришлось сокращаться: больше пятнадцати минут выступать не дадут. Концы стыковали за полночь, теперь сидят, шелестят бумажками, хотя, может, ими и не воспользуются, – видно, что не любят здесь уткнувшихся в бумажки ораторов.
На сцене – подковообразный ореховый стол, рядом – массивная светлая трибуна. Шутники называют ее «ковер-самолет». В глубине сцены и по стенам сплошные схемы, таблицы, графики. За столом Военный совет: командующий, по обе стороны от него – адмиралы, ближе к трибуне – гражданский в строгой темной тройке – первый секретарь краевого комитета партии.
Павлов заметил, что командующего тут не принято называть по званию. Тут к нему обращаются только: «Товарищ командующий». Один старый флотоводец справедливо говорил: «Адмиралов много – командующий один!» А он, председатель совета, с цепкими, чуть утомленными глазами на бледном лице, с минуту еще глядел на собравшихся и дал слово начальнику штаба флота – крепкому, моложавому, похожему на боксера адмиралу.
В чуткой тишине мерно звучал его глуховатый голос, шуршала указка, скользившая по картам. Адмирал разбирал корабельные соединения, сравнивал итоги их дел с прошлогодними, иных командиров скупо похваливал, других – их было больше – вспоминал с тяжеловесными упреками.
Пока говорилось только о тактике, морской выучке, о походах и полетах, а до техники впрямую дело не доходило, Павлов с Ветровым чувствовали себя относительно спокойно. Но вот начштаба кончил, командующий оторвался от записей, посмотрел в зал и с подчеркнутой внятностью проговорил:
– Слово капитану второго ранга Жилину. Только короче: историческую справку можно опустить, ничего не надо сравнивать с тринадцатым годом, а сразу о сути – почему у вас теряют оружие, кто виноват, что нужно для ликвидации этого в будущем. Не больше пятнадцати минут.
Жилин, стискивая под мышкой толстую тетрадь, как-то боком взобрался на трибуну. Его гладкое лицо пошло пятнами, глаза, выдавая сумятицу чувств, беспокойно бегали, однако он быстро взял себя в руки и, как всегда, всем своим внушительным видом давал понять, что скажет сейчас нечто важное.
– Товарищ командующий, товарищи члены Военного совета! – Жилин подчеркнул слово «командующий», даже вытянул при этом руки по швам. – Вы правы. Историю трогать незачем. Все происходит в наши дни. Почему теряем оружие?.. Ответ ясен и прост: у нас имеются начальники, и в довольно высоких рангах, которые относятся к технике крайне безответственно. Не буду голословным, сошлюсь на авторитетные комиссии… – Он поспешно раскрыл тетрадь, бережно разгладил найденное место и, набрав воздуха, торопливо, будто боялся, что пятнадцать минут скоро истекут, продолжал: – Обращение с оружием у товарища Павлова из рук вон плохое. При таком его хранении ни о какой надежности не может быть и речи. Об этом гласит первый документ, страница двенадцатая… – Жилин похлопал себя по карманам, водрузил на нос очки, собираясь оглашать страницу двенадцатую.
– А вы своими словами. В чем конкретно недостатки? – с хрипотцой сказал темноволосый контр-адмирал, член Военного совета.
– Не регулярно следили за средой, в которой содержалась техника и…
– И какие же образцы так содержались? – нетерпеливо перебил командующий.
– Образцы не новые, – Жилин «не новые» произнес чуть слышно, – но сам факт!.. По-моему, он красноречиво говорит об отношении Павлова к…
– Та торпеда, что потеряна, – снова перебил командующий, – хранилась нормально?
Вопрос, поставленный в упор, заставлял и Жилина отвечать прямо:
– У новых торпед изъянов не обнаружено, но… – Он сделал многозначительную паузу. – Но я уверен, что перед комиссией изъяны сумели пригладить.
– У вас есть основания? – устало спросил член Военного совета.
– К сожалению, нет, – с сумрачной задумчивостью ответил Жилин, поправляя очки, то и дело сползавшие ему на кончик носа.
– Почему «к сожалению»? – вскинул брови контр-адмирал.
– Видно, мы недостаточно смотрели.
– Досужие размышления, – тихо, но очень внятно проговорил командующий.
Жилин большим белым платком протер шею, прокашлялся и снова углубился в тетрадь.
– Товарищ Жилин! – адмирал повысил голос. – Расскажите, как вы лично занимались лодками, берегом? Что конкретно сделали?
Жилин независимо вскинул голову и с важностью пояснил:
– Я лично каждый день бываю на лодках, проверяю минеров. Ну, конечно, и Павлова курирую.
– Стойте! – Командующий в недоумении округлил глаза. – Как это «курируете»?!
Жилин замялся, красные пятна уже расплылись по подбородку. Он напряженно всматривался в зал, словно ждал подсказки.
– Ну… Хожу к торпедам, слежу, как с ними обращаются. Если что замечу, сразу готовлю приказ.
– Много наготовили? – По лицу члена Военного совета пробежала смешливая искринка.
– Не много, но…
– А все же, – командующий улыбался одними глазами, – что такое куратор?
– Как бы сказать… Гм… – Жилин смущенно потупился. – Я полагаю, ответственный за определенные вопросы.
– Если точнее – опекун, попечитель, – поправил начальник штаба.
– Вот вы по-кураторски и опекаете, – сердито подхватил адмирал. – Так опекаете, что у нас оружие теряют.
– Виноваты… Учтем. – Жилин извинялся во множественном числе, вновь опуская руки по швам.
– Так… – Командующий иронически сузил глаза. – Все ясно. Не ясно только, с какой стороны запрягается лошадь. То бишь почему утонула торпеда.
Жилин лихорадочно перекинул свои листы в одну сторону, потом в другую, нашел, что искал, и заговорил с убежденностью:
– Истинная причина не установлена. Могу официально доложить: новую технику мы получили, а правил ее использования никак не дождемся. Вернее, есть времянка, а постоянных, типографского издания, нет.
– Что, ими нельзя руководствоваться? – насторожился член Военного совета.
– Можно, конечно… – Жилин и сам почувствовал, что его занесло. – Но документ полностью не опробован.
– Мне кажется, – с недовольством произнес командующий, – мы зря теряем время. Товарищ Жилин, я вам подсказал, как построить выступление: проанализировать свою личную ошибку, когда, не зная торпеды, вы пытались учить, как ее готовить; доложить, что вы сделали для повышения своих знаний, а уж потом рассказывать о преимуществах типографских изданий. Кстати, Панкратов докладывал, что у Павлова немало делается для повышения готовности. Какое участие принимаете в этом вы лично?
Жилин, должно быть, ожидал такой вопрос и без промедления ответил:
– Павлов подчинен мне. Поэтому все у него выполнялось либо под моим непосредственным руководством, либо под моим наблюдением.
– Чего было больше, – с усмешкой поинтересовался член Военного совета, – руководства или наблюдения?
Пятна на шее Жилина побагровели, он тяжело дышал.
– Садитесь! – не глядя на Жилина, сурово бросил командующий. – Послушаем Павлова.
«И до меня дошло!» Павлов поднялся на трибуну и посмотрел в зал: на него устремились десятки оценивающих, сочувствующих, подбадривающих глаз.
– Для надежности оружия, выходящего из наших рук, – начал он, совершенно забыв про бумажку, оставшуюся в кармане, – сделано порядочно. Перечисление займет много времени, остановлюсь на главном… – Он старался говорить сжато, доказательно. Сидевшие в переднем ряду Волков и Марцишевский иногда даже кивали в знак согласия. Павлова не перебивали, что здесь случалось не часто, из чего он заключил, что его слушали с интересом. – Считаю, – закончил он, – наша подготовка оружия гарантирует его надежность, в чем на лодках могут быть полностью уверены.
– Это о береговых делах. Но вы много плавали. Может у вас есть мысли и о лодках? – поставил новый вопрос командующий.
В последнее время Павлову пришлось меньше бывать на лодках, захлестывали береговые заботы, но свой взгляд на этот счет он имел и доложил:
– На лодках мы установили свой контроль за учебным оружием. Это уже несколько раз помогло подводникам. Но я бы добавил, что надо меньше опекать лодочных минеров и больше с них спрашивать…
Адмирал приподнял голову:
– Подумаем… Соображение не лишено смысла.
– А скажите, – решил добиться ясности член Военного совета, – какую помощь вам оказывал Жилин?
– Мы, подчиненные, старались лучше исполнять его указания. Ну, а о чем я здесь докладывал, мы делали, как бы это сказать, по своему разумению…
– Ясно! – Контр-адмирал многозначительно прищурился. – Значит, во внедрении нового Жилин стоял на позициях невмешательства.
«Скорее, мешательства!» – подумал Павлов, и едва не произнес это вслух.
– Будем заканчивать. – Командующий поднялся и закрыл блокнот. – Потеря оружия – личный промах Жилина. А так могу констатировать: новая торпеда безотказна и годна для поражения любых подводных целей. Плохо, что отдельные командиры еще не поняли, какую они получили технику, не используют до конца ее возможностей, действуют по старинке. А ведь теперь мы в состоянии бить противника сразу с его обнаружением, на повышенных скоростях, на предельных глубинах. – Командующий зорко вглядывался в карту, синевшую на сцене, казалось, что мыслями он никогда не расставался с кораблями, бороздившими океан. – Положение необходимо быстрее выправлять… Павлову зазнаваться рано. А вот Жилину… Жилину надо менять стиль. Превращаться из куратора и наблюдателя в специалиста-руководителя. Хотя… Я не уверен, что это ему под силу. Наш разговор будет оформлен соответствующим приказом. У меня все. Перерыв семь минут.
Многие заулыбались некруглому перерыву, однако, не сговариваясь, дружно посмотрели на часы: знали, что отдыхать придется ровно семь минут и ни секундой больше.
По пути в гостиницу Павлов и Ветров вспоминали, что было и что не было сказано на Военном совете. Как всегда, больше молчали, думали, переосмысливали. Даже не заметили, как вышли к Амурскому заливу.
На землю уже спускались сумерки, зажигались огни… Внизу, на водной станции, лаем заливались собаки, возмущенные шумливым вертолетом. Винтокрылая птица глухо стрекотала, круто взбиралась к высям и незаметно растворялась в мутном вечернем небе. Откуда-то из-под обрыва потянуло костром: то ли удачливый отпускник-рыболов греется, то ли сухие листья сжигают, то ли просто туманная дымка стелется. После утомительного дня особенно приятны были эти запахи, эти звуки, эти манящие огоньки…
– И все же есть в мире справедливость, – первым заговорил Ветров.
– Как не быть! – Павлов ежился от прохлады. – Жаль только, что она поздно себе дорогу пробивает.
– А тут есть и ваша вина.
– Моя?!
– Помните, еще весной я предлагал сходить к Терехову?
– Помню. – Павлов глубоко вздохнул. – Пожалуй, вы правы. Накопишь, потом тяжелее…
– Озарило? – Ветров мягко улыбнулся.
– Озарить-то озарило, – сокрушенно покачал головой Павлов. – Плохо, что озаряет после таких вот встрясок!
Волков, Марцишевский, Жилин, Ветров уехали и словно бы увезли с собой докучливые служебные заботы. Что ни говори, а делиться своим опытом легче, чем его обретать, еще приятнее узнавать новое, полезное от других. Малышев, так тот целиком переключился на то, чтобы подхватывать опыт коллег: срисовывал схемы, переписывал таблицы, без конца задавал вопросы выступавшим, выясняя детали. Павлов до этой владивостокской командировки и не догадывался, как дотошен Василий Егорович в своем любопытстве.
Вечера были заняты встречами с однокашниками, которых тут было предостаточно. Не обошлось и без культурных развлечений – удалось попасть на «Старомодную комедию» в постановке заезжего театра, послушать романсы в исполнении столичных знаменитостей, посмеяться в медвежьем цирке. Полезное, как говорится, удачно соединялось с приятным, отчего дни мелькали вроде бы слишком скоро.
И все же обоим здорово захотелось домой. Малышев не на шутку затосковал, даже малость похудел, что ему так шло. И он, и Павлов начали чаще вспоминать жен, но, положа руку на сердце, не столько воспоминания, сколько служба звала их в обратную дорогу, звали те самые заботы, от которых их было отвлекла поездка в город их юности – похорошевший и разросшийся Владивосток.
Прощание с Владивостоком неожиданно затянулось.
– Пассажиры рейса… ваш вылет задерживается до пятнадцати часов московского времени. Пассажиры рейса… ваш вылет переносится на двадцать часов московского времени. Просьба не покидать здания аэровокзала…
Сонный бубнящий голос диктора кажется записанным на старую, вконец истертую пластинку, он начинает надоедать, раздражать, словно по его вине так расточительно расходуется дорогое время.
За Дальневосточье всерьез взялся обширный циклон. Вторые сутки Павлов с Малышевым подчиняются нудному диктору, добросовестно просиживают на аэровокзале назначенные часы отсрочки. Народу тьма-тьмущая. Истомленные пассажиры сидят на подоконниках, на прилавках закрытых киосков, на лестницах, на чемоданах и свертках, просто на полу. По проходам дефилируют те, которым кресел не досталось, – дремать на расстеленной газете они считают ниже своего достоинства; это большей частью военные в чинах или солидные гражданские лица в пыжиковых шапках, очках и при галстуках.
Одно кресло на двоих досталось и Павлову с Малышевым, они пользуются им попеременно. Василий Егорович отправился сейчас на прогулку к буфету, куда только что подали жареных цыплят, а Павлов, заняв кресло, пытается половчее пристроить ноги: они все время упираются в баул соседа-геолога. Баул тяжелый, на вершок не сдвинешь, в нем, как объяснил хозяин, самое ценное, что есть на свете, – камни. Наконец Павлов находит удобное положение, прикрывает глаза козырьком фуражки и сразу погружается в вязкую дрему. Ему чудится: он в длинной-предлинной кровати, его ногам полная вольготность, нет никаких баулов с камнями, тянешься, тянешься, а до кроватной спинки не дотянешься. Благодать!
– Пассажирам рейса… Ваш вылет переносится на три часа московского времени. Просьба…
«Фу, черт, ни минуты от этого диктора нет покоя!» Павлов снова откидывается назад, опускает козырек.
Из-за спинки кровати теперь выплывает памятная морская фуражка с золотым шитьем.
«Тьфу, напасть!» Павлов гонит ее от себя, но она, наоборот, становится крупнее, явственнее. Ошибки нет: так ровно, без малейшего крена, носит фуражку только Жилин. Павлов встряхивается, шире раскрывает глаза и видит, что ему не грезится, что между креслами чинно шествует именно его начальник. Жилин тоже заметил Павлова и лавирует прямиком к нему.
– Каким ветром, Петр Савельевич? Никак, в отпуск?
– Какой отпуск! – Жилин сморщился, будто проглотил лимон без сахара. – Покидаю вас. Решил податься ближе к цивилизации…
– Вот как! – Павлов был удивлен и лишь теперь заметил, что Петр Савельевич осунулся, сгорбился, потерял осанку. Видно, «податься ближе к цивилизации» решил не совсем добровольно. – И кого же назначили вместо вас?
– Да там одного… – Жилин досадливо махнул рукой, его глаза-буравчики часто и обиженно моргали. – Пока научится – дров наломает. Еще будут меня вспоминать.
«Вспоминать-то будут, – усмехнулся про себя Павлов. – Только как!»
Он поймал себя на мысли, что не испытывает к этому человеку ни обиды, ни неприязни. Абсолютно ничего не испытывает, словно и не было его вовсе, словно и не чинил он столько неприятностей. Впрочем, шевелилась какая-то жалость, и Павлов не мог понять, откуда она взялась. За что, по какой причине надо его жалеть? Потом понял, что это жалость не к нему, а скорее к людям, которые будут служить под началом Петра Савельевича в другом месте.
За двое суток Павлов ни разу не зевнул, а тут вдруг на него напала невероятная зевота. Он сжимал челюсти, старался глубоко дышать носом, придерживал подбородок рукой, однако зевота одолевала пуще и не было никакой возможности с ней совладать.
Жилин исподлобья, склонив голову к воротнику, глядел на Павлова, нервно постукивал ногой и с грустью улыбался. Павлов тоже глядел на Жилина, но ни улыбаться, ни говорить что-то приличествующее моменту ему не хотелось: целый год они жили рядом и не нашли общего языка, так неужели найдут его теперь, в минуты расставания?..
Он искал глазами Малышева, надеялся, что своим приходом тот развеет тягостное молчание, но Василия Егоровича и след простыл. Лишь через несколько минут Малышев мелькнул в толпе с кипой газет и был совсем рядом, но неожиданно сделал крутой вираж и скрылся за колонной.
Павлов уже собирался справляться у Жилина о благополучии его семьи или в крайнем случае потолковать о погоде, но в этот момент как-то радостно щелкнул динамик и бодрый голос диктора объявил наконец долгожданную посадку.
– Ладно! – в сердцах воскликнул Жилин. – Давайте пять. Не обессудьте, если что не так. Прощайте!
– Прощайте, – сдержанно ответил Павлов, протягивая руку, и, спохватившись, добавил: – Занимайте наше место. Вам еще долго ждать…
Он живо подхватил портфели – свой и Малышева – и направился к выходу.
«Вот и еще изменения в службе, – уже в самолете продолжал размышлять Павлов. – Новый начальник – большая перемена. Новый характер, новые взгляды, новые… Однако хуже не будет. Не должно быть. Кто бы ни пришел, хуже Петра Савельевича не будет!»
Мысли о Жилине постепенно исчезли, думалось уже о тех, с кем предстояло встретиться, о том полезном, что везли они с Малышевым из командировки. Потом подкрался такой могучий сон, о каком можно было лишь мечтать последние двое суток. У Малышева забот меньше, и он заснул значительно раньше. Стюардесса предлагала журналы, сувениры, дважды носила лимонад, но они ничего этого не видели и не слышали. Проснулись от мелодичной, усиленной микрофоном просьбы «пристегнуть ремни». Самолет шел на посадку.
На первой же ступеньке колючий холодок ринулся за шиворот, заставил поспешно поднять воротники, вспомнить о перчатках.
У нижней ступеньки трапа показалась добродушная физиономия мичмана Щипы, а это значило – за углом есть теплая машина.
– Давно ждете? – спросил сразу повеселевший Павлов.
– Третьи сутки несем вахту! – резво отрапортовал Щипа; по его лицу нельзя было представить, каким малым оказалось для него удовольствие бодрствовать в битком набитом аэровокзале да еще глядеть за машиной.
В машине и в самом деле тепло, Владислав тоже улыбается, однако видно, что он порядком замерз и дается улыбка ему как гимнасту, который на кольцах держит крест.
В ядовитой синеве неба, в мерзлой звонкости земли, в жухлых травах на газонах вокзала, в оголенных, уже окоченевших деревьях – во всем ощущалось предзимье. Из-за этого, хотя машина катила по хорошо знакомой дороге, все вокруг казалось Павлову незнакомым. Покрытые серебристой изморозью сопки словно приподнялись, вдоль берега блестела узкая ледяная корка; яркое солнце совсем не грело, густая синь воды и неба будто и несла этот пронзительный холод.
