Текст книги "Галерные рабы"

Автор книги: Юрий Пульвер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Ободренный отступлением противника, который доселе защищался храбро и умело, татарин кинулся вперед. Сафонка подцепил носком босой ноги комок грязи, швырнул его в сторону врага, метя в лицо, и прыгнул вслед сам, занеся саблю над головой.

Хотя грязь не попала татарину в лик, пролетела мимо, тот непроизвольно зажмурил глаза. И в этот самый миг Сафонка что было сил трахнул ворога лезвием по голове.

Поединщик повалился, словно серпом скошенный пшеничный колос.

Нури-бей раздраженно вскочил с подушек:

– Ты грязно сражаешься, гяур!

– Зато побеждаю!

Купец не нашелся, что сказать. Сафонка, решив, что не стоит ссориться с будущим хозяином, смягчил резкость ответа, продолжив:

– А разве честно против меня могучего бойца выпускать, уважаемый Нури-бей? Я ведь саблю в руках долгонько не держал, да и вымотан весь, для поединка не гожусь! Вот и пришлось хитрость применить.

– Знаешь, гяур, ты и впрямь способен стать не только янычар-агой, а кем угодно. Кидаешь во время учебной схватки сопернику грязь в лицо, разбиваешь череп, потом оправдываешься, что поступил правильно. Далеко пойдешь!

– Разве ты сам по-иному обращаешься с врагами? – вырвалось у Сафонки.

Нури-бей смолчал, поджав губы. С проломленной головой, бесчувственного Темира унесли на руках в палатку.

Будзюкей, не скрывая торжества (честно там или нечестно, а бой-то выигран его рабом, и Нури-бей публично унижен!), повернулся к купцу:

– Ну, и ты продолжаешь считать, что такой лев не стоит жалких двухсот тридцати золотых?

– Он действительно неплох, хотя еще сыроват. Любой знаток оценил бы его высоко – но не выше семидесяти!

– Аллах свидетель, как неуступчив ты, Нури-бей, даже убедившись в моей правоте. И хитер. Хочешь нажиться на моем невежестве. Думаешь, не ведаем мы в далеком Ногайском улусе, что над Сералем развевается «кохан-туй», лошадиный хвост, и это означает объявление войны. На кого бросит хондкар свои непобедимые армии? На вероотступников-персов или нечестивых венгров?

– «Храни свою тайну, ее не вверяй, доверивший тайну тем губит ее», – заповедывал ибн-ас-Сумам. Падишах всего мира никому не говорит о своих помыслах, их знает лишь Аллах великий и милосердный. Да и какое отношение имеет грядущая война к нашему торгу?

– Для боев и осад нужны новые йени-чери. А в нынешний поход Аллегат-нойон привез очень мало мужчин…

– Да еще, говорят, иные из них убежали из-под самого Азек-тапа, перерезав кучу нукеров. Не знаешь, случаем, чьих? – невежливо перебил Нури-бей, показывая свою осведомленность и одновременно уязвляя партнера по сделке.

Будзюкей снова налился багровым цветом. От позора – он потерял лицо перед турецким торгашом. Но оправдываться или опровергать не стал, продолжил речь, как ни в чем не бывало.

– Так вот, я повторяю, из-за малочисленности мужчин цены на них поднялись втрое. И ты сам знаешь, лишь один из тысячи урусов соглашается принять истинную веру и стать под священное знамя пророка. Я привез тебе именно такого. А ты мне хочешь заплатить за него, как за презренного лавочника-чивута! [134]134
  Чивут (тур.) – дословно падаль, так турки называли евреев.


[Закрыть]

– Да не сломаются твои зубы, Будзюкей-мурза! Разве восемьдесят золотых кто-нибудь кому-нибудь заплатит за чивута?!

– И в пять раз больше выложит, если тот ювелир, алхимик или лекарь. Но мой ясырник – воин, и я прошу за него всего-навсего двести золотых! Для такого богача, как достославный Нури-бей, это сущий пустяк!

– Да я разорюсь, если отдам за раба хотя бы на один астр больше, чем восемьдесят пять золотых!

– Нури-бей, ты получишь огромную выгоду, продав моего уруса в йени-чери, даже если добавишь к этой цене сто золотых!

Торг продолжался еще битый час, пока Сафонку в конце концов не купили за сотню.

– Инч Алла! Так угодно Аллаху! – с сожалением вздохнул купец. – Можно было бы еще поторговаться, да время не ждет. Ты такой же великий спорщик, как и багатур, Будзюкей-мурза! – польстил он ногайцу. – Совсем меня ограбил! Но я не таю обиды на старинных друзей, а потому хотел бы предложить кое-какие редкие товары для тебя, твоего гарема и на подарки Аллегат-нойону и князю Иштереку, кои ты обязан сделать после удачного похода. Их можно посмотреть в моей мауне. [135]135
  Мауна (тур.) – судно с веслами и парусом, внутри которого часто устраивали лавки.


[Закрыть]Там и купчую на уруса напишем.

Опять перед глазами Сафонки замелькали кривые узкие улочки, непривычного вида дома из камня и глины, окруженные глиняными же оградами – дувалами. Повороты, повороты – и за углом раскинулась широченная синеватая неразглаженная скатерть-самобранка, только вместо яств на ней множество различных кораблей.

День стоял пасмурный, таким же было море. Оно недовольно морщилось, шмякало туда-сюда буро-зеленые водоросли, труху и грязь между остовами судов, прильнувших к причалам. Сказки верно говорили: другого конца-краю у морюшка нету, концы-края сливались с серыми небесами вдалеке в сизом мареве. Охватить всю его широту одним взглядом невозможно, приходилось вертеть головой, и тогда чудилось, что поверхность воды неровная, в ней какая-то кривизна.

От устали, пережитого во время боя волнения на Сафонку нашло оцепенение, и он стал воспринимать происходящее, как во сне наяву. Скрип бревенчатого настила, который соединял причал с палубой мауны – огромной, по Сафонкиным меркам, лодьи саженей семь в длину и две в ширину. Первые шаги по влажной, слегка пружинящей под ногами палубе. Окрик нового хозяина: «Эй, будущий гениш-ачерас, можешь занять вон тот коврик под мачтой». Нури-бей и Будзюкей, спускающиеся внутрь корабля через люк. Запах сосны и дуба от мауны, мокрой холстины от парусов. Твердость и прохладность палубных досок, ощущаемые спиной через тонкую подстилку. Серость небесная наверху. Мачта, уходящая ввысь, как ствол дерева, когда лежишь под ним, только почему-то качающийся, навевающий легкую тошноту. И нарастающий, острый, словно зубная боль, приступ дикого ужаса от плеска волн…

Парень с детства не мог слышать этот звук, напоминавший о страшной ночи, в какую литовцы взяли на меч захваченный Воронеж.

…Сафонка с Михалкой сидели в недовырытом погребе, прикрытые разваленными бревнами и досками, кои были заготовлены для стройки, полузасыпанные обвалившейся землей. А два пьяных запорожца, только что пограбивших дом, искали во дворе ухоронку.

Прятать ценности в землю издавна было (и не только на Руси) очень распространенным обычаем – по многим причинам. Складывали злато-серебро, каменья самоцветные в тайнички не только про черный день или на случай разбоя. Главное в другом. Коли владелец умрет, клад облегчит ему пребывание в мире ином. Попы, правда, бают денно и нощно: «Не спасет в царствии небесном горшок со златом». Ан предки-то были не дурни безмозглые, что брали с собой в последний путь деньги, еду, питие, оружие и снасти всяческие с лопотиной. Грех? Так ведь причащение предсмертное любой грех снимет. А если правду священники глаголят, будто клад мертвому не в помощь, он наследникам достанется.

Вот почему с древнейших времен при взятии города или селища штурмом любые захватчики, пограбив ту рухлядь, коя в избах находилась, начинали искать тайнички.

Запорожцы применили испытанный способ: лили воду. В том месте, где земля ранее разрыхлялась, влага впитывалась быстрее. Конечно, при свете факелов трудно уследить, насколько быстро уходит в почву вода. Но другой способ – концом копья или палкой в землю тыкать, отыскивая рыхлое местечко, – не так надежен…

С полуночи почти до рассвета слышали детишки скрип колодезного журавля и топот тяжелых сапожиц, лязг шпор и шаблюк, пьяные богохульства… И плеск воды, который постоянно приближался. Запорожцы сначала обследовали землю вдоль длинного плетня, который окружал обширное подворье Ивановых, потом у столбов, под стенами дома, конюшни, сарая – у приметных мест. Ничего не найдя, разбили двор на участки и начали заливать их водой по очереди. К счастью для ребят, недостроенный погреб грабители решили оставить напоследок – навряд кто будет туда до окончания работ ценности прятать.

Осталась в памяти у Сафонки глубокая зарубка: плеск воды – это мары тяжкая поступь, коей она неотвратимо идет к тебе. Плеск – шаг, плеск – шаг…

Он потом в детстве, бывалоча, долго плакал, когда мачеха брала его на речку помогать белье стирать. В отрочестве с превеликим трудом заставлял себя садиться в лодку: не мог слышать, как весло погружалось в воду, как волны бились о борт.

И теперь море языком своих пучин снова напоминало: мара близко, тянется к тебе из-под низу, стучит, дышит, душу выворачивает…

Из полузабытья Сафонку вывели голоса – веселый Нури-бея, сразу видно, что пьяненького, и мрачный – Будзюкея:

– Зря, зря, эфенди, ты отказался от угощения…

– В святом Коране записано: «Они спрашивают тебя о вине и мейсире, скажи: в них и прегрешение великое, и полезность, но греха в них больше, чем пользы».

– Ну, Аллах грехам терпит и, надеюсь, не накажет меня за столь малую слабость, в которой не отказывают себе сильные мира сего! Да и какая разница, чем хмелить себя – виноградным соком или кумысом, торосуном-бузой, как вы, татары? Что ж, пришел час расставания, досточтимый Будзюкей-мурза. Приглянувшиеся тебе товары сейчас собирает мой слуга, он понесет их за тобой. Эй, будущий защитник веры! – окликнул купец Сафонку. – Хватит валяться, поклонись напоследок своему бывшему господину!

– Прощевай, благодетель! – процедил сквозь зубы Сафонка, не вставая. – Очень хочу с тобой еще разок встретиться… и отблагодарить за все, что ты для меня сделал, как подобает.

– Я буду ждать этого часа, урус, и уж тогда никому тебя не продам, оставлю для услаждения своей души, – тоже иносказательно и тоже с неприкрытой угрозой ответил мурза.

В глубине души он был несказанно рад избавиться от урус-шайтана. В одном котле тесно двум баранам. Подумать только, этот пособник Иблиса проклятого обещал сделаться упырем и преследовать его, Будзюкея, род до Страшного суда! Теперь отец гяура похоронен, как сам завещал в вещем сне. Урус уже чужой невольник. Значит, страшная клятва отныне потеряла силу, и загробная месть не грозит ему, Будзюкею. Так, может, располовинить дамасским булатом эту бешеную собаку?! Коран учит: «А когда вы встретите тех, которые не уверовали, то – мечом по шее». Нет, жалко сотни золотых, придется их возвращать пьянице-торгашу. Да и какой ныне от уруса вред, он через два-три месяца очутится на галерах, а через два-три года – у шайтана в гостях. Так что вряд ли стоит, согласно древнему обычаю, давать своему будущему сыну его имя, чтобы младенец прибавил к своим летам годы, прожитые врагом. Нет, скорее отсюда в родные кочевья, понюхать лоб [136]136
  Татарская ласка, заменяющая поцелуй.


[Закрыть]женам и детям…

Не тратя своего красноречия на препирательства с рабом, Будзюкей отвернулся и пошел по сходням на причал.

Сафонке страсть как захотелось прыгнуть на спину татарюги-шишморника и свернуть вязы – крестоцелование больше не сдерживало его. Да удастся ли голыми руками задушить идолище поганое до того, как подоспеют кэшиктены и охрана Нури-бея? Тогда сделка сорвется по его, Сафонкиной, вине, он окажется вновь в руках мурзы – и будет клятвопреступником.

И парень не двинулся с места, только просверлил затылок удаляющегося ногайца злобным взглядом-буравом.

Нури-бей, хоть и во хмелю, сумел уловить за внешне невинным обменом фраз какой-то потаенный смысл, который очень ему не понравился. Учел он и враждебный тон, и гневные взоры, коими обменялись русский и татарин. У купца стало нехорошо на душе, появилось предчувствие, что придется еще пожалеть о покупке.

Предчувствие его не обмануло.

Сафонка же подумал, что теперь он ничем не связан, впереди свобода или смерть, и какие бы испытания ни ждали его в грядущие годы, хуже того, – что с ним произошло, ничего случиться не может.

В отличие от Нури-бея он здорово ошибался. И понял это на другой же день, когда тяжелогруженая мауна, стремясь до зимних штормов достичь Истамбула, отправилась под всеми парусами в путь по неспокойному морю, пока дул крепкий попутный ветер.

Плеск воды преследовал Сафонку повсюду, доводя до бешенства, вдобавок на него навалились тошнота и головокружение. День и ночь он лежал влежку, мечтая об одном – чтобы проклятое корыто скорее пошло на дно. Это было хуже, чем порка, чем боль, голод и холод, чем все, что он испытал доселе.

Сафонка ничего не ел и не пил – впрочем, ему никто и не предлагал. Наутро на него обратил внимание новый хозяин:

– Морской болезнью маешься, будущий беглер-бег? Свесься за борт да сунь два пальца в рот, только сам не выпади. Не стыдись, в дозволенном нет срама, а когда необходимо, и запретное допустимо. Кстати, тебе не холодно на палубе? Или вам, русским, любые морозы нипочем?

– Хлад нипочем, когда шубы да шапки греют! А ночью мне до жути зябко, в коврик заворачиваюсь да зубами стучу. Ты бы меня вниз, что ли, ночевать пустил…

– Ни с матросами, ни с рабами тебе вместе быть нельзя – ты пока для всех чужой. Я тебе теплую джуббу [137]137
  Джубба (тур.) – стёганая верхняя тёплая одежда.


[Закрыть]дам, сапоги, одеяло и миндер – подушку для сидения, чтобы не простыл на свежем воздухе. А уж если дождь пойдет, ляжешь перед моей каютой вместе со слугами. И подойди к повару, возьми поесть, а то с лица спал… Как я тебя, худого да измученного, в йени-чери продавать буду?

На другой день море стало намного спокойнее – и Сафонкин желудок тоже. Оклемался он, поел, поспал – и пошел к новому хозяину.

– Досточтимый Нури-бей, я благодарен тебе за заботу и хотел бы предложить кое-что, дабы возместить ущерб, причиненный моей покупкой…

– «Беседа с пустословом подобна белой горячке», – рек мудрый Али-Сафи. Разве ты понимаешь в торговле, что вознамерился учить меня?! Неужто не ведаешь: кто нагл, тот теряет, кто невежа, тот раскаивается!

– Ты прав, хозяин. У моего народа тоже есть пословица: «Умный любит учиться, дурак – учить». Но я-то не дурак, не тебя учить пришел, а просить, чтобы ты меня поучил языку турецкому. Мне так легче службу справлять будет, и ты меня выгоднее продашь. Может, я ошибся, что осмелился тебя побеспокоить…

– М-да… Самая большая ошибка – не видеть своих ошибок, утверждают арабы. Ошибся я, а не ты. Я сам буду учить тебя, когда время позволит, и те из моих слуг, кто знает татарский. Надеюсь, к какому-либо маулиду, дню рождения пророка или одного из святых, я отдам тебя в руки муллам и проповедникам-хатибам, и ты по-турецки выразишь согласие стать мусульманином. За это Аллах милосердный простит мне мои прегрешения. Светлая у тебя голова, русский! Когда станешь янычар-агой, не забудь, что именно я вывел тебя на дорогу к богатству, почету и славе!

Сафонка лишь поклонился, улыбнувшись про себя, и мысленно повторил отцовское присловье: «Ведать чужую мову – что оружье потайное иметь». Вложи еще один меч в мои ножны, хозяин. Как сбегу с галеры, турецкий, латинский да татарский языки мне ой как сгодятся. И пока учиться буду, время в неволе быстрее пролетит.

Действительно, три недели, в какие мауна добиралась до Истамбула, миновали незаметно. Шел корабль вдоль берега, заходя в порты, торгуя. Нури-бей хоть и желал попасть в столицу до штормового сезона, выгоду упускать не хотел. Сафонке то было наруку: он стремился получше научиться вражьей мове, отдохнуть да отъесться на хозяйских харчах. Для того упросил купца сразу не продавать, подождать с месяц. Тот согласился. Ему нравился молодой невольник, и он сам охотно занимался с ним.

Имелась и еще одна причина. Завершался шаабан, восьмой месяц хиджры, [138]138
  Хиджра (араб.) – мусульманское летоисчисление и календарь. Более известна лунная хиджра, но в Турции применялась солнечная, в которой новый год начинался 20 или 21 марта, обязательно в новолуние.


[Закрыть]за ним должен был последовать рамазан, в течение которого все правоверные соблюдают уразу-пост, не смея коснуться еды при свете солнца и лишь с наступлением темноты насыщаясь. Пройдет рамазан – и грядет светлый праздник Брунк-Байрам, разговение после поста. Его окончание – самое лучшее время для заключения сделок. Все сытые, добрые, никто не хочет торговаться, спорить. За оставшееся время и русского можно будет к святому Корану немного приобщить.

Учился Сафонка с упорством, до самозабвения. Как некогда Митяя, купца поражала и умиляла его тяга к знаниям. Часто общаясь с новым хозяином, который относился к нему доброжелательно (будущий мусульманин и йени-чери, как-никак), Сафонка изменил свое мнение о турке. Нури-бей оказался не злым и ученым человеком. Выходец из старинного купеческого рода, он в юности намеревался стать улемом – ученым и богословом, любил поэзию. Ранняя смерть отца вынудила оставить юношеские бредни и продолжать торговое дело, завещанное предками. От былых увлечений остались редкая начитанность и жажда собирать и записывать мудрые мысли и изречения всех народов, даже немусульманских. Сафонка быстро понял это и стремился в разговорах порадовать хозяина новым метким русским словцом, поговоркой, байкой, хотя, конечно, переводить их на татарский, а тем более на турецкий было неимоверно трудно.

Нури-бей же медленно, ненавязчиво, как дорогого кровного жеребца тренируют к скачкам, готовил нового невольника к будущему величию защитника истинной веры, знакомил с турецкими обычаями, рассказывал о мусульманстве.

Ежедневно Сафонка, насколько это позволяли тесное пространство палубы и погода, упражнялся в борьбе, бое на саблях, стрельбе из лука и непривычном для себя янычарском искусстве метать кинжал. Именно эти испытания ему предстояло пройти в Аджами Огхлан. Партнерами его были охранники купца. Учебные схватки они проводили очень осторожно: помнили случай с Темиром.

Нури-бей решил миновать султанскую таможню в порту, чтобы избежать поборов пограничной стражи и не платить налоги два раза: когда купец появляется на стамбульском рынке Капалы Чарши, мухтасиб – базарный инспектор все равно сдирает с него пошлину за допуск в торговые ряды. Вот почему мауна, дойдя до столицы, в стамбульскую гавань не зашла. Рабы с помощью охранников и Сафонки ночью потаенно выгрузили все товары в укрытой бухточке, навьючили тюки и саквы – холщовые переметные сумы для овса и продуктов – на лошадей и мулов.

Дневной переход по скалистым тропинкам – и небольшой караван очутился в пригородном фондуке – постоялом дворе Нури-бея. Товары остались там, Сафонка последовал за хозяином в загородный дом. Построено здание было, как обычествует у османов. Правая часть – мобейн (еще ее называют селямлик), мужская половина. Посередине зал для приема гостей, в который ведет парадная дверь. В левой части – гарем. Все имение, куда входили еще хозяйственные пристройки и сад, окружено глинобитным дувалом.

Жизнь Сафонки, в общем-то, осталась такой же, как на мауне, только под ногами больше не качалась палуба, а непоколебимо стояла твердь земная. Опять упражнения, к которым прибавился еще и бег вокруг двора (каждый день приходилось одолевать по два фарсаха), опять уроки. Нури-бей торжествовал: за подготовленного йени-чери, искусного бойца, знающего турецкий язык и обычаи, принявшего истинную веру, в канун войны можно получить не менее ста семидесяти золотых.

А для парня подлинной радостью было то, что купец разрешил ему ходить в баню. Их имелось две: одна роскошная – для хозяев, вторая, поплоше – для наемных слуг. Рабы мылись из хоуза – бассейна во дворе.

Турецкая банька пришлась по душе, хоть мало напоминала родную русскую. Сама каменная, вместо деревянных полок – ложа. Нагревают не воздух каменьями раскаленными, а мрамор изнутри дровяной печью – кое ложе поменьше, кое посильнее. Заворачиваешься в холстину и ложишься на теплый камень, нежишься. Запарился – отойди, водицей сбрызнись, на лавочке посиди, с соседями посудачь о том о сем – и снова пожалуй кейфовать.

Сафонка как впервой добрался до баньки, выбрал самое жаркое место, улегся на спину, закрыл глаза, расслабился – и уснул. Его разбудил часа через полтора испуганный далляк-банщик и потащил к Нури-бею. Тот рассердился:

– Ты что, ума лишился? Разве можно столько париться?

– Хозяин, ты это называешь париться? Да я в вашей баньке хоть весь день пролежу! Приятственная она, спору нет, но тепла настоящего не дает. Вот наша парилка – та щедра на жар!

Сафонка запнулся, не находя нужных слов, чтобы описать всю прелесть русского пара. Заберешься на верхний полок, поддашь водицы с кваском на раскаленные каменья, прохватит тебя до косточек-жилочек жаром нестерпимым, ажник дух захватит. И шевельнуться невозможно – ошпаривает горячий воздух. Ан все равно веничком березовым аль дубовым себя охаживаешь, пока усталость, и сухмянку, и мокроту, и лихоманку из себя не выбьешь. Нажаришься румяно, выскочишь, красный, как вареный рак, из парной, расхлябишь дверь предбанника – и голышом в снег зимой, летом – в бадью с водой, загодя в погребе охлажденной. Взвизгнешь от мгновенного перехода из адской жары в ледовое чистилище, ругнешься от избытка счастья – и опять в сладостное пекло кинешься, на распаренное, пахнущее дерево. И сызнова прутьем младым себя лупишь…

– У вас, хозяин, тоже любо-дорого придумано: можно прогреть любое место на теле, какое пожелаешь. Даже человеку со слабым сердцем путь сюда не заказан, а в нашу парную ему лучше не соваться! Одно еще не как у нас: мужчины и женщины раздельно моются…

– Неужто в Московии вместе? – ужаснулся Нури-бей.

– Ну, чаще всего в разное время выходит. Баньки у нас в каждом почти дворе есть, дак они размеров малых, вся семья сразу не влезет. Потому по обычаю сперва мужики моются, потом бабы. А вот на хуторах, в крупных хозяйствах али при постоялых дворах есть большие бани. Так там все вместе, невзирая на пол…

– Какое бесстыдство, противное человеческому естеству! – вознегодовал Нури-бей.

– Почему противное? – сделал вид, что не понял, Сафонка. – Оченно приятное! Мы с казаками молодыми нарочно ходили в общинные бани девок красных смотреть, дак они тоже туда набегали, – подзадорил хозяина парень.

– Женской красотой нельзя наслаждаться публично, как бегом арабской кобылицы. Прелести одалиски-наложницы должны быть ведомы, помимо господина, лишь кальфе, [139]139
  Кальфа (тур.) – хозяйка, старшая рабыня в гареме, которой подчиняются невольницы.


[Закрыть]кизляр-аге да прислужницам гарема, то есть никому за пределами «дверей счастья», женской половины дома. У афганских племен муж вообще видит жену голой лишь два раза в ее жизни: в день свадьбы и когда мертвую обмывают. Даже наслаждаться ею обязан только сидя, в одежде – и при том никак нельзя обнажать места срамные!

– У нас иные нравы. Пригожая баба – услада для глаза… Конечно, никто никого не принуждает. Стесняешься – не ходи в общую баню, мойся отдельно…

– Плохие у вас нравы. Однако – инч Алла! – тебе-то я их исправлю!

«Ученого учить – только портить, а черного кобеля не отмоешь добела», – сказал в ответ Сафонка, но – мысленно. На сем разговор и закончился.

Текли дни – сытные, нескучные. Свободным, однако, себя Сафонка не чувствовал. За пределы двора его не выпускали. Ночевал он в каморке для слуг. Кормили обильно, да однообразно: бобовая похлебка, кусок жареной баранины, сухой чурек. О том, чтобы испробовать знаменитых турецких яств, о коих так много говорили рабы и слуги, не могло быть и речи. Мечта вкусить их осуществилась лишь после Брунк-Байрама – и лучше бы она не осуществлялась.

Праздник Нури-бей провел в столице. Вернувшись утром на следующий день, хозяин, лукаво улыбаясь, направил Сафонку в баню. Тот мылся накануне, ан не возражал: чего ж не погреть косточки лишний разок. В парной его ждал здоровущий турок – личный банщик и костоправ Нури-бея. Уложив парня на подстилку, он вскочил ему на спину, начал топтать ногами, заламывать руки, мять шею, давить на позвоночник. Сафонка понял: Нури-бей сделал ему редкий подарок. Для османов костоправство было тем же, что для русских веник. Несмотря на боль, пугающий хруст позвонков и суставов, ему добровольная мука очень понравилась, он давно уже не получал такого удовольствия, не чувствовал столь расслабляющей истомы.

После бани, одетого в новую турецкую одежду – скромную, без украшений, однако вполне приличную, – Сафонку привели в столовую комнату Нури-бея. Хозяин, облаченный в синий доломан, [140]140
  Доломан (тур.) – верхняя длинная одежда, иногда с меховой опушкой.


[Закрыть]в белой чалме, удостоверявшей, что ее владелец совершил благое дело – хадж, паломничество в Мекку и Медину, торжественно восседал на миндерах, скрестив ноги, обутые в роскошные, небесного цвета чувяки с загнутыми носами. Низенький широкий столик перед ним был уставлен блюдами с едой. Сафонка не знал ни одного из кушаний, кроме пахлавы (как-то раз она подгорела у повара, и испорченное слоеное печенье скормили слугам, чтоб зря не пропало).

В диковинку для него были многие фрукты и ягоды – виноград, дыни, персики, хурма. Вообще-то на Руси и в те времена знали об этих изысканных плодах, пробовали их и даже лимоны с апельсинами. Однако то могли себе позволить лишь знатные да богатые. А казаку – уроженцу захолустного окраинного Воронежа откуда ж взять такие яства?

Сафонка потянулся к угощению поначалу с опаской, а распробовав, накинулся, как ворон на кровь. Нури-бей, развалившись на подушках, отеческим взором, с теплой хитринкой в глазах следил, как парень расправляется с лакомствами, запивая персиковым шербетом.

– Массаж понравился?

– Очень! – промямлил Сафонка с набитым ртом.

– А еда?

– Того пуще!

– Будешь есть и эти, и многие другие, еще более изысканные лакомства каждый день, когда проникнешься светом ислама. Смотри, про нее изрек Аллах: «Вот книга, которая не возбуждает никаких сомнений», – купец положил на стол огромный Коран в переплете из телячьей кожи, украшенном золотом и серебром. – Оригинал ее начертан на арабском языке на листах-сухур, и свитки эти хранятся на седьмом небе…

Сафонка понял: конец привольному житью, пожалте на галеры, пришла пора расплачиваться за обман. Вида, однако, не подал, спокойно умял все до единой крошки, потом приготовился к уроку, как всегда.

– Итак, способнейший из учеников, мы закончили с тобой изучение османских обычаев. Сегодня я начну преподавать тебе основы истинной веры…

– Я же еще плохо знаю турецкий, эфенди!

– Достаточно для того, чтобы понять суть, да, если надо, и по-татарски я тебе расскажу. А молитвы все равно наизусть заучивать придется, они на арабском языке. И Коран тоже, кстати. Я тебе буду переводить содержание его сур и аятов. [141]141
  Сура – по арабски шеренга или ряд, в Коране глава или отдельное поучение; аят – дословно знамение, чудо, в Коране – стих.


[Закрыть]

– Это обязательно нужно?

– Неверного не примут в йени-чери. Став мусульманином, ты получишь вот такую маленькую святую книжечку, как у меня, для ношения на груди. На ней нарисован Зульфикар, волшебный меч пророка Али. Его изображение сделает тебя непобедимым.

– Так что ж, все бусурманы, выходит, непобедимые?

– Не употребляй это слово, говори – мусульмане. А на твой вопрос я отвечу: да!

– Как же тогда я, неверный, смог одолеть Темира, правоверного? У него ведь была такая книжечка?

– Наверное, пророк – да благословит его Аллах и да приветствует! – помог тебе потому, что ты решил вступить в истинную веру.

– А как же тогда мои соотечественники у вас и татар войну выиграли? [142]142
  В 1569 году султан Селим II поручил паше Касиму вместе с татарами организовать поход на Астрахань, окончившийся неудачей.


[Закрыть]

Нури-бей пожевал губами. Разговор начинал ему не нравиться, и он спросил напрямик:

– Что с тобой стряслось? Ты не хочешь стать мусульманином?

– Не хочу.

– Но почему?

На Сафонку вдруг напало бесшабашное веселье. Эх, была не была, пропадать, так с бубнами, напоследок хоть покуражусь всласть.

– Да вот узнал я: тем, кто обусурманится, мужскую красу урезают…

– Ты имеешь в виду обрезание? Да, его заповедовал нам великий пророк Мухаммед. Во время войн за утверждение ислама в Аравии отряд правоверных сорок дней не мог вырваться из окружения. От жары, пыли, отсутствия воды у воинов воспалилась крайняя плоть. Тогда полководец пророка приказал отсечь ее. С тех пор и распространился обычай Хатна, ставший посвящением в мусульманство. Но в нем нет ничего страшного, кусочек кожи удалят – и все…

– А я боюсь, вдруг лишку отхватите, чем я тогда свою кадуну ублажать буду?

Нури-бей понял: русский над ним просто смеется да вдобавок еще святотатствует. Он ведь прекрасно знает, что кадуной величают лишь первую жену самого султана. Торговца охватил гнев:

– Беседа, приносящая тебе вред, стоит меньше ослиного крика, считают персы, и они правы. Ведь человек более властен вернуть несказанное, чем то, что уже произнес. А ты сказал слишком много. За такую насмешку другой правоверный на моем месте отдал бы приказ оскопить тебя на самом деле!

– Это жеребца можно охолостить, а настоящего мужчину никогда. Его можно только убить!

– Хочешь побиться об заклад, что из тебя получится евнух?

– А что ж. Только чтобы ты не проиграл снова, как в случае с Темиром, дозволь сначала задать два вопроса. Ты ведь меня, коли выхолостишь, в гарем продашь?

– Конечно.

– Что владелец гарема сделает с тобой, коли новый кизляр-ага передушит его жен и наложниц, как лиса куропаток, и подожжет дом?

– Да, евнуха на тебя не сделать. Но ведь можно просто предать мучительной смерти.

– Э, у нас, казаков, говорят: пока я есть, смерти нет, смерть придет – меня не будет. Ты же убытки большие понесешь, коль меня казнишь.

Нури-бей подумал немножко, остыл и сменил тон:

– Гласит святая книга: «Все хорошее, что случится с тобой, исходит от Аллаха. Все же злое – от самого тебя». Мне кажется, ты не понимаешь последствий своего поступка. Легкомыслие – мать предательства.

– Я никого не предаю! Наоборот, это ты, эфенди, уговариваешь меня забыть свою веру, родимую сторонку ради шербета с пахлавой! Неужто считаешь, будто на Руси яства хуже, чем в Турции? Да наш царь на пирах по триста блюд меняет! А я, может, такое каждый день ем, что никто у вас, кроме падишаха, и не пробовал. Да ты не усмехайся, – разгорячился Сафонка, заметив презрительную усмешку на губах собеседника, – я вон ложками присоленную осетровую икру ел, а ты ее на язык клал? А рыбу красную? А уху царскую? А пироги наши, кулебяки, сбитни нешто хуже ваших яств и напитков? Да и не в еде дело, на родине и пустой хлеб с водой милее лакомств на чужбине. Разве ты сам по-другому думаешь? Разве ты сам стал бы веру менять и родину?

– Никогда: наша вера лучше.

– Это чем же?

– Она единственно истинная!

– Наши попы тоже так утверждают!

– Но она больше удовольствия приносит человеку. Мусульманину разрешены четыре жены и сколько угодно наложниц…

– Э-э, хорошая жена мужа так загоняет, что о другой бабе даже думать у него сил не хватит. А если уж мужик падок до женского пола, то у нас вдовиц и гулящих девок полно, такой себе «дом счастья» можно устроить, что и султан позавидует. Зато наша вера вино пить позволяет, а ты вон вынужден запрет пророка нарушать…

Купец почувствовал, что проигрывает в споре с молодым и вроде бы неискушенным гяуром, и перевел разговор в другое русло:

– Что же. Свитки гласят: «В религии нет принуждения». Но вот что терзает меня: твоя неблагодарность. Я относился к тебе, как к сыну. И ты ко мне настроен по-доброму, душой чую. Не удивляюсь, что сын шакала Будзюкей мог обмануть меня. Но ты…

Сафонке стало жалко купца. И стыдно: хорошего человека обдурил, воспользовался доверием. Чтобы оправдаться, он рассказал Нури-бею о своих злоключениях. Тот внимательно выслушал и задумчиво покачал головой: