Текст книги "Жизнь и приключения Лонг Алека"

Автор книги: Юрий Клименченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Во время обеда Иван Никандрович задумывался, отвечал невпопад, чаще прикладывался к рюмке. Тетушка Парвиене, у которой они столовались, с жалостью поглядывала на похудевшего Алексея, качала головой, подкладывала ему еду. Алексей старался развеселить отца. Вспоминал капитана, пароход и матросов. Он был счастлив снова очутиться в этой обстановке. Все пережитое казалось отвратительным сном.

На следующий день он отправился в мореходную школу. Алексей опоздал на целый месяц. Обычно такие опоздания не вызывали осложнений. Ученики часто не являлись к началу занятий, оказываясь к этому времени в море. Но начальник училища, капитан второго ранга в отставке Белых, вызвал Алексея к себе сразу же, как тот появился в канцелярии.

– Вы опоздали на целый месяц, Чибисов. Какая причина? – спросил он, бросая на Алексея проницательный взгляд. – Задержались в рейсе?

Алексей подумал и сказал:

– Нет. Сидел в тюрьме.

– В тюрьме? За что же?

– Не знаю, Владимир Георгиевич. Держали под следствием, обвиняли в какой-то контрабанде, потом выпустили…

– Плохо начинаете, Чибисов. Морской офицер, у которого за спиной тюрьма, вряд ли может рассчитывать на хорошее судно и должность после получения диплома. Подумайте об этом. То, что произошло, должно научить вас кое-чему. Идите в класс…

Белых сказал это тусклым, невыразительным голосом.

Алексей поблагодарил начальника и вышел в коридор. Он понял, что правильно поступил, сказав правду. Наверное, Белых уже знал от полицейских, что один из его воспитанников подозревался в провозе нелегальной литературы. Странно только, что начальник не проявил ни гнева, ни возмущения, говорил спокойно. Алексею даже показалось, что Белых улыбнулся, когда он выходил из кабинета. А может быть, так только показалось?

В классе к его появлению не проявили большого интереса. Ну, вернулся и вернулся. Ученики прошли первую практику. Рассказам не было конца. Все считали себя уже опытными моряками, хвастались перенесенными штормами, своими подвигами в море, успехом у женщин в заморских портах. Половина из этих рассказов звучала фантастически.

Среди «желторотиков» – так называли первокурсников – встречались и пожилые, настоящие матросы, немногословные, с усмешкой слушавшие «травлю». Они-то действительно бывали в переделках, и за ними тянулись тысячи проплытых миль во всех морях и океанах.

Слушая эти рассказы, Алексей думал о Тине. Ему так хотелось бы с нею встретиться! Но о чем они станут говорить? Заграницу он не видел, а о тюрьме вспоминать не стоило. Посыпятся десятки вопросов, да и неизвестно, как примет девушка его пребывание в тюрьме. Для людей ее круга такой человек мог оказаться неподходящей компанией.

Он старался отогнать мысли о девушке, но они постоянно возвращались к нему. «Кто она для меня? – спрашивал себя Алексей и тотчас же отвечал: – Никто. Просто знакомая. Любовь? Нет». И тут же ловил себя на том, что думает о ее глазах, косах, улыбке, губах… Вспоминал их нечастые встречи. Что она говорила ему, что он отвечал ей… Ерунда какая-то… Он углублялся в мореходные науки, но сны не давали покоя.

18

Жилось скучно. Отец много работал, приходил усталый. Кирзнер не давал о себе знать. Алексею не хватало его и товарищей по кружку. Новикова он тоже не встречал, но ослушаться приказа Лободы не смел.

Однажды он все-таки решился, пошел в «Русалку» повидать боцмана, но в ресторане ему сказали, что Василий ушел в плавание на пароходе «Марианна». Алексей почувствовал себя совсем одиноко. Товарищи что-то делают, а он сидит сложа руки. Жалеют его, что ли? Так хотелось услышать спокойный, глуховатый голос Кирзнера…

Днем «Русалка» пустовала. Веселье начиналось позже. Алексей заказал себе пива. Надо было бы выпить чего-нибудь покрепче, поднять настроение, но с крепкими напитками он был не в ладах, не мог их пить. Не нравились.

К столику вразвалочку подошла рыжеволосая красивая женщина.

– Угости пивом, морячок, – улыбаясь, сказала она, щуря свои зеленые, подкрашенные глаза. – Можно сесть? – и, не дожидаясь приглашения, села.

– Садись, – запоздало пригласил Алексей, покраснел и, совсем смутившись, подозвал официанта: – Еще бутылку и стакан.

Официант понимающе подмигнул. Женщина сидела молча, все так же улыбаясь, ласково поглядывая на Алексея. Молчал и Алексей. Он испытывал необычайную неловкость.

– Ну, что молчишь? Язык присох? – засмеялась женщина. – Скажи что-нибудь.

– А чего говорить? – буркнул Алексей. Он исподлобья глядел на ее полные розовые обнаженные руки. Женщина заметила, усмехнулась:

– Чего уставился? Понравилась? Меня Лилей зовут. А тебя?

– Алексей.

– Ты на какой коробке плаваешь, Алеша?

«Алеша» прозвучало интимно, как будто они давно знакомы.

– На «Бируте» был. А теперь не плаваю.

При упоминании о «Бируте» Лилька кинула на Алексея быстрый, острый взгляд.

– На «Бируте»? – повторила она. – Это у вас фараоны весь пароход перевернули, все разломали, нелегальщину искали, двух человек в тюрягу упрятали? Да?

– У нас.

– Тебя как зовут, ты сказал? Алексеем? Фамилия твоя не Чибисов?

Алексей кивнул.

«Откуда она все знает?» – мелькнуло у него, и он спросил:

– Откуда вы все знаете?

– Я знаю, – засмеялась Лилька. – У нас в «Русалке» все новости. Еще никто не знает, а у нас известно. Значит, это вас с Васькой Лободой в кичман засунули? Эх вы, бедняги!

В ее голосе звучало искреннее сочувствие. Алексей допил пиво, встал:

– Ну, я пошел. Прощайте.

Поднялась и Лилька:

– Чего торопишься, Алешенька? Пойдем ко мне. Я тут, в этом же доме, на втором этаже живу, – тихо проговорила Лилька, призывно улыбаясь. – Пойдем, не пожалеешь.

Приглашение было неожиданным.

– Нет, не могу, – хрипло сказал Алексей и снова взглянул на Лилькины руки.

– Пойдем. Ты понравился мне. Я просто так… – шепнула Лилька, беря его под руку. – Мне от тебя ничего не надо.

Они вышли из «Русалки». Алексей шел за Лилькой как завороженный. Он не мог объяснить, почему он это делает. Во дворе они поднялись по грязноватой лестнице на второй этаж. Обитая черной клеенкой дверь была открыта. На Алексея пахнуло запахом кислых щей.

– Ктой-то? – донесся скрипучий голос.

– Это я, бабуся. С кавалером, – сказала Лилька, пропуская Алексея вперед. Сюда, Алеша…

Из кухни послышалось невнятное ворчание.

В Лилькиной комнате было чисто прибрано, стояла большая кровать с пирамидой подушек, комод, на нем – фотографии мужчин в рамочках из блестящих ракушек. На стене, прикрепленный булавками, висел узкий гобелен с изображением Роттердама. Под ним – маленький спасательный круг, высушенная морская звезда.

«Подарки моряков», – подумал Алексей. Он стоял посреди комнаты, не зная, куда деть руки, и мучительно вспоминал все, что рассказывали ему товарищи о своих похождениях. Большинство молодых моряков имели «девочек» в разных ресторанчиках, пивных, барах. «Сестры моряков», – говорили они о своих подругах. Такие же непостоянные, бездомные, скитающиеся по портам. С ними все было просто.

Алексею хотелось уйти, но ноги не повиновались, казались налитыми свинцом. Что же он должен делать? Может быть, поцеловать Лильку? Или сказать, чтоб раздевалась? Как поступали в таких случаях матросы? Чувство неловкости не проходило. Алексей не смотрел на Лильку, боялся встретиться с ней глазами.

Наверное, она догадалась о его состоянии и тихим, воркующим голосом сказала:

– Иди ко мне, Алеша. Иди, не бойся, мой миленький…

Она гладила его лицо теплой рукой. Алексей лежал рядом, и мысли его были далеко от этой комнаты, от Лильки и того, что с ним произошло…

Все оказалось проще, чем он думал. И теперь он чувствовал не то безразличное спокойствие, не то легкое разочарование. Он не испытывал к Лильке ни нежности, ни брезгливости. Она была для него чужой. А Лилька ластилась к нему:

– Бедный мой! Три месяца в тюрьме провел. Фараоны проклятые! Но вы молодцы. Не поддались. Ловко с Васькой их обвели, никого не выдали, – шептала она, продолжая гладить его лицо, заглядывая в глаза. – Куда же вы все попрятали, что фараоны не нашли? Как интересно!

Лилькин голос журчал просительно, ласково. Она ждала, что он скажет… Внезапно острое чувство опасности охватило Алексея. Усилием воли он стряхнул с себя расслабленность, откинул с лица Лилькину руку и грубовато сказал:

– Брось свои глупости. Откуда ты взяла? Никакой литературы не было. Ничего мы не прятали. Нас зря взяли. Наверное, какая-то сволочь оговорила.

Он взглянул на Лильку. Она лежала с закрытыми глазами. Глядя на ее неподвижное лицо, он с еще большей силой ощутил незримое присутствие опасности. Лилька пригласила его неспроста, совсем не потому, что он понравился ей. Слишком велик был ее интерес к «Бируте», ее осведомленность. Мозг резануло воспоминание. Пеструхин приглашает его в «Русалку» после рейса. «Я тебя там с одной королевой познакомлю. Лилька, бабец – во!» Лилька, Пеструхин… Кажется, связь между событиями начинает проясняться. Петька сболтнул Лильке о чемодане, а она… А может быть, он ошибается?

Алексей встал, принялся одеваться.

– Уже уходишь? – спросила Лилька, не открывая глаз. – Что так скоро?

Он не ответил.

– Прощай, – уже выходя, сказал Алексей.

Когда хлопнула входная дверь, Лилька вскочила с кровати, хотела было побежать за Алексеем, но передумала. Она присела к столу, подперла ладонью подбородок, задумалась. Слезы текли по ее щекам. Ей понравился этот молодой, еще неопытный моряк. Понравился по-настоящему, как давно никто не нравился, но она, Лилька-Листок, профессиональная и давняя осведомительница, не могла упустить возможность узнать то, чего так тщетно добивались в полиции. Это желание оказалось сильнее всего остального.

Лилька понимала, что Алексей ушел так сразу неспроста, почувствовал, видно, неладное. Поторопилась, дура, со своими расспросами! Вспугнула. Она ревела горько, надув пухлые губы. Алексей покинул ее, она ничего не сумела узнать, пропали деньги, обещанные ей Лещинским за новые сведения о «Бируте», и от этого всего было жаль себя, свою загубленную жизнь.

19

А в Риге с каждым днем становилось все беспокойнее, тревожнее. По заводам и фабрикам катилась волна забастовок. Вспыхивали стихийные демонстрации. По утрам полицейские и дворники срывали со стен домов листовки, призывающие к свержению самодержавия. Ночью они появлялись снова.

В мореходной школе только и говорили, что о происходящих событиях. Споры приняли ожесточенный характер. Учение совсем забросили. Да и до учения ли было! Слово «революция» теперь произносили громко, не таясь. Преподаватели не могли успокоить взбудораженную молодежь. Ученики до хрипоты спорили. В классе появилась подпольная газета. Ее рвали из рук. Все хотели прочитать газету своими глазами. Там писалось: «…решительный момент, когда рухнет царская власть, уже недалек, и к этому, товарищи, должны направить свои силы и быть готовыми…»

Раньше о таких словах никто и подумать не смел! А тут прямо написано.

Алексей был крайне возбужден. Вот когда воплощается в жизнь то, что он слышал в кружке, то, о чем так хорошо говорил Кирзнер. Рабочий класс поднимает голову! Теперь уже сам Алексей много знал, многое мог объяснить, был неплохим агитатором. Прочитанные нелегальные книги, занятия в кружке помогли ему в этом. Около него всегда собирались товарищи.

Эрни Трейман, сын судовладельца, создал свою группу. Он объединил наиболее зажиточную часть учеников, и они постоянно кричали, что Чибисов бунтовщик, подрыватель основ, его надо исключить из школы. Хотя они в большинстве своем и были латышами, но говорили по-немецки, читали газету «Дюна цайтунг» и всячески старались подражать немецкой верхушке рижского общества. Споры между двумя группами иногда чуть не доходили до драки, но «треймановцы» представляли в классе меньшинство и потому дальше ругани не шли.

Алексей рвался в бой, жаждал настоящего дела, знал, что способен приносить в это горячее время большую пользу. Неужели он не нужен партии? Кирзнер совсем забыл о нем. Забыл именно тогда, когда близится решающий час и каждый преданный человек так нужен.

Несколько раз он собирался плюнуть на осторожность (прошло достаточно времени) и пойти к Бруно Федоровичу. Одевался, выходил из дома, но намерения своего не выполнял. Просто так слонялся по городу. А вдруг встретит?

Приближалось рождество, шел декабрь, а в городе не чувствовалось обычного праздничного настроения. Все как-то насторожились, чего-то ждали.

Пасмурным декабрьским утром, как обычно, Алексей собрался в школу. Он опаздывал и торопился. Трамваи почему-то не ходили. Его поразило множество принаряженных людей на улицах. Лица у всех были оживлены, веселы, у некоторых на пиджаках алели красные банты. Они направлялись к Ратушной площади. Алексей долго добирался до школы, а когда пришел туда, ученики, толпящиеся у здания, сообщили, что занятий не будет. Почему? Никто не знает. Тогда Алексей решил отправиться на Ратушную площадь. Он с трудом добрался до нее. Улицы были запружены народом. На площади люди стояли плотно один к одному. Над их головами развевались красные знамена. Некоторые держали в руках транспаранты с лозунгами: «Долой самодержавие!», «Долой мобилизацию!».

Какой-то человек в черной косоворотке и картузе с блестящим козырьком, обхватив руками и ногами фонарный столб, что-то кричал, командовал. Люди построились в широкую колонну, запели и медленно двинулись по направлению к реке. Из боковых улочек к этой огромной колонне пристраивались другие поменьше, тоже со знаменами и транспарантами.

«Что же это такое? – подумал Алексей. – Началось?»

– Куда идем? – спросил он соседа.

– К губернатору в гости, милок, – весело отозвался пожилой рабочий. – Пусть послушает, чего народ хочет.

Чем дальше двигалась демонстрация, тем мощнее она становилась. Люди все прибывали. Алексей заметил и студенческие фуражки, и шляпы интеллигентов, и крестьянские меховые треухи.

На одной из улиц колонна остановилась. Над толпой подняли человека, и он, размахивая зажатой в руке фуражкой, начал говорить:

– Товарищи! Сомкните ряды! Оголтелые царские чиновники погрязли во взяточничестве, разврате и лжи. Они купаются в роскоши, а наши семьи умирают от голода, ютятся в трущобах. На фабриках и заводах мы дышим отравленным воздухом. Хозяевам нет до этого дела. Нас заставляют проливать кровь. Во имя чего? Нас забирают в армию на пушечное мясо. Мы требуем…

До Алексея долетали только отдельные слова, но он понял, к чему призывает оратор.

Алексей целый день ходил по улицам с демонстрантами, выкрикивал лозунги, пел «Варшавянку», сам пытался что-то говорить. Он возвращался домой, не чувствуя под собой ног от усталости. Не доходя до ворот он остановился у круглой башенки для объявлений и отлепил еще сырую листовку: «Долой самодержавие! Долой господ! Мы требуем…» Алексей сложил ее вчетверо, сунул в карман. На память об этом дне.

Дома его ожидал взволнованный Иван Никандрович. Глаза у него горели от возбуждения.

– Пришел наконец! А я уже начал беспокоиться. Что делается в городе, ты себе не можешь представить! Демонстрации, митинги на каждом углу.

Вечером, когда уже совсем стемнело, у дверей негромко прозвенел колокольчик. Алексей пошел открывать. На пороге стоял мальчик в меховом треухе. Он пристально глядел на Алексея:

– Вы Алексей Чибисов?

– Я.

– Привет вам от Кочеткова.

Алексею сразу вспомнился этот пароль, но он не торопился задавать вопросы. Ждал, что скажет мальчишка.

– Пойдемте, я вас к Бруно Федоровичу отведу, – вполголоса проговорил он. – Поскорее пойдемте.

Наконец-то! Алексей очень обрадовался. Значит, не забыл его Кирзнер.

– Кто там, Алеша? – донесся из комнаты голос Ивана Никандровича. – Ко мне?

– Нет, ко мне. Я уйду ненадолго, папа, – крикнул из передней Алексей, натягивая пальто и шапку. – До свидания.

По улицам шли долго. Мальчишка молчал. Алексей ничего не спрашивал. Он только подумал, что ведут его совсем не туда, где жил Кирзнер. На Столбовой улице провожатый вошел во двор облупленного дома, поманил пальцем Алексея. По плохо освещенной лестнице они поднялись в третий этаж. Дверь открыл Кирзнер.

– Ну, входи, входи, Алеша, – проговорил он, обнимая Алексея. – Давно не виделись. Все о тебе знаю… Садись, дорогой. Володя, – обернулся он к стоящему на пороге мальчику. – Спасибо. Можешь идти домой.

Когда они остались вдвоем, Бруно Федорович сказал:

– Вот куда пришлось перебраться. На старую квартиру приходить опасно, да и Марусе надо отдых от волнений дать…

Алексей заметил перемену, произошедшую с Кирзнером за время, что они не виделись. Бруно Федорович, бледный, похудевший, с запавшими глазами, выглядел больным.

– Что ж вы меня так долго не вызывали, Бруно Федорович? – с упреком спросил Алексей. – Ведь такие события! Неужели бы дела не нашлось? Побеждаем. Все, как вы говорили… А я в стороне оказался.

Кирзнер нахмурился, жестковато сказал:

– Вызываем, когда человек необходим. А вообще ничего ты не понимаешь. Победа! Какая это победа? Чья победа? Ну, испугались хозяева, пообещали всякие блага, чтоб не шумели, а сами соберут силы и ударят. Все по-старому будет.

– Неужели так?

– Плохо, что у наших социал-демократов все еще нет единства, – продолжал Кирзнер. – Выставить экономические требования – отлично. Но нельзя же ограничиваться этим. Главное ведь в другом. Кричим: «Долой самодержавие!» – и палец о палец не ударяем, чтобы взять власть в свои руки. Или ты думаешь, что ее отдадут нам по первому требованию? Ты же великолепно знаешь нашу точку зрения: только вооруженное восстание принесет победу рабочим. – Кирзнер схватил папиросу, нервно ломая спички, прикурил: видно, сильно волновался. – Забастовки, митинги, волнения в деревнях – все хорошо. Руководители социал-демократической латышской партии в восторге. Они считают, что победа уже завоевана и они могут диктовать свою волю правительству. С нами, русскими большевиками, они, видишь ли, не во всем согласны. И это губительно. Допустить обращение рабочих к генерал-губернатору вместо того, чтобы вооружиться и выйти на улицу! Мы учим стрелять наших людей, вооружаем их, готовим, потому что только сейчас начнутся настоящие бои. И мы должны противопоставить силе силу…

Кирзнер говорил горячо, с раздражением, как будто перед ним сидел не Алексей, а идейный противник.

– Я предвижу: прольется еще много крови благодаря этой нерешительности. Мы должны убедить народ взять в руки оружие, а армию перейти на сторону народа. Вот наша очередная задача. У нас есть верные люди в гарнизонах. Они успешно сколачивают там большевистские ячейки.

Алексей слушал Кирзнера и, пожалуй, только сейчас понял, какой безобидной была сегодняшняя демонстрация. Она проходила весело, все пели, смеялись над полицией, говорили речи… Даже этого было достаточно, чтобы испугать власть имущих. А если бы осуществить то, о чем говорил Бруно Федорович? Вооружить эту массу людей и вместе с солдатами занять все правительственные учреждения?..

Его первые детские восторги исчезли.

– Вы правы, – сказал смущенный Алексей. – От радости я потерял способность правильно мыслить. Мне показалось, что это победа.

– То-то и оно, что происходящее многим кажется победой. А ты большевик, ты должен совершенно ясно и трезво оценивать события, не обольщаться. Скоро и тебе придется отстаивать наши позиции. Теперь будем видеться чаще. Приходи сюда, а если понадобишься срочно, пришлю за тобой парнишку. Стрелять умеешь? – неожиданно спросил Кирзнер.

– Стрелял в тире. Попадал неплохо.

Кирзнер достал из кармана небольшой вороненый браунинг бельгийской фирмы «ФН», протянул Алексею:

– Возьми. Может, понадобится. Колюхи Новикова работа. Помнишь тот мешок, что он тебе в лодку бросил? Вот от какой неприятности ты нас спас тогда.

Алексей погладил холодную сталь револьвера, положил браунинг в карман:

– Спасибо, Бруно Федорович. А где Лобода, Новиков? Можно их повидать? Очень хочется.

– Не выйдет, Леша. Лобода на Черном море по заданию партии, а Новиков плавает у Русско-Азиатского общества. Тоже не зря сидит на пассажирском пароходе. Делают то, что им поручено. Ну, а для тебя сейчас наступит горячее время. Хочу поручить тебе работу среди солдат. Справишься?

– Попробую. Не большой мастер я говорить, но попробую, если надо.

– Будешь ездить в Усть-Двинский гарнизон. Я тебя познакомлю с Борисом Старосельским. Он там свой человек. Станете вместе с ним рассказывать солдатам о революции. Как вести эти занятия, я скажу позже.

– Хорошо, Бруно Федорович. Вы думаете, что слежка за мной кончилась?

– Им не до тебя. Сейчас у них дела поважнее. Не хватает шпиков, чтобы следить за всеми. Вся губерния кипит… Теперь, до свидания.

20

Оставшиеся дни декабря и начало января для Алексея прошли в напряженной работе. Он встречался с Кирзнером, выполнял его поручения. Расклеивал по ночам листовки, бывал в Усть-Двинском гарнизоне, где тайно выступал перед революционно настроенными солдатами. Подготавливал его каждый раз Бруно Федорович. Алексей совсем замотался, но чувствовал необыкновенный подъем.

Слухи о Кровавом воскресенье пришли в Ригу на следующий день, десятого января. Они были настолько невероятны и страшны, что многие отказывались им верить. Не может этого быть! Царь-батюшка никогда не поступит так со своими беззащитными подданными. Он, конечно, их принял и выслушал, а небылицы распространяют его недруги, всякие анархисты и социалисты. Но с каждым часом появлялись все новые и новые подробности, открывающие всю жестокость кровавой расправы. Люди растерялись. Они не знали, что думать. Кто шепотом, кто громко и возмущенно, передавали все, что слышали о событиях в Петербурге.

В школе все говорили о том же. Каждый рассказывал об этом по-своему. Не было возможности отличить правду от вымысла. Фактические обстоятельства оставались неизвестными, и Алексей с нетерпением ожидал вечера, когда он сможет увидеться с Кирзнером. Наверное, уж Бруно Федорович все знает точно.

Иван Никандрович вернулся домой растерянный. До них в конторе тоже дошли слухи о расстреле.

– Неужели это может быть. Алеша? Невероятно, чудовищно! Не верю. При всей уродливости нашего строя, его жестокости Николай Романов все же не зверь и не дурак. Ну, пусть даже он именно такой, но ведь около него есть умные советники. Стрелять в безоружных людей! Варварство! Не верю! Должны понимать, какие могут быть последствия!

– Все может быть, папа. Царь и его приспешники перепугались, а у страха глаза велики. Во всяком случае, произошло нечто отвратительное и преступное.

Иван Никандрович никак не мог успокоиться. В конце концов он оделся и побежал к своему сослуживцу по конторе обменяться мнениями. Алексей едва дождался вечера. Как только улицы погрузились в темноту, он отправился на Столбовую.

Еще в прихожей, пожав руку Кирзнеру, Алексей шепотом спросил:

– Неужели все правда, Бруно Федорович?..

– Все правда, Алеша.

– Как же так? Как допустили?

– А вот так. Пойдем. Ты попал ко мне вовремя. Все услышишь своими ушами. Сейчас Миронов расскажет обо всем. Он только что прибыл из Петербурга, сам был на площади.

В комнате сидело несколько незнакомых Алексею людей. Лица у всех были хмурыми, печальными. Под потолком плавал сизый табачный дым. Маленький, коренастый человек – Алексей догадался, что это и есть Миронов, – горячо говорил, размахивая руками, часто сжимая кулак и грозя им в пространство.

Из его слов Алексей узнал о том, что произошло на Дворцовой площади. К царю шли безоружные рабочие, шли женщины, неся на руках детей, шли с просьбой хоть как-нибудь улучшить их невыносимую жизнь… Впереди шел поп с крестом и кадилом… Большевики предупреждали рабочих, что в них будут стрелять, что бесполезно идти с просьбами…

Когда Миронов дошел в своем рассказе до расстрела, вспомнил своих товарищей, убитых и оставшихся лежать на окровавленном снегу, слезы выступили у него на глазах и он, не стесняясь, сказал:

– Не могу больше. Покурю. В основном, я рассказал обо всем.

Люди сидели молча, подавленные. Они ожидали всего, но то, что они услышали, было слишком чудовищно. Погибло около тысячи человек! Ни в чем не повинных людей, шедших к царю с открытыми сердцами… Провокация!

Алексей тоже не мог прийти в себя. Возмущение душило его. Надо мстить за невинные жертвы, кончать с тиранами. Как когда-то в детстве, в голове у него появились фантастические идеи. Он стреляет в генерал-губернатора, и это является сигналом к восстанию… Голос Кирзнера вернул его к реальности.

– Двенадцатого января в Риге начнется всеобщая забастовка, и рабочие выйдут на улицы, чтобы показать свою пролетарскую солидарность, – сказал Бруно Федорович. – Центральный комитет Латышской социал-демократической партии призывает к этому. Мы не можем остаться в стороне и должны принять участие в демонстрации. Я думаю, что власти не посмеют повторить Петербург, но готовым надо быть ко всему…

Расходились поздно, по одному. Последним ушел Алексей. Он условился с Кирзнером встретиться у него дома рано утром и идти на демонстрацию двенадцатого вместе.

21

…Многотысячные колонны демонстрантов двигались по улицам города. Печально и угрожающе звучали над красными знаменами, транспарантами, головами людей мелодия и слова:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Пузырились на ветру полотнища с лозунгами: «Долой самодержавие!», «Смерть тиранам!», «Долой господ!». Плечом к плечу шли рабочие Риги. Русские, латыши, литовцы, поляки. Все вместе. Сегодня были забыты разногласия, национальные различия во взглядах. Всех объединили гнев, ненависть к петербургским убийцам.

Как непохожа была эта демонстрация на декабрьскую – веселую, шумную, победную! Сейчас люди шли со сжатыми губами, без улыбок, опустив головы. Что-то неотвратимое было в этом огромном мрачном шествии. Оно пугало.

Высокомерно и молчаливо глядели на демонстрантов зашторенные окна богатых домов. Не видно любопытных глаз и лиц. Только тяжелые разноцветные шторы, за которыми таились озлобленные, вконец перепуганные, вчера еще такие надутые и важные люди. Земля закачалась под их ногами, неужели придется в чем-то уступить?

Владимир Николаевич Подгоецкий, чуть отодвинув занавеску, выглядывал на улицу и говорил жене:

– Черт знает что! Какая их масса, вылезли из всех щелей, как тараканы. Ведь если не оказать противодействия, они все сметут на своем пути. Почему попустительствует губернатор? Я бы на них казаков, казаков с плетками. Не так бы запели…

– Ну что ты, право, Володя, уж и казаков! – пожала плечами Ирина Сергеевна. – Они тоже люди и никого не трогают. Не повторять же ошибки Петербурга? Нельзя быть таким жестоким.

– Можно, Ира, а иногда и нужно. Бунт подавляют силой, а не уговорами. А это настоящий бунт. Посмотри, что написано на их тряпках: «Долой самодержавие и господ!» Ишь, на что замахнулись. Ведь царь – это святыня для каждого русского сердца! Казаков, только казаков!..

Владимир Николаевич уже не говорил, а кричал. Так он редко выходил из себя. Но, несмотря на свое возмущение, все-таки он прятался за шторой и не хотел, чтобы его увидели с улицы. Казаков с ним не было…

А люди все шли и шли, и казалось, не будет конца этому живому потоку.

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Песня проникала за закрытые окна, и от нее у многих холодели сердца. Почему бездействуют власти?

…Кирзнер и Алексей шли в первом ряду колонны, вышедшей из района Экспортной гавани. Они двигались к реке.

– Перейдем по понтонному мосту на другой берег и там соединимся с остальными, – повернулся Кирзнер к соседу. – Оттуда двинем по главным улицам.

– Так, – ответил пожилой латыш. – Так будет хорошо.

У понтонного моста увидели солдат. Они стояли стеной, преграждая путь. Колонна замедлила движение, остановилась. Кто-то крикнул:

– Братцы, пропустите!

Солдаты молчали. Что-то скомандовал офицер. Звякнули затворы. Алексей сунул руку в карман, вытащил браунинг.

– Ты с ума сошел! Убери сейчас же, – приказал Кирзнер. – Не хватает, чтобы людей перестреляли. Им только твой выстрел и нужен. Горячая ты голова.

Алексей с сожалением убрал пистолет. Но в общем-то Бруно прав. Спровоцировать схватку недолго.

– Пошли в обход, по льду, – закричал пожилой латыш и первым спустился на реку. За ним последовали остальные.

Понтонный мост остался в стороне. Черной широкой лентой извивалась колонна, приближаясь к противоположному берегу. Первые ряды уже поднялись на набережную. Из прилегающих к центру города улиц к ним навстречу хлынули демонстранты. Стало тесно. Улицы не вмещали людей. Алексея стиснули так, что он еле дышал. Но все-таки колонна еще двигалась.

У железнодорожного моста она остановилась. Образовался затор. Впереди что-то кричали. И вдруг Алексей увидел, что они окружены солдатами и полицейскими. Те уже поднимали ружья. Не было никаких предупреждений. Раздался залп, толпа охнула, и люди, давя друг друга, ринулись назад к реке, а часть устремилась в боковые улицы. Вокруг как-то сразу стало свободнее.

– Ах, сволочи! Что делают! – воскликнул Кирзнер, хватая Алексея за рукав. – Скорее!

Он подтащил его к подворотне большого дома. В воротах, раздвинув ноги, в белом переднике с медной бляхой, стоял бородатый дворник.

– Куды? А ну пшел отсюда! – заорал он, пытаясь вытолкнуть Алексея на панель.

– Ах ты сволочь! – крикнул Алексей, выхватил из кармана револьвер. – Застрелю!

Дворник юркнул в ворота. Звякнула задвижка калитки. Бруно Федорович тяжело дышал. Рядом стояли женщина, прижимающая к груди плачущего ребенка, и трое демонстрантов, успевших укрыться в подворотне.

Пропела пуля, ударилась об угол ворот, от стены отлетел большой кусок штукатурки. А от моста катилась новая лавина людей. Они падали, бежали, спотыкались. Многие, сраженные пулями, больше не могли подняться. За ними в каком-то диком исступлении бежали солдаты. Они стреляли в лежачих, прокалывали их штыками, били прикладами…

– Бегите! – сказал Кирзнер стоящим в подворотне людям, когда недалеко от дома появились два солдата с ружьями наперевес. – Перестреляют всех! Бегите, мы попытаемся их задержать! Алеша!

Алексей понял.

Трое мужчин и женщина с ребенком выскочили из подворотни и бросились к ближайшему углу. Солдаты заметили их, повернули к воротам. Отступать было некуда. На искривленном страшной гримасой солдатском лице Алексей увидел белые, пьяные, безумные глаза, совсем рядом блестящий штык. Он выстрелил. Солдат упал. Во второго выстрелил Кирзнер, но промахнулся. На какое-то мгновение между ними и мостом лег страшный пустой кусок улицы.

– Пошли! Бегом! – закричал Кирзнер, и они побежали.

Вслед им стреляли. Пули цокали о мостовую, поднимая пыльные фонтанчики. Алексей оглянулся. Опять появились бегущие люди и преследующие их солдаты. В боковой улочке Алексей и Кирзнер остановились. Она была пустынна. Люди рассеялись.