Текст книги "Жизнь и приключения Лонг Алека"

Автор книги: Юрий Клименченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

– Эх, голова! Свистеть-то подождать надо было. Вот и спугнул воров.

– Спугнул! Лучше спугнуть, чем вы брезента бы недосчитались. Был недавно такой случай на пароходе «Юпитер». Матрос проспал.

– Ну, а я не спал, – усмехнулся Алексей. – Вот талрепа расхаживал.

– Не спал! – передразнил его надзиратель. – Все вы не спите, а потом жалобы приходят в управление порта. На нас, что плохо смотрим. То одно ночью украли, то другое. – Он еще раз глянул за борт. – Ладно. Я пойду. Смотрите в оба.

Надзиратель спустился на берег. Штурман зевнул, поежился, закурил папиросу.

– Ты, верно, гляди как следует, Чибисов. А то так весь пароход растащат, – сказал он и ушел в кают-компанию.

– Есть глядеть в оба! – весело крикнул ему вслед Алексей. Теперь он знал, что операция прошла удачно. Но и переволновался же он, когда этот осел засвистел…

Снова наступила тишина. Алексей подождал немного, подошел к концам, на которых висели кранцы, выбрал их на палубу. Оба были ровно обрезаны. Он аккуратно сложил их в бухты и бросил под шлюпку. Появится боцман – уберет куда надо.

Лобода пришел рано утром. Он взглянул на Алексея, в глазах его прыгали веселые искорки.

– Ну, как тут у вас? Не поймали воров? – тихо, улыбаясь, спросил боцман. – Плохо смотрите. Кранцы-то украли. Поменьше спать надо.

Алексей засмеялся. Значит, сам Василий Васильевич принимал участие в ночном происшествии.

13

Излюбленный ресторанчик моряков «Русалка» был переполнен. В порту стояло много судов. В зале слышалась английская, французская, голландская, русская речь. На маленькой эстраде надрывалось «трио» – пианист, скрипач и баянист. За столиками сидели моряки и их подруги, смеялись, пили. На паркетном «пятачке» танцевали. С потолка спускались бумажные китайские фонарики, освещавшие зал мягким уютным светом. Ловко избегая столкновений, по залу с подносами в руках носились официанты. Меняли блюда и бутылки.

За столиком посреди зала сидели разодетый Пеструхин, королева «Русалки» Лилька и мужчина огромного роста, с бычьей шеей, с наголо бритой головой, с маленькими тусклыми глазами. Обрюзгшие щеки свешивались к подбородку, широкий мясистый нос дополнял картину. Человек походил то ли на спившегося артиста, то ли на борца, ушедшего с арены. По-птичьи склонив на бок большую голову, он внимательно слушал уже пьяного, разболтавшегося Пеструхина.

Лилька, рыжая, молодая, сильно накрашенная женщина, закинув ногу на ногу, покачивала лакированной туфелькой и строила глазки светловолосому английскому штурману, сидевшему напротив.

– Ты, Федя, еще не знаешь Пеструхина, – хвастливо говорил матрос, наполняя вином бокалы. – Меня бог мозгами не обидел. Да… Любому дам очко вперед. Пейте, ешьте, Петька сегодня угощает! Лиль, хочешь шампанского? Скажи, и будет.

– Да ну тебя, – лениво отмахнулась женщина. – Не надо мне твоего шампанского. Нарезался уже. Пил бы меньше.

– Ничего не нарезался, – поджал губы Пеструхин. – Трезв как стеклышко. Хочешь, по одной половице пройду?

– И откуда у тебя столько денег, Петро? – завистливо проговорил бритоголовый Федя, отпивая из бокала. – Кажется, и должность у тебя невысокая. Контрабанду возишь?

– Так я тебе и сказал, что вожу. Ты не любопытствуй, пей лучше.

– У вас на «Бируте» политическую литературу возят, а я в порту работаю, так слышал. Фараоны два раза обыск делали, – тихо сказал Федя. – Вот откуда твои деньги. Верно?

– Очумел! За это деньги не платят. Я такими делами не занимаюсь. Повыгоднее есть, – испугался Пеструхин. – Так это у нас нелегальщину искали? Я и не подумал. Так, так… Ну, теперь ясно, из-за кого такой шурум-бурум подняли. Петька все знает. – Матрос пьяно подмигнул Феде и, желая подтвердить свою осведомленность, шепотом продолжал: – Лешка Чибисов с драконом… Вот оно в чем дело! Ночью приперли чемоданище, во! – Петька показал размеры руками. – Заховали где-то, не знаю. Вот черт! Я и не подумал…

– Это еще не факт, – буркнул Федя, опасливо оглядываясь вокруг и допивая вино.

– Не факт, не факт! Много ты понимаешь, – рассердился Пеструхин. – Если я говорю, значит – факт. Больше некому. Лилечка, куда ты все смотришь? Поговорила бы с нами, рассказала что-нибудь из любовной жизни, – повернулся Петька к женщине.

– Довольно того, что ты болтаешь языком, как тряпкой, – сказала Лилька и снова отвернулась.

– Что ты, радость моя, такая сердитая? Пойдем танцевать? – пригласил Петька, поднимаясь со стула.

Лилька неохотно встала, положила руку на плечо матроса, но, сделав несколько шагов, вернулась обратно:

– На ногах не стоит. Танцуй один, если хочешь.

Пеструхин обиженно замолчал. Федя, положив голову на согнутые в локтях руки, клевал носом.

– Я пойду, Петро, – вдруг сказал он, – завтра на работу. Да и выпил изрядно. Бывайте здоровы.

Пеструхин его не задерживал. Хотелось остаться наедине с Лилькой, договориться о дальнейшем.

Федя, не торопясь, вразвалочку, пошел через зал к выходу.

– Лилечка, может, пойдем к тебе, а? Хватит здесь… – заискивающе шепнул Пеструхин, беря Лильку за руку. Она не ответила на ласку, вырвала руку, беззлобно сказала:

– Сволочь ты, Петька. Продал людей…

– Каких людей? Ты что, свихнулась? Шлепаешь языком что не надо! – взорвался Пеструхин. – Я в жизни никого не продавал.

– Да не шлепаю. А кто говорил про какого-то Лешку, дракона, чемодан? Может, там никакой литературы и не было, а ты подозрения навел, язык без костей… Эх, дурья башка!

– Ну, ты брось. Это же я Феде говорил. Он свой парень. Могила, – успокоился Пеструхин.

– А ты его давно знаешь? Пуд соли съел?

– Давно-недавно, а знаю. Хороший человек. Помнишь, у тебя в гостях были?

– Помню…

Лилька загадочно усмехнулась и с каким-то презрительным сожалением взглянула на Пеструхина.

14

Лободу и Алексея арестовали на следующий день, когда работы на судне уже заканчивались. Их взяли тихо, без шума. На пароход пришли два полицейских в штатском. Вместе с вахтенным штурманом они появились в кубрике, вызвали туда боцмана и Чибисова.

– Собирайтесь, господа хорошие, – сказал полицейский повыше ростом. – С вещами.

– Куда это? – спросил Лобода, бросая быстрый взгляд на Алексея.

– Там узнаешь, – проворчал полицейский.

На палубе, с опухшей от пьянства физиономией, опустив плечи, понуро стоял Пеструхин. Увидя арестованных, он выронил из рук метлу. Лобода встретился с ним глазами и громко сказал:

– Ну ты и сволочь, Пеструхин…

– Замолчи! – толкнул боцмана в спину полицейский. – В участке поговоришь.

Петька бросился к боцману, запричитал:

– Василий Васильевич, видит бог, это не я. Я только…

Но Петька не успел докончить. Полицейский отогнал его.

Алексея допрашивал сам Лещинский. В его небольшом, помещавшемся в центральной тюрьме кабинете, пахло сигарным дымом, кофе, хорошим одеколоном. Этот кабинет больше походил на комнату в частной квартире, чем на служебное помещение. Лещинский встал ему навстречу, приветливо улыбаясь. Так встречают желанного гостя.

– Садитесь, молодой человек, садитесь. В ногах правды нет. – Он усадил Алексея в кресло, стоящее перед столом. – Прежде чем начать серьезный и неприятный разговор по делу, я хотел бы поговорить с вами, как отец. У меня самого дети, два мальчика, правда, моложе вас… Рассматривая материал, – Лещинский положил руку на тоненькую папку, – раздумывая над судьбой нынешней молодежи, я с ужасом подумал о своих сыновьях. Что, если бы их ждала такая же судьба, как и вас?.. На заре жизни! – патетически воскликнул Лещинский. – Вы только представьте себе, что вас ожидает. Я понимаю, вы случайный участник преступления, и я постараюсь вас спасти. Поверьте в мое искреннее желание помочь вам…

Слова вылетали привычные, гладкие, красивые и катились, как шары по желобу, не задерживаясь в мозгу у Алексея. Он почти не слушал того, о чем говорил ему жандарм, мучительно думая об одном: как держаться? Это был первый допрос в его жизни. Что говорить? Он хорошо помнил слова Кирзнера: «Не называть ни одной фамилии». С этим ясно. Но что говорить? Что скажет Лобода? Показания должны совпасть. Почему их арестовали? Ведь с литературой все в порядке. Так почему же? Надо было найти хоть какие-то подходящие ответы.

– …Брожение умов, – смутно уловил Алексей слова Лещинского. – Конечно, и в нашем государстве есть недостатки и несправедливость. Поэтому и волнуется молодежь. Но ведь нельзя же все решать насильственным путем, как рекомендуют господа революционеры! Наконец, вы уверены, что среди них есть люди, способные встать у кормила? Только жажда власти руководит ими… И мы не можем позволить…

Бархатный голос Лещинского лился, то повышаясь, то затихая… Алексей сидел, сжав руки в кулаки. Он принял решение – все отрицать, как бы его ни провоцировали. Стало спокойнее. Теперь мысли его были далеко от этого кабинета и Лещинского. Он думал об Иване Никандровиче. Что будет, когда отец узнает об аресте Алексея? Поймет ли он его? Промелькнуло лицо Тины, товарищи по мореходной школе.

– …Государь мудр. Он понимает, что форма правления несовершенна. Он заботлив и любит свой народ. Сейчас он думает над проектом конституции. Будут даны большие права народу. А вы агитируете за свержение, за убийства, за хаос… Да вы, кажется, совсем меня не слушаете, молодой человек! – прервал свою речь Лещинский, встретившись с неподвижным взглядом Алексея. – Тогда перейдем к делу. Говорите правду, Чибисов. В этом ваше спасение.

Лещинский полистал папку:

– Вы, вероятно, уже знаете, почему вас арестовали? Нет? Ай-ай-ай! Не знаете? Давайте покончим все скорее. Где тот чемодан с литературой, который вы принесли вечером на судно в Лондоне? Где вы его спрятали и кому потом передали?

Пеструхин… Перед Алексеем встал ухмыляющийся Петька с кружкой в руках. Так, значит, он…

– Говорите, говорите, Чибисов. Не надо молчать, – поторопил Лещинский, приняв молчание Алексея за слабость. – Скорее все кончим.

…Пеструхин один мог сказать. А что он знал? Ничего. Отрезы. Знать ничего не знаю, ведать не ведаю, учил Лобода.

– Я ни о каком чемодане не знаю, – хрипло сказал Алексей.

Лещинский снисходительно улыбнулся:

– Так-таки и не знаете? Наивный вы человек, Чибисов. Мы знаем, а вы нет? Василий Васильевич Лобода значительно умнее вас. Ну так, собственно, и должно быть. Он старше, опытнее. Видя полную бесполезность отпирательства, боцман рассказал нам все чистосердечно…

Лещинский снова полистал папку:

– Вот что он показал. Так, одну минуту… Цитирую: «…чемодан с нелегальной литературой принес на борт матрос Алексей Чибисов. Я этот чемодан спрятал для того, чтобы передать его в Риге…» Ну, пока достаточно. Убедились? Так был чемодан или не был?

Ни слова о кранцах! Значит, не знают всего. Ходят в потемках…

– Я вас спрашиваю! – повысил голос Лещинский. – Был чемодан?

– Не было.

Лещинский нахмурился:

– Врете, Чибисов. Кому вы его передали?

– Не было никакого чемодана, – упорствовал Алексей. – Я правду говорю.

– Вспомните как следует, Чибисов, – начал сердиться Лещинский. Алексей молчал.

– Не хотите говорить? Очень сожалею. У нас люди обычно говорят. Придется применить к вам… – Лещинский позвонил. Вошел надзиратель.

– Уведите арестованного.

В камере Алексея зверски избили. Он с трудом мог говорить. Губы распухли, глаза заплыли черными синяками. Нестерпимо болела голова. Охранник хватал его за грудки и стукал затылком в стену.

– Где чемодан? Вспомнил, сволочь? – орал он и бил, бил…

Вечером открылся «глазок», и на пол упала бумажка. Алексей подобрал ее. При свете тусклой угольной лампочки он прочел: «Держись, Алеша. Ничего не знаешь, ничего не ведаешь. Василий». Алексей пожевал бумажку, проглотил. Так всегда делалось в тюрьмах, рассказывал Бруно Федорович. На душе стало полегче. Он не одинок. О нем помнят товарищи. Лободе тоже, наверное, несладко.

На следующий день его снова вызвали на допрос. Лещинский посмотрел на распухшее лицо Алексея, сочувственно покачал головой:

– Что они с вами сделали, изверги. Право, я не хотел этого. Ну-с, продолжим. Итак, вы принесли чемодан на судно…

На этот раз Лещинский не терял слов напрасно. Он был холоден и официален. Разговора о сыновьях и добром государе не поднимал.

– Никакого чемодана я на судно не приносил, – сквозь распухшие губы выдавил Алексей.

Его увели и снова избили. Он ничего не сказал. Собрал всю волю и мужество и выдержал. Последующие допросы тоже ничего нового следствию не дали.

…Алексей лежал на койке. Ныло все тело. Он с усилием поднимал руки, ощупывал лицо, глаза, губы. Как будто бы все цело. Только левый глаз не открывается. Совсем заплыл.

Он не испытывал никаких чувств, кроме огромного удовлетворения. Выдержал. Алексей даже как-то поднялся в собственных глазах. Значит, на него можно положиться. Не ошибся Кирзнер, когда давал ему поручение. Только бы выбраться на волю! Он будет продолжать борьбу. Всю жизнь. Где бы ни находился… Иногда Алексей думал о том, чем может кончиться их «дело». Кирзнер, рассказывая о царских тюрьмах, допросах, всевозможных провокациях, говорил, что показаний одного свидетеля недостаточно для обвинения, необходимы другие улики. А в их деле нет улик! Правда, на их стороне сила, и они могут сделать все, что захотят, вопреки законам, написанным на бумаге. Но все-таки хорошо, что улик нет.

Мысли неотступно возвращались к Пеструхину. Что он видел? Чемодан. А может, это ему пригрезилось? Может быть, они никогда и не говорили о чемодане, об отрезах? Кто докажет, что это было именно так? Фараоны ведь ничего не нашли.

Время тянулось медленно. Алексей не ел. Похлебка и каша оставались нетронутыми. Хотелось только пить…

15

Об аресте сына Иван Никандрович узнал на следующий день. Алексей не пришел домой. Раньше с ним такого не случалось. Чибисов пошел на «Бируту». На пароходе он все узнал. Причины ареста были неизвестны, и Иван Никандрович отправился в центральную тюрьму. Там ему сказали, что Алексей под следствием, свидания не разрешены и пока ему здесь делать нечего. Печальный вернулся Чибисов домой. Его мальчик, его Алеша, в тюрьме! За что? Что он натворил?

Иван Никандрович был совершенно уверен, что Алексей не сделал ничего бесчестного. Стыдиться ему нечего. Значит, все связано с революцией, о которой так много сейчас говорят. Со стены прищуренными, умными глазами на него с усмешкой смотрел отец, Никандр Чибисов.

Иван Никандрович подошел к буфету, вынул графин, налил стопку, выпил. Может быть, успокоит? Мысли разбегались. Было страшно за сына. Он хорошо знал, что такое царская тюрьма. Алексею всего девятнадцать лет! Был бы постарше…

В памяти возникли картины прошлого… Вот полицейские переворачивают все в доме. Обыск. Отец стоит, прислонившись спиной к печке. В глазах ни страха, ни смущения. Одна злость и презрение… А когда приказали одеться, Никандр натянул пальто, взял в руки узелок с вещами, мать припала к его груди, он ласково погладил ее по голове, поцеловал и негромко проговорил:

– Ничего, Варя, ничего. Наш верх будет. Не горюй. Скоро вернусь. – Его вытолкали из комнаты, и с тех пор семья не видела Никандра. Редко приходили вести издалека, откуда-то с Енисея. Так и пропал на царской каторге.

Иван Никандрович вздохнул. Неужели такая же судьба ждет Алексея?

Нудельман пригласил Ивана Никандровича к себе. Он ходил по комнате большими шагами, заложив руки за спину, опустив тяжелые синеватые веки. «Лицо его, с нездоровым желтым оттенком, с темными кругами под глазами, указывало, что хозяин брокерской конторы нездоров. Он пригласил Чибисова сесть, но разговора почему-то не начинал. Молчание угнетало. Наконец Нудельман остановился, поднял веки и прямо взглянул в лицо Ивану Никандровичу. Глаза у Нудельмана были темные и очень блестящие.

– Иван Никандрович, – глухо сказал хозяин, – по-настоящему мне следовало бы вас уволить.

– За что? – привстал в кресле Чибисов. Новость была ошеломляющей.

– За то, что ваш сын арестован и находится в тюрьме по политическому делу. Он неблагонадежный. Понимаете? К сожалению, об этом стало известно нашим конкурентам, и они стараются бросить тень на мою фирму…

Иван Никандрович гордо вскинул голову:

– Я не знаю, за что арестован мой сын, но, если он заключен в тюрьму по политическому делу, а не по уголовному, я не стыжусь. Вся прогрессивная Россия требует изменений, Роберт Наумович. Вы это прекрасно знаете сами.

– Вот видите, какой вы, – нахмурился Нудельман. – Кое-кто правильно предлагал уволить вас. Но пока Роберт Нудельман еще хозяин своей конторы и служащих будет нанимать сам. У него есть еще немного лишних денег, которые можно бросить любителям вмешиваться в его дела. Это всегда успокаивает страсти. Вы нужны мне, Иван Никандрович. Поэтому продолжайте работать, как работали прежде. Я только хотел предупредить вас…

– Посмотрите, что делается в Риге, Роберт Наумович, – перебил его Чибисов. – С вами я могу говорить откровенно. Мы знаем друг друга не один год. На заводах, на фабриках, среди интеллигенции все кипит. Везде забастовки, митинги, демонстрации. Рабочие требуют увеличения жалования. Они живут в нечеловеческих условиях. Их дети умирают от чахотки и других болезней. Когда-то должен быть положен конец несправедливости? Ни один честный человек, по-настоящему любящий Россию, не может остаться в стороне от этих событий…

– Ого, да вы настоящий агитатор! – прищурился Нудельман. – Отчего же вы, бесспорно честный человек, стоите в стороне от всего этого, как вы сказали? Не ходите по улицам с красными знаменами, не кричите на каждом углу: «Долой самодержавие!», не устраиваете у меня в конторе митингов?

Плечи Ивана Никандровича опустились, он как-то весь сник, помолчал, потом тихо заговорил:

– Я не борец по натуре. Пошел не в, отца. Тот был настоящим человеком. Сильным, смелым, принципиальным. За это и погиб. Вы же знаете историю моей семьи… А я нет. Сердцем все понимаю и одобряю, а к борьбе неспособен. Но если, – Чибисов опять выпрямился, – Алексей окажется борцом за лучшую жизнь, если он станет похожим на деда, я буду гордиться им, хотя и знаю, насколько это опасно и чревато последствиями. Ах, если бы не его молодость!

Нудельман снисходительно покачивал головой, слушая горячую речь Чибисова.

– В том-то и дело, – сказал Нудельман, когда Иван Никандрович замолчал. – Вы должны были бы убедить сына не вмешиваться в политические истории, оградить от вредных влияний. Но это дело вашей совести. Хочу только сказать, если его выпустят и он снова попадется, вам придется уйти с работы. Не потому, что я этого хочу, нет. Мы с вами давно работаем вместе. Я уже говорил: вы мне нужны как человек, прекрасно знающий дело, но марка фирмы для меня дороже. Мы потеряем клиентов, если они узнают, что Нудельман прикрывает антиправительственные элементы. А они обязательно узнают. Об этом позаботятся те, кто заинтересован в уменьшении наших прибылей… И пожалуйста, не ведите таких разговоров, какие вы вели со мной. Это опасно. Вот что я хотел сказать вам, уважаемый Иван Никандрович.

Чибисов вернулся на свое место, но работа не шла на ум. Перед ним лежала пачка неразобранных документов. Он не дотронулся до них. А может быть, старый Нудельман прав? Долг отца оградить Алешу от опасностей, доказать ему, что он слишком молод и неопытен, что следует подождать, когда он будет иметь твердые убеждения.

16

Серафим Леонидович Курьянов был недоволен. Перед ним сидел Лещинский и нервно ломал себе пальцы. Разговор принимал неприятное для него направление. Начальник просил доложить о деле моряков с «Бируты». А что докладывать, Николай Николаевич не знал. Допросы Чибисова и Лободы не дали никаких результатов. Дело остановилось.

– Так что вы думаете предпринять дальше? – ворчливо спрашивал Курьянов. – Так ведь нельзя оставить.

– Улик нет, Серафим Леонидович. В этом вся беда. Если хоть маленькая…

– Получить надо.

– Применяли все допустимое…

– Ну, а этого, как его… – Курьянов заглянул в папку, – Пеструхина вызывали?

– Лично беседовал.

– Ну и что?

– Вертится как юла. Ничего не знает, ничего не помнит, не видел.

– Как же так? А в «Русалке»? Ведь, по вашему сообщению, Листок сама слышала, как он называл имена этих двух, говорил про чемодан.

– Так точно. Но теперь он от всего отказывается, говорит, что был сильно пьян, о чем болтал – не помнит. Ну, мы ему постарались напомнить, но увы… Плачет, божится, что ничего не видел. Черт его знает, может быть, так и есть. Для поднятия своего престижа может сказать что угодно. Болтун и фантазер. Лилька-Листок докладывала: Пеструхин врать любит…

– Скверно. – Курьянов взял нож с малахитовой ручкой. – Неладно, неладно, – пробурчал он и вдруг спросил: – Лилька ваша провалилась, значит? Так надо понимать? Теперь Пеструхин ее остерегаться станет, да и других предупредит.

– Нет. На нее он не подумает. С ними еще сидел какой-то Федя, грузчик из порта. Приятель Пеструхина. На него подозрение пало. Лилька не дура. Кстати, этот Федя и разговор о литературе завел.

Курьянов о чем-то сосредоточенно думал, вертя в руках нож. Лещинский не прерывал молчания, ожидая, что скажет начальник.

– Вот что, – наконец сказал Курьянов. – Сколько они уже сидят у вас? Полтора месяца? Подержите их еще с месячишко под следствием. В это время понаблюдайте за «Бирутой». Свяжитесь с Серебряным, пусть особенно следит за эмигрантами во время прихода судна в Лондон. А может быть, пароход больше там не бывает?

– Ходит. У них договор на перевозку большой партии железа.

– Вот и посмотрите, будут ли новые сообщения от Серебряного о «грузе» на «Бируте». Когда выпустите этих двух, глаз с них не спускайте. Связи должны обнаружиться. Клубочек где-то в Риге, а ниточка у нас.

– Слушаюсь. А с вербовкой Пеструхина придется подождать. Он сейчас в рейсе на «Бируте». Вернется – снова приползет к Лильке. Она уже постарается его запутать. Баба она, в общем, ловкая.

Курьянов безнадежно махнул рукой:

– Надо признаться, Николай Николаевич, что на этот раз нас перехитрили. Чувствую нутром, что мы где-то прошляпили. И литература была, и эти двое замешаны, и Пеструхин врет. Вот такое у меня чувство.

– Вполне возможно. Но что будешь делать, когда не за что зацепиться? Одни предположения. Судно обыскивали так, что должны были спрятанного воробья обнаружить. А поди ж ты, нет литературы, и все.

– Да… Нам не так Чибисов с Лободой нужны, как те, кому они эту литературу возят. Наблюдайте. Единственное, что нам остается пока делать. И почаще докладывайте мне даже о мелочах.

17

Арестованных выпустили в один и тот же день. Они встретились в канцелярии тюрьмы, где им выписывали документы и возвращали отобранные деньги и вещи.

Они вышли на улицу, молча прошли квартал. Свежий осенний воздух после затхлого тюремного пьянил. Лобода вздохнул, оглянулся назад, на еще видневшийся корпус тюрьмы, улыбнулся Алексею:

– Молодец ты, Алеша. Настоящий мужчина. Я, грешным делом, побаивался, устоишь ли… Молодец. Теперь первым делом в парикмахерскую. Обросли, как дикобразы. Меня больше месяца не стригли. – Лобода поскреб щеку, заросшую щетиной. – Пошли скорее.

Алексей, побледневший, худой, тоже давно не стриженный и не бритый, зашагал рядом с боцманом.

– Что же делать будем, Василий Васильевич? – спросил он, когда они вышли из парикмахерской.

Лобода засмеялся:

– Отпраздновать освобождение надо. Выпить маленько, закусить чем повкуснее. Есть хочешь?

– Не худо.

– Вот и пойдем. Тут недалеко я знаю одну пивную. Поедим, посидим и поговорим.

В маленькой пивной с подслеповатыми, запыленными окнами было пусто. Только в углу дремал над кружкой какой-то древний дед, по одежде латышский крестьянин. Лобода заказал яичницу с помидорами, по полстакана водки. Он с наслаждением выпил, крякнул и принялся с аппетитом есть. Алексей пригубил стакан, поморщился и тоже выпил. Закашлялся, слезы выступили на глазах.

– Не идет спиртное, – смущенно сказал он, вытирая глаза.

– Раз не идет, не пей. Ешь больше.

Тепло разлилось по жилам, яичница показалась очень вкусной. Когда они поели, Лобода закурил, оглянулся вокруг и тихо сказал:

– Вот сейчас и поговорить можно.

– Я хочу спросить, – перебил его Алексей, – как же это мы в тюрьму попали? Кто нас выдал? Мне сдается, Пеструхин.

– Не без его участия, Алеша. Больше никто не мог. Но как, что он говорил, я не знаю. Очной ставки у тебя с ним не было?

– Не было.

– Значит, он не все сказал. Да теперь это неважно. Важно то, что о кранцах никто из них не знает. Но дело еще не кончено. Запомни все, что я скажу. Во-первых, не забывай, что за каждым твоим шагом будут следить, и следить долго. Во-вторых, к Бруно Федоровичу, к Кольке на «Аретузу» – ни ногой. Они сами тебя найдут, если понадобишься. Если кто спросит, за что сидел, говори: сам не знаешь. Держали, держали и выпустили. Все понял? Я с Кирзнером увижусь, все расскажу о тебе. Как дальше жить собираешься?

– Не знаю. В училище обратно пойду. Время практики кончилось.

Лобода с сомнением покачал головой:

– Возьмут ли обратно? Жандармы уже наверняка сообщили, что ты, мол, неблагонадежный, – у них это быстро делается. Могут не взять.

– Тогда матросом куда-нибудь наймусь.

– Плохо придумал. Тебе диплом штурманский получить надо, учиться. Жизнь вся впереди. Подумать надо, крепко подумать, где получить образование. Ладно, Алеша, не горюй. Все образуется. Узнай, как с училищем, тогда решать будем.

– А вы что будете делать?

– Я? На «Бируту» обратно пойду, если примут. Капитан меня любит. Должны принять. Ну, а если нет, была бы шея, хомут найдется.

– Опять кранцы вязать? – засмеялся Алексей.

– С кранцами обождать придется, – весело подмигнул Лобода. – Их без меня делать будут. Ты что думаешь, нас только двое? Лобода да Чибисов? Нет, брат, ошибаешься. Нас много. Ну, пора расходиться. Ищи меня в «Русалке», пока в плавание не уйду. Место нейтральное, всегда под наблюдением полиции. Так что наша встреча подозрительной не покажется. Встретились за рюмкой бывшие арестанты, и всего. Ну, счастливо тебе, Алеша.

Боцман расплатился, и они, обменявшись крепким рукопожатием, пошли в разные стороны.

Алексей не торопился домой. После трех месяцев, проведенных в душной камере, было так приятно не торопясь брести по улицам. Мимо проходили нарядные женщины, на бульварах под ногами шуршали первые опавшие листья, необъятное голубое небо висело пал головой. Три месяца он видел только его кусочек через решетчатое тюремное окошко, прикрытое жестяным «намордником».

Непреодолимое желание увидеть море охватило его. Оказаться бы сейчас на пароходе! Тогда забылись бы тюрьма, допросы, надзиратели… Забылись бы? Нет, это он не забудет и в море.

Если до ареста Алексей все еще был романтиком, страстно желавшим отдать себя какому-то важному, великому делу, то после ареста он стал другим человеком. Настоящим борцом. Тюрьма явилась тяжелой, но хорошей школой. Теперь он отчетливо знал, чего хочет и какому делу отдаст себя. Валяясь избитым на тюремной койке, он многое понял, о многом передумал, по-другому осмыслил все, что слышал в кружке Кирзнера. Россия была огромной царской тюрьмой, еще более страшной и несправедливой, чем та, в которой он побывал. Миллионы бесправных, обездоленных людей томились на богатой, плодородной земле, ничего не имея, стиснутые законами сановных тюремщиков. Скинуть их навсегда! Освободить людей, дать им возможность устроить жизнь по-новому. Так, как писал в своих книгах Ленин. Вот чему посвятит свою жизнь Алексей.

…Хотелось сразу же повидать отца, но к Нудельману он не пошел. Решил ждать дома.

Иван Никандрович вошел в комнату и увидел Алексея, вставшего ему навстречу. Он бросился к нему, обнял, на глазах появились слезы.

– Алеша! Ну, слава богу, вернулся! Дома! Боже, как исхудал! – говорил он, гладя сына по голове, как маленького. – Все кончилось? Выпустили мерзавцы? За что же они тебя? Ведь ты ни в чем не виноват, правда?

Алексей глядел в усталые, встревоженные глаза Ивана Никандровича и чувствовал себя намного старше, чем его милый, седовласый отец. Очень хотелось рассказать ему о кранцах, о Лондоне, о допросах… Поделиться всем, что передумал в долгие тюремные ночи, но сделать этого он не имел права, да и волновать отца не стоило. Алексей крепко обнял его и как можно веселее сказал:

– Все кончилось, папа. Виноват ли я в чем-нибудь? Нет. Я не совершил ничего плохого, за что тебе пришлось бы краснеть. Я иду по дороге деда. А ты ведь всегда говорил, что он был благородным и справедливым человеком…

Иван Никандрович высвободился из рук сына:

– Путь деда был тернист и привел его к гибели, несмотря на то что он был вполне созревшим человеком. Ты помнишь об этом?

– Помню.

– А ты еще слишком молод, чтобы рисковать своей жизнью. Когда ты будешь иметь опыт и собственные убеждения, вот тогда можешь распоряжаться ею, как тебе будет угодно.

– Я имею убеждения, папа.

– Не думаю. Ты находишься под чьим-то влиянием, и убеждения твои легко могут перемениться.

– Это не так. Они никогда не изменятся. Слишком много я передумал, – горячо сказал Алексей. – Все очень просто. Люди должны жить хорошо, а при нашем строе это невозможно. Не ты ли всегда говорил мне, что только меньшинство пользуется всем, а большая часть, и лучшая часть, людей живет плохо?

– Да… Но… – смутился Иван Никандрович. – Это еще не значит, что такой мальчишка, как ты, должен лезть на рожон, подставлять под удар свою глупую голову. Преобразование нашего общества придет, я верю в это, но не так скоро и не таким путем. И потом, революция – дело серьезных людей…

Он говорил и сам чувствовал, как фальшиво и неискренне звучат его слова. Но надо было спасать сына, уберечь от опасности, убедить его хотя бы временно прекратить революционную деятельность. Иван Никандрович вытер платком вспотевший лоб. Алексей понял его состояние, знал, что отец говорит не то, что думает, и был рад этому.

– Оставь, папа, – сказал он, улыбаясь, – я вижу, что ты не веришь сам себе. В душе ты согласен со мной. Ведь так? Я помню, с каким уважением ты говорил о дедушке, одобрял все, что он делал.

Иван Никандрович отвел глаза. Сын оказался проницательнее, чем он думал.

– Не будем говорить больше об этом, – продолжал Алексей. – Я всегда буду казаться тебе мальчиком, даже в сорок лет. А я уже вырос… Через месяц мне двадцать.

– Алеша, Алеша, – грустно сказал Иван Никандрович. – Я предвижу, сколько горя ждет тебя впереди, если ты пойдешь по этому пути… Я боюсь за тебя, понимаешь? Мне кажется, что ты вступил в неравную борьбу.

– Ты ошибаешься. За революцию миллионы.

– Ну, хорошо. Тебя не переубедить. Больше я ничего не скажу, но помни, что теперь буду жить в вечной тревоге за тебя. Пойдем обедать.

Иван Никандрович не сказал сыну о разговоре с Нудельманом, не хотел связывать Алексея своими личными неприятностями. К чему? И спрашивать он его ни о чем не будет. Захочет – расскажет сам.