Текст книги "Штурман дальнего плавания"
Автор книги: Юрий Клименченко
Жанр:
Морские приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 33 страниц)
«Тоже подписал», – облегченно подумал Сахотин, глядя на расстроенное лицо капитана.
Дробыш считал себя погибшим. Он несколько раз порывался рассказать о том, что случилось с ним, товарищам, но боялся. А вдруг подумают, что он все же подписал и оправдывается… Нет. Пока лучше молчать. Он собрал свои вещи и ждал, когда его позовут. Но прошел день, потом второй, Дробыша никто не трогал, только перестали давать добавочную миску супа.
Понемногу капитан стал приходить в себя. То, что он нашел силы отказаться от подписи, наполняло его уважением к самому себе. Пусть говорят про него что хотят, а Георгий Дробыш никогда не станет подлецом. Он вырос в собственных глазах, и теперь ему хотелось общаться с товарищами, жить их интересами…
Георгий Георгиевич стал чаще разговаривать со своей командой и даже предложил себя в руководители кружка английского языка.
3
Спустя два дня замполитам приказали собрать вещи и выйти на плац. У комендатуры пофыркивал лагерный грузовик с брезентовым верхом. «Маннергейм» давал инструкции четырем солдатам-конвоирам.
Над Риксбургом стояло серое, неприветливое утро. Шел мокрый снег и тут же таял, образовывая под ногами жидкую холодную кашицу. Уныло стучал на ветру оторвавшийся от крыши железный лист. Скрипел флюгер на домике Колера.
Замполиты стояли у калитки и ждали дальнейших распоряжений. Их окружали товарищи и молча совали в руки носки, варежки, хлеб, картошку – все, что могли отдать. Говорить было нечего. Все понимали, какая опасность грозит этим шестерым.
Чумаков присел на стенку колодца, опустив на землю тощий рюкзак. Его лихорадило. Он простудился несколько дней назад на расчистке снега, и простуда до сих пор не проходила. Известие о переводе в другой лагерь Константин Илларионович принял спокойно. Аккуратно собрал вещи, передал Горностаеву книги, нашел в себе силы шуткой подбодрить замполита с «Днепра», который совсем было сник… Теперь наступил момент расставания, и тоска охватила Чумакова. Он знал, что покидает этот лагерь и товарищей навсегда. Что ждет его впереди? Во всяком случае не лучшее. В этом на гитлеровцев можно положиться.
Константин Илларионович вспомнил, как протестовала его жена, когда он согласился снова пойти плавать. Она оказалась права. Плавание принесло ему несчастье. Мелькнула мысль о том, что все могло бы быть иначе, если бы он остался на берегу. Но он не мог остаться на берегу. Он должен быть на судне. Разве это не его долг как моряка-коммуниста? Снова он подумал об ужасах, которые ждут его в КЦ.
Нет, Чумаков не боялся. Он давно приучил себя к мысли, что гитлеровцы рано или поздно расправятся с ним, и смерть не пугала его. Она стала органической частичкой его бытия. Он привык к ней, как каторжник привыкает к тяжелым кандалам, которые всегда с ним. Сейчас смерть приблизилась, мечта о свободе отодвинулась дальше. Но еще не все кончено. Пока он жив.
– Выше голову! – подбадривая сам себя, вслух сказал Чумаков и повернулся к сидевшему рядом в мрачной задумчивости Микешину. – Не все еще кончено.
– Не все, Константин Илларионыч, – обрадованно подхватил Игорь. – Неужели ты думаешь?..
– Я всегда теперь об этом думаю, Игорь, – тихо сказал Чумаков. – Но падать духом не надо. В жизни случаются самые невероятные вещи. Может быть, повезет и нам… Ну, давай прощаться. Вон Вюртцель уже приглашает в «карету».
Чумаков стиснул руку Микешина. Глаза их встретились и повлажнели.
– Прощай, Игорь. Передай Ане, если что… Какие бы ни происходили события – не теряйтесь. Все равно мы победим. Фашизму не будет места на земле. Прощай.
– Прощай, Константин Илларионович. Мы еще увидимся. До свидания, друг.
Микешин не выпускал руку Чумакова. К ним уже бежал рассерженный Вюртцель.
– Шнель, шнель, Шумакофф! – закричал Вюртцель и подтолкнул Константина Илларионовича к калитке.
Замполит обернулся, кивнул головой стоявшим у проволоки интернированным и быстро направился к машине.
Игорь подошел к калитке, но часовой преградил ему путь. Микешин стоял на плацу до тех пор, пока машина не выехала из ворот. Двор опустел.
Тяжесть большой потери легла на сердце Игоря.
…Сахотин через окно наблюдал за происходящим на дворе. У него вспотели руки, а в коленях чувствовалась неприятная слабость. Вот они, последствия его беседы с «Маннергеймом». Людей увозят, может быть, на гибель. И он виновник. Вдруг все-таки как-нибудь об этом узнают? Тогда… Сахотин побледнел. Нет, не может быть. «Маннергейм» дал слово офицера сохранить все в тайне. А больше неоткуда узнать. Но проклятый документ с его подписью! Он существует. Надо надеяться, что с замполитами ничего плохого не случится. А ведь могут расстрелять… О боже…
Сахотин невидящими глазами смотрел на уже пустой двор.
– Увезли? – услышал он позади себя голос. Герман вздрогнул и обернулся. Рядом с ним стоял Александров.
– А? Увезли… Ведь надо же… А? Наверняка их кто-нибудь предал. Как ты думаешь?
Александров ничего не ответил, а Сахотин, заглядывая ему в глаза, продолжал:
– К сожалению, есть и среди нас мерзавцы. Мисочку супа за красивые глаза не дают. «Маннергейм» книжечки «так» носить не будет. Как ты думаешь?
– Пошел ты к черту! Никак я не думаю, – разозлился Александров и отошел от Сахотина.
Герман облизнул губы и медленно поплелся по коридору.
4
В марте сорок пятого года начались сильные налеты на Баварию. Почти ежедневно над Риксбургом пролетали американские самолеты. С волнением прислушивался Микешин к тому, как рокотали моторы и, удаляясь, затихали. Потом гул нарастал снова – это шла следующая «волна». Над замком самолеты поворачивали на Мюнхен или Нюрнберг.
Слышались отдаленные взрывы. Ночью на горизонте виднелись зарева пожарищ. В лагере царило оживление. Рыжий Франц передавал самые отрадные вести: советские войска стремительно наступали на всех фронтах, перешли Одер и угрожали Берлину. На западе наконец был второй фронт. Конец войны приближался.
Для лагеря этот конец мог быть самым неожиданным. Никто не знал, что предпримут гитлеровцы: уничтожат ли всех моряков, сбегут ли, бросив Риксбург на произвол судьбы, или будут эвакуировать в более отдаленные районы. Можно было ожидать всего. Офицеры «ILAG» ходили озабоченные и раздраженные.
В большой тайне в лагере началась подготовка к самозащите. Экипаж каждого судна разбили на боевые группы, состоявшие из шести – восьми человек. Группа имела старшего. Во главе групп экипажа стоял капитан. Всеми экипажами руководил штаб. В него вошли Горностаев, Микешин, Линьков и несколько человек из команд. Решили так: если лагерю будет грозить уничтожение, то, несмотря ни на что, интернированные должны попытаться разоружить внутреннюю, потом внешнюю охрану и изолировать офицеров комендатуры.
Для первого нападения у моряков был спрятан пистолет, который с большими предосторожностями доставили в лагерь работавшие в городе. Пистолет получили от Рыжего Франца.
Этот план имел мало шансов на успех, но моряки считали, что даже в худшем случае кое-кому все же удастся вырваться за ворота, а иначе погибнут все.
Если же немцы предпримут эвакуацию, моряки должны действовать, исходя из обстановки.
Группы деятельно готовились. Прежде всего достали в городе карту местности. Линии фронтов взяли из немецких газет. С этой карты снимали копии все группы. Чтобы ориентироваться в лесу, намагнитили иголки, которые должны были служить своеобразными компасами. Затем приступили к сбору продовольствия.
Игрушки, портсигары, оставшиеся у некоторых, носильные вещи потекли в город в невиданном доселе количестве. Их отдавали почти даром, лишь бы получить хлеб. Его сушили и складывали в специально сшитые для этого заспинные мешки. Никто не смел взять ни кусочка из запасов группы. Подготовка шла тем более успешно, что унтера потеряли всякий интерес к лагерю: у них нашлось достаточно много личных дел, требовавших своего завершения до конца войны. Даже вездесущий Вюртцель заглядывал в камеры редко.
Весь март прошел в подготовке, в волнениях, в сборе всевозможных слухов и информации о движении фронтов. Говорили, что бои идут уже в ста километрах от Вартенбурга.
В начале апреля всех моряков из города вернули в лагерь, усилили охрану и перестали выпускать за ворота даже «лошадей» с телегой. Почту возили на автомобиле, который теперь всегда дежурил у комендатуры.
Беспокойство и возбуждение моряков росли. Лишенные информации, они не знали, что делать. Им перестали давать даже немецкие газеты. Налеты на Мюнхен и Нюрнберг участились. В одну из холодных апрельских ночей моряки были разбужены грохотом, который слышался совсем рядом. Казалось, бомбят замок.
Повскакав с коек, все бросились к окнам. Вартенбург пылал. К небу поднимались огненные языки. Слышался отдаленный вой сирены. Несколько зениток пытались стрелять, но сразу же были подавлены.
Запоздало завыла сирена в замке. В серой предрассветной мгле по двору бежали в бомбоубежище гитлеровцы.
Налет продолжался всего несколько минут. Шум моторов затих, замолчали сирены. Только ветер раздувал пожары в городе.
Утром Вюртцель собрал группу моряков в сорок пять человек и под сильной охраной отправил в Вартенбург разбирать завалы и расчищать улицы. Интернированные вернулись в лагерь поздно, насквозь пропыленные и усталые. Они рассказывали, что городок сильно пострадал, много домов разрушено, есть жертвы…
Вартенбург дождался своей очереди. Война уже сжимала ему горло.
От мирного покуривания глиняных трубок, от доморощенных стратегических концепций, от слушания по вечерам рассказов раненых пришлось бюргерам перейти к тушению пожаров и разборке развалин, под которыми находились трупы их близких.
Вартенбуржцы растерялись. На улицах они жались к стенкам и, хотя было тихо, испуганно поднимали головы к небу. Может быть, впервые многие из них прокляли войну, фашизм и своего фюрера.
Александров, побывавший в городе, рассказывал, что известной колбасной Обермюллера больше не существует. Сам Обермюллер, этот заядлый нацист, не расстававшийся с коричневой формой СА, автор плакатика на окне своей лавки: «Евреям и полякам не продаем. Хайль Гитлер!» – сидел на развалинах дома, подложив под себя порванный портрет Гитлера, и причитал: «Боже, боже! Какой черт сунул нас в эту войну!»
На следующий день в комендатуре жгли архивы. Жирная бумажная копоть летела из труб барака и густо оседала на плацу, крышах и стенах.
Сахотин с наслаждением вдыхал едкий дым. Он даже поймал листик копоти, растер его в пальцах и брезгливо мазнул по стене. На желтой штукатурке остался длинный черный след…
Ночью интернированных подняли. По коридорам и комнатам метались унтера с карманными фонарями, – в сети не было тока. Совсем рядом грохотала орудийная стрельба. В окнах дрожали стекла. В небо взметывались красные отблески.
Приказали срочно собрать необходимые вещи и выходить на плац. Там, выстроенные в каре, стояли солдаты гарнизона. Вюртцель, в непромокаемой накидке и с автоматом через плечо, строил моряков внутри каре в длинную узкую колонну по четыре человека в ряд.
– Кажется, начало конца. Дали распоряжения? – тихо спросил Горностаев у Микешина, когда они с рюкзаками выходили из замка.
– Да. Все становятся по своим группам. Я никогда не думал, что нас охраняет так много солдат. Наверное, их не меньше сотни…
Микешин волновался. Что будет дальше? Как надо действовать, чтобы спасти людей? Только не горячиться! Прежде всего – выдержка. Не предпринимать необдуманных и легкомысленных шагов. Малейшая оплошность – и немцы перестреляют всех. Но нельзя и прозевать момент, иначе будет поздно.
На дворе комендатуры суетились офицеры, складывая вещи в закрытый брезентовым верхом грузовик. У легковой машины стоял хмурый комендант в перетянутом ремнями сером плаще и натягивал на руки перчатки. У продовольственного склада на подводу, запряженную двумя лошадьми, нагружали хлеб.
– Как вы думаете, Игорь Петрович, куда это нас? – спросил Александров, становясь в колонну рядом с Микешиным.
– Не знаю. Эвакуируют. Фронт близко.
– Может быть, рванем по дороге? – с загоревшимися глазами шепнул матрос.
– Может быть. Увидим. Ты старший?
– Я.
– Не торопись.
– Знаю, Игорь Петрович.
Гайнц с солдатами обыскивал лагерь. Никто не должен был остаться, кроме тяжело больных. Наконец все закоулки осмотрели; Вюртцель проверил моряков по списку; комендант поднял руку и сел в машину. Скрипнули и распахнулись ворота. Офицеры начали прыгать в грузовик. Машина и телега с хлебом выехали на подъемный мост. Раздалась гортанная команда унтеров:
– Aufschlissen! Marsch! [38]38
Сомкнись! Марш! (Нем.)
[Закрыть]
Колонна дрогнула и, сжимаемая с четырех сторон солдатами, извиваясь, двинулась к выходу.
Прильнув к решеткам, больные из ревира кричали:
– Прощайте!.. Увидимся ли?!
Скоро последние интернированные скрылись за воротами. В первый раз за много лет ворота Риксбурга остались открытыми, никто не закрыл их. Опустел и затих лагерь. Ветер носил обрывки бумаг по плацу. Болталась на петлях и жалобно скрипела перекошенная калитка в проволочной ограде. Шумело ветвями с набухшими почками «доброе дерево».
«ILAG-99» кончился.
Глава пятая
1
Колонна медленно тащилась по дороге. По обеим сторонам ее тянулся реденький сосновый лесок.
Наступил полдень, начинало припекать солнце. Канонада прекратилась; изредка где-то за лесом слышались одиночные выстрелы. Моряки и солдаты устали, но команды остановиться на привал не было.
Нельзя было отстать или выйти из колонны: сейчас же раздавался крик ««Aufschlissen!» и отставшего подгоняли прикладами.
Микешин шел в середине колонны. Хотелось пить. Он думал о том, что их ждет впереди. Куда их ведут? В такой обстановке надежды на побег нет, – слишком хорошо их охраняют. Восемьдесят солдат, вооруженных автоматами, и целая псарня свирепых собак.
Рядом с Микешиным шагал мрачный, плохо выбритый и хромой солдат. Он с трудом переставлял ноги и с ненавистью посматривал на интернированных, явившихся причиной этого похода. Ему, наверное, хотелось сбросить с себя амуницию и податься в родную деревню. Война все равно проиграна. К чему волокут этих моряков? Бросить бы их или… и разойтись по домам. Но приказ есть приказ. И он шел, негодуя на лагерное начальство, Гитлера и нывшую ногу.
Линькова догнал Вюртцель и спросил:
– Ну как, Урий?
– Плохо, – мрачно ответил моряк. – Устали. Надо отдыхать.
– Скоро. Вон за тем поворотом.
Вюртцель почему-то был весел и улыбался.
– А чего вы радуетесь? – сердито спросил Линьков. – Война вами проиграна. Капут. Будете у американцев за проволокой сидеть в плену.
Вюртцель засмеялся.
– Хорошо, что не у русских, а там мы долго не просидим. Отпустят домой.
– Да, ждите, – проворчал Линьков.
За поворотом на пригорке сделали привал. Поели хлеба, попили воды из ручья. Отсюда открывался вид на долину. Внизу расположился маленький город. Серебряной ленточкой извивалась река, перерезанная в нескольких местах мостами.
Было видно, как по дорогам, ведущим к мостам, катятся машины, танки, бегут люди. Это отступали немцы.
Через час моряков подняли. Колонна двинулась. Ее повели по асфальтированной дороге, проходившей справа от города. Здесь особенно чувствовались растерянность и беспорядок: то и дело попадались бегущие солдаты в расстегнутых кителях, без головных уборов, на пути валялись поломанные винтовки и автоматы…
У обочины дороги сидел солдат в рубашке и в сбитой на затылок пилотке. Он был совершенно пьян и безуспешно пытался перебинтовать завязанным бинтом руку. Рядом с ним валялась бутылка из-под «шнапса» и кусок хлеба. К солдату подошел Вюртцель:
– Отвоевался? Где американцы, вонючка?
Солдат бессмысленно посмотрел на унтера и неопределенно махнул здоровой рукой:
– Там… Аллес капут! Все пошло к чертям. Наши бегут, как крысы. Хайль Гитлер! – и захохотал.
Микешин давно хотел завязать разговор с небритым солдатом, но тот не проявлял к этому никакого стремления. Все-таки Игорь спросил его:
– Долго нам еще идти?
– Долго, – буркнул солдат. – Вот до Дуная дойдем, а там… – солдат прищурился и постучал по автомату. Жест был понятен.
Игорь вздрогнул. Что это – злая шутка?
– Это зачем же? – как можно спокойнее спросил он.
– Приказ фюрера. Не загромождать дороги пленными. Они мешают отступлению.
– Ерунда, – сказал Микешин, но тревога осталась.
– Вот когда поплывешь по Дунаю кверху животом, будет тебе ерунда…
Микешин подождал Линькова:
– Слушай, Юра, спроси Вюртцеля, куда нас ведут. Может быть, действительно…
Линьков понял:
– Откуда ты взял?
– Солдат сказал. Якобы приказ Гитлера. Мешаем отступлению.
– Спрошу, если подойдет. Он хоть и сволочь, но, кажется, сейчас ему уже все равно. Думает только о своей шкуре.
– Значит, до Дуная мы в относительной безопасности. Надо сообщить Павлу Дмитриевичу. Он впереди.
Когда унтер проходил мимо (он шел то в голове, то позади колонны), Линьков окликнул его:
– Гер Вюртцель, вы что нас – расстреливать на Дунай ведете? Дороги загромождаем?
Вюртцель поддернул автомат на плече и деланно усмехнулся:
– Ну вот еще. Глупости.
Больше он ничего не добавил и ушел. Было похоже, что солдат сказал правду.
Сделали еще один поворот и оказались на окраине деревни. Потянулись аккуратные заборчики, сараи, дома. На улице стояли лагерная машина и подводы с хлебом. Вюртцель куда-то убежал. Долго ждали его возвращения; вернулся он с толстым краснолицым стариком. По-видимому, это был бургомистр. Он что-то возбужденно говорил унтеру, испуганно глядя на интернированных, и разводил руками. Скоро эти переговоры окончились, и моряков завели в огромный сарай, наполовину забитый сеном и соломой. Начинало смеркаться.
– Можете отдыхать. Курить запрещается, – сказал Вюртцель.
Солдаты захлопнули двери, задвинули засовы. Усталые моряки с наслаждением бросились на солому. В сарае было темно и сухо, приятно пахло сеном. Хотелось спать, но спать было нельзя. В дальнем углу собрался штаб.
– Что же дальше, товарищи? – шепотом спросил Горностаев. – До Дуная осталось восемь километров. Я узнал это у одного конвоира.
– Вы слышали о приказе Гитлера уничтожать пленных?
– Слышал. Об этом между собой говорили солдаты: уничтожать и объяснять налетами американской авиации.
– Если поведут на Дунай, значит, решили расстреливать. На этот случай у нас есть план действий. Будем защищаться.
– А не хотят ли они нас сжечь здесь? – вдруг высказался Линьков. – Такое огромное количество соломы…
– Возможно, но маловероятно. Во всяком случае, надо быть готовыми ко всему. Разобрать крышу, благо она здесь легкая, проделать, где можно, наблюдательные отверстия, расставить посты. Чуть что – подымать тревогу.
Несмотря на усталость, начали выполнять указания штаба. Разобрали в двух местах крышу. Сарай был старый, и проделать отверстия не составило большого труда. Установили посты.
В деревне затихли все звуки. Наступила ясная звездная ночь. У сарая слышались голоса разговаривавших между собой часовых. Все пока выглядело мирно.
Пока…
«С рассветом поведут на Дунай, – решил Микешин. – Только бы не вздумали спалить сарай: отсюда будет трудно выйти».
Он лежал на соломе и, несмотря на усталость, не мог заснуть. Каждый его нерв был напряжен. Лежал с открытыми глазами и смотрел в отверстие, проделанное в крыше. В него виднелись кусочек черного неба и несколько звезд. Игорь пытался отгадать их названия и никак не мог этого сделать, не видя всего неба.
«Эта желтая похожа на Альдебаран… Завтра… Что будет завтра? Обидно погибнуть в самом конце войны. Прожить эти проклятые четыре года и погибнуть. А ведь многие погибнут. Может быть, и мы… Надо бороться. Всех сразу они не смогут расстрелять. Не успеют. Почему так тихо? Если бы они задумали сжечь сарай, то уже сделали бы это. Почему же так тихо?»
Он закрыл глаза. Надо заснуть. Но сон не приходил. Игорь услышал шепот. Разговаривали двое моряков, лежавших недалеко от него:
– Леша, ведь сегодня, может быть, наша последняя ночь. А что, если сейчас выломать дверь и выйти?
– И попасть прямо под пули солдат? Кто же тебе даст выйти?
– Все равно конец. Только бы скорее, – тоскливо шептал первый голос. – Я больше не могу терпеть.
– Не дури. Помереть никогда не поздно. «Скорее!» – передразнил первый. – Ты попробуй выйти живым из этого переплета!
– Ведь расстреляют, наверняка расстреляют… Все говорят.
– Увидим завтра. Спи.
Голоса замолкли. Кто-то тяжело вздохнул.
Игорь повернулся на соломе. Нет, не заснуть! Он сполз вниз и, стараясь не шуметь, подошел к посту у дверей:
– Ну что, Кольцов?
– Все тихо, Игорь Петрович. Два солдата разговаривают. Остальных не видно и не слышно..
Микешин приложил ухо к щели. Он услышал приглушенные голоса двух солдат:
– …завтра все это кончится. Как ты думаешь, Гюнтер, что с нами сделают американцы?
– Ничего. То же самое, что мы делали с пленными. Посадят за проволоку.
– Надоело, черт побери. Скорее бы. Хорошо, что мы попадаем не к русским.
– Это как сказать. Я слышал, что нашим ребятам у них было совсем не плохо.
– Говори! Ведь там знали, что творится в наших лагерях.
– Ну, это мне неизвестно. Я говорю то, что слышал.
– Кто-то сказал, что русские уже взяли Берлин.
– Может быть. Сейчас это уже не имеет значения. Война для нас кончилась, будь она проклята. А я-то хотел сделаться помещиком в Остгебите… [39]39
В восточных областях (нем.).
[Закрыть]Вставай, караульный идет.
Солдаты замолчали и встали. Подошел офицер и что-то спросил. Игорь не понял, что. Караульный постоял с минуту, закурил и ушел. Опять все затихло.
Микешин снова забрался в солому, – надо заставить себя заснуть. Значит, советские войска взяли Берлин. Да, война кончается. Еще несколько дней. Дожить бы… Микешин начал засыпать. Усталость брала свое…
2
Когда Игоря растолкал сменившийся с поста Дробыш, в сарай изо всех щелей било солнце.
– На Шипке спокойно. Движения неприятеля не обнаружено, атаман, – иронически доложил Дробыш: он был очень обижен тем, что его не ввели в состав штаба.
Игорь быстро вскочил и прильнул к щели, выходившей на улицу. Ему представилась самая мирная картина: по улице бродил чистенький розовый поросенок, барахтались в пыли куры. Девушка с крепкими загорелыми ногами в деревянных сабо развешивала белье. Часовой сидел на лавочке, зажав между колен винтовку, курил и улыбаясь что-то говорил девушке. Деревня словно вымерла.
Микешин разбудил своих «штабников»:
– Давайте постучим, попросим, чтобы нас выпустили на прогулку. Посмотрим, как они будут реагировать на это. Странно, почему стоит только один часовой.
Подошли к дверям и постучали. Солдат сейчас же вскочил и подбежал к сараю:
– В чем дело?
– Откройте. Надо выйти…
– Сейчас открою! – сказал солдат и ушел.
– Не хочет выпускать, черт. Стучите.
Моряки стали колотить в двери. Но через минуту послышались шаги и голоса разговаривавших между собою немцев. Заскрипел засов, и дверь открыли. У сарая стояли два солдата и офицер комендатуры, по прозвищу Чайник.
Чайник мало общался с интернированными, занимаясь финансами лагеря, редко заходил в замок, а когда дежурил, то относился к морякам хорошо. Он никогда не бил их, не кричал и, видимо, не одобрял того, что творилось в Риксбурге. Сейчас вид у него был торжественный и строгий.
– Выходите пять человек, – скомандовал он.
«Штаб» вышел на улицу. Двери закрыли.
– Господа, – начал Чайник, – я уполномочен командованием лагеря передать интернированных американцам. Все ваши документы у меня. Ваше освобождение – это вопрос нескольких часов. Американцы в деревне рядом. Но пока они сюда не прибудут, вы находитесь под охраной. Со мной гарнизон, – офицер показал на солдат.
Все это было настолько невероятно, настолько неожиданно и радостно, что в первую минуту никто не мог сказать слова. Только подумать, вместо расстрела, пылающего сарая – свобода! Можно ли верить этому?
– А где же комендант и все остальные? – придя наконец в себя, спросил Горностаев.
– Они ушли туда, – Чайник показал рукой на запад. – Ушли сдаваться в плен к американцам. – Война проиграна…
– Немножко поздно сообразили, – счастливо засмеялся Линьков.
– В ваших интересах быть всем вместе и никуда не разбегаться. Получите документы, и вас отправят домой.
Радость, ни с чем не сравнимая бурная радость охватила моряков. Неужели через несколько часов они будут совсем свободны? Неужели конец всем мучениям, тревогам, опасениям? И они будут полноправными людьми? Попадут домой! Невозможно!
– Господин офицер, выпустите нас на улицу. Я отвечаю за всех людей. Без документов никто не уйдет. Все будут находиться здесь, у сарая, – сказал Горностаев.
Немец минуту подумал.
– Хорошо. Я полагаю, вы сами понимаете, что это для вас лучше. Откройте дверь!
Солдаты вытащили засов и распахнули дверь.
– Ребята, выходи! Свобода! Ура! – закричал Игорь и бросился в объятия первого попавшегося моряка. Все высыпали на улицу. Моряки обнимались, целовались, хлопали друг друга по спинам, кричали что-то нечленораздельное, некоторые плакали. Группа молодых матросов, взявшись за руки, танцевала какой-то дикий танец.
«Ловко сориентировался комендант, – подумал Микешин, когда прошел первый приступ радости. – Официально передают интернированных! Нет, это сделано не из чувства гуманности. Это страх. Страх перед ответственностью».
С каким бы удовольствием комендант, «Маннергейм» и их приспешники уничтожили бы моряков! Но проклятое слово «интернированные» не позволило этого сделать: о каждом человеке придется дать отчет. «Маннергейм» везет с собою разломанные бляшки умерших – для того чтобы сошелся счет. Нет замполитов, но о них вряд ли будут очень сожалеть союзники. Да, международный закон об интернированных «соблюден». Гитлеровцы предстанут перед победителями с «чистыми руками», с благородной миной людей, выполнивших свой долг, а может быть, даже спасших лагерь. Этим они купят индульгенцию у американцев. Вот если бы пришлось сдавать лагерь советским войскам, тогда, пожалуй, не отделаться бы так легко. С нацистов спросили бы построже. Спросили бы за все. За умерших, убитых, за режим, за питание… За все спросили бы русские.
Комендант знал, кому поручить передачу интернированных. Он оставил в деревне скромного, безобидного офицера и несколько таких же солдат. Им нечего бояться мести со стороны интернированных; а сам он уже в безопасности, на занятой американцами территории…
Моряки считали минуты, когда в деревне появится первый американец. В конце концов Горностаев не выдержал, подошел к Чайнику и предложил:
– Давайте я с одним солдатом схожу в соседнюю деревню и приведу американцев?
Офицер согласился. Видно, и ему надоело ожидание.
Через два часа к сараю на «джипе», вооруженном большим зенитным пулеметом, торжественно подъехал Горностаев. В машине сидел американский офицер и два солдата с автоматами.
Офицер-канадец, которого звали Джеф ле Флер, роздал интернированным все свои сигареты и перешел к делу:
– Ну а где этот фриц с документами?
Чайник, ожидавший, когда на него обратят внимание, козырнул и протянул американцу стопку мореходных книжек, карточки и списки. Офицер скучающе посмотрел на них, полистал «мореходку», почитал текст на английском языке, одобрительно кивнул головой и передал документы Горностаеву:
– Мне они не нужны. Предъявите там, где спросят. Вы теперь здесь хозяева. Деревня ваша. Знакомьтесь с бабами, делайте с фрицами все что хотите.
– Могу я задать ему несколько вопросов? – спросил Горностаев, показывая на Чайника.
Американец разрешил.
– Вы знаете о том, что шесть наших товарищей были увезены из лагеря в январе этого года? Где они? Живы ли?
Чайник побледнел. На тонкой шее запрыгал кадык. Немец боялся этого вопроса.
– Да, господин капитан. Их отправили в концентрационный лагерь Маутхаузен. О их дальнейшей судьбе мне ничего не известно. Вы же знаете… Я… я не имел к этому никакого отношения.
Голос Горностаева снизился до шепота:
– Вам известно, кто выдал их?
Чайник пошевелил губами и отрицательно покачал головой:
– Франкстоф никого не посвящал в свои дела. Но… – он выжидающе посмотрел на Горностаева.
– Говорите все, что знаете.
– Хорошо. Мне не жаль этого человека. Я случайно присутствовал при разговоре хауптмана с Вюртцелем. Тогда Франкстоф назвал фамилию того, кто выдал ваших товарищей…
Горностаев подался вперед:
– Чью?
Немец наклонился к уху капитана, четко выговорил:
– Сакотин.
– Напишите все, что вы слышали.
Чайник достал из папки лист бумаги, положил на крыло «джипа» и принялся торопливо писать. Американец нетерпеливо поглядывал на часы.
К машине подошел Сахотгш.
– Что это он пишет, Павел Дмитриевич? – настороженно спросил он.
– Справку о содержании наших людей в Риксбурге, – спокойно посмотрел на Сахотина Горностаев. – Помоги мне пересчитать мореходные книжки.
Через десять минут Чайник протянул капитану сложенный листок.
3
Американец приказал своим солдатам разоружить немцев, сорвал с Чайника погоны, посадил пленных в машину и хотел уже уехать, но его остановил Горностаев:
– Одну минуточку. Как мы будем отсюда выбираться? Нам нужно попасть к своим.
Американец пожал плечами:
– Не знаю. Это меня не касается.
– При штабе вашей армии, вероятно, есть кто-нибудь из советских военных лиц. Мы попросим вас передать ему письмо. Вы не помните, как фамилия этого представителя?
– Не помню. Но сейчас у Паттона [40]40
Генерал, командовавший 3-й американской армией.
[Закрыть]ваш генерал Голиков.
– Вот это хорошо! – обрадовался Горностаев. – Тогда мы напишем прямо ему. Попрошу вас задержаться на десять минут.
Быстро написали письмо генералу Голикову с просьбой помочь как можно скорее выбраться в советскую зону, написали о замполитах, указали свое местонахождение и просили сообщить через кого-нибудь о получении письма.
– О’кэй, мальчики. Передам. Я буду в штабе через два-три дня.
Канадец уехал. К Горностаеву подошел бургомистр. Он умоляюще посмотрел на капитана и дрожащим от волнения и страха голосом проговорил:
– Господин капитан, мы вам дадим все. Будем резать свиней, кур, коров, готовить пищу… Освободим жилье. Только попросите своих людей не бесчинствовать. Это было бы ужасно. Здесь живут добрые крестьяне, труженики. Остались почти одни женщины…
Он сжал руки, по его красному лицу текли слезы. Видно было; что он очень перепуган.
– Приготовьте квартиры и еду. А насчет бесчинств не беспокойтесь. Мы не эсэсовцы.
Бургомистр, многократно кланяясь, ушел.
К вечеру все моряки получили комнаты и были накормлены вкусным, сытным ужином. Впервые за четыре года Микешин вытянулся на свежих прохладных простынях, положил голову на мягкие подушки и укрылся настоящим одеялом.
«Свободен!»
Это слово не оставляло его. «Свободен! Свободен!» Ему хотелось кричать и петь. Завтра он встанет и не увидит охраны, проволоки, не услышит окриков, его не выгонят строиться на «апель»… Свободен! Нет, это непостижимо! Он приподнялся на локте и спросил лежавшего на такой же кровати Линькова:
