Текст книги "Штурман дальнего плавания"
Автор книги: Юрий Клименченко
Жанр:
Морские приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
– Ну что еще?
– Я думал, что могу рассчитывать на вашу помощь.
Мне еще многому нужно учиться.
Дробыш холодно посмотрел на помощника:
– Учить вас должны были в мореходном училище, а здесь вы должны работать. Понятно?
Микешин стоял на мостике растерянный. Теперь ни море, ни солнце не радовали его. На душе было скверно.
8
По проложенному курсу, в восьми милях от Босфора, на карте значилась жирная стрелка и под ней неразборчивым почерком Дробыша написано: «Разбудить капитана».
Игорь нервничал, – он боялся допустить какую-нибудь неточность.
Ночь выдалась ясная, но, как всегда бывает в этих широтах, темная. Море плескалось у бортов. Топовый огонь бросал вперед расплывчатый белый свет. В рубке было темно и тихо.
Микешин до боли в глазах вглядывался в невидимый горизонт. Ждал, когда откроется самый сильный из береговых маяков – «Сыглывортокос».
«Только бы вовремя увидеть маяки и навести точку», – думал Игорь, не отрывая бинокля от глаз.
Через полчаса слева на горизонте возникло еле заметное белесое зарево, и почти сразу же Игорь увидел слабенькую вспышку. Она появилась и исчезла.
– «Сыглывортокос», – облегченно вслух сказал Микешин, и, поймав следующую вспышку, пустил секундомер. Вспышка появилась ровно через пятнадцать секунд. Ошибки не было. Это – «Сыглывортокос».
Игорь поднялся к главному компасу, взял пеленг и проложил его на карте. До стрелки, где нужно разбудить капитана, было еще далеко. Зарево увеличивалось. Скоро оно превратилось в цепь огней. Город будто выходил из моря в своем сверкающем убранстве. Вспышки маяка становились все ярче. Оставалось найти еще один, более слабый маяк «Ешилькей», взять два пеленга и поставить точку. Но этот маяк пока не открывался. Вдруг слева вспыхнул яркий огонь и погас. Игорь подождал. Огонь снова вспыхнул.
«Хорошо! «Ешилькей». Сейчас будет точка», – решил Микешин и поднялся к компасу. Но огонь больше не появлялся. Так прошло около двадцати минут.
Теперь уже вокруг сверкало много огней. Они то вспыхивали, то гасли. Игорь проверял их секундомером. Иногда они соответствовали «Ешилькею», но потом снова исчезали или меняли период. Вспотевший от волнения Микешин носился от главного мостика к рубке и лихорадочно прокладывал пеленги. Большой неуклюжий треугольник ложился на карту совсем не там, где шло судно. Или пеленги были неверными, или Игорь брал не те маяки. До «капитанской стрелки» оставалось не более четырех миль, а точки все еще не было.
Микешин совсем растерялся. Он уже не мог сказать точно, где находится «Кола»: правее или левее курса.
«Если у вас будет хоть малейшее сомнение, немедленно зовите меня…» – вспомнил Игорь слова бывшего капитана «Колы». Но тут же откинул эту мысль.
Нет, Дробыша он не позовет. Опять будут насмешки. «Но что же делать? Что? Так оконфузиться! Это называется – штурман», – думал Микешин, в двадцатый раз прокладывая единственный надежный пеленг «Сыглывортокоса».
И тут Игорь вспомнил: «Карташев! Он поможет!» Вытащил из кармана свисток, и резкий переливающийся звук нарушил тишину. Только бы не пришел капитан! Из темноты на мостик взбежал вахтенный:
– Я вас слушаю, Игорь Петрович.
– Позовите Ивана Александровича на мостик. Скажите, что я прошу, – сказал Микешин как можно спокойнее и безразличнее. Никто не должен знать, что он запутался. Через несколько минут Игорь услышал быстрые шаги старпома и в темноте различил белое пятно рубашки Карташева, поднимавшегося на мостик.
– Ну, что у вас случилось? – строго и недовольно спросил он.
Микешин отвел старпома в крыло.
– Запутался, Иван Александрович. Никак не могу найти «Ешилькей». Столько огней на берегу. Брал какие-то – не получается, – виновато сказал Игорь.
– Ах, вот в чем дело. Ну, ничего. Сейчас разберемся, – уже без тени недовольства проговорил Карташев и вошел в рубку. Он наклонился над картой, прикинул расстояние циркулем, посмотрел на веер пеленгов Микешина и снова вышел на мостик.
– Дайте-ка бинокль, Игорь Петрович, – попросил он.
Обстановка была знакомой: Карташев проходил это место десятки раз. Его глаза быстро нашли нужные маяки. Он взял Игоря за плечи и повернул его по направлению к городу:
– Вот смотрите. Видите белый яркий постоянный огонь? Немного левее него слабая вспышка через пять секунд. Это «Фенербахче». Видите?
– Вижу… – неуверенно сказал Микешин, стараясь найти то, о чем говорил старпом. – Вижу, вижу! – закричал он, наконец поймав вспышку маяка.
– Ну, вот, – продолжал Карташев, – теперь смотрите прямо по носу. Там «Ешилькей». Его трудно заметить из-за проходящих автомашин. Временами они закрывают его своими огнями. Видите?
Теперь Микешин увидел и «Ешилькей». А он-то пеленговал свет от автомашин. Шляпа!
Игорь взбежал на главный мостик и взял пеленги. На карте появился крошечный треугольник, образованный тремя пересекающимися пеленгами. Он лежал точно на курсе в полумиле от «стрелки капитана».
– Еще раз проверю! – радостно шепнул Микешин старпому и уже спокойнее поднялся к компасу. Пеленги легли так же.
– Все в порядке? Я могу идти, а вы зовите Георгия Георгиевича наверх, – довольно усмехнулся Карташев и ушел.
– Спасибо, Иван Александрович, – вдогонку поблагодарил его Микешин и подошел к переговорной трубке, соединяющей мостик с капитанской каютой.
9
«Кола» пришла в Одессу ранним утром. У причалов стояли суда под разными флагами. Город закрывала туманная дымка. Шли последние минуты ночной смены. Медленно поворачивались стрелы кранов. Всегда задорные крановщицы высовывались из окон кабины и кричали вниз:
– Хлопцы! Давайте скорее! Засыпаем. Много у вас там еще?
– Хватит, и на завтра останется, – отвечали усталые грузчики, цепляя тяжелые подъемы с грузом.
Это было невыразимо приятно: после блужданий по чужим морям увидеть этих девчат, родной берег. Тем более приятно, что впереди – отпуск. Так было каждый раз…
На втором причале, куда швартовалась «Кола», стояла хорошо одетая женщина с перекинутым на руку светлым пальто.
Дробыш заметил ее первым, засуетился, схватил мегафон и, перегибаясь через планширь, закричал:
– Еще две минуты! Сейчас ошвартуемся!.. Жена встречает, – повернулся капитан к стоявшему рядом лоцману.
Когда наконец подали трап, Дробыш сбежал на берег и поцеловал жену. Она отстранилась и недовольно проговорила:
– С часу ночи здесь торчу. Ты давал радио, что придешь в полночь, а пришел когда? Смотри на часы: семь часов утра.
– Туманчик задержал неожиданно, под самой Одессой, дорогая, – виновато пробормотал Дробыш, беря чемоданы.
– Всегда у тебя так: туманчик, ветерок… Ну, веди в каюту. Я безумно устала.
Георгий Георгиевич, всегда такой надменный, после встречи с женой сразу как-то потускнел и съежился. Эта полная, с двойным подбородком женщина подавляла его. Звали ее Зинаида Викторовна, но Дробыш нежно обращался к жене – Зизи.
Она часто приезжала к мужу, считая, что на стоянках капитан должен находиться под ее неусыпным наблюдением.
«Знаю я вас, моряков!» – многозначительно говорила она, и Георгий Георгиевич скромно опускал глаза…
Зизи была в курсе всех судовых дел, знала каждого члена экипажа и, как выражалась, «чем кто дышит». С величайшей бестактностью она вмешивалась во все судовые дела. В кают-компании говорила только она одна:
– Ковригина надо уволить. Он отвратительный работник.
– Ты ошибаешься, дорогая. Он лучше всех держит пар, – возражал Дробыш.
– Что там пар! Я вижу, как он все время курит на палубе. И лицо какое-то нетрезвое…
– Ах, Игорь Петрович, как можно носить такую рубашку! У вас полное отсутствие вкуса…
Дробыш морщился, но ничего не говорил.
Через несколько дней после прихода в Одессу произошел курьезный случай. Все собрались к ужину. За столом не было только капитана. Наконец он вышел из своей каюты и, хмурый, сел в кресло. Ужин начался. Как всегда, говорила одна Зинаида Викторовна.
Выбрав момент, когда она взялась за ложку, Дробыш сердито сказал:
– Товарищи! Я несколько раз просил вас не пользоваться капитанской ванной. Вчера кто-то развесил там сушить три пары носков. Пусть пеняет на себя. Я выбросил носки в иллюминатор.
Зинаида Викторовна бросила ложку и закричала:
– Ты с ума сошел, Георгий! Это же я постирала и повесила твои носки!
Это было так неожиданно, что в первую минуту все молчали, а потом раздался такой хохот, какого давно не слышала кают-компания «Колы».
Карташев уткнулся головой в диванную подушку, радист зажал рот и судорожно всхлипывал, стармех хохотал, держась за живот, а второй помощник повторял одну и ту же фразу: «Вот это здорово, вот это здорово…»
Дробыш резко отодвинул тарелку и, не доев ужина, пошел в свою каюту, сильно хлопнув дверью. Разгневанная, покрасневшая супруга последовала за ним.
10
Микешин подал капитану заявление об отпуске. Он твердо решил уйти с «Колы». Дробыш был, видимо, рад этому и сразу же написал на заявлении: «Не возражаю».
– Замена вам есть, – сказал он. – Я как раз встретил помощника, который долго плавал со мной. Он сегодня зайдет ко мне, а завтра можете сдавать дела.
На следующий день в каюту Микешина вошел щегольски одетый юноша.
– Эдуард Стрепетов, – представился он. – Пришел вас сменить. Начнем?
Вечером, когда Стрепетов подписал акт, Микешин пригласил его и Карташева в ресторан «на отвальную». Стрепетов отказался.
– Нет, благодарю. Я останусь на судне. Буду с «мадам» в дурака играть. Я ее всегдашний партнер.
Микешин и Карташев заняли столик в подвальчике «Печерского». Игорь заказал ужин и коньяк.
– Мне хочется поблагодарить вас, Иван Александрович, за ваше доброе отношение ко мне, – с чувством сказал Микешин, поднимая рюмку. – Большое спасибо за помощь, вообще за все.
– Знаете, Игорь Петрович, я очень жалею, что вы уезжаете, – с грустью проговорил Карташев. – Мы с вами хорошо сплавались. За ваш счастливый путь!
Игорь улыбнулся:
– Отпуск должен быть счастливым. Ведь я еду к жене и сыну…
Приятели посидели в ресторане недолго. Поезд Микешина уходил рано утром. Пришлось возвращаться на судно…
Микешин вышел на палубу. Завтра он покинет «Колу», Дробыша с его бесконечными придирками, команду. И все-таки жаль расставаться с судном. Здесь он многому научился. На «Коле» Игорь понял, чем завоевывается авторитет настоящего штурмана. Ни панибратство, ни заискивание перед командой, ни крепкая «соленая» ругань и «морской» вид не помогут заслужить уважение людей. Карташеву достаточно было сказать одно слово, и его распоряжения выполнялись немедленно. Дробыш иногда кричал на команду, но это не всегда помогало. Только знание своего дела, умение справедливо подойти к людям, лично научить и показать – вот что ценится… Недаром любимая пословица Карташева была: «Не учи тому, чего сам не делаешь».
Игорю сделалось грустно. На «Коле» он оставлял частичку своей жизни. Такое чувство бывает у человека, когда он расстается со старым другом. Да разве можно забыть свое первое судно, на котором ты впервые дал команду рулевому и остался на мостике полноправным хозяином?
Игорь вздохнул и пошел в каюту.
Глава вторая
Три недели отпуска пролетели как один день. Игорь и Женя ходили по театрам, навещали знакомых, принимали друзей у себя. Когда выдавались теплые, ясные дни, они брали с собой Юрку и ездили на Кировские острова. Возвращались домой усталые, счастливые. Последний вечер подошел незаметно. Отпуск кончился.
Микешин хотел попросить в отделе кадров еще несколько дней за свой счет, но ему сразу же сказали, что его назначили вторым помощником на пароход «Унжа» и нужно торопиться, так как пароход уходит сегодня в ночь или, в крайнем случае, завтра утром. Игорь не удивился этому повышению: пароходство испытывало острую нужду в кадрах. Флот рос, и людей не хватало.
Домой Игорь ехал мрачным. Погода выдалась под стать настроению: снова началась слякоть. Холодный ветер с дождем и снегом хлестал в окна трамвая, стучали и скрипели железными листами кровли. Нева, серая, с мелкой, но злой волной, сердито плескалась в гранитные стенки. Вода заливала спуски. Даже узенькая и спокойная Зимняя канавка, на которую выходили окна комнаты Игоря, вздулась, поднялась и закрыла вделанные в гранит огромные чугунные рымы. Обычно они всегда были видны.
Игорь представил себе, как неуютно сейчас в море, какие тяжелые вахты выпадают штурманам. И до чего же не хотелось расставаться с женой и сыном! Так мало были вместе…
Микешин приехал домой. Он достал запыленный чемодан и стал собирать свои вещи.
Пришла Женя с Юркой на руках, увидела открытый чемодан и сразу все поняла.
– Когда, Игорек? – спросила только.
– Сегодня. К полуночи надо быть на судне. Назначен вторым помощником на пароход «Унжа». Видишь, как быстро расту, – попробовал пошутить Игорь, но Женя была печальна и не улыбнулась.
В девять часов вечера Игорь попрощался с матерью. Сколько раз уже провожала она его в море! Беспокоилась. Звонила в пароходство, узнавала, где находится судно Игоря, ждала радиограмм и слушала ветер.
Женя пошла провожать Игоря до трамвая. Погода стала еще хуже; они шли через Дворцовую площадь, хлюпая по лужам. У Александровского сада остановились. Над ними голыми ветками стучали деревья. Ветер не затихал.
Холодными пальцами Женя старалась поправить выбившийся из-под воротника теплый шарф Игоря.
– Ты там потеплей одевайся. Не простудись. Пиши… – рассеянно говорила она.
Игорь притянул жену к себе. Вдруг Женя заговорила торопливым горячим шепотом:
– Слушай, Гоша, и запомни. Я всегда буду с тобой. Где бы ты ни находился. Мне будет очень тревожно за тебя. Я знаю, что такое море, но я верю во все хорошее…
Она гладила мокрую от дождя щеку Игоря. Громыхая и покачиваясь, к остановке подкатил трамвай с зелено-желтыми огоньками на вагоне.
– Мой. Надо садиться. До свидания, любимая.
Игорь поставил чемодан на площадку, вошел в вагон и сразу же высунулся из двери. Женя стояла под фонарем. Руки ее безнадежно свисали, губы шевелились. Наверное, она говорила что-нибудь ласковое. Трамвай тронулся. Игорь схватил чемодан и на ходу соскочил с подножки. Женя испуганно рванулась к нему:
– Сумасшедший! Я всегда говорила, что ты сумасшедший!
– Ничего. Сяду на следующий. Побудем еще вместе…
Глава третья
1
«Унжа» принимала бункер [3]3
Т. е. принимала уголь.
[Закрыть]в угольной гавани. «Что это за судно?» – думал Микешин. Он с трудом пробирался среди гор каменного угля, насыпанных вдоль причала. В пароходстве ему сказали, что «Унжа» идет в последний рейс перед капитальным ремонтом. «Должно быть, старье какое-нибудь!»
Ноги вязли в черной жирной каше. Дождь то прекращался, то опять начинал лить с новой силой. Наконец Микешин дошел до парохода; он стоял неподвижный, еле различимый в черноте ночи. В привязанном у трапа закопченном фонаре «летучая мышь» метался маленький огонек, почти не дававший света. По скользким доскам кранового пирса Микешин добрался до судна и поднялся на палубу. Его никто не встретил. Он негромко крикнул:
– Вахтенный!
Ответа не последовало. Можно было подумать, что «Унжа» стоит на приколе. Только отдаленный, еле слышный скрежет железа, доносившийся откуда-то изнутри, говорил о том, что судно живет.
Микешин постоял минуту и направился в кают-компанию. Открыв дверь, он попал в маленький салон со стенками, обшитыми вагонкой. Когда-то белая, от грязи она теперь посерела. Голая, без абажура лампочка горела вполнакала, скупо рассеивая тусклый свет на окружающие предметы. В кают-компании царил полумрак.
За столом сидели трое мужчин. Один из них, в синем свитере и стареньком штатском пиджаке, в шапке-ушанке, сдвинутой на затылок, грязными пальцами свертывал самокрутку. Лицо у него было не старое, но изрезанное множеством морщин. Микешин заметил светлые, усталые, безразлично взглянувшие на него глаза. Маленький старичок с сивыми прокуренными усами, одетый в засаленный ватник и такую же засаленную кепку, сидел в кресле, закрыв глаза. Третий, в морском кителе, с толстым красным лицом и вздернутым носом, раздраженно барабанил по столу короткими, похожими на сосиски пальцами.
Микешин поставил чемодан и представился. Человек в синем свитере поднял голову и хрипловатым голосом сказал:
– Галышев, Михаил Иванович. Капитан. Ваша каюта, – он указал в сторону коридора, – направо. Устраивайтесь. Уйдем с рассветом.
После этого он снова занялся своей самокруткой и уже больше не обращал на Игоря внимания.
Человек в кителе, не переставая барабанить по столу, проговорил:
– Ну, ну, поработаем, значит. Моя фамилия Уськов. Замполит. А это наш стармех, – указал он на старика. – Бог машины, так сказать. Видите, как божественно горит у нас электричество…
Старик в углу не шевельнулся. Микешин поднял чемодан и пошел в узенький и темный коридор, куда выходила дверь его каюты. Каюта была тесная и грязная, также отделанная когда-то белой, теперь серой вагонкой. Микешин послюнил палец, провел по переборке: от пальца остался белый след. Он присел на койку и задумался.
2
Грязное судно и еле светившие электрические лампочки угнетали Игоря. Ему не понравились и люди, которых он встретил на «Унже». Посидев несколько минут, Игорь вышел на палубу. В темноте было плохо видно, он то и дело спотыкался о какие-то в беспорядке разбросанные предметы.
Микешин пробрался на кормовую палубу, а затем на полуют. Спустившись по железному трапу, он попал в обширное полукруглое помещение. Это была столовая команды. Здесь лампочки горели еще более тускло, чем в кают-компании. Палубу покрывала какая-то черная слизь. Из фланца ржавой паровой грелки пробивалась струйка пара. Влажный и затхлый воздух ударял в нос.
За столом, покрытым старой облупленной клеенкой, играли в домино. На деревянной скамейке лежал матрос о повязкой вахтенного на рукаве и курил. Все сидевшие за столом были одеты в грязные ватники, сапоги и шапки-ушанки.
– Здравствуйте, товарищи! – сказал Микешин, с удивлением оглядывая столовую и присутствующих.
Ему никто не ответил.
– Зажал дупеля, раззява! – закричал красивый моряк с черными усиками, чем-то напоминавший д’Артаньяна, и в сердцах бросил кости: – Считайте рыбу! Козлы!
Микешин никогда не видел ничего подобного. Захламленный инвалид-пароход и равнодушная ленивая команда, которой ни до чего нет дела. В нем поднимались возмущение и злость.
Он подошел к вахтенному и негромко спросил:
– Вы что – здесь вахту стоите?
Матрос удивленно посмотрел на штурмана и сел.
– Погреться зашел, – буркнул он.
– Это что еще за новый начальник нашелся? – вдруг сорвался из-за стола матрос с черными усиками. – Мало нам своих!
– Я второй помощник капитана.
– Ну, тогда птица неважная, – усмехнулся матрос.
Сидевшие за столом засмеялись. Кровь бросилась в голову Микешину. Засунув руки в карманы пиджака, он подошел вплотную к черноусому матросу и грубо сказал:
– Я, может быть, птица и неважная, но вот тебе не матросом служить, а банщиком. Там и поспать вдоволь можно, и в «козла» сыграть.
В глазах матроса блеснуло бешенство. Он наклонился к Игорю и тихим, вкрадчивым голосом проговорил:
– Во-первых, я здесь боцман, во-вторых, просил бы вас поаккуратнее в выражениях, а в-третьих, выйдите отсюда!..
Микешин не двинулся с места.
– Ну! Я вас очень прошу… – глаза матроса сузились.
– Не пугай. Я не из пугливых.
– Брось, Костя! Чего ты привязался к человеку. Он ведь новый, ничего не знает, – раздался из-за стола глухой голос. Говорил крепкий человек с седыми курчавыми волосами и темным от загара лицом.
– Я ему еще припомню банщика, – процедил боцман и отошел от Игоря.
– Вы на него не обижайтесь, товарищ помощник, – спокойно продолжал курчавый. – Мы на этой «коробке» уже трое суток и, верите, ни разу не спали как следует. Посмотрите, как живем.
Он вышел из-за стола и толкнул одну из дверей. Игорь увидел четырехместную каюту, грязную и обшарпанную. По стенам стекали струйки воды. Отопление парило.
– А сегодня еще и обеда не было. Камбуз только к утру починят. Тяги нет. В столовую на берег ходили. Так что вы не обижайтесь. Народ обозленный. Сюда бы начальника пароходства. Только его никакими коврижками не заманишь. Он все больше «рысаки» [4]4
«Рысаки» – пассажирские пароходы, державшие линию между Ленинградом и Лондоном.
[Закрыть]посещает…
Микешин поднялся на палубу и пошел в кают-компанию.
3
Капитан и замполит о чем-то спорили. Механик по-прежнему безучастно сидел с закрытыми глазами. Микешин прислонился к буфету и стал слушать.
– …На этом судне нельзя больше плавать. Вы понимаете? Нельзя! – резко говорил Галышев. Он оживился, морщины на его лице разгладились, глаза блестели.
– Колумб до Америки доплыл на деревяшке? Доплыл! Если мы все суда поставим в ремонт, то кто же план будет выполнять? Кто?
– Еще раз объясню вам, Куприян Гаврилович. «Унжа» очень старый пароход. Ей нужен большой ремонт. Надо переоборудовать помещения для команды, а главное – привести в порядок машину. Но начальник пароходства хочет втереть очки и за счет «Унжи» перевыполнить план. Вот почему нас послали в рейс…
– И правильно сделали, – перебил Уськов.
Галышев отмахнулся от замполита и, обращаясь к Микешину, продолжал:
– Я бросился в Регистр, в судомеханическую службу. Куда там! Начальник пароходства на всех нажал и убедил, что на один рейс судно можно выпустить в море. Я категорически отказался идти. Ну, а начальник предложил мне тогда увольняться… Пришлось идти.
Уськов иронически посматривал на капитана:
– Нет, Михаил Иванович, плохо вы защищаете государственные интересы.
Галышев покраснел:
– Кто, я плохо защищаю? Ничего-то вы не понимаете, товарищ Уськов, в государственных интересах. Можно погубить и судно и груз. И вот тогда кто, по-вашему, выиграет?!
– Слушайте, что я вам скажу, – безапелляционным тоном начал Уськов. – Команде ничего не сделается, если она один рейс помучится. А вот с машиной… Конечно, если наш «бог», – он указал рукой на стармеха, – будет и впредь так работать, тогда, конечно, никуда мы не дойдем. Работать надо!
Механик зашевелился, открыл глаза и вдруг взвизгнул:
– Что вы ко мне пристали! Я вам тысячу раз говорил, что нужно менять динаму, питательные средства и магистраль парового отопления. У меня документы есть. Я трое суток из машины не вылазил, людей мучил. Вот этими руками, сам… – Он протянул к Уськову дрожащие, все в ссадинах, заскорузлые руки рабочего. – Да разве сделаешь то, что под силу только заводу?..
– Вы не сделаете – другой сделает. Вообще вам лечиться надо, а не механиком плавать. А с такими настроениями… – многозначительно проговорил Уськов, не закончил фразы и снова раздраженно забарабанил пальцами по столу.
Механик как-то сжался и замолчал. Микешину стало жалко старика. Он подошел к капитану и предложил:
– Михаил Иванович, можно было бы еще в обком сходить, в транспортный отдел. Там помогли бы…
Галышев не ответил. Уськов зло посмотрел на Микешина:
– Вы нас не учите, куда ходить… Сами знаем. Не по обкомам надо ходить, а работать.
– Я вас не учу, но мне кажется, что в данном случае необходимо пойти в обком. Выпускать судно в зимний рейс в немореходном состоянии – преступление. И вам, как замполиту…
– Слушайте, вы только что явились на судно и уже начинаете поучать меня. Вы еще молоды мне указывать, не забывайте – я представитель политотдела.
– А я тоже коммунист, – рассердился Микешин, – и имею право высказать свое мнение!
– Вот что, товарищи, пойдемте спать. Отдохнем несколько часов перед отходом, – успокаивающе проговорил Галышев. – Да, кстати, вы бы позвонили, Куприян Гаврилович, в отдел кадров. Пополнят нам команду или так пойдем?
Уськов что-то недовольно промычал и вышел.
– Экий человек! – покачал головой механик. – Пойду посмотрю, как там дымоход на камбузе ремонтируют.
Галышев тоже поднялся, поправил шапку, взялся за ручку двери, ведущей в его каюту, и вдруг, обернувшись к Микешину, дружелюбно проговорил:
– Ничего. Как-нибудь дойдем. Отдыхайте.
Микешин прошел к себе, выключил свет и не раздеваясь лег на койку. За иллюминатором уныло посвистывал ветер.
4
Когда Микешин проснулся, «Унжа» уже шла по Морскому каналу. Его почему-то не разбудили на швартовку. С обоих бортов тянулись голые каменные дамбы.
В кают-компании сидел Уськов и пил чай. Он покосился на вошедшего Микешина и продолжал разговор с пожилой буфетчицей:
– …На машине ездил. Мне не хотелось уходить из треста. Но что поделаешь, мобилизовали. У нас, Мария Федоровна, партийная дисциплина. Вот и попал я в загранплавание. А вообще эта работа не по моим масштабам. Думаю, что долго здесь не останусь. Отзовут.
– В море работа тяжелая. К ней привыкнуть надо, – сочувственно сказала буфетчица и подала Микешину стакан с чаем.
Уськов пренебрежительно махнул рукой:
– Какая там тяжелая! На берегу не легче. Я вот, например, раньше десяти вечера домой не приходил. А то и позже.
В кают-компанию вошел стармех. Из кармана комбинезона он вытащил кусок пакли и принялся старательно вытирать промасленные руки. Потом подошел к буфету, выдвинул ящик, вынул оттуда газету, положил ее на стул и сел.
– Вам чайку, Алексей Алексеевич? Устали, наверное? – спросила буфетчица, с жалостью смотря на старика. – Ведь мыслимо ли: скоро четверо суток как не спите…
– Наше дело такое, Мария Федоровна. Погорячей попрошу.
– А вы вот напрасно в грязной робе сюда ходите. Переодеваться к столу надо, – наставительно сказал Уськов.
Механик дернулся и резко ответил:
– Некогда мне переодеваться. Сейчас снова в машину. Плохо вода в котел поступает…
– Ну, ясно. А пар как стоит?
– Стоит пока. А что дальше будет, посмотрим… Кочегары неопытные…
– Теперь, значит, кочегары виноваты. Эх, Алексей Алексеевич… – сокрушенно покачал головой Уськов.
Механик отодвинул стакан с чаем и, зацепив ногой за стул, быстро вышел, сильно хлопнув дверью.
– Не любит правды, – подмигнул Микешину Уськов. – Ничего. Заставим работать. Коллектив заставит.
– А по-моему, он работает, да не меньше, а больше, чем некоторые другие! – вызывающе сказал Микешин.
– Это уж позвольте нам знать. Результаты этой работы налицо. Поняли?
– Но ведь не все можно сделать своими силами. Это вы, надеюсь, понимаете?
– Мы с вами еще побеседуем отдельно, товарищ Микешин. Вам многое станет ясным. Откровенно говоря, – Уськов доверительно наклонился к Микешину, – я вам, как члену партии… Капитан здесь слабоват…
Микешин молчал. Уськов понял, что штурман не хочет продолжать разговор. Он закряхтел и с трудом вылез из-за стола: проход между диваном и столом был узок.
– Когда освободитесь, зайдите ко мне, – официально-приказным тоном сказал замполит и, сняв с вешалки шайку, покинул кают-компанию.
5
Микешин принял вахту, когда «Унжа» проходила мимо Кронштадта. На мостике суетился маленький шарообразный человек с мясистым носом, с черными навыкате глазами, в старенькой шинели и морской фуражке, надвинутой на самые уши. Он бегал пеленговаться на главный мостик, поглядывал на термометр, спешил в рубку, снова выбегал на мостик. Увидя Микешина, он радостно закричал:
– Вот и познакомились! Юрий Степанович Шалауров – старпом. Здравствуйте, «сéконд»! [5]5
«Второй» (англ.), т. е. второй помощник капитана.
[Закрыть] – и он крепко пожал Микешину руку. – Вот на кораблик попали, а? На две вахты придется…
Не закончив фразы, Юрий Степанович бросился к фальшборту мостика, перегнулся через него и сердито крикнул:
– Костя, полубак скатывал, а за кнехтами мусор оставил! Отсюда видно.
– Есть, Юрий Степанович. Сейчас уберем! – раздался снизу веселый голос.
– Так вот, я и говорю, на две вахты придется… – продолжал начатую фразу Шалауров. – Ну, ничего. Перетерпим. А вчера, когда вы пришли, я спал как убитый. Кутнули немного с приятелями. Встретились после многих лет разлуки. Голова побаливает…
Микешин почувствовал симпатию к этому живому, разговорчивому человеку.
Юрий Степанович сдал вахту. Он потоптался еще несколько минут на мостике, переговариваясь с боцманом, который вместе с двумя матросами скатывал палубу. Потом зашел в рубку, взял теплые рукавицы, лежавшие на диванчике, и попрощался:
– Пойду посплю пару часиков, а потом канцелярией займусь. Все грузовые документы у меня. Счастливо!
За штурвалом стоял высокий худощавый матрос с задумчивыми большими карими глазами и сосредоточенно смотрел на компас.
– На румбе? – спросил Микешин.
– Двести семьдесят три, – громко и четко ответил матрос.
Микешин проверил курс, взял пеленги. Все было правильно. Он вышел на мостик. Шел редкий снег. Море было спокойное, серое. Впереди неясным горбылем чернел остров Гогланд. Из трубы «Унжи» вырывался густой дым; он уходил за корму, ревел и прижимался к воде. Видно, кочегары шуровали вовсю.
Через час Микешин два раза свистнул. На мостик прибежал матрос в высоких резиновых сапогах, в мокрой штормовой куртке.
– На лаге шестьдесят три и ноль. Вы разрешите, товарищ второй, не меняться на руле? Пусть Оленичев стоит. Я уже совсем мокрый. Зачем ему тоже мокнуть?
Микешин разрешил.
– Что делается! – восхищенно продолжал матрос. – Боцман озверел. Не я, говорит, буду, если «Унжа» не стянет блестеть. Сказал, что дотемна не отпустит, – народу-то не хватает. Хотя и холодина, а мерзнуть не дает. Будьте здоровы! – И, взявшись за поручни трапа, он ловко съехал вниз, минуя ступеньки.
– Витька Баранов. Вот трепло! – усмехнулся рулевой. – Покоритель дамских сердец. В Ленинграде по нем все официантки плачут. Поет здорово, но и работать может… когда захочет. Плавал я с ним раньше. Знаю…
Микешин подсчитал скорость. «Унжа» шла плохо: семь с половиной узлов. До Лондона, если пойдут через Кильский канал, тысяча двести миль. Долгий путь…
На палубе было шумно, шла уборка судна. Игорю стало весело. Всегда становится приятно на душе, когда моется судно. Стоит пароход в порту – грязный, неопрятный. На палубе нагромождены лючины, бимсы, какие-то доски, обрывки концов. Все засыпано густой угольной пылью. Если притронешься к чему-нибудь – руки становятся черными. Даже в пищу попадают мелкие угольные крошки. От них никуда не денешься, когда огромные ковши сыплют уголь в бункера. Надстройки из белых превращаются в серые. Подошвы ботинок еще долго оставляют грязные следы.
Но все меняется к моменту отхода судна из порта. Трюмы аккуратно закрыты брезентами, стрелы опущены, валявшиеся концы подобраны, ненужные доски свалены на берег. Раздается долгожданная команда: «Воду на палубу!» – и вдруг по всему судну раздается шум. Это прозрачная, чистая вода из нескольких шлангов упругими сильными струями бьет в надстройку и палубы. Она победно шумит, урчит, шипит, пенится и смывает всю грязь. Пройдет несколько часов, и пароход становится нарядным и свежим, как будто он надел чистый, выходной, костюм.
Неожиданно Микешин услышал голос Шалаурова. «В чем дело? Ведь старпом ушел спать». Игорь перегнулся через планширь и увидел Шалаурова, утопающего в огромных резиновых сапогах, плаще и зюйдвестке, со шлангом в руках. Он скатывал надстройку, а боцман и курчавый седой матрос терли ее щетками.
