Текст книги "Штурман дальнего плавания"

Глава третья

1

Прошел страшный 1942 год. По Риксбургу он ковылял томительно медленно, опухший, голодный, завернутый в рваное одеяло, стуча деревянными колодками…

Под этот стук умирали…

Ни днем ни ночью не прекращалось шарканье колодок по каменным плитам замка. После девяти часов вечера, когда зажигались синие лампочки, по коридорам начиналось нескончаемое шествие людей. Огромное количество воды, которой интернированные старались заглушить голод, давало себя знать.

Этот бесконечный шум раздражал часовых; они приходили в ярость и били моряков прикладами.

Истощение дошло до крайних пределов. Как тени, двигались интернированные по плацу или бессильно сидели с закрытыми глазами.

Наступление немецких войск остановилось. В газетах стали попадаться сообщения о необходимости «выпрямления фронта». Эти новости вселяли надежду, но радоваться им не было сил…

Потом пришла новая весна, а с нею и новые беды.

Однажды в конце мая во двор лагеря въехал блестящий «опель-адмирал». Из него вышли увешанные орденами военные. Они отправились к коменданту, а через час был устроен поголовный «медосмотр». Интернированных раздели и заставили рысцой пробежать мимо врачебной комиссии, состоявшей из прибывших военных.

Время от времени высокий старик – по-видимому, главный врач – брезгливо дотрагивался стеком до живота или спины интернированного, покрытой фурункулами, и, повернув голову к коменданту, говорил:

– Грязный народ. Я наблюдал эту картину во всех лагерях. Дальше!

Комиссия посетила ревир. Доктор Бойко почтительно давал объяснения. Поняв, что прибыли «коллеги», он употреблял латинские выражения.

Ангина пекторис, астма, уремия, – указывал он на койки с лежавшими на них моряками.

Вдруг с одной из коек поднялся кочегар с «Крамского», сорвал с себя рубашку и показал комиссии свое худое, страшное тело. Это был живой скелет. Он истерически закричал:

– Бросьте вы ваши «фирголис, пекторис»! Хлеба нам нужно. Хлеба и супа. С голоду подыхаем!

В двери просунулась голова Вюртцеля.

– Что он говорит? – испуганно озираясь, спросил главный врач.

– Не хватает питания, – смущенно перевел Бойко и, набравшись храбрости, продолжал: – Он прав, господин доктор, питание и с точки зрения содержания витаминов, и с точки зрения калорийности неудовлетворительное. Люди страдают…

– Ваши люди не так плохо выглядят, – перебил Бойко главный врач. – В других лагерях, где я проводил осмотры, дело обстоит значительно хуже. А здесь больные…

Комендант наклонился к уху врача и что-то зашептал. Комиссия пробыла в ревире несколько минут, приказала проветрить помещение и отбыла.

Результатом этого посещения явилось то, что через неделю моряков построили на плацу, разбили по группам и сказали, что завтра все пойдут на работы. В замке оставили только больных, обслуживавших лагерь и капитанов.

В ревир стали привозить «молоко». Эту синевато-белесую жидкость брали на молочном заводе, где она оставалась как отход после приготовления масла и сливок и использовалась для кормления свиней…

2

Моряки работали на лесозаготовках, на деревообделочной фабрике, на фабрике золотого шитья. Некоторые группы целую неделю жили в бараках на месте работы и возвращались в Риксбург только в субботу.

Каждая группа работала под сильной охраной. Оторвавшись от лагеря, моряки выходили из поля зрения начальства. Для них на целую неделю главным становился старший солдат охраны. От него зависело все. Он мог сделать жизнь невыносимой, точно выполняя инструкцию, или смотреть на все сквозь пальцы.

Моряки работали сознательно плохо. Они ломали все, что могли, портили инструмент, сыпали в машины песок, роняли ящики с ценным грузом. При этом проявлялась такая изобретательность, что даже опытные надсмотрщики не могли поймать моряков с поличным.

Незаметно налаживались связи с населением Вартенбурга.

В свободное от работы время моряки занимались резьбой по дереву; нашлось много талантливых резчиков. В городке большим успехом пользовались портсигары, шкатулки, коробочки, изготовленные интернированными. Все эти вещи менялись на хлеб и картошку, и, хотя такая «торговля» была официально запрещена, солдаты, подкупленные деревянными подарками, делали вид, что ничего не замечают. Тот, кто не умел резать по дереву, занимался изготовлением игрушек. На вартенбургском рынке появились смешные собаки, акробаты на двух палочках, деревянные кораблики.

Микешин попал на «привилегированную» работу. Каждое утро он вместе с Линьковым и Кириченко надевал на шею веревочный хомут и впрягался в телегу. В сопровождении солдата Шульца эта «упряжка» ехала вниз, в город. Шульц был жителем Вартенбурга и больше всего боялся отправки на другое место службы. Поэтому к «лошадям» он относился плохо, всячески выслуживаясь перед начальством.

Спуск с горы не представлял затруднений. В городе телега обычно заезжала в несколько мест: в булочную, на почту, на молочный завод, на бойню.

Шульц оставлял телегу на улице, вводил моряков в помещение, ставил в какой-нибудь угол и, делая свои дела – получая почту для гарнизона, оформляя документы на молоко и мясо, – все время вертел головой, зорко наблюдая за ними.

После безвыходного сидения в лагере проезжать по городу даже в «упряжке» было интересно. Правда, Вартенбург почти не изменился с тех пор, как два года назад по нему прошли моряки. Те же чистенькие средневековые улочки, маленькие лавки, тот же мрачный плакат с огромной тенью человека в черном плаще и подпись: «Враг подслушивает тебя!»

Как будто бы все по-прежнему. Но если присмотреться повнимательнее, то увидишь, что мужчин в городе почти нет: остались одни старики и мальчишки, на почте можно ежедневно встретить рыдающих женщин, в садиках и скверах много раненых, ковыляющих на костылях, забинтованных, слепых.

Вот новый плакат: угрожающий указательный палец гитлеровского солдата в шлеме и подпись: «Сдал ли ты вещи в фонд зимней помощи?»

Многое могут увидеть пытливые, желающие видеть глаза.

Население городка на моряков теперь уже не смотрит безразлично. Все чаще можно встретить сочувственный взгляд. Больше того: увидев телегу, запряженную людьми, кое-кто из немцев неодобрительно покачивает головой.

Игорь не раз видел расклеенные повсюду приказы: «За общение с пленными русскими – 5 лет каторжных работ, за помощь им – 10 лет, за сожительство с пленным: пленному – смертная казнь, женщине – каторжные работы».

Кто же захочет иметь что-либо общее с интернированными, прочитав эти угрозы? И все же…

Телега стоит у почты. Моряки укладывают посылки солдатам гарнизона. Рядом закуривает пожилой человек. Он в баварской зеленой шляпе с пером и в кожаных коротких штанах. У него почему-то не раскуриваются сигареты. Он ругается и бросает их одну за другой на мостовую.

Богатый парень! У немцев трудно с табаком. Наконец он закуривает, ждет, пока отвернется Шульц, делает знак глазами и медленно отходит.

Все понятно! Линьков подбирает сигареты, сует их под берет…

Какая-то женщина под самым носом у Шульца незаметно бросает хлебную карточку на килограмм хлеба и исчезает в подворотне. Микешин молниеносно нагибается, и карточка в кармане…

Телега объезжает почти весь город. Дела у Шульца в разных местах.

Наконец он говорит:

– Все. Домой.

Подъем на гору труден. Шульц торопится. Он проболтал со знакомым, а гер комендант не терпит опоздания почты. Телега должна быть в замке ровно в два часа. Скорее! Колеса, стянутые железом, скользят по каменной дорожке. Какой крутой подъем! Кажется, проклятый Шульц навалил в телегу весь Вартенбург. Моряки надрываются. Они очень слабы и истощены; веревочные хомуты врезаются в шеи. Не хватает дыхания. Еще несколько метров, еще… Больше нет сил. Телега останавливается. Шульц, как уколотый, орет:

– Los! [36]36
  Давай! Пошел! (Нем.)


[Закрыть]

– Стоп! Мы отдохнем. Больше не можем… – Микешин сбрасывает хомут.

– Los!

Солдат тычет прикладом в спины. Так на крутых подъемах не подгоняют даже лошадей. От моряков идет пар. Несколько шагов, и Линьков падает. Микешин и Кириченко поднимают его.

– Los! – кричит Шульц. До двух часов осталось всего пятнадцать минут.

Еле живые дотягивают моряки телегу до ворот замка. Два часа.

Шульц довольно улыбается. «Гер комендант получит свои газеты вовремя».

Микешин валится на койку. Ему даже не хочется есть. Только бы лежать, не чувствовать на шее веревочного ярма…

Чумаков (он, как один из слабых, оставлен для обслуживания лагеря) садится на край койки:

– Устал, Игорь? Поел бы…

Микешин отрицательно качает головой. Он лежит с закрытыми глазами, и ему кажется, что сердце его расширяется, заполняет всю грудь и останавливается. Какое отвратительное чувство!..

3

Через месяц Шульц привык к своим «лошадям». Теперь он спокойно заходил в дома, оставляя моряков на улице.

На бойне Шульц брал мясо для охраны и собак. Однажды, когда он сдавал документы в застекленной конторке, а телега стояла во дворе бойни, к морякам направился коренастый, рыжебородый мясник с маленькими голубыми глазами. Запачканными кровью руками он вытащил из-под кожаного передника кусок коровьего вымени, бросил его на телегу, улыбнулся и прошел дальше…

Вечером в Риксбурге устроили пир: ели суп из вымени.

На следующий день мясник снова поджидал их. Как только Шульц пошел в контору, рыжий вышел из убойного зала, протянул Косте коровье легкое и сказал:

– На фронте у русских хорошо. Нацисты отступают. Я слушаю радио.

Это была первая правдивая информация, проникшая в лагерь. Ее передали по всем комнатам, сохранив в тайне источник.

Игорь с нетерпением ждал встречи с мясником.

Теперь Рыжий Франц, как прозвали его моряки, сообщал новости регулярно.

За слушание вражеских передач полагалась смерть. Франц знал об этом. По гитлеровским законам ему полагалось несколько смертей: за слушание радио, за помощь интернированным, за хищение мяса. Но Рыжий Франц, как потом узнали моряки, был настоящим патриотом, ненавидел фашистский режим Гитлера и не боялся смерти.

Рыжий Франц был настоящим, преданным другом.

В газетах появились сообщения о победах немцев под Сталинградом. Рыжий Франц предупредил:

– Не верьте газетам. Все наоборот. Паулюс окружен.

Гитлеровцы долго скрывали разгром своих армий под Сталинградом. Только спустя три недели после сообщения Рыжего Франца о победе русских моряки увидели развешанные в городе траурные флаги.

Немцы ходили хмурые, со скорбными лицами. У многих на рукава был повязан черный креп. Микешин предположил, что умер кто-нибудь из руководителей национал-социалистской партии, но, прислушавшись к разговорам на почте и уловив несколько раз слова: «Сталинград», «окружены», «погибли», – понял, в чем дело.

В полученных Шульцем газетах были напечатаны статьи, обрамленные черной каймой. Солдат, неразговорчивый более чем обычно, посматривал на моряков как-то по-новому: с опаской и удивлением.

Вечером, в шесть часов, Гитлер выступил по радио. Он объявил траур по всей стране. Все, кто понимал немецкий язык, прослушали эту речь почти полностью, – подавленные, застывшие у репродуктора офицеры забыли закрыть окна в комендатуре.

С этого дня в отношении немцев к интернированным произошло какое-то неуловимое изменение. Не то чтобы гитлеровцы стали добрее или мягче. Нет. Они остались прежними, но начали замечать моряков.

Чувство неуверенности в исходе войны появилось даже у самых закоренелых завоевателей. «Блицкриг» не состоялся, русская армия существует и побеждает. Значит, это не разрозненные группы обессиленных людей, бредущих по сожженным полям, как говорил раньше фюрер. И кто знает, чем все кончится. Может быть, эти моряки еще окажутся «наверху», если их раньше не уничтожат. А тогда…

– Вот теперь бы второй фронт! Ударить бы их с запада, – скрипя зубами от нетерпения, говорили интернированные. – И чего медлят союзники!

О втором фронте мечтали давно. Но проходили месяцы, годы, а второго фронта не было, и теперь редко кто вспоминал о нем.

Микешин как-то шепнул Рыжему Францу: «Как там с высадкой на западе?» Немец презрительно и безнадежно махнул рукой…

4

Ежедневно заезжали в булочную Майера. Шульц заходил в лавку, брал хлеб для солдат и любезничал с толстой фрау Майер, через витрину наблюдая за «упряжкой». Моряки обычно сидели на каменных столбиках у тротуара и отдыхали.

Однажды во время стоянки в окне второго этажа примыкавшего к булочной домика показалась молодая женщина. Она протирала стекла и изредка поглядывала на интернированных. Из калитки вышла девочка, держа в руках небольшой пакет. Женщина в окне заволновалась, высунулась до половины, оглядела улицу. На ней было пусто; только у перекрестка виднелся человек.

– Ну, Иоганна, скорее, – негромко сказала женщина девочке.

Иоганна положила пакет у калитки и убежала в дом. Микешин поднял глаза. Женщина спряталась за портьеру и улыбаясь показала на пакет. Игорь понял и небрежно, как мусор, сбил ногой пакет под телегу.

– Бери незаметно, – шепнул он Линькову.

Пакет развернули в лагере. В нем были хлебная карточка, несколько сигарет и кусок белой булки.

Хлебные карточки, попадавшие в руки «лошадям», в субботу отдавали работавшим в городе, а они через «своих» солдат покупали хлеб и через неделю приносили его в лагерь.

С этого дня установилась невидимая связь с женщиной со второго этажа. Когда телега останавливалась у булочной Майера, она выходила подметать или мыть тротуар перед домом. В сточную канавку выметались со двора сигареты, хлебные карточки, завернутые в бумагу куски сахара.

Маленького роста, кругленькая, с короткими руками и ногами, с молодым миловидным лицом, она напоминала шарик.

Моряки ласково называли ее Кубышечка.

Часто по возвращении «упряжки» в лагерь Вюртцель делал «лошадям» беглый обыск, но никогда ничего не находил, так искусно прятали моряки свою добычу на себе или в телеге под днищем.

…Приближалось рождество. Погода испортилась, и подъем в замок стал еще труднее. На дороге лежало месиво из мокрого снега и грязи. Ноги вязли. Разбитые ботинки пропускали воду, а в колодках ходить было нельзя: сразу же появлялись кровавые мозоли.

Все опротивело. У Микешина снова появилась мысль о побеге. Убить Шульца в лесу на горе и уйти? Но куда они пойдут в этой одежде? Каждый мальчишка узнает в них пленных… Нет, этот план не годится. Надо бежать в гражданских костюмах; кое у кого они остались. Время только теперь неподходящее. Надо подождать лета.

Вартенбург готовился к празднику. По улицам проносили елки. В колбасных и булочных готовили разные вкусные вещи, – их выдадут дополнительно по карточкам. Вартенбургские домики принарядились, сияли вымытыми стеклами и белоснежными занавесками. Иногда из-за открытых форточек слышались звуки музыки. Страшная рука войны пока еще не коснулась этого тихого, затерянного среди зеленых холмиков города. Здесь не упала ни одна бомба.

В сочельник телега задержалась в городе до вечера: почта запоздала. Пришло много посылок для солдат. Шульц, ругаясь, заполнял извещения. Сегодня он особенно злился: у него собрались гости, а он опоздал к праздничному столу. Сакраменто!

Моряки стояли на улице, поеживаясь от пронизывающего холодного ветра. Начало подмораживать.

– Когда же все это кончится, – с тоской сказал Линьков, взглянув на темное небо с застывшим в нем светлым серпом месяца. – Так хочется попасть в теплую комнату, хорошо одеться, побриться, посидеть среди чистых и нарядных людей, послушать музыку…

Никто не ответил Линькову. Слишком далеки были они от всего этого, – грязные, голодные, замученные, в хлюпающих ботинках…

Торопливо проходили запоздалые прохожие, пряча лица в поднятые воротники пальто. Мимо моряков прошмыгнула маленькая фигурка, закутанная в платок, и в телегу упала коробка.

– Кубышечка! – узнал Микешин, но женщина уже скрылась. Коробку спрятали под днищем телеги.

Любопытство было так велико, что, вернувшись в лагерь, моряки сразу же вскрыли коробку. В ней лежал настоящий сдобный кекс с изюмом, хлебные карточки, сигареты и кусочек картона, на котором акварелью была нарисована елка с зажженными свечами и слова: «Счастливого рождества». Внизу была сделана приписка: «Война скоро кончится. Надейтесь».

– Смелая женщина, – сказал Чумаков Игорю. – Она рисковала многим. У нас есть друзья в Вартенбурге.

Да, среди жителей Вартенбурга у моряков были друзья. Работавшие в городе рассказывали, что везде находились немцы, которые, несмотря на опасность для себя, старались облегчить жизнь моряков, чем-то помочь им, передать правдивую информацию.

Через два дня, когда телега стояла у булочной Майера, Игорь, Линьков и Кириченко бросили под калитку Кубышечки ответную посылку. В нее положили акробата на палочках для девочки и деревянный кораблик «Свобода», с запиской: «Мы вас не забудем. Желаем счастья».

5

Весна наступила ветреная и дружная. Снег стаял за три дня. Дороги быстро подсохли, зазеленела трава. На деревьях лопались почки, солнце все чаще заглядывало через решетки в камеры. Даже мрачный Риксбург посветлел. Краски стали ярче и веселее. Легко дышалось горным чистым воздухом. Люди делались жизнерадостнее: под солнцем согревалась кровь, остывшая за зиму, мозг работал живее.

Микешиным овладело беспокойство. Теперь, вернувшись из города, он не ложился отдыхать, как делал это зимой. Наскоро съев свой обед, Игорь выходил на плац и садился на скамью у стены замка. Теплые лучи согревали бледную кожу, Игорь вдыхал аромат леса, прилетавший из-за стены, и мечтал о побеге. Ему мерещились тропинки и заросли, – там трудно найти человека.

За лесом он видел море, бирюзовую гладь, слепящую от обилия солнца, слышал шум прибоя, играющего с прибрежной галькой. Красно-бурый парус югославского рыбака неподвижным треугольником застыл недалеко от берега… Море… Свобода…

Там много друзей. В Югославии борются партизаны, в Чехословакии патриоты казнили гаулейтера Гейдриха и наводят страх на оккупантов. Плохо спят фашисты в Чехословакии. Там помогут, укроют и не предадут. Оттуда перебраться к своим, а если не удастся – вступить в какой-нибудь отряд. До границы Чехословакии не так далеко.

Бежать из лагеря, навсегда сбросить веревочный хомут с шеи, действовать… А если смерть? Может быть, подождать, – ведь война когда-нибудь кончится. Нет, не надо ждать. Уйти, чего бы это ни стоило, почувствовать себя свободным…

С каждым днем желание вырваться на волю становилось сильнее. Микешин не находил себе места. Он начал разрабатывать возможные варианты побега.

В один из последних дней мая Игорь отозвал Чумакова в сторону:

– Константин Илларионович, давай уйдем из лагеря. Так жить у меня больше нет сил. Попытаемся хоть что-нибудь сделать. Может, доберемся до своих. Будем воевать где-нибудь, на суше или на море.

Чумаков молчал. Игорь остановился:

– Не хочешь?

– Не могу, Игорь Петрович. Да ты не думай, я не боюсь, – невесело усмехнулся Чумаков. – Страшнее, чем здесь, пожалуй, не будет. Не могу. Я должен быть там, где наши люди. Со всеми вместе. Понимаешь? А ты иди. Только не сейчас, а летом, и не один.

– Так не можешь? – разочарованно опустил голову Микешин. – Я так надеялся, что мы пойдем вместе.

– Эх, Игорь Петрович, с какой радостью я бы принял твое предложение! Опасно это, а все же пошел бы. Но ведь ты должен понять: люди ко мне привыкли, как-то слушают меня. Я должен быть с ними, сам понимаешь. Не могу, Игорь Петрович.

Микешин посмотрел в серые глаза Чумакова. Он, конечно, прав. Он не должен уходить. Люди верят ему больше, чем кому-либо другому в лагере.

– Да, вам нужно остаться, Константин Илларионович. Понимаю. Ну что ж, тогда я поговорю с Кириченко. Он, пожалуй, подходящий для этого человек. Как вы думаете?

– Годится. Костя смелый, преданный парень. И с головой. Он будет хорошим товарищем.

– Ладно, Константин Илларионович. Поговорю с Костей.

– Помни, Игорь Петрович, что об этом никто не должен знать… Неосторожное слово может все погубить.

Когда Микешин рассказал Косте Кириченко о своем желании уйти из лагеря, тот радостно ухватил Игоря за локоть и зашептал, наклонившись к самому его уху:

– А мы с Осьминкиным хотели это же самое вам предложить, Игорь Петрович. У нас уже и подготовка начата, план есть… Вот слушайте.

Во втором этаже, в тупике коридора, помещалась маленькая уборная. Ее единственное окно, забранное толстой решеткой, выходило в узкий промежуток между замком и окружавшей его стеной. Снаружи эта стена отвесно спускалась в глубокий ров. Изнутри стену подпирали наклонные кирпичные упоры. Они некруто поднимались от земли почти до самого верха стены.

Один такой упор приходился как раз против окна уборной. Охраны в этом месте не было. Часовой от главного входа в замок доходил до угла, поворачивал и снова возвращался к входу. По стене непрерывно ходили два солдата. Четыре пулемета, расположенные в угловых башнях, были далеко от окна.

Проволоки в этом закутке пока не было, но «Маннергейм» уже готовился протянуть ее здесь в два ряда и выписал собак, которых собирался пустить в этот узкий проволочный коридор. Тогда уж не убежишь!

Боцман предлагал выпилить решетку в окне уборной, спуститься на землю, по упору забраться на стену, со стены по веревке попасть в ров и по уступам каменной облицовки рва вылезти на лесную дорожку. Все эти действия должны быть точно согласованы с движением часовых на земле и на стене.

Игорю понравился план. Он был продуман со знанием обстановки.

– Что ж, хорошо, Костя. Принимается. Давайте последим еще за охраной. Одновременно начнем пилить решетку. Днем, конечно. И как можно скорее, пока не пустили собак. Чем меньше народу будет знать о побеге, тем лучше.

– Без помощников нам не обойтись, Игорь Петрович. Человек десять – пятнадцать придется посвятить в это дело. Ножовки мы получим из города, с фабрики. Я уже заказал. Их положат в банки с супом, который ребята приносят для себя на воскресенье. Веревки тоже достанем.

– Люди надежные, не сболтнут?

– Не беспокойтесь. Я ручаюсь.

Обсудив еще некоторые детали, Микешин и Костя разошлись. Ночью Игорь рассказал обо всем Чумакову. Константин Илларионович одобрил план и обещал помочь всем, чем сможет.

Ножовки принесли в первое же воскресенье. Сразу же начали пилить решетку. Пилу смазывали машинным маслом, тоже принесенным с фабрики.

Внутреннюю охрану из коридоров комендант снял после того, как моряков послали на работы. Он считал ее теперь излишней. Теперь моряки расставили по коридорам посты, чтобы вовремя предупредить очередного пильщика о приближении унтера.

Однажды все чуть не погибло из-за небрежности одного поста.

Александров, стоявший в начале коридора, засмотрелся в окно и прозевал сигнал, поданный снизу. Когда он увидел Вюртцеля, то предупредить Костю, работавшего в уборной, было уже невозможно. Вюртцель делал обход помещений. К счастью, когда он дернул закрытую дверь, Костя отдыхал и не пилил.

Вюртцель спросил:

– Кто там?

Костя не растерялся, молниеносно спустил штаны и откинул дверной крючок. В таком виде он предстал перед унтером. Вюртцель брезгливо захлопнул дверь.

После этого случая стали осторожнее.

Игорь часами наблюдал за жизнью гарнизона: нельзя было упустить ни одной мелочи. Он знал, за сколько времени солдат доходит от главного входа до угла замка, сколько минут надо, чтобы пройти стену, какие солдаты внимательны, а какие любят подремать, в какой день, в какое время выходит та или другая смена, какая высота от окна до земли…

Микешин вырезал из газеты карту, по которой можно было бы ориентироваться в пути. Он наизусть запомнил направления и названия деревень, которые должны им встретиться.

Они хотели пробраться лесами до Регенсбурга, а оттуда в Чехословакию.

Работа с решеткой подвигалась быстро. После каждого «сеанса» ее «художественно реставрировали»; получалось полное впечатление целости. Даже опытный глаз не сразу мог бы определить, что на решетке глубокие пропилы.

Экипировка тоже шла успешно. У товарищей нашлись костюмы, шляпы, ботинки, – в общем, все необходимое для того, чтобы беглецы не отличались от немцев.

Продали в городе ручные часы. Вырученные деньги отдали Микешину. Достали хлеба, насушили сухарей. Всем этим занимался Чумаков.

В середине июня установилась теплая и сухая погода. Решили бежать, когда у главного входа будет дежурить Хорек, маленький, ленивый и жадный солдат. Он уже несколько раз по дешевке тайком покупал вещи у моряков.

В тот момент, когда беглецы начнут спускаться из окна, Чумаков должен сойти к главному входу, постучать и через закрытую дверь завязать с Хорьком разговор – предложить ему какую-нибудь сделку. На некоторое время это отвлечет внимание солдата и задержит его у дверей.

Все было готово. Назначили день побега. Накануне Игорь написал в своей коричневой книжечке письмо Жене:

«Теперь, когда остаются часы до моего ухода из лагеря, я должен сказать тебе несколько слов. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что делаю. Может быть, это неразумно и никому не нужно. Но больше так жить я не могу. У меня все время какое-то гнетущее чувство. Все время кажется, что я чего-то не сделал, что я должник перед Родиной. Именно теперь, когда мы не так думаем о хлебе, и появились какие-то силы. Я все ненавижу здесь: Шульца, побои, седлообразные фуражки, оскорбления, истошные крики. Это не жизнь, а прозябание. Может быть, мне с товарищами удастся добраться до чешских или югославских партизан. А если мы благополучно дойдем до нашей линии фронта и окажемся у своих, это будет такое счастье…

Последнее время я все думал – и днем, и ночью, и во время проклятого подъема на гору, – думал о своей жизни. И вот эта мысль – «ты ничего не сделал» – не дает мне покоя. Я любил жизнь такой, какая она есть. Я не задумывался о будущем, не задавал себе вопроса: в чем же смысл жизни, для чего живет человек? Есть море, есть любимое судно, есть ты и Юрка – и достаточно. Я был счастлив. И только здесь я понял, что этого мало, что все может разрушиться сразу, как разрушилось сейчас. Значит, надо бороться против сил, разрушающих человеческое счастье. Готов ли я к этой борьбе? Мне кажется, что готов. Может быть, и мне удастся что-нибудь вложить в эту борьбу. Ты поняла меня, любимая? Теперь ты знаешь, что толкнуло меня на побег… Остается сказать тебе: до свидания. Я верю, что все будет хорошо».

Книжечку Игорь передал Чумакову.

6

Пришла ночь побега, пасмурная и тихая. Лунный свет не пробивается на землю, небо сплошь покрыто облаками. Темно кругом, только под воротами голубеет пятно: свет от лампочки затемнения. Спит лагерь…

Но в каждой комнате есть люди, которые слышат стук своего сердца. Нервы их напряжены. Как-то особенно тихо сегодня, слишком тихо и тревожно. Тишина звенит в ушах.

Все рассчитано до минуты.

Микешин встанет с койки сразу же после смены караула. Он одет, ему надо взять рюкзак и спуститься во второй этаж. Перед ним должен выйти Чумаков. Связной передаст беглецам, когда Константин Илларионович заговорит с часовым. Как медленно тянется время! Скорей бы уж…

Полночь. Сейчас Микешин услышит шаги караула.

Он прислушивается. Все тихо. Неужели у него неправильные часы? Не может быть! Он точно выверил их в городе, по городской ратуше. Микешин поднимает руку к глазам. В темноте отчетливо видны сошедшиеся в одну линию фосфоресцирующие стрелки.

Почему же не меняют караул? Обычно немцы точны. Не узнали ли они что-нибудь?

Хочется встать и предупредить товарищей. Усилием воли он заставляет себя остаться на койке.

Спокойнее. Не надо волноваться.

Под окном раздаются шаги и негромкий голос разводящего.

Микешин облегченно вздыхает. Смена караула. Снова все затихает.

Игорь слышит, как крадется по комнате Чумаков. Скрипнула дверь, – Константин Илларионович пошел на переговоры с Хорьком.

Теперь пора. Микешин встает и на цыпочках идет к двери. В комнате такая тишина, что Игорь слышит свое дыхание. Но он знает, что многие не спят; они лежат с открытыми глазами, боясь пошевельнуться…

Микешин входит в коридор и останавливается. Надо ждать связного. Наверное, Костя тоже стоит у дверей своей комнаты. На площадке появляется фигура. В синем свете лампочки она похожа на привидение. Это связной. Его шагов не слышно, – он босиком. Связной приближается к Микешину и шепчет:

– Идите, Игорь Петрович.

Игорь молча жмет ему руку и быстро сходит во второй этаж. Вот и уборная. Костя и Осьминкин уже там. Решетка вынута. Веревка спущена. Связной сбросит ее, когда все будут на земле.

– Я первый, – чуть слышно говорит Костя.

Он выглядывает в окно, потом упругим движением выбрасывает ноги вперед и исчезает. Проходит несколько секунд. За окном тишина. Веревка несколько раз дернулась, – это Костин сигнал. Значит, он уже спустился.

Следующим должен идти Микешин. Он повисает на веревке и, обжигая руки, скользит вниз. Только бы не наделать шума, когда ноги коснутся земли… Игорь дергает веревку. Кости не видно; наверное, он уже наверху. Микешин по упору забирается на стену и замечает боцмана. Он присел на корточки и поджидает товарищей. Слышно, как поднимается Саша. Кругом гнетущая напряженная тишина» Каждый шорох кажется Микешину громом.

Вот и Осьминкин на стене. Костя разматывает веревку и крепит ее.

– Скорее, – торопит Микешин. – Сейчас солдаты пойдут мимо нас.

– Пошли.

Они по очереди спускаются в ров. Остается последний этап: вылезти по отвесной, высотою в десять метров, стене рва. А там, дальше, лес…

Прошлым летом, когда их гоняли чистить ров, Микешин и боцман хорошо заметили, что стена имеет выступы как раз в районе моста. Выступы, наверное, сделаны для каких-то ремонтных работ. По выступам они и вылезут…

Спит лагерь. Азартно торгуется с Чумаковым Хорек. По стене, мимо окна с вынутой решеткой, проходит солдат. Капитан Горностаев лежит и считает секунды: «Прошло семь с половиной минут. Все спокойно. Они должны быть уже во рву… скорее, только скорее…»

…Солдата Бомке, из правой угловой башни, клонит в сон. Но спать нельзя. Может прийти проверка. Солдат трет кулаком глаза. Чем бы заняться? Бомке подходит к прожектору. Сейчас он напугает этого увальня Августа из левой башни. Спит, наверное, свинья. Вчера он здорово нализался. Бомке включает прожектор. Острый луч на секунду останавливается на левой башне, затем Бомке опускает его в ров. А глубоко все же! Луч скользит по стене и вдруг натыкается на три прижавшиеся к ней фигуры. Не может быть, невероятно! Бомке нажимает на кнопку сигнализации и дает очередь из пулемета. Потом он хватает телефонную трубку и орет прерывающимся голосом:

– Во рву люди, гер хауптман!

Вот это здорово вышло! Теперь Бомке получит награду…

В одно мгновение лагерь наполняется звуками. Пронзительно дребезжат во всех концах звонки, лают разбуженные собаки, кричат солдаты.