Текст книги "Штурман дальнего плавания"

Глава вторая

1

Поезд громыхал по рельсам. Он шел медленно, часто останавливался, пропуская военные составы. Моряки сидели на деревянных неудобных сиденьях пригородных вагонов. Некоторые лежали на чемоданах, тесно прижавшись друг к другу, и спали. Синий свет лампочек делал их похожими на мертвецов. У дверей сидели вооруженные солдаты и молча курили травянистые сигареты «Рекорд».

Игорь, прижатый в угол дремлющим Чумаковым, смотрел в темное, забранное решеткой окно и перебирал в памяти события последних дней. Они развернулись быстро и неожиданно.

…Через несколько дней после возвращения моряков из гестапо в барак пришел переводчик и объявил:

– Завтра вас повезут в Берлин, на обмен. Так что к утру будьте готовы.

В первый момент моряков охватила такая радость, что они готовы были расцеловать переводчика, но тут же вспомнили о капитане «Тифлиса»: Дрозд еще не вернулся.

Микешин выступил вперед и сказал:

– Без капитана не поедем. Так, ребята? – обернулся он к товарищам, окружавшим переводчика.

Вопрос этот обсуждался много раз, и было принято твердое решение: не уезжать из лагеря без Виталия Дмитриевича. Микешин ждал бурно выраженного согласия, однако кругом молчали. Это неуверенное молчание длилось всего несколько секунд. Но Микешин видел, как напряглось лицо переводчика. В эти несколько секунд кое-кто подумал: «Из-за одного человека можем все не попасть на родину».

Вслух этого никто не сказал. Потом кто-то вяло проговорил:

– Не поедем!

Переводчик понял настроение людей. Он расправил плечи и строго, не повышая голоса, произнес:

– Кто не хочет ехать, может остаться. Можете оставаться все. Нам есть на кого менять наших людей, кроме вас.

Он круто повернулся и вышел из барака.

– Ясно?! Заварили кашу? – зло сплюнув, проговорил матрос Рыбников. – Теперь, кажется, домой никто не попадет.

Микешин не выдержал. Он подскочил к Рыбникову и закричал:

– Что говоришь, подлец? А если бы ты сидел сейчас в гестапо, а все товарищи уезжали домой, что ты тогда запел бы? Небось ноги целовал бы, чтобы не бросали, а Дрозда, значит, можно бросить? Так выходит?

Его смуглое похудевшее лицо покрылось белыми пятнами. Нос горбинкой и запавшие черные глаза придавали ему сходство с какой-то рассвирепевшей птицей, наскакивающей на противника.

Рыбников не смутился:

– Вы легче, Игорь Петрович. Я высказываю свое мнение. Наш протест никому не поможет.

Но Микешин не успокоился:

– Если все будут, как ты, то не поможет, а если все откажемся ехать – поможет. Последний раз надо решить: едем без Дрозда или нет.

Снова все стали кричать, что без капитана не уедут, но следующий день показал, что у некоторых желание вернуться на родину сильнее, чем все остальные чувства.

Утром во двор лагеря въехали зеленые тюремные машины, и морякам предложили садиться. Рыбников потоптался у барака, потом хмуро, ни на кого не глядя, направился к машине. Несколько человек потянулось за ним. Но большая часть моряков не встала с коек.

Командование лагеря бесновалось. Гитлеровцы угрожали автоматами, кричали, что сгноят в шахтах, что этот бунт будет строго наказан и никто не вернется домой.

Ничто не помогало. Моряки демонстративно лежали на койках. Тогда переводчик переменил тактику. Он схватил Микешина за рукав и потащил в комендатуру. Он звонил в гестапо, орал в трубку и, когда наконец получил оттуда ответ, обессиленный опустился на стул:

– Они говорят, что уже отправили вашего капитана в Берлин и он уже два дня там вас ожидает. Можете верить или нет – дело ваше. Не советую задерживать отправку.

Тогда решили ехать. Стучали колеса. Вагон подпрыгивал на стрелках, качался и поскрипывал. Хотелось закурить, отогнать тяжелые мысли. Но табака не было. Дым, прилетавший от солдат, щекотал горло…

В берлинском лагере Дрозда не было. В пустых бараках валялись смятые коробки из-под русских папирос, на стенах по-русски были написаны имена и фамилии. Нашли надпись: «Уехали в Турцию». Значит, здесь жили советские люди, которых уже обменяли. Это успокоило, но Микешин и Чумаков никак не хотели примириться с отсутствием Виталия Дмитриевича. Они несколько раз пытались обратиться к коменданту, но тот их не принял.

Прожили в лагере неделю. Об обмене ничего не было слышно. Кормили плохо. Настроение у людей падало. По лагерю ползли слухи о гитлеровских победах. Их приносили часовые, охранявшие лагерь. Они вели с моряками торговлю. Продавали втридорога всякую мелочь, выменивая одежду на хлеб и сигареты. Табак стал дороже хлеба. Им заглушали голод. Вспомнил Микешин и плоскомордого солдата – русского в немецкой форме, который охотно угощал всех сигаретами и неторопливым окающим говорком рассказывал:

– Только что вернулся с фронта. Ранен был. Вот теперь вроде на излечении. На каком фронте? Ленинград брали. У Стрельны сильные были бои, а потом наши прорвали и прямо в город. Меня на Марсовом поле ранило… Нате покурите, ребятки.

Около часового собралась толпа. Моряки стояли, опустив головы.

– Так, значит, взяли Ленинград? – печально и испуганно переспросил доктор Бойко.

– Взяли, милок… Силища ведь какая, – хитро подмигнул косыми маленькими глазами солдат.

Вид русского человека, одетого в немецкую форму, державшего немецкий автомат, был омерзителен.

Александров, внимательно слушавший часового, подвинулся к самой проволоке и каким-то особенно жалким голосом спросил:

– На Марсовом, значит, ранило?

– На Марсовом, браток, на Марсовом, – охотно подтвердил солдат.

– Ну а памятник Ленину, который на поле, уцелел?

Солдат оживился:

– Какой там! На моих глазах снарядом сшибло. Как рванет, так в куски. Я еле укрыться успел, а то бы пропал.

Рот у Александрова растянулся в широкую улыбку. Заулыбались и рядом стоявшие моряки. Все знали, что никакого памятника Ленину на Марсовом поле никогда не было. Солдат не понял, что попался в ловушку. Он снова достал портсигар, протянул его через приволоку Александрову:

– Закури, браток. Ничего, скоро дома будете…

Александров взял сразу три сигареты:

– Мерси…

Солдат отдернул портсигар, но было уже поздно.

– Не жадничай. Тебе на Марсовом поле у разбитого памятника еще дадут, шкура. Не уважают нас, ребята, немцы. Такого дурака послали!

Моряки захохотали. Солдат рассвирепел. Он вскинул автомат, прицелился:

– Молчи, красная сволочь! Вали отсюда, а то застрелю.

Но Александров не испугался. Он «сделал ручкой» и спокойно отошел от проволоки…

Теперь сомнений не было: в Советский Союз они не попадут до конца войны.

Через две недели пребывания в берлинском лагере моряков в неурочный час выстроили, и комендант, подстриженный под фюрера, с маленькими усиками и красной физиономией вышел на плац. Он старался всем подражать Гитлеру: сапогами, галифе, френчем и даже голосом. Он объявил, что обмен закончился и группа русских моряков останется в Германии. Через несколько дней ее увезут в другой лагерь. Комендант сказал, чтобы они вооружились терпением, так как освобождение придет только с окончанием войны. Правда, конец ее очень близок. Он снова повторил слова о лояльности и примерном поведении. То же самое говорили и в штеттинском лагере.

Когда речь коменданта перевели, моряки остались неподвижно стоять в строю. Даже команда «разойдись» не возымела своего действия. Люди застыли в каком-то оцепенении. Последняя надежда рухнула! Теперь впереди неизвестность, невиданные унижения, может быть, медленная смерть. А может, смерть скорая?

И вот они едут. Куда? Этого морякам не сообщили…

Микешин закрыл глаза. Он чувствовал себя опустошенным и подавленным. До конца войны! Подумать только! Сколько пройдет времени? Он не верил в то, что война закончится быстро. Нет, она будет долгой и упорной… Но почему немцы так стремительно продвигаются на всех фронтах?..

Поезд остановился. Микешин прижал горячий лоб к стеклу и попытался разглядеть в темноте станцию. Однако было слишком темно. На перроне слышались гортанные немецкие голоса, сновали какие-то тени, в которых с трудом отгадывались люди. Хлопнула дверь. В вагон вошли два щеголевато одетых офицера. Солдаты-охранники вскочили, вытянули руки и крикнули: «Хайль Гитлер!» Офицеры ответили и заняли освобожденные солдатами места. Они разговаривали вполголоса, но Микешин уловил долетевшие до него отдельные слова.

Он понял их зловещий смысл. «Ленинград окружен… Еще неделя… Нет хлеба». И все-таки город пока не взят! Ага, значит, дела не так уж плохи…

Снова его мысли вернулись к родному городу, к дому и семье. Что они думают про него? Считают погибшим? Или ждут домой? Может быть, им сказали про обмен? Сотни неразрешимых вопросов возникали в голове.

После того как они с Чумаковым остались старшими в экипаже «Тифлиса», Микешин внимательно присматривался к людям. Команда была крепкой семьей, спаянной не одним годом совместного плавания. Только новые люди, которые пришли на теплоход перед самым началом войны, оставались еще малознакомыми. Игорь перебирал в памяти свою палубную команду.

Вот Александров. В лагере он как-то особенно тщательно стал одеваться; всегда подтянутый, бритый. Микешин слышал, как он говорил Шкаеву: «Мы должны показать немцам, что мы не деморализованы и не боимся их. Побрей морду-то. Противно смотреть». Шкаев, наоборот, не обращает внимания на свой вид. Часами сидит в задумчивости, ухватив в кулак подбородок. Бонч, как всегда, весел и беспечен; ругает гитлеровцев отборными словами, жалуется на голод и считает, что, как бы ни пыжились немцы, им придет «капут». Он живет сегодняшним днем и о будущем не думает.

Рыбников, после того как объявили, что обмена не будет, переменился: стал держаться вызывающе, плохо выполнять распоряжения Микешина, боцмана. Но команда его не поддерживает. Цементирующее слово «экипаж» – пожалуй, единственная ценность, оставшаяся у них от прошлых времен.

Иван Федорович Курсак мрачен. Он томится от бездействия. Его умелые руки тоскуют по работе. Он часто вспыхивает как порох, кричит, чуть не с кулаками набрасывается на собеседника, если тот не соглашается с его стратегическими выкладками. У него все просто: «Немцы врут. Вот увидите, что на фронтах все иначе». Делается легче на душе, когда слышишь Курсака.

Но лучше всех держится Чумаков. Он спокоен. Ни на что не жалуется. Его внимательные серые глаза присматриваются ко всему. Послушать его ровный, негромкий голос приходят ребята и с других судов. Он не утешает и не уменьшает трудностей предстоящей жизни, положения на родине. Нет, Чумаков спокойно уверен в том, что Советский Союз победит. «Наверное, не скоро. Нам будет трудно, но мы должны выдержать все. Разве на фронте легче? Самое главное – не падать духом и не поддаваться плохому настроению». Он уверен, что пароходство помогло семьям моряков. Нужно держаться вместе. Какая будет жизнь и где – он не знает: «приедем, узнаем».

С Чумаковым делились самыми сокровенными мыслями. Ему верили и не боялись, что он истолкует сомнения неправильно. Константин Илларионович понимал все, – это огромное, неожиданно свалившееся на людей горе, немецкую пропаганду, неизвестность…

Когда Микешин возмущался кем-нибудь из моряков, Чумаков спокойно говорил: «Игорь Петрович, не требуй от людей, чтобы они были железно-каменными. Ты вот на себя посмотри. Сколько ты мне уже всяких глупостей наговорил. Нужно одно: чтобы наши ребята остались советскими людьми и не сделались подлецами от такой жизни, которую нам готовят. Я тебе честно скажу: хорошего ждать не приходится. Но ничего, выдюжим!..»

Вагон дернулся и остановился. Начинало светать. Микешин снова заглянул в окно. В ясном синем рассвете он заметил полосатый столб с указателем: «Нюрнберг – 165 км». Вот куда их везут! Микешин устало закрыл глаза. Теперь ему захотелось спать. Он привалился к Чумакову и задремал.

2

– Вставай, Игорь Петрович. Приехали! – услышал Микешин голос Чумакова и тотчас же вскочил.

В вагоне суетились, собирали вещи. У выхода стоял старший охраны и нетерпеливо подгонял:

– Schnell, schnell!

Моряки выходили на залитый солнцем узенький перрон у игрушечного желтого вокзала под красной черепичной крышей и вывеской «Вартенбург». Их построили, пересчитали и вывели на маленькую привокзальную площадь. Кругом, лениво шевеля листьями, стояли вековые липы. Воздух, свежий и чистый, наполнял легкие и после духоты вагона пьянил.

Было еще рано, но жители этого крошечного провинциального городка не могли пропустить такого интересного зрелища, как прибытие первых «страшных большевиков» к ним в Вартенбург. Толпа расположилась на тротуаре и с любопытством и страхом поглядывала на моряков. Большевики – звери! Но «звери» почему-то не казались страшными. Те же европейские костюмы, шляпы, ботинки, коричневые чемоданы. Усталые, хмурые лица.

Охрана, которая привезла моряков, теперь передавала их другой – лагерной или тюремной. Новых солдат было много: человек тридцать. Командовал ими офицер в чине майора. Худой и старый, чем-то напоминавший этикетку денатурата – череп и кости. Он принимал документы я списки от старшего, сопровождавшего моряков из Берлина.

Микешин с грустью посмотрел на стопку синих мореходных книжек, исчезнувших в рюкзаке одного из солдат. Будет ли он, Игорь, когда-нибудь еще держать в руках мореходную книжку? Она – паспорт моряка – олицетворяла дальнее плавание, судно, широкий мир…

Тем временем процедура передачи закончилась. Моряков построили по четыре человека. Майор встал на тротуар и резким голосом скомандовал:

– Марш! Не быстро. Идти далеко.

Вартенбург сиял чистотой. Это был маленький средневековый городок с узкими улочками, старыми домами, с неизменной ратушей и готической киркой. Против ратуши высился бронзовый памятник какому-то бородатому рыцарю – в латах и тяжелом шлеме. На главной улице, Гитлерштрассе, – гостиница «Три короны». С балкона свешивался флаг со свастикой. Начинали открываться магазины. На улицах прибавилось народу. Немцы останавливались и провожали глазами колонну моряков, перебрасываясь с солдатами фразами.

Из дверей колбасной выскочил человек, маленький и щупленький, одетый в коричневую форму СА с красной повязкой на рукаве. Он, брызгая слюной, посылал проклятия на головы русских, махал кулаками и, наконец, придя в экстаз от своих собственных слов, ударил ближайшего к нему моряка в лицо. Солдат лениво отогнал фашиста. Микешин взглянул на стоявших на тротуаре людей. Все молчали. Острое любопытство читал Микешин в глазах у немцев.

Моряки вышли на широкую асфальтированную дорогу, обсаженную дикими яблонями. Вдоль нее расположились сады и виллы. Это был район, где жила вартенбургская знать. Пройдя по шоссе около километра, колонна повернула на узкую каменистую тропинку, круто поднимавшуюся в гору. Начался утомительный подъем. Несколько раз немцы останавливали колонну для отдыха.

Теперь Вартенбург лежал далеко внизу. Виднелись только черепичные красные крыши. Тропинка шла среди густого соснового леса. Все устали и шли молча, опустив головы. Куда ведут их? На горе стало холоднее. Подъем продолжался. Наконец моряки вышли на небольшое плато, и перед глазами открылся старинный замок. Высоченные двадцатиметровые стены, глубокий ров, подъемный, сейчас опущенный мост. Огромные деревянные со ржавыми петлями ворота и круглая башня с подслеповатыми, узкими окошками-бойницами.

Майор подошел к воротам и нажал кнопку звонка. Ворота со скрипом распахнулись, и моряков ввели на круглый двор. К стене прижался деревянный барак с надписью «Комендатура»; два ряда колючей проволоки отделяли его от пустого плаца с большим каменным колодцем посередине. Там же, за проволокой, виднелось длинное трехэтажное здание тюремного вида, с решетками на окнах.

Значит, это их будущее жилье?

Из комендатуры вышел похожий на общипанного ворона офицер в полковничьих погонах и непомерно большой седлообразной фуражке. Майор, сопровождавший моряков, что-то доложил полковнику. Тот кивнул головой и тонким голосом крикнул:

– Вюртцель!

Из барака выскочил стройный унтер-офицер с маленькими, близко поставленными голубыми глазами, в коротких желтых сапогах и с несколькими орденскими ленточками в петлице. Он как-то особенно лихо подскочил, щелкнул каблуками и с вытянутой рукой замер перед полковником. Тот небрежно поднял руку и сказал:

– Займитесь интернированными.

Унтер-офицер опять щелкнул каблуками и зычно крикнул в дверь:

– Гайнц, Мюллер, сюда!

Из комендатуры одновременно выбежали два унтер-офицера и застыли перед полковником. Комендант указал рукой на Вюртцеля и пошел к воротам.

Гайнц и Мюллер были почти одного роста. Невысокие, крепко сложенные, аккуратно одетые в форму. У Гайнца грубое, с резкими чертами лицо, как бы вырубленное из дерева, самодовольное и наглое. На голове его сидела лихо заломленная набекрень пилотка. Он презрительно смотрел на моряков, широко расставив ноги и заложив правую руку за борт кителя. Мюллер, смуглый, черноволосый, выглядел значительно старше Гайнца. Глаза его, темные и большие, со злостью смотрели на приезжих. Чувствовалось, что он остро ненавидит русских. Глубокие морщины прорезали его лоб и щеки, делая выражение лица еще более свирепым.

Унтера отделили командный состав, разбили остальных на три группы, сделали личный обыск и повели моряков через калитку в колючей проволоке на плац, а потом в желтое здание…

Когда Микешин вступил на широкую каменную выщербленную лестницу, на него пахнуло холодом и сыростью. «Наверное, рыцари въезжали сюда прямо на лошадях», – подумал он. Поднялись во второй этаж. Длинные коридоры расходились с площадки в обе стороны. Они были уставлены шкафами. Командный состав повели в конец коридора. Вюртцель толкнул ногой дверь с номером одиннадцать. Вошли в большую комнату с деревянным некрашеным полом, одним окном, закрытым решеткой, и круглой железной печкой посередине. По стенам близко друг к другу стояли металлические трехъярусные койки с матрацами из синей клетчатой материи. В комнате пахло карболкой и лизолом.

– Говорит кто-нибудь по-немецки? – спросил Вюртцель.

Вперед выступил радист с парохода «Днепр».

– Вот ты будешь долметчер, – ткнул его в грудь Вюртцель. – Устраивайтесь здесь. Выберите старшего камеры. Потом получите одеяла. Свои вещи положите в шкафы. Один шкаф на троих. «Кафе» в пять часов. Посуду возьмите на кухне. Спать в девять часов. Будете иметь дело только со мной. Когда я вхожу, надо вставать. О правилах вам расскажут. Ну… быстро!

Вюртцель повернулся и вышел.

– Что же, давайте устраиваться на новой квартире, – горько усмехнулся Горностаев. – Видимо, придется нам жить здесь долго…

Микешин, Курсак и Чумаков заняли койки поближе к окну. Из него был виден плац и одинокое дерево с красноватыми листьями. Старшим в комнате выбрали веселого и легкого в общежитии человека – старшего помощника с «Крамского» Юрия Линькова.

Темноволосый, круглолицый, с веселыми черными глазами, он чем-то напоминал спортсмена. Видимо, этому способствовали синий свитер, ботинки на каучуке и стрижка «бокс».

Он сразу же стал хлопотать: взял с собой несколько человек и, пока моряки устраивались и разбирали вещи, успел раздобыть одеяла и посуду. Вскоре в комнате появились деревянные дачные столики.

Дежурные отправились за «ужином». В больших алюминиевых канах они притащили желтый «шалфей» с сахарином, по двести граммов твердого, как камень, хлеба и по крошечному кусочку маргарина. Отужинали.

– Если так будут кормить и в дальнейшем, скоро протянем ноги, – резюмировал Линьков, подбирая крошки хлеба со стола.

Хотели пройтись по плацу, но туда не выпускали. Нижние двери оказались закрытыми. Сидели мрачные. Ни у кого не было папирос, а курить хотелось смертельно.

Наступили сумерки. Стало прохладно. Опустили шторы затемнения. Включили электричество. С потолка спускались две тусклые лампочки. За окном свистел ветер; он врывался в оконные щели и надувал бумажную штору.

Без четверти девять в камере появился Вюртцель. Он крикнул:

– Achtung!

Моряки нехотя встали. Вюртцель скомандовал:

– Antreten!

Радист с «Днепра» перевел:

– Построиться!

Унтер пересчитал людей. Все были налицо. Вюртцель улыбнулся, но глаза его оставались серьезными и холодными. Он внимательно рассматривал моряков, изучая их лица. Наконец он сказал:

– Так нужно делать каждую проверку: подавать команду и строиться. А теперь спать. Подъем в семь утра.

Он не спеша вынул пачку сигарет, достал одну, щелкнул зажигалкой и закурил. Дымок голубой струйкой потянулся от сигареты. Кто-то тяжело вздохнул. Вюртцель насмешливо посмотрел на моряков, сунул руку в карман и, как бы раздумывая над чем-то, снова вытащил пачку. Он достал две сигареты, подержал их на ладони и наконец протянул Линькову:

– На, Урий. Спокойной ночи.

– Видишь, уже «корешком» мне стал. Знает, как зовут. Живем, ребята! – засмеялся Линьков, когда Вюртцель вышел, и, чиркнув спичкой, сделал две глубокие затяжки. Потом он передал сигарету рядом стоящему. – Чтобы этой «трубки мира» хватило на всех. А эту, – Линьков подкинул сигарету, – выкурим завтра после обильного и сытного завтрака. Так?

В этот момент в дверь просунулась голова солдата. Он протянул руку и повернул выключатель. В комнате стало совсем темно. Кое-как подняли штору и в полутьме, ругаясь, начали забираться в койки. Скоро в комнате воцарилась тишина. Ее нарушали только тяжелые шаги часового, прохаживавшегося по коридору, да свист ветра за окном.

Так закончился первый день пребывания моряков в лагере-тюрьме «ILAG-99» [26]26
  Лагерь интернированных (нем.).


[Закрыть].

3

Ровно в семь часов утра в комнате раздался голос Вюртцеля:

– Aufstehen! [27]27
  Встать! (Нем.)


[Закрыть]

Моряки начали вставать и спускаться вниз по каменной лестнице в умывальню.

В половине восьмого опять появился унтер-офицер и приказал строиться на плацу на проверку.

Потянулись во двор. Было холодно и ветрено. По небу ползли низкие тучи. Моросил дождь. Моряки, одетые только в костюмы, ежились от холода и переминались с ноги на ногу. Вюртцель, Мюллер и Гайнц проверили интернированных, выкликая каждого по фамилии. Потом на плацу появился комендант в сопровождении двух офицеров.

Вюртцель закричал:

– Achtung! – и подскочил к коменданту с докладом.

Комендант стоял, заложив руки за спину, и смотрел на моряков ничего не выражающим тусклым взглядом. В затянутом ремнями эсэсовском плаще, с поднятыми кверху плечами и огромным крючковатым носом, он еще больше, чем вчера, походил на старого ворона. Он был очень дряхл, этот полковник, вытащенный из архивов кайзеровского вермахта, и страшно горд тем, что снова служит «великой» Германии.

Комендант пожевал синеватыми губами и вдруг выкрикнул тонким голосом (почему-то с самого начала войны немцы разговаривали с моряками только на высоких нотах):

– Зарубите себе на носах: никакой коммунистической пропаганды! В лагере должно быть тихо. Вы интернированы и, к сожалению, подпадаете под особый закон. Хотя мы прекрасно знаем, что вы из себя представляете, – пока вы интернированные, мы будем соблюдать этот закон. Вы находитесь в особых условиях. Думаю, что после окончания войны вашей банде найдут более подходящее место. Правила поведения будут сегодня вывешены. Выберите доверенное лицо, с которым я буду иметь дело. Только с одним. Обслуживать будете себя сами. И помните о страданиях немецкого солдата. Хайль Гитлер!

Эту речь, путаясь и перевирая слова, переводил офицер, видимо, являвшийся переводчиком комендатуры. Комендант вздернул плечи, повернулся и покинул плац.

Моряки совсем замерзли, им хотелось поесть, выпить горячего чаю. Они проклинали этого выжившего из ума желчного старика.

– Экая сволочь! – стуча зубами, проговорил Линьков, обращаясь к стоявшему рядом Микешину. – Ему давно пора на тот свет, старой вороне, а он туда же, фюреру служить!..

Наконец моряков распустили. В этот день они узнали, что находятся в старинном замке Риксбург, который построен во времена Пипина Короткого, что замку более тысячи двухсот лет и что здесь раньше была тюрьма, потом лагерь туристов, потом снова тюрьма, возведенная теперь в ранг тюрьмы-лагеря для интернированных русских.

Риксбург располагался на высоте тысячи метров над уровнем моря, и потому тут почти всегда было пасмурно и прохладно. Тучи ползли низко, часто замок заволакивали туманы. А зимой его заносило снегом. Тогда попасть в Риксбург было очень трудно.

В Вартенбурге обитало всего десять тысяч жителей. Находился он недалеко от Нюрнберга и Мюнхена и очень далеко от любой линии фронта. Из окон замка в хорошую погоду виднелись крыши Вартенбурга и удивительно красивый лес, переливающийся осенними красками.

…Началось тягучее, однообразное существование. Жизнью это назвать было нельзя, – тем более что все напоминало о смерти. Морякам роздали алюминиевые бляшки с номерами. Каждая была пробита линией дырочек. В случае смерти обладателя бляшки она разламывалась на две части. Одну закапывали с умершим, другую оставляли в комендатуре для отчета.

Это тяжелое существование отравлялось еще и распорядком дня, который должен был выполняться скрупулезно, минута в минуту. Утром, в семь, – подъем, сразу – проверка, потом – чай, в двенадцать – обед, в пять – ужин, в семь вечера – еще одна проверка, после которой никто не имел права оставаться на плацу. В девять часов – проверка по комнатам, и свет выключался.

Морякам выдали форму французских солдат, деревянные башмаки, поношенное солдатское белье. Они занимали четыре комнаты-камеры. В каждой выбрали старшего. Доверенным лицом интернированных стал капитан «Днепра» Горностаев. Доктору Бойко поручили организовать лазарет и амбулаторию, выделив для него двух санитаров. Унтера вежливо называли его «Herr Arzt», что чрезвычайно ему льстило; Бойко рьяно взялся за дело…

Кое-кого взяли на топку печей, ремонт и побелку комнат, в кухонный подвал на чистку брюквы. Судовых поваров поставили на кухню, где властвовал хромой и добродушный кухонный унтер Кронфта. Он вырос в Чехии.

Гайнц и Мюллер ведали лагерными работами: уборкой плаца, посадкой цветов под окнами комендатуры, мытьем коридоров, чисткой уборных. Они часто орали на интернированных, толкали их, били.

Вюртцель был старшим. Он всегда появлялся там, где его не ждали и где он меньше всего был нужен. Часто он заходил в комнату командного состава. Держался вежливо, шутил, улыбался, иногда угощал сигаретами. Старался сделать мелкие поблажки: выдать лучшую одежду, починить сапоги в первую очередь, освободить от работы. Микешин понимал, что это неспроста. Вюртцель был опасным провокатором. Опытный полицейский, он имел нюх, был безусловно умнее своих товарищей и потому пользовался в комендатуре доверием.

Вюртцель старался знать все, что делается в лагере, что думают и говорят в комнатах, какое настроение у моряков. Он задавал невинные, как казалось, вопросы: спрашивал о доме, о Ленинграде, о женах, о заработках на советских судах.

Но моряки быстро раскусили Вюртцеля. С ним охотно разговаривали на невообразимом немецко-русском языке, помогая себе жестами, курили его сигареты, но никогда не забывали, что представляет собой этот ласковый, подтянутый, всегда улыбающийся унтер.

Комендант появлялся в здании редко. Он брезгливо поднимал рукой в замшевой перчатке одеяла и подушки: искал вшей.

Был в Риксбурге еще один офицер, представитель гестапо. Огромным ростом и маленькой головой с карими круглыми, как у совы, неподвижными глазами он напоминал игуанодона. За черные усики и неизменно носимую им шапку альпийских стрелков (она напоминала форму финских лапуасцев [28]28
  Участников фашистских погромных банд в Финляндии.


[Закрыть]) моряки прозвали его «Маннергейм». Гестаповец часто навещал интернированных, иногда пытался вызвать их на разговор, скаля белые, крепкие зубы, но его избегали: было что-то тяжелое и жесткое во взгляде круглых глаз. Да и эмблема гестаповца не располагала к разговорам…

«ILAG-99» не имел радио, и сведения извне проникали очень скудно через унтеров, которые иногда рассказывали о германских победах. За ворота замка никого не выпускали.

Непосредственное общение с интернированными имел также завхоз Колер. Маленький, кривоногий, рыжий, Колер походил на злого гнома. Зеленая куртка с башлыком усиливала это сходство. Он жил тут же на плацу рядом с комендатурой в небольшом каменном доме. У него были куры, свиньи и огород за проволокой. Старый Колер выдавал морякам одежду, посуду, матрацы, уголь и растопку для печей.

По праздникам он одевался в коричневую форму СА, нацеплял на себя всякие значки и отправлялся в город. Судя по знакам различия, он занимал должность обергруппенфюрера. Колер, как и Мюллер, ненавидел русских.

Выдавая уголь, он старался дать его как можно меньше, а если замечал малейшее желание украсть кусок угля, безжалостно бил виновного и страшно ругался. Несмотря на всю ненависть к морякам, Колер не брезговал заняться «торговлей» и выменять на буханку черствого хлеба, несколько пачек сигарет часы или рубашку.

Дни тянулись один за другим нестерпимо медленно, однообразно, похожие один на другой как две капли воды. Никаких событий не происходило, никто особенно не притеснял моряков, и казалось, что жить в «ILAG» кое-как можно и жизнь там течет сравнительно благополучно. Даже бомбежки не нарушали спокойствия этого тихого места.

Но на самом деле все было не так…

4

Лагерь голодал.

На кухне ежедневно вывешивалась огромная черная доска с написанным на ней меню и количеством калорий в каждом продукте. Это была дань международному закону о защите интернированных. О голоде не могло быть и речи. В меню значились и хлеб, и мука, и овощи, и жиры, и варенье, и мясо, и сахар, и специи, – и чего в нем только не значилось! Ну, не было курева. Подумаешь! Без курева можно жить…

Немцы соблюдали приличие. Единственное место, где находилась кучка советских интернированных людей, должно было отличаться от бесчисленного количества лагерей военнопленных, в которых не вывешивалось никаких досок с меню и где людям давали только сырую капусту. А вдруг кто-нибудь когда-нибудь спросит о том, как содержались советские интернированные. Пожалуйста! Вот как. Международный закон и положения соблюдались по всей форме. Пусть приезжают комиссии Красного Креста. Все в порядке. Великая Германия великодушна: она кормит и одевает этих моряков. Закон есть закон.

Но все, что ежедневно выписывалось на кухонной доске, моряки получали в таком малом количестве, какого вряд ли хватило бы ребенку.

В ежедневный рацион интернированного входило: 200 граммов хлеба, 10 граммов сахара или варенья, 300 граммов брюквы, 10 граммов маргарина, 2 грамма муки. Часто брюкву заменяли капустой, свекольной ботвой или крапивой. Картофель считался деликатесом и выдавался очень редко.

Зато воды давали достаточно. И, несмотря на «великодушие» гитлеровцев, моряки начали пухнуть от чрезмерного потребления воды, которой они пытались заглушить голод.