Текст книги "Штурман дальнего плавания"

Автор книги: Юрий Клименченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Юрий Клименченко
Штурман дальнего плавания

Светлой памяти матери посвящается эта книга

Книга первая, в которой речь идет о событиях, рассказанных самим героем. Истинный курс

Глава первая

1

Через большие высокие окна широким потоком в класс вливается солнце. Дрожат и танцуют в солнечных лучах пылинки. За окном синее небо и чириканье воробьев. Весна… 1923 год…

На стене висит огромная карта мира. Учительница истории Аполлинария Васильевна рассказывает о великих русских мореплавателях: Дежневе, Крузенштерне, Лисянском, Головнине. Тихо в классе. Урок захватил ребят. На третьей парте у окна сидит черненький круглоголовый мальчик. Глаза его остановились, рот полуоткрыт… Мальчик этот – я, Микешин Игорь, или, как меня зовут дома и в школе, Гоша. Ученик четвертого класса «а»; двенадцать лет. Мысли мои далеко…

Ревет океан. Громадные волны обрушиваются на клипер. Команда напугана. На мостике сам Иван Федорович Крузенштерн и… молодой, совсем молодой, бесстрашный мичман. С треском рвется нижний марсель. Шквал. Падает стеньга, грозя пробить фальшборт. Крузенштерн хочет вызвать на аврал старшего офицера, но тут к нему подходит мичман:

«Иван Федорович! Разрешите мне! Я сделаю!»

«Вы? Но вы очень молоды, мичман Микешин».

«Я все сделаю. Все!»

Секунду командир колеблется. Затем говорит:

«Ну, идите. Надеюсь на вас!»

«За мной, орлы!»

Я (а мичман – это, конечно, я) бросаюсь на палубу.

Самые смелые матросы окружают меня. Волны перекатываются через палубу. Мы рубим снасти и неимоверными усилиями выбрасываем стеньгу за борт. Опасность миновала. Я возвращаюсь на мостик. Иван Федорович жмет мне руку:

«Спасибо, мичман! Я произвожу вас в лейтенанты. Вы достойны быть лейтенантом российского флота…»

Эх, если бы так! А может быть, по-другому? С Семеном Дежневым по Ледовитому морю? Или с Головниным на бриге «Диана»? Обмануть англичан и под полными парусами вырваться из плена, проявляя чудеса храбрости?

– Микешин! – слышу я откуда-то издалека. – Ну-ка, повтори, какие земли были открыты русскими в первой половине восемнадцатого века.

Я встаю, краснею и молчу.

– Так какие же? – спрашивает учительница.

– Я… я прослушал, Аполлинария Васильевна.

– Садись! Надо слушать внимательно. – Аполлинария Васильевна недовольна. Она считает меня рассеянным. Урок продолжается. Опять я уношусь мыслями вслед за русскими мореплавателями. Звонок. Аполлинаша, как мы ласково называли любимую учительницу, выходит из класса. Это последний урок. Гремя крышками парт, мы складываем книги и выбегаем на улицу. Рядом со мной Кокин – мой закадычный друг. Мы сидим с ним за одной партой, часто вместе занимаемся, помогаем друг другу, вместе бегаем в Юсупов сад на каток или читаем потрепанные книги из моей «библиотеки». Она не обширна, но в ней имеются все пособия, необходимые для настоящего мореплавателя: «Морские рассказы» Станюковича, «Двадцать тысяч лье под водой» Жюля Верна и «Остров сокровищ» Стивенсона. Мечтаем приобрести «Пятнадцатилетнего капитана».

Я твердо решил стать моряком, хотя в нашей семье моряков не было и моря я никогда не видал. Чем же было вызвано такое решение? Вероятно, увлекли книги да настоящая флотская форменка, которую случайно купила мне мама. Не было конца гордости, когда я впервые явился в ней в школу и Аполлинаша сказала: «О, Микешин, да ты настоящий моряк!»

Самым любимым моим развлечением были походы в морской музей в Адмиралтействе.

Сегодня суббота. Мы идем с Кокиным по Лермонтовскому проспекту. Быстро, не глядя, чтобы не было соблазна, проходим мимо множества частных лавочек с пирожными, ветчиной, кренделями. Это не для нас. Очень дорого. У Восьмой Роты мы прощаемся.

– Так как же, Кокин? Пойдешь сегодня в музей? Зайди за мной.

– Пойду, если мать не заставит с сестренкой сидеть. Она, может, уйдет куда, а батя приходит поздно.

– Ну, Кокушка, постарайся. Приходи. Скажи маме, что в музей пойдем, отпустит, – прошу я.

– Ладно, постараюсь, жди часа в три.

Кокин заворачивает на Восьмую, а я бегу на Заротную.

Мы с мамой занимаем маленькую комнату в доме № 17. Мама преподает русский язык в школе. Отца у меня нет. Он умер в 1919 году. Живем мы с мамой дружно. Я прихожу из школы раньше ее и на примусе готовлю простенький обед. Если есть дрова, топлю печку. С дровами в Петрограде трудно, их часто у нас не бывает. Тогда в комнате становится неуютно и холодно. Мама в пальто проверяет тетрадки, а я поскорее делаю уроки, забираюсь с книгой на кровать и закутываюсь в одеяло. Когда у нас тепло и мама не занята, мы вечером пьем чай и ведем с ней бесконечные разговоры. Я рассказываю о своих делах, она мне – о своих. В субботу мама всегда приходит поздно.

Я влетаю в квартиру, не снимая пальто развожу примус и ставлю на огонь вчерашний пшенный суп. Надо торопиться, скоро придет Кокин! Есть хочется страшно. Пока греется суп, наскоро подметаю комнату, мою грязную посуду и убираю ее в шкаф. Стучат.

Неужели Кокин? Открываю дверь и впускаю Вовку Кокина.

– Готов? Сегодня мне повезло. Мама никуда не идет. Отпустила до восьми часов.

– Сейчас, сейчас, Кокушка, – говорю я и, обжигаясь, прямо из кастрюли ем кулеш.

В Адмиралтейство мы ходим пешком. Так интереснее и дешевле. Да и трамваи всегда переполнены. Вагончики маленькие, тесные и неудобные. Люди висят на них гроздьями. Нам, ребятам, не войти и не выйти. А больше не на чем ездить. Изредка протарахтит по булыжной мостовой уродливый грузовик. Шофер сидит в кабине, и по лицу его видно, как тяжело ему вести этого «одра».

Чаще всего попадаются громыхающие телеги с возчиками, одетыми в смешные длинные разноцветные жилетки. Мальчишки бегут за телегами и кричат: «Дяденька, прокати!»

Нет, мы с Кокиным выше этого. Мы идем пешком. Вид улиц уныл. Дома стоят некрашеные, с обвалившейся штукатуркой. Многие окна забиты фанерой. На тротуарах мусор, обрывки бумажек, окурки. Некому убирать. Город еще не пришел в себя после тяжелых лет войны, голода и разрухи. Но все равно приятно пробежаться по прямым улицам Петрограда. Нам с Вовкой город нравится и таким.

– Как ты думаешь, Вова, – спрашиваю я Кокина, когда мы идем уже по улице, – чем лучше командовать – паровым или парусным судном?

– Я думаю – подводной лодкой. Вот такой, как «Наутилус». Я обязательно буду подводной лодкой командовать.

– Как? Ведь ты, кажется, не хочешь быть моряком? – говорю я несколько обиженно. Мне самому хочется командовать «Наутилусом»!

– Ну, это еще неизвестно. Может быть, и я стану.

– Я, пожалуй, тоже буду командовать подводной лодкой, – небрежно бросаю я.

– Ну нет! Это уж не дело. Ты ведь все время говорил, что мечтаешь командовать «Ретвизаном». А теперь вдруг подводной лодкой! Не можем же мы оба командовать «Наутилусом»!

Некоторое время я молчу, обескураженный доводами Кокин а.

– Нет, можем. У нас будет много подводных лодок. Это у Жюля Верна была одна. Ты будешь на «Наутилусе», а я на «Морской пантере».

Выход найден. Опасный разговор, который мог бы, как это часто бывает, привести к ссоре, потек по мирному руслу:

– А здорово, Гошка! Ты со своей «Морской пантерой» где-нибудь потерпел крушение или враги тебя подбили. Тебе пришлось опуститься на дно, а подняться не можешь. Подаешь сигналы, известные только мне. Я немедленно иду на помощь. Под водой беру тебя на буксир и увожу в тайное место для ремонта. А враги думают, что ты на дне лежишь, и стерегут тебя. А потом ты отремонтировался, и мы вместе всплываем. Такого жару даем! Вот здорово! Правда?

– Здорово! – соглашаюсь я, восхищенный этой картиной. Я даже не замечаю, что подбита моя «Морская пантера», а не его «Наутилус». Обычно никто из нас не хочет быть подбитым.

– А я что-то знаю!.. – неожиданно поет Кокин.

– Что? Ничего ты не знаешь. – Я твердо уверен, что Вовка ничего не знает, но любопытство мое задето.

– Эдьке Родзевичу отец подарил «бегаши».

– Не может быть! На валенки или с сапогами?

«Бегаши» для нас – недосягаемое счастье. Мы с Кокиным катаемся на старых, заржавленных «снегурках».

– На валенки. Он мне обещал дать покататься, когда сам накатается.

– А как ты думаешь, даст он мне разок съездить на них в Юсупов сад?

– Не знаю, может и даст. После меня.

– Ну ты скажи ему, Кокушка. Ты ведь с ним дружишь. Тебе он не откажет, – прошу я.

– Ладно, скажу, – важно кивает головой Кокин.

– Вовка! У тебя сколько денег есть?

– У меня? Две копейки.

– И у меня три. Давай купим по маковке? Обратно тоже пойдем пешком. Ладно?

– Давай.

Мы подходим к торговке. На груди у нее лоток с липкими, грязноватыми маковками. Покупаем две штуки – «пять пара». Засовываем маковки в рот и довольные шлепаем дальше по весенним лужам Вознесенского проспекта.

– Хорошо бы такую машину изобрести, – мечтательно говорит Кокин, – которая бы человека по воздуху носила. Вышел из дому, надел на себя приборчик с пропеллером и поднялся в воздух. Раз – и у музея. Все бы тогда летали. Трамваев не надо. Как ты думаешь, изобретут?

– Изобретут. Ой, что будет! Представляешь? В школу бы все ребята прилетали. Да не скоро, наверное, изобретут.

А фантазия несет нас дальше. Мы уже изобрели подводную лодку; лучи, которые на большом расстоянии уничтожают врагов; аппарат, которым можно видеть через стены…

Подходим к Адмиралтейству. Толкаем тяжелую дубовую дверь с надписью: «Военно-морской музей».

– А, молодцы, здорово! – приветствует нас сидящий у печки старик. Он в подшитых валенках, в стареньком полушубке и шапке-ушанке. В музее холодно. Сидит старик у печки больше по привычке. Она не топится. Это – Федотыч. Сторож. Наш знакомый. Когда мы с Кокиным первый раз пришли в музей, Федотыч подозрительно оглядел нас и строго сказал:

– Вы, пацаны, этого… того… руками ничего не трогать, уши оборву.

– Да мы, дедушка, не будем. Мы только посмотреть.

– То-то, посмотреть. Много вас тут «смотрителей» таких. Вон у каравеллы Колумба «смотрители» рею оторвали. Идите, что ли.

Пока мы ходили по залам, острая бородка Федотыча показывалась то из-за угла, то из-за стеклянных ящиков с моделями, то торчала у знамен адмирала Ушакова.

– Следит. Все время следит, старый! Не доверяет, – шептал мне Вовка.

Внимательно осмотрев все, мы спустились вниз. Сторож сидел на своем месте у печки.

– Ну что, насмотрелись? Да разве так смотрят! Здесь смотреть и смотреть надо. Не день и не два. Вот придете еще, так я вам кое-что расскажу.

Видимо, наше примерное поведение и интерес, с которым мы рассматривали модели, расположили к нам старика. В следующий раз, когда мы пришли с Кокиным, Федотыч встретил нас как старых знакомых. Народу в этот день в музее было немного, и Федотыч, покинув свою печку, повел нас наверх. Как будто свежий соленый морской ветер пробежал по тихим залам музея, когда Федотыч своим старческим, несколько хриплым голосом начал рассказывать нам о славных боях, кораблях, матросах. Ожили модели, затрепетали победные знамена, зашумело море…

Федотыч был старым матросом. Застал он еще и парусные корабли. Много лет провел на флоте, знал матросскую «житуху» и множество разных историй. Последним кораблем, на котором служил Федотыч, была «Аврора». Федотыч с гордостью говорил нам, что, когда крейсер сделал свой исторический залп, он был на палубе.

Музей он любил всей душой и чувствовал себя среди судов, старинных пушек и знамен, как на корабле.

Много интересного услышали мы с Вовкой от Федотыча – Василия Федотовича Приданова – моего первого морского наставника.

– Русские-то моряки, ребята, – самые лучшие, – рассказывал Федотыч. – Против нашего матроса ни одна нация не устоит. Храбрости и смекалки у него много. Вот «Новик», – показал он на стоящую под стеклянным колпаком модель эсминца. – В германскую войну это было. Ход имел он огромный. Ну, спустили его со стапелей. На испытаниях показал такую скорость, что нигде таких быстрых судов не было. Командир был там молодой. Лихой моряк! Решил попугать гермашек. И вот на полном ходу ворвался он в Кильскую бухту. А там минные заграждения…

– И как же? Подорвался? – замирая, в один голос прошептали мы с Вовкой.

– В том-то и дело, что нет. Рассчитал, что при такой скорости хода мины должны рваться за кормой. Так оно и вышло. Летит он по бухте, жарит изо всех орудий по берегу, а мины за кормой – бах, бах, бах! А вреда-то и не приносят. Ну, у гермашек паника, конечно. Полетели тут телеграммы: «Русский флот в Кильской бухте!», «Спасай Киль!» – и тому подобное. А «Новик» развернулся – и ходу в родную Балтику. Только его и видели. Так-то…

– Вот это здорово! Молодец! Василь Федотыч, а что, наградили командира?

– Нет, орлы, не наградили. Кажется, судили. Морской-то министр из германцев был, и ему это дело очень не понравилось.

– Как – из германцев?

– Да так. При царе на ответственных постах германцев много сидело. Кругом измена была.

Мы смотрим на модель «Новика» и видим его несущимся по водам Кильской бухты, видим высокие фонтаны воды, поднимающиеся за кормой от рвущихся мин, слышим залпы его орудий. А как она сделана, эта модель!

Якоря как настоящие, и брашпиль, и кнехты, и шлюпки, и даже блоки как настоящие, с маленькими вращающимися шкивами. Вот бы поставить дома такую модель!

– Василь Федотыч, такие модели продаются? – спрашиваю я.

– Таких моделей не купишь. Их строят мастера. По заказу. Работа-то, работа какая! Это понимать надо, – восхищается Федотыч.

Но мысль иметь такую модель не оставляет меня.

– Вовка, давай мы с тобой строить модель, а?

– Да, построишь такую, сто лет будем строить.

– Ну уж и сто! За три года построим, – не сдаюсь я.

– Нет, ребята, – говорит Федотыч, – вам что-нибудь попроще надо строить. Ну, модель шлюпки, скажем.

Федотыч терпеливо объясняет нам, как нужно ее делать:

– Вот, молодцы, сначала возьмите глину и сделайте из нее корпус.

– А глину где взять? Можно печную? – спрашивает Кокин, уже заинтересованный предложением.

– Можно и печную. Ну вот, шаблон корпуса готов. Шпангоуты сделайте из старой лыжной бамбуковой палки. Расщепите ее на тонкие прутики, нагрейте над огнем и гните по глиняному корпусу. Так же и стрингера. Из тоненькой дощечки вырежьте ножом штевни, киль и привальный брус. Потом соедините все это столярным клеем. Ясно?

– Ясно, Василий Федотыч!

– Если плохо будет держать, то подкрепите нитками. Это будет набор. Обшивку из плотной бумаги наклеивайте на набор. Потом покрасьте вашу шлюпку масляной краской два раза. Ясно?

– А будет похожа она на настоящую?

– Будет.

– Уключины как же сделать?

– Уключины из проволоки согните.

Медленно бродим по залам. Уходить не хочется.

– Василий Федотыч, а кто главнее на корабле: командир или штурман? – спрашиваю я, прочитав под каким-то портретом надпись «Штурман Маточкин».

– Командир. Но штурман – это великое дело. Он ведет корабль. Определяет местоположение по солнцу, по звездам. Всегда знает, в какой точке корабль находится.

– А командир? Он разве не знает?

– Командир все знает, ну а штурман вычисления ведет. Штурманá у нас – сила! Вот в тысяча девятьсот шестом году случай какой был. Задумал президент французский к нам в гости приехать. С эскадрой французских кораблей. Сам на головном крейсере, конечно. Как зашли они в Балтику, посылают ему навстречу лоцмана. Из военных штурманов. Пересел тот с нашего корабля на их. Ладно. Идут. Наступила ночь. Погода пасмурная. Вдруг на несколько минут неожиданно прояснилось. Лоцман наш подхватил какую-то звезду да и определил место судна. Видит, вся эскадра идет на камни. Курс у французов проложен неверно. А эскадра со скоростью семнадцать узлов дует. Как раз через час-другой все на камнях будут. Ну что делать? Говорит наш лоцман французскому вахтенному офицеру, дескать, мусью, у вас курс неправильный и скоро на камнях будете. Тот в обиду. Как так? Стали они ругаться. Лоцман свое, а француз – свое. А время-то идет. Ну, наконец лоцман не выдержал да как закричит: «Пиши в журнал, что я предупреждал об опасности, и командира немедленно зови, а то уйду с мостика!» Делать нечего. Вышел командир. А через полчаса открылась по левому борту веха. Застопорили машины, отдали якоря. Ждут. Утром видят французы – у самых камней стоят. Вышел президент на палубу и самый высокий орден нашему лоцману дал. Так наш штурман всю французскую эскадру спас.

Рассказывал Федотыч нам и про свою флотскую жизнь.

– Учитесь, молодцы! Вам теперь все дано. До чего хотите доучитесь. А вот я… Хотел, да не мог. Не давали развернуться нашему брату. Полжизни неграмотным прожил. Раньше-то ведь как было? Помню вот, плавал на «Смелом». Получил я письмо из деревни. Пишет жена: «Василий Федотыч, кланяюсь тебе низко, бога ради вышли денег. Надо одежонку себе и детям справить». Ну, у меня было скоплено на черный день несколько рублей. Решил послать. Грамоте тогда не знал, поэтому и обратился к писарю одному судовому. Тезка мой – Васька Хорьков. «Пошли, – говорю, – деньги, будь друг». – «С моим удовольствием, Вася, все сделаю. Давай адрес». Дал я ему адрес и деньги. На следующий день Хорьков говорит: «Выполнено, Вася, не беспокойся». Квитанцию мне у него неловко спрашивать было – унтер все же. Только через месяц приходит еще одно письмо от жены. Сердится, что денег не выслал. Я к Хорькову. Поймал его на палубе, схватил за грудки и давай трясти. «Куда мои деньги девал? Говори, такой-сякой немазаный. Давай квитанцию!» – «Отстань, дьявол, какую квитанцию? Не видел я твоих денег. Ты что, спятил?» – «Не видел?» – кричу, и только хотел ему всыпать, как тут старший офицер появился: «Буянишь, Приданов? Не знаешь порядка? На старшего руку поднял? Десять суток карцера!» – «Ваше благородие, он мои деньги…» – «Разговариваешь? Еще пять. Кругом!» Ну, что будешь делать, пошел. Отсидел. После этого случая стал грамоте учиться…

Мы любили Федотыча. Любили со всей преданностью молодости.

Даже мама знала Федотыча. «Федотыч рассказал, Федотыч видел, Федотыч одобрил», – только и слышала она после наших посещений музея. Ей тоже понравился Федотыч. Ведь он учил нас только хорошему.

2

Сегодня Федотыч явно не в духе.

– Делайте поворот «все вдруг» на сто восемьдесят градусов. Музей закрыт. Ясно?

– Почему закрыт?

– На ремонт. Два месяца будет закрыт. Видишь, что понаделали? – Федотыч показывает рукой на лестницу.

Действительно, там в беспорядке стояли вытащенные из залов модели, картины в золоченых рамах и горы каких-то ящиков.

– Так вот, молодцы, приходите через два месяца. Будет все в порядке, – утешает нас сторож, видя, как мы огорчены.

– До свиданья, Василий Федотыч. Обязательно навестим.

Выходим на улицу.

– Пойдем, Гошка, на Неву, там корабли посмотрим, – предлагает Кокин.

– Пошли.

Заворачиваем за угол и вдоль Александровского сада идем к Неве. Против памятника Петру Первому я останавливаюсь:

– Вовка! Вот Петр молодец был! Он всех мальчиков на корабли брал. В морские школы насильно посылал. Помнишь, Аполлинаша рассказывала?

– И маленьких посылал?

– Маленьких не посылал, а нашего возраста посылал.

Выходим на Неву. Река еще покрыта льдом, но он уже слабый, пористый и местами черный. Протоптанная на ту сторону дорожка залита водой. Здесь уже никто не ходит. Опасно. Переходим мост и оказываемся на Васильевском острове. Это солнечная сторона. Свежий ветерок дует с моря, но здесь он кажется теплее. У стенки набережной стоят суда. Какие-то баркасы и катера, две ободранные серые шхуны «Краб» и «Марс», накренившиеся колесные пароходы и маленький старый транспорт «Правда». Они стоят здесь всю зиму, и мы уже знаем их. И какую необъяснимую притягивающую силу имеют они! Мы готовы смотреть на эти суда часами. Но что это? Впереди высится громадный черный корпус: незнакомого судна.

– Бежим! – командую я, и мы летим по набережной. Напротив Восемнадцатой линии стоит судно, какого мы еще никогда не видали. Черный высокий корпус. Такой высокий, что надо задирать голову, чтобы посмотреть на палубу. Белые надстройки в два ряда, много спасательных шлюпок. С левого борта спущен длинный парадный трап. Высокая труба с широкой красной полосой. На носу большими буквами написано «Трансбалт». На флагштоке – красный флаг.

– Вот это да! Громадина какая! Посмотреть бы его внутри! – восклицает Вовка.

– Не пустят, наверное. Это ведь настоящий пароход. Океанский. Плавает по всему свету. Видишь, сколько шлюпок? – объясняю я с видом знатока. – Спасательные.

– А это не пассажирский?

– Ну, сказал тоже. Стрел-то сколько! Федотыч говорил, что на пассажирских стрел не бывает. Вот бы поплавать на таком! Наняться матросом и уйти в рейс. – Вдруг волна фантазии подхватывает меня. – Слушай, Вовка, а что, если я попробую наняться на этот пароход?

– Кто ж тебя возьмет? А школа? А мама? Ты ведь и не матрос еще, – скептически замечает Кокин.

– Кем угодно наймусь. Мама отпустит. А в школу вернусь. Поплаваю и вернусь.

– Не пустит тебя мать. И не думай.

– Вот поспорим, что пустит. Я ей все объясню.

– Не пустит. Ну давай поспорим. Что, слабо? Давай! – Кокин сбрасывает рукавицу и сует мне руку. Отступать поздно. Спорим. Своей левой рукой Кокин разнимает. – Только смотри не зажиль! – заключает Вовка.

А картины одна заманчивее другой уже проносятся в моей голове. Вот «Трансбалт» уходит в море. Я стою на баке, а Кокин с набережной машет мне рукой…

Довольно мечтать.

– Я думаю, надо узнать, набирают ли на «Трансбалт» матросов, – приступаю я к выполнению намеченного плана.

– Пойдешь на пароход? – восхищенно спрашивает Кокин.

На пароход идти страшно.

– Нет, не пойду. Лучше подождем, когда кто-нибудь выйдет оттуда, тогда и спросим.

Вовка разочарован:

– А может быть, никто и не выйдет. Так и будем стоять, как дураки, до вечера?

– Выйдет. Обязательно выйдет.

Проходит полчаса. На палубе парохода видны люди, но по трапу, как назло, никто не спускается. Солнце скрылось за облаками, стало холодно. Ветер подул сильнее. Носы наши покраснели, и под ними появилась предательская мокрота.

– Вот что, Гошка! Пошли домой. Ничего у тебя не выйдет. Я замерз, – не выдерживает Кокин. Но мне трудно расстаться с мечтой.

– Еще немножко постоим, Вова, – умоляю я. – Сейчас, наверное, кто-нибудь сойдет.

– Ну ладно, еще десять минут подождем.

Наконец мы видим, как на площадке трапа появляется человек и, держась за поручни, быстро сбегает вниз.

Он в черном бушлате с блестящими медными пуговицами, в широком клеше и кепке. Настоящий моряк! Ну, была не была! Вовка выжидательно смотрит на меня. Трусить нельзя! Набираюсь смелости, иду к трапу и, когда моряк сходит на набережную, спрашиваю:

– Дяденька, можно вас спросить? Скажите, вам матросы нужны?

– Матросы? Нужны. А что тебе?

– Да хочу к вам на «Трансбалт» поступить. Примут меня? Как вы думаете?

– Тебя? – матрос оглядывает меня с ног до головы и широко улыбается. – Примут. Ты только нос утри, а то некрасиво матросу с таким носом.

Шутка меня ободряет.

– Нет, дяденька, я ведь серьезно, а вы смеетесь. Я все умею делать.

– И я серьезно. Обязательно тебя возьмут.

– А у кого спросить?

– У капитана, конечно.

– Когда же его можно увидеть?

– Капитана сегодня нет на судне. Ты приходи в понедельник. Понял?

– Понял. Спасибо, дяденька. До свиданья.

Матрос прощается со мной и переходит улицу. Я еще не в силах осознать свое счастье. В понедельник я уже буду настоящим моряком!

– Ну, Кокин, – наконец придя в себя, торжественно говорю я, – слышал? Все. В понедельник последний раз в школу!

Кокин, пораженный моей смелостью, молчит. Ему завидно и тоже хочется идти на «Трансбалт», но он не решается. Наконец Вовка выдавливает:

– Еще, может быть, мать тебя не пустит.

Это его последняя надежда. Я не отвечаю и тоже думаю о том, как отнесется к моему решению мама. Мы идем молча. Каждый занят своими мыслями. К дому подходим, когда начинает смеркаться.

– Пока, Вовка! – протягиваю я руку.

– Пока, Гошка. Значит, в понедельник в школу зайдешь попрощаться?

– Зайду обязательно.

Я вижу, как его фигурка скрывается за углом Лермонтовского. Да… жалко. Был у меня товарищ, но вот приходится расставаться. Вдвоем-то лучше было бы на «Трансбалте»… Дел остается много. Футбольную команду хотели создать. Не удастся теперь отквитать голы семьдесят первой школе. Они нам здорово набили прошлым летом. Придется отложить. Маму покидать все же тяжело! Вероятно, она разрыдается, когда услышит эту новость. Особенно когда будем прощаться. Надо попросить ее, чтобы она не приходила на набережную провожать меня. Чего доброго, тогда я сам разревусь. Скажут: ну и матроса взяли! Нет, этого допускать нельзя.

Вхожу в квартиру. Мама уже дома. Сидит за столом и что-то пишет. С чего бы начать разговор, чтобы она сразу не испугалась? Начну, пожалуй, с хозяйственных дел.

– Мамочка, – говорю я, – ты извини, что я печку сегодня не затопил. Не успел. В музей с Вовкой ходили.

– Ничего. Я ее сама вытопила, – отвечает мама, не поднимая глаз от работы. – Ну что, интересно в музее было? Что Федотыч рассказывал нового? Есть, наверное, хочешь? Возьми, там в алюминиевой сковородке картошка жареная.

– Музей закрылся на ремонт. Мы по Неве гуляли. – Наступает молчание. Мама продолжает писать. Я набираюсь мужества и дрожащим от волнения голосом говорю: – Мама, мне нужно с тобой серьезно поговорить.

– Что-нибудь случилось, родной? – смотрит на меня мама, улавливая в моем голосе какие-то необычные нотки.

– Нет, ничего не случилось. Ты не расстраивайся. Все в порядке. Только… только в понедельник я ухожу работать на корабль, – выпаливаю я.

– Куда? На какой корабль? Что это ты еще придумал?

– Нет, нет, мамочка, не придумал. Это правда.

– Не волнуйся. Расскажи все по порядку.

Когда я заканчиваю свой рассказ о том, что произошло сегодня у борта «Трансбалта», и жду, что вот сейчас мама заплачет, в карих умных маминых глазах загораются искорки ласкового юмора. Но лицо ее серьезно.

– Гоша, а тебе не кажется, что тебя могут не принять на этот пароход? Ведь мало ли кто что скажет! Во-первых, я думаю, что в матросы берут взрослых, а не мальчиков.

– Нет, мама. Ведь есть еще юнги. Федотыч рассказывал. И потом, этот же моряк с «Трансбалта» видел меня. Сказал, что обязательно примут. У них уже такие есть, – сочиняю я для большей убедительности.

– Ну хорошо. Допустим, что тебя возьмут. А как же школа? Или ты так и думаешь остаться матросом на всю жизнь?

– Я, мамочка, недолго поплаваю. Год-два, не больше. А потом вернусь в школу. Отпусти меня, пожалуйста! Я не могу жить без моря!

– Видишь, Гоша, если ты окончательно решил плавать, то иди. Я тебя не задерживаю.

Я поражен спокойствием, с каким мама произносит эти слова. Ведь она отпускает своего сына навстречу опасностям! Мне даже немного неприятно, что мама не всплакнула. Хотя бы немножечко!

– Но я считаю все же, – продолжает мама, – что ты идешь по неправильному пути. Тебе двенадцать лет. Жизнь вся еще впереди. Сначала надо кончить школу, хотя бы семь классов, а потом уже выбирать себе профессию. Когда ты станешь больше, кругозор у тебя будет шире. Может быть, к тому времени ты захочешь стать не моряком, а кем-нибудь другим. Подумай об этом, мальчик.

– Нет, мамочка, я никогда не изменю своего решения.

– Смотри. Не могу сказать, чтобы я была очень рада этому. Что ж делать! Попробуй поживи самостоятельно, – серьезно заканчивает мама и принимается за свою прерванную работу.

Только-то и всего! Ни слез, ни уговоров остаться дома, ни приказания бросить всю затею. Бедная мама, она, наверное, не представляет, в какую жизнь уходит ее сын. Штормы, ураганы…

Я иду в кухню, разогреваю себе на примусе картошку и роняю слезу. Мне становится жаль себя. Подумать только, завтра я буду в последний раз обедать дома. Эх, жизнь матросская!..

Ночью я сплю неспокойно. Мне снится большой корабль, я стою на мостике и отдаю какие-то приказания. Но голоса моего не слышно. Откуда-то появляется Федотыч с мамой. Они указывают на меня пальцами и смеются. Мне хочется им объяснить что-то, но вдруг все исчезает…

В понедельник я встаю очень рано. Даже раньше, чем мама. Последний день дома! Тихонько выдвигаю ящик комода и достаю свою флотскую форменку и черные выходные брюки. На пароход нужно прийти в полной форме. Может быть, капитан предложит мне раздеться. До зеркального блеска чищу свои ботинки. Скоро встает и мама. Я с грустью смотрю на нее. А она – ничего. Держится бодро. Не подает виду, что страдает. Как ни в чем не бывало готовит чай, режет хлеб, шутит.

Когда мы прощаемся с ней на углу Десятой Роты (она идет налево, а я – прямо), мама спрашивает:

– Надеюсь, ты еще придешь домой сегодня?

– Конечно, мамочка. Обязательно приду. Мне же вещи взять нужно. – При упоминании о вещах какой-то комок подступает к моему горлу.

В школе все по-прежнему. Даже тетя Поля, нянечка с вешалки, так же, как всегда, ворчит на меня за то, что не вытер ноги о половик. Эх, если бы она знала!

В классе пустовато. Я пришел рано. Кокина еще нет. Несколько девочек шепчутся в углу. Барыкин, Житков и Музиль решают на доске задачу. На меня никто не обращает внимания. Что, если им сейчас рассказать? Не поверят. Лучше подождать до конца уроков. Тогда можно будет не торопясь все рассказать ребятам. Я молча сажусь за парту и углубляюсь в учебник географии. Наконец приходит Кокин. Я делаю ему знак молчать. Он понимающе кивает головой.

– Ну что, Гошка, мама отпустила? – шепчет он, усаживаясь со мной.

– Отпустила. Ты пока молчи. Потом скажем.

– Врешь! Неужели отпустила?

– Вот увидишь. Зачем я тебе врать буду?

Бесконечно долго тянутся уроки. Я ничего не слушаю. Хорошо, что меня сегодня не вызывают. Все мысли заняты «Трансбалтом». Думаю о том, как лучше обратиться к капитану: «дяденька» или «товарищ капитан»? И что сказать? Вот так, пожалуй, будет хорошо: «Товарищ капитан, я слышал, что вам нужны матросы. Я люблю море. Возьмите меня. Родители меня отпустили». Скажу что-нибудь в этом роде.

Наконец кончается последний урок. Все собирают книги. Я выхожу на середину класса.

– Ребята! До свиданья. Мы не скоро увидимся, – объявляю я и жду, какое впечатление произведет мое сообщение. Пока слабое. Только Саша Михалев спрашивает:

– Что, уезжаешь куда?

– Нет, не уезжаю, а плавать ухожу на пароходе. Матросом.

– Матросом? На пароходе? Врешь! – недоверчиво смотрит на меня Михалев.

Теперь нас обступают ребята.

– Это ты, может быть, врешь! Вот спроси Кокина, он знает.

– Правда это, ребята, – подтверждает Вовка. – В субботу сам слышал, как его один моряк приглашал работать на «Трансбалт».

– А как же дома, отпустили тебя?

– Отпускают. Я ведь без моря жить не могу.

– Странно, как это ты двенадцать лет прожил?! – язвит вечный задирала Журкин. – Фасонишь?

– Ничего не фасоню! Слушай вот, – и я важно, со всеми подробностями, рассказываю о том, что произошло со мной в субботу на набережной. Ребята слушают, затаив дыхание.