Текст книги "Штурман дальнего плавания"

Автор книги: Юрий Клименченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Что же произошло? На этот вопрос он искал ответа. Случилось что-то такое, чему он, человек, оторванный от своей страны, не мог найти объяснения.

Но он твердо и не колеблясь верил, что, как бы ни был силен противник, ему не удастся завоевать и покорить Советский Союз. Русский народ не потерпит иностранного гнета. Но знать бы правду!..

Игорь рисовал себе страшные картины разрушений, видел оголтелых фашистов, врывающихся в дома, грабящих, убивающих, насилующих. И в этом ужасе его Женя, Юрка, мать…

Микешин стискивал зубы, сжимал кулаки и готов был броситься на проволоку, рвать ее голыми руками и душить часовых. Самые нелепые и безумные планы рождались у него в голове…

К нему подходил Чумаков и садился рядом. Некоторое время они сидели молча, думая об одном и том же. Потом Игорь жарким шепотом начинал делиться с Чумаковым своими планами и сердился, спорил, когда замполит называл их нереальными.

Чумаков обнимал Микешина за плечи и убеждал:

– Игорь, подожди. Все в свое время. Надо разобраться в обстановке. Бежать? А команда? Мы же ответственны за людей. Пока есть экипаж, мы не должны разваливать его. Подожди. Может быть, нас еще обменяют…

Игорь вынужден был с ним соглашаться. В эти дни он особенно остро почувствовал, как близки ему Чумаков и Дрозд. Вечера они проводили вместе. Микешин задавал один и тот же вопрос: что происходит? Но ни Дрозд, ни Чумаков на этот вопрос ответить не могли. Они хмурились, пытались дать какие-то объяснения происходящему, но сами не верили тому, что говорили.

Это неведение, непонимание происходящего было мучительно. Ни голод, ни сознание того, что они находятся в фашистском застенке, ни тревога за близких не были так тяжелы, как это неведение.

После отбоя моряков загоняли в бараки и часовые становились у закрытых дверей. Свет зажигать запрещалось под угрозой немедленного расстрела. Моряки лежали на койках. Спать не хотелось.

В эти долгие часы вновь и вновь перед Микешиным возникали картины недалекого и такого недостижимого прошлого: Родина. Все у Игоря было от нее, все было связано с ней. Первый выход на мостик, на первую самостоятельную вахту… верный друг Ромка… родная Дворцовая площадь, Невский, Кировские острова… радостный, до боли теперь радостный Первомай и первая любовь, Женя, семья…

Игорь не любил, когда о Родине говорил Уськов. Для Игоря она жила не в словах, а где-то глубже, сокровеннее. Она, может быть, даже была незаметна, но необходима, неизбежна, как следующий вздох… Родина..»

И все это у него отняли. Все это хотят разграбить, пустить по ветру молодчики с усиками и челками «под фюрера»…

Как он их ненавидел! Он душил бы их собственными руками… Игорь разглядывал в темноте руки. Там, на фронте, они бы пригодились…

Нервное состояние не покидало всех. Моряки разговаривали вполголоса. И вдруг совсем рядом начинали выть сирены. Воздушная тревога! Отвратительный звук сирен воспринимался как музыка. Сейчас дадут проклятым гитлеровцам! Моряки вскакивали с коек и, шлепая босыми ногами, бросались к окну, вставали на скамейки, столы, лишь бы видеть кусочек темного неба.

Слышался характерный отдаленный звук приближающихся самолетов.

– Наши!

Никто не возражал. Всем хотелось, чтобы это были наши самолеты. Рокот приближался. По небу метались голубые лучи прожекторов. Они скрещивались, расходились и снова пересекались. Где-то раздавался взрыв. Один, другой, еще один. Барак начинал дрожать. Звенели оконные стекла. На взрывы сейчас же отзывался оглушительный грохот зенитных пушек. Они били со всех сторон, расчерчивая небо разноцветным пунктиром трассирующих снарядов. Прожектора обшаривали небосвод. Их становилось еще больше. Но самолеты, сбросив бомбы, поднимались на большую высоту и улетали. Звук моторов затихал…

– Все! – с сожалением говорил кто-нибудь, и моряки снова ложились.

После одной из таких тревог, когда все уже собирались отойти от окон, раздался встревоженный голос Дрозда:

– Смотрите!

В двух перекрещенных прожекторных лучах отчетливо виднелся крошечный серебряный самолет. По форме крыльев и фюзеляжа нетрудно было узнать советскую конструкцию. Казалось, что он стоит на месте, так высоко он летел…

У Микешина сжалось сердце. Он представил себе, что должен чувствовать человек, ведущий самолет в этом черном враждебном небе, среди все сгущающихся разрывов. Какие невероятные усилия делает он, чтобы вырваться из безжалостного, холодного света прожекторов! Как одинок летчик!

Игорь всем своим существом хотел, чтобы какая-нибудь туча скрыла самолет, помогла уйти, но небо было чистым. Микешин почти физически ощущал свою связь с этим незнакомым, но таким близким для него сейчас пилотом. Ему казалось, что он сам находится там, в кабине, рядом с ним…

Теперь самолет сопровождало не два, а несколько прожекторов. Еще несколько секунд виднелась эта светлая точка, потом вспыхнула ярким маленьким пламенем и быстро начала падать. Зенитки замолчали. Стало тихо.

– Сбили, сволочи. Оторвался от своих, – сдавленным голосом проговорил Александров.

Погиб родной человек, прилетавший с Родины. Никому не хотелось говорить. Все чувствовали себя так, как будто только что вернулись с похорон.

5

После утренней проверки моряков построили в одну шеренгу по алфавиту и повели к комендатуре. Все оживились, начали строить разные предположения.

Переводчик вышел со списком в руках и принялся выкликать фамилии. Первым вызвали маленького моториста с теплохода «Днепр». Он задержался в комендатуре недолго и через несколько минут выбежал оттуда с улыбкой во все лицо. Моторист хотел рассказать, о чем его спрашивали, но солдаты грубо погнали его к бараку. Он едва успел крикнуть: «Домой, ребята!» Остальных отпускали так же быстро, и солдаты отделяли их от стоявших в очереди моряков.

Микешин вошел в комендатуру и остановился у порога. За столом, заваленным бумагами, сидели несколько человек в штатском и военный в чине майора. Один из штатских посмотрел в какой-то лист и на русском языке с легким акцентом спросил:

– Микешин? Игорь Петрович?

– Микешин, – выжидающе взглянув на немца, ответил Игорь.

– Плавали старшим помощником на теплоходе «Тифлис»?

– Да.

– Игорь Петрович, мы хотели поговорить с вами откровенно, начистоту, так сказать, – вкрадчиво проговорил немец. – Вы можете не бояться, этот разговор останется между нами.

Микешин насторожился.

– Скажите, неужели вам нравится убогая жизнь, которую дает ваше правительство взамен за тяжелую морскую работу? У вас есть, например, дом, авто? Скажите.

– Нет, этого у меня нет. Я вполне удовлетворен тем, что имею.

– Та-ак… – протянул спрашивающий и, повернувшись к майору, что-то сказал по-немецки.

– Ну, хорошо, – притворно вздохнул он. – Я вижу, что вы неискренни. Но это дело ваше. Могу сказать только, что через два, самое большое три месяца война будет закончена. Наши войска уже стоят под Ленинградом и Москвой. Мы предлагаем вам работать совместно с нами, остаться в Германии, а по окончании войны мы дадим вам самое лучшее судно. Подумайте. Если же не хотите, то подпишите это заявление о том, что вы желаете вернуться в Советскую Россию.

Микешин рванулся к столу.

– Так как же? – спросил немец, прижимая листок рукой.

– Вы забываете, что я русский, – хмуро сказал Микешин. – Я желаю вернуться на родину.

– Вы ясно представляете себе то, что вас ожидает там? – иронически усмехнулся немец. – Подумайте.

– Давайте заявление. Мне не о чем думать.

Человек в сером костюме протянул ему листок. На обеих его сторонах был напечатан текст. Один говорил о том, что подписавший желает вернуться в СССР, второй – остаться в Германии. Игорь внимательно прочитал заявление, взял перо, подписал первое и жирным крестом перечеркнул второе. За столом переглянулись.

– Можете идти, Микешин. Вы пожалеете о сегодняшнем дне, – зло проговорил человек в штатском и крикнул: – Следующий!

Микешин, как и все, вышел из комендатуры в прекрасном настроении. Значит, все-таки их отправят домой.

В бараках царило оживление. Каждый торопился рассказать, о чем его спрашивали в комендатуре и что он ответил.

– Подлецы! Чем задумали купить! – возмущенно кричал матрос-грузин с «Днепра». – Виноградник обещали на Кавказе. До Кавказа еще надо дойти, суки!.. А, черт с ними! Домой!

– А мне сказали, что, в случае их победы, несогласных они уничтожат. Я промычал: «Посмотрим». А этот рыжий: «Was? Was?» Думал, наверное, что я испугался.

– Нас через Турцию отправлять будут или через Швецию, как думаете?.. – не мог успокоиться Александров.

Через два часа опрос закончился. Желающих остаться в Германии среди моряков не нашлось. Радостное чувство скорой встречи с родиной овладело всеми. Но вторая половина дня резко изменила настроение в лагере.

Вскоре после обеда во двор въехали две роскошные, сияющие лаком и никелем машины «майбах». В них сидели несколько мужчин в штатском, в надвинутых на глаза шляпах, хорошо одетая женщина и огромная овчарка.

Комендант и переводчик суетились около прибывших. Один из них, коренастый, с отталкивающей физиономией, – видимо, главный, – что-то властно говорил коменданту, указывая рукой на пустой барак. Комендант понимающе кивал головой. Подозвав двух солдат, он дал им какие-то распоряжения. Солдаты бросились к пустому бараку и начали открывать окна.

Что-то зловещее и тревожное было во всех этих приготовлениях. Зачем приехали эти люди? Что они будут делать? Кто они?

По лагерю поползло хорошо знакомое слово «гестапо». Кто-то для проверки тихо спросил солдата, показывая рукой на машины:

– Гестапо?

Солдат кивнул. Сомнений не было: приехали гестаповцы. Раздался свисток, и переводчик громко скомандовал:

– Становись по одному в затылок.

Гестаповцы вылезли из машин, не торопясь пошли в барак и заняли места у четырех открытых окон. Моряки строились.

– Руки назад! Интервал – пять метров! Медленный марш! Марш! – закричал из окна гестаповец.

– Марш! – повторил переводчик, и моряки медленно двинулись мимо окон.

Все происходило в полном молчании. Только изредка раздавалась отрывистая, как лай, команда старшего гестаповца:

– Медленнее!

Когда Игорь дошел до окон, он повернул голову и увидел пристально рассматривавших его гестаповцев. В каждом окне листали какие-то альбомы. Он ускорил шаг. Хотелось скорее выйти из-под этих сверлящих взглядов. Но тотчас же раздался окрик:

– Медленнее!

Наконец он миновал барак.

Шествие продолжалось. Оно напоминало прогулку арестантов. Когда прошел последний, из барака крикнули:

– Noch einmal! [23]23
  Еще раз! (Нем.)


[Закрыть]

Снова пошли. Но на этот раз движение остановилось из-за врача «Тифлиса» Бойко.

– Выйдите, – приказал переводчик, ткнув Бойко в грудь и оборачиваясь к окну.

Главный кивнул:

– Марш!

Следующим отделили механика «Днепра», затем моториста с «Тифлиса», двух матросов с «Крамского» и Виталия Дмитриевича.

У Бойко дрожали губы, он растерянно озирался по сторонам и спрашивал Дрозда:

– Не знаете, куда это нас, Виталий Дмитриевич? Надолго?

Дрозд спокойно ответил:

– Вероятно, в гестапо. Надо быть готовым ко всяким неприятностям, Федор Трофимович.

Переводчик вышел из барака и сказал:

– Все, кроме вызванных, могут разойтись, а вы, – обратился он к Дрозду, – соберите вещи, которые хотите взять. Много не берите. Вы скоро вернетесь. Дается десять минут на сборы.

Моряки заволновались: товарищей увозят перед самой отправкой домой! Плотным кольцом окружили они отобранных.

– Не отдадим! Пусть здесь допрашивают! – крикнул Костя Кириченко.

Этот возглас был сигналом. Все сразу закричали:

– Да, пусть здесь допрашивают! Не отдадим!

Гестаповец, уже вышедший из барака, что-то недовольно сказал коменданту Тот бросился в комендатуру и через минуту вывел оттуда отдыхавшую смену солдат. Они шли с автоматами наперевес, четко отбивая шаг, насупленные и тупые.

Солдаты остановились, не дойдя двух метров до толпы моряков.

Переводчик, бледный, прерывающимся от волнения голосом объявил:

– Немедленно разойтись! Если через десять минут отобранные лица не будут готовы и нам попытаются мешать, откроем огонь. Не забывайте: вы в плену.

– Не увозите товарищей! Пусть допрашивают здесь!

– Они скоро вернутся. Я вам обещаю.

– Ложь! Не отдадим.

Лицо коменданта налилось кровью:

– Raus! Forwärts! [24]24
  Назад! Вперед! (Нем.)


[Закрыть]

Солдаты бросились в толпу и прикладами стали загонять моряков в барак. Гестаповцы окружили отобранных. Скоро на дворе, кроме них, никого не осталось.

– Собирайте вещи, и быстро, – скомандовал переводчик.

Микешин и Чумаков сидели в бараке, когда солдат привел туда Виталия Дмитриевича. Дрозд открыл чемодан, взял полотенце, туалетные принадлежности, смену белья, табак и трубку. Собирал он все это молча, думая о чем-то своем. Глаза его сощурились, лоб пересекли глубокие морщины. Он не видел окружающих, и никто не хотел его тревожить.

Неожиданно он повернулся к Микешину, улыбнулся такой теплой отеческой улыбкой, какая редко появлялась на его лице, и негромко проговорил:

– Вот и все, друзья. Время на исходе. Игорь Петрович, Константин, на вас оставляю команду. Держите ее в целости. Помните, что вы старшие здесь. На вас будут смотреть. Будьте стойкими. Всегда помните, что вы представляете великий народ. За меня не беспокойтесь. Прощайте. Ну…

Дрозд привлек к себе Микешина, потом Чумакова и вместе с рукопожатием крепко поцеловал.

– Вы скоро вернетесь, обязательно вернетесь, Виталий Дмитриевич. Я говорю «до свидания», а не «прощайте».

Солдат нетерпеливо поглядывал на прощающихся.

– Пойдемте, – сказал Дрозд ему по-немецки.

Все пошли к выходу, но Микешина и Чумакова из барака не выпустили стоявшие у дверей солдаты. Дрозд обернулся к Чумакову:

– Константин Илларионович, на тебе ответственность.

– Знаю. Ни о чем не беспокойтесь.

Моряков рассадили по автомобилям, ворота распахнулись, и машины мягко тронулись с места. Из окон и дверей бараков моряки кричали:

– Возвращайтесь скорее! Ждем вас…

Лагерь охватило гнетущее чувство.

Микешин подошел к Горностаеву:

– Неужели так все и будем терпеть, Павел Дмитриевич? Эдак они нас по одному угробят.

– Подождите, Игорь Петрович. Война только началась! Для действия нужно знать обстановку.

Моряки собирались кучками.

– Когда же нас отправят, черт бы их побрал? Жрать не дают, а держат! – причитал третий штурман с «Крамского». Он очень страдал от голода и был нервозен больше, чем остальные.

– Отправят. Скоро отправят. В Турции поешь, – попробовал пошутить Александров.

Но штурман обозлился и закричал:

– Дурак! Пока ты будешь надеяться, что тебя отправят в Союз, ты здесь сдохнешь от голода или тебя замучают в гестапо.

– Не паникуй, – сердито проговорил подошедший Кириченко. – Никому ты не нужен. А есть всем одинаково дают. Может быть, тебе отбивную котлетку с косточкой у коменданта спросить, а?

– Я не могу есть этот ревеневый суп, меня тошнит от него, понимаешь? – плачущим голосом сказал штурман.

– Ничего, не умрешь, – засмеялся Костя…

Разговоры о том, что немцы обманут и обмен не состоится, вспыхивали то в одной группе, то в другой. Хорошее настроение, которое владело всеми с утра, исчезло. Спать ложились уже молча.

Ночью Микешин долго не мог заснуть. Рядом ворочался Чумаков. Кто-то скрипел зубами и бормотал во сне, тяжело вздыхая. Игорь думал о капитане. Зачем его увезли в гестапо? Теперь он, Микешин, несет ответственность за людей «Тифлиса». Что-то надо сказать им, подбодрить, вселить надежду в будущее.

– Ты спишь, Константин Илларионович? – тихо окликнул он Чумакова.

– Нет, – коротко отозвался замполит.

– Слушай. Мне кажется, надо поговорить с ребятами. Пусть не вешают головы. Ты веришь в то, что нас отправят домой? После сегодняшнего кое-кто забеспокоился.

– Вообще должны отправить. Но кто их знает. Увидим. Эх, если бы отправили! – мечтательно прошептал Чумаков. – У тебя есть папиросы?

Игорь пошарил под матрацем и в темноте протянул пачку Чумакову. Вспыхнула спичка, на несколько секунд осветила деревянные стены барака и погасла. Рядом тлела красная точка зажженной папиросы.

– Давай спать, Игорь Петрович. Утро вечера мудренее.

В бараке снова воцарилась тишина, но ни Чумаков, ни Микешин не спали. За окном стояла теплая ночь. Где-то неподалеку щелкал соловей. Изредка раздавались пароходные свистки. И они снова навеяли воспоминания о прошлом.

В сущности, каким же Игорь был счастливым человеком! И как не умел ценить свое счастье! Иногда он бывал недоволен чем-нибудь. А теперь это казалось таким мелким, глупым… Теперь, когда Игорь мог издалека, со стороны, посмотреть на свою довоенную жизнь, он не мог сделать иного вывода…

Гитлеровцы лишили его всего. Война! И снова поднималась волна ненависти.

Микешин думал уже о том, как должен быть наказан Гитлер… Проклятое бессилие!..

За окном протопали солдаты. Сменялся караул.

6

…Машина остановилась у красивого дома, облицованного розовым гранитом.

– Выходите, капитан, и вы тоже, – сказал гестаповец Дрозду и Бойко, которых везли в одной машине.

Бойко испуганно взглянул на Виталия Дмитриевича и шепнул:

– Только бы не разделили.

Но их разделили сразу же, как только они вошли в дом. Внутри было темно и мрачно. Капитана повели куда-то наверх, а врача и остальных арестованных из второй машины – вниз.

Дрозд шел спокойно. Он знал тюрьмы, и обстановка не показалась ему новой. В одной из комнат ему предложили снять галстук, ремень, и детина в форме эсэсовца сделал беглый обыск. Потом его провели в камеру. Ключ щелкнул, и Дрозд остался один.

Он осмотрелся. Все знакомо. Железная койка на замке, железный табурет и столик, откидывающиеся от стены, унитаз. Он вытащил трубку и закурил; надо было собраться с мыслями. Думать о том, чего от него хотят, бесполезно. На первом допросе это выяснится. Одно очевидно: его выбрали по каким-то известным в гестапо признакам.

Скоро ему принесли тот же, что и в лагере, черный, как чернила, «кафе», кусочек хлеба и жидкую, скверно пахнущую похлебку. Тюремщик с любопытством посмотрел на капитана. Видимо, внешность Дрозда ему не понравилась, и он, сердито вытянув губы и грозя кулаком, прорычал:

– У, рус! Сакраменто!

Виталий Дмитриевич повернулся к нему спиной.

Тюремщик с грохотом захлопнул дверь.

Вечером капитана вызвали на допрос. Его долго вели по коридорам и лестницам. У одной из дверей с латинской буквой «L» его остановили и ввели в кабинет. Это была прекрасно обставленная комната с мягкой мебелью и небольшим ковром на полу. За столом сидел мужчина средних лет в хорошем синем костюме, с сединой в волосах, в очках, которые прикрывали небольшие голубые глаза. Он доброжелательно посматривал на остановившегося перед столом капитана. Провожающий вышел.

– Садитесь, пожалуйста, – мягко сказал по-русски гестаповец.

Виталий Дмитриевич сел.

– Господин Дрозд, – продолжал человек за столом, – мне хотелось бы кончить с делом, по которому мы вас пригласили сюда, скорее и избавить вас от пребывания в тюрьме. Давайте познакомимся. Я полковник, начальник большого отдела здесь, зовут меня Эрнст Лангехорст. Тому, что я буду говорить вам, можете верить.

Гестаповец скосил глаза, желая посмотреть, какое впечатление произвело это вступление на Дрозда. Но он ничего не прочел на спокойном лице капитана. Дрозд молчал.

– Курите, пожалуйста, – ласково проговорил Лангехорст.

Капитан не шевельнулся; он не полез в карман за трубкой и не взял предложенную сигару.

– Так начнем вот с чего. Нам прекрасно известно, кто вы, мы знакомы с вашей деятельностью за границей и работой в Коминтерне. Вы, вероятно, понимаете, что при данной обстановке и положении вы являетесь элементом, который подлежит уничтожению. Вся ваша жизнь доказывает, что вы, капитан, враг национал-социализма. Не так ли?

Дрозд молчал.

– Так, конечно, – усмехнулся полковник. – Но… если вы взвесите последние события на фронтах, – он протянул Дрозду газету с жирной красной чертой, обозначавшей линию фронта, – если подумаете о том, что скоро Советская власть будет уничтожена навсегда, то, может быть у вас возникнет мысль: стоит сохранить жизнь. Это не исключено. Нет, не исключено, если вы поможете нам. Если вы откажетесь – мы вас уничтожим. Я говорю с вами, как мужчина с мужчиной, ничего не скрывая от вас и не провоцируя.

Гестаповец взял из коробки сигару, закурил и выдохнул душистый дым. Дрозд вытащил из кармана трубку и разжег ее, Лангехорст продолжал доброжелательно смотреть на капитана:

– Ваша деятельность в Австралии, выступление против войны в Лондоне, связи с немецкими и английскими коммунистами нам известны. Я могу дать текст вашего выступления на митинге в Лас-Палмасе.

Дрозд спокойно улыбнулся:

– Узнаю работу английской «Интеллидженс сервис» [25]25
  Разведывательной службы.


[Закрыть].

– Вы напрасно недооцениваете наши возможности, – ответно улыбнулся полковник. – Итак, продолжаем. Нам нужно, чтобы вы назвали всех коммунистов среди интернированных моряков, заместителей по политической части, ваши явки в Германии, которые вы получили от НКВД, и ваших людей. Тогда мы оставим вас в лагере, но там вы должны будете проводить работу по предотвращению всяких неприятностей. Короче говоря, вовремя информировать нас. Вы пользуетесь большим авторитетом среди моряков. Это нам тоже известно, а потому многое будет зависеть от того, какие мысли и настроения вы будете высказывать. Именно вы нужны нам. Я думаю, это понятно? Мы гарантируем вам жизнь и никаких преследований после войны. Вот все, что я хотел сказать вам.

Дрозд молчал. Он гладил горячую трубку и молчал. Виталий Дмитриевич понял, что это конец, что пора уходить из жизни. Ему нужна была одна минута для того, чтобы собрать все свое мужество и ответить:

– Нет, господин Лангехорст, ваше предложение мне не подходит. Я всегда был порядочным человеком и, мне кажется, хорошим коммунистом. Нет, не подходит. Тем более что на некоторые ваши вопросы: о явках, о людях – я все равно не смог бы ответить, так как не знаю их.

– Мне очень жаль, господин Дрозд, что вы так легкомысленно относитесь к жизни. Она не возвращается. Прощайте. Мы больше не увидимся.

Все это Лангехорст сказал так же спокойно и доброжелательно, как и раньше. Он встал и нажал одну из разноцветных кнопок, расположенных на столе.

– Жизнь не возвращается, – задумчиво проговорил Виталий Дмитриевич. – Вы правы.

Вошел охранник в черном.

– Передайте арестованного Кёртингу, – коротко приказал полковник, и Дрозда вывели в коридор.

Теперь его вели все время вниз. Судя по большому количеству ступенек, которые они прошли, это было подвальное помещение. Лампочки здесь светили тусклым желтым светом, на стенах виднелись пятна от сырости, воздух был спертым и тяжелым. Наконец охранник ввел его в квадратную пустую комнату. Бетонный пол, бетонные стены, в углу маленький стол с телефоном, стул и низкая дверь в другое помещение. Виталий Дмитриевич вздрогнул. «Застенок», – мелькнуло у него.

В комнату вошел человек в зеленых галифе, блестящих сапогах, белой с засученными рукавами рубашке и смятой, сдвинутой набекрень фуражке. Он взглянул на капитана подпухшими тупыми глазами и показал пальцем на маленькую дверь.

– Пошли! – буркнул он и подтолкнул капитана.

Дрозд наклонил голову, как будто боялся задеть потолок, и двинулся к двери…

7

Сознание не вернулось к Виталию Дмитриевичу, когда его на носилках вынесли из «лаборатории Кёртинга». При допросе ему отбили все внутренности. Кёртинг знал, что капитан должен умереть, и не стеснялся. Но трудился он напрасно: Дрозд ничего не сказал.

Тюремный врач бегло осмотрел капитана и махнул рукой:

– Больше его допрашивать не придется..

Дрозд уходил в свой «последний рейс» с истерзанным телом, но с несломленной, мужественной душой. Уходил таким, каким его знали и на родине, и в Австралии, и в Англии, и на островах Тихого океана, – непреклонным и честным Лонг Билли…

Гестаповцы, видимо решив, что замученный Дрозд являет собой достаточно «поучительную» картину, бросили его в камеру к Бойко. Но едва захлопнулась дверь, Виталий Дмитриевич приподнял голову, огляделся и прохрипел:

– Вы, Федор Трофимович?.. Держитесь… не сдавайтесь…

8

Через несколько дней доктора Бойко и остальных, арестованных гестапо, привезли обратно в лагерь. Не было среди них только Виталия Дмитриевича. Прибывших встретили шумно и радостно, но, когда увидели, что капитана «Тифлиса» нет, помрачнели.

Микешин посоветовался с Горностаевым и пошел в комендатуру к переводчику.

– Почему нет капитана? – спросил он.

– Мне это неизвестно. Тайная полиция не сообщает о своих действиях, – опустил глаза переводчик. – Но вы не беспокойтесь, он, наверное, скоро прибудет.

– Передайте в гестапо, что мы никуда не поедем, пока не возвратится капитан Дрозд.

Переводчик испуганно подскочил на стуле.

– Не делайте глупостей. Будут только одни неприятности. Приедет ваш капитан.

– Я предупредил, – с ненавистью проговорил Микешин и вышел.

В бараках слушали рассказы побывавших в гестапо. Программу для них всех устроили одинаковую: запугивали, называли шпионами, требовали сознаться в несуществующих преступлениях. Говорили о скорой победе Германии. Провели всего по одному допросу. Было очевидно, что гестаповцам нужен кто-то другой. Моряки держались стойко, ни с чем не согласились, ничего не подписали.

Только доктор отмалчивался, испуганно озирался по сторонам и нервно дергал себя за длинные белые пальцы, издававшие, неприятный хруст. Ночью он лежал с открытыми глазами, скрипел зубами и тихо шептал: «Боже мой, какой ужас». К нему подошел Чумаков и сел рядом с койкой:

– Что, Федор Трофимович, тяжело пришлось?

Доктор не ответил. Чумаков взял его за руку:

– Да ты не бойся, говори: легче будет.

Бойко повернулся и чуть слышно пробормотал:

– Нельзя говорить. Предупредили. Иначе расстреляют.

Чумаков усмехнулся:

– Кроме меня, никто не услышит. Говори.

– Это какой-то ужас! – возбужденно зашептал, наконец решившись, Бойко. – Константин Илларионович, понимаете, они меня уверяли, что я засланный из Союза шпион и диверсант. Даже фотокарточку мою принесли, снятую где-то на улице. Значит, следили давно. Я клялся, что никакой я не шпион, а просто судовой врач, а они свое. И показали мне альбом с фотографиями. Без глаз, без ногтей, изуродованные. Ужас! Сказали, что так поступают со всеми шпионами и агентами… Боже мой! Не могу вспоминать, не могу… Виталия Дмитриевича как избили…

– Жив он? – встрепенулся Чумаков.

– Был жив…

Доктор хрустнул суставами и всхлипнул.

Чумаков сжал его руку:

– Успокойтесь, Федор Трофимович. Это все уже прошло. Скоро поедем домой. Успокойтесь.

Бойко затих.

– А что требовали? – спросил Чумаков.

– Требовали? – истерически зашептал доктор. – Чтобы я им сообщил все, что знаю, и про всех. А я что? Я ничего не знаю. Я беспартийный. Верно? Всегда был беспартийным. Пошел в первый рейс. Что я могу знать? Всего три дня на судне. А они все свое: шпион. Наконец сказали, что если я что узнаю, то должен сообщить. Пришлось пообещать. Вот и отпустили.

Чумаков выпустил руку доктора.

– Пообещал… – разочарованно проговорил он.

– А что же мне оставалось делать? Что? Ну скажите! Но я ничего не подписал. И вообще ничего им не скажу. Я ничего не знаю. Я беспартийный. Пусть спрашивают у других. Верно? Я вам все честно рассказал, Константин Илларионович. Вы меня уж поддержите дома! Хорошо? Все честно…

– Успокойтесь и не бойтесь ничего. Все будет хорошо. Вы ведь действительно ничего не знаете. Три дня на судне – это очень малый срок, – уже проникновенно и убеждающе говорил замполит. – Ничего не знаете.

Это было почти внушением. Скоро доктор забылся в неспокойном сне. А Чумаков сидел в темноте, в тяжелом раздумье. Он верил, что Бойко рассказал ему все, ничего не утаил, но какие еще испытания суждены им?..

Вернется ли Виталий Дмитриевич?

…О смерти Дрозда моряки узнали много позднее.