Текст книги "Штурман дальнего плавания"
Автор книги: Юрий Клименченко
Жанр:
Морские приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
«Маннергейм», на ходу застегивая пуговицы, с пистолетом в руке, прыгая через ступеньки, спускается в подвал, откуда есть выход в ров. За ним, тоже с пистолетами, бегут Вюртцель, Гайнц и несколько солдат с винтовками.
Со стороны все напоминает киносъемку детективного фильма: прожекторы, бегущие люди, револьверы.
– Эх… всыпались! – вырывается у Кости. – Ладно, в другой раз…
Они по-прежнему стоят, прижавшись к стене. Подбегает «Маннергейм», и Микешин видит его искривленное, побелевшее лицо, видит, как хищно блестят зубы.
– Руки вверх! – кричит он.
Трое поднимают руки. Несколько секунд они стоят в такой позе, потом «Маннергейм» поворачивается к унтерам и неожиданно командует:
– Стреляйте!
Вюртцель медлит и удивленно смотрит на офицера.
– Стреляйте же, болваны! – рычит «Маннергейм» и нажимает на спуск. Последнее, что видит Микешин в синеватом луче прожектора, – черную дырочку пистолета и сверкающие зубы «Маннергейма»…
…Что это блестит, лед?.. Да… лед, обледенелые, нависшие над морем бревна… Как кренится пароход!.. Микешин с топором в руке скользит к борту… И никак не остановить это скольжение… У него нет сил ударить по найтовам, освободить судно от проклятого груза… А судно все кренится, сейчас его будет уже не спасти…
…Ох как тяжел топор! И от злости на топор, на лед, на такие ватные руки, он бьет по найтовам. С грохотом катятся из-под ног бревна… Они увлекают за собой Игоря, хотят столкнуть его в море… Он цепляется за поручни… Чьи-то руки хватают его. Это Костя… Он не выпустит… У него крепкие руки… Пароход медленно встает, крен уменьшается… Становится легче дышать..
Микешин очнулся в пустой комнате. Около него суетился доктор Бойко:
– Как вы себя чувствуете, Игорь Петрович?.. Лучше? Рана не очень опасная. Счастье ваше, что Вюртцель промахнулся на сантиметр… Зачем это вам надо было? Сами лезете на рожон. Зачем? – испуганно озираясь, говорил доктор.
Игорь разжал челюсти и спросил:
– Где Костя и Саша Осьминкин?
Доктор опять оглянулся и показал рукой в угол. Микешин с трудом повернул голову и увидел два клетчатых мешка в бурых кровяных пятнах, лежащих рядом на койках.
Сердце Микешина сжалось в невыразимой тоске, и он устало закрыл глаза.
7
Рана заживала плохо. Товарищи делали все, чтобы поставить Микешина на ноги. С невероятными ухищрениями они доставали в городе редкие продукты: сахар, масло, яблоки. Моряки приходили в лазарет, тихо клали свои дары на стул около койки и молча уходили, боясь обеспокоить больного.
Микешину не хотелось есть. Он неподвижно лежал, безучастно глядя на окружающее. Последние месяцы он жил мечтой о свободе… Нет Кости и Саши Осьминкина…
Только когда в ревир приходил «Маннергейм» (а он приходил часто), у Игоря напрягались нервы, и он ненадолго оживлялся. Начинался поединок. «Маннергейма» интересовало все: куда они шли, какие связи имели в городе, кто принес пилу и веревки в лагерь, кто отвлекал часового у входа?
Микешин, тяжело дыша, отвечал: пилу украли с остановившейся грузовой машины; веревки срезали на одном дворе; он не знает, где: это сделал Костя; связей в городе нет; шли к своим; помощников не было…
Гестаповец молчал. Он не верил Микешину, но других ответов получить не смог. Не дали результата и допросы некоторых моряков. «Маннергейм» с ненавистью смотрел на штурмана, жалея, что не застрелил его. Игорь тоже не отводил глаз. Он хотел запомнить это лицо на всю жизнь.
Микешин пролежал в ревире больше двух месяцев. После выздоровления его пятнадцать дней подержали в карцере и перестали выпускать за ворота замка. Шульца отправили на фронт. Теперь телегу возили другие «лошади». Охраняли их уже два солдата.
8
Группу моряков, работавшую в лесу на валке деревьев, водили на обед в кантину Клюгера. В мирное время она служила гостиницей для туристов. Светло-зеленый дом с верандой под черепичной крышей выглядел весело и приносил хозяину немалый доход. Кантина стояла на обочине дороги, недалеко от того места, где работали интернированные. Туристов не стало, и предприимчивый Клюгер заключил с комендантом лагеря договор, по которому обязывался кормить моряков.
Это было ему выгодно: можно получать продукты, а кормить людей гнилой брюквой, ботвой, картофельными очистками. Кроме того, за каждого человека полагалась особая плата. Интернированных в дом не пускали; они в любую погоду ели во дворе, под навесом.
Хозяин, толстый, самодовольный баварец с красньм лицом и маленькими веселыми глазками всегда шутил. Шутил, когда разливал по мискам грязно-серую бурду, когда заставлял ослабевших моряков таскать многопудовые мешки с картошкой, когда бил за всякие мелочи.
Сопровождавшие группу солдаты Хаак и Зиппель любили время обеда. Пока интернированные хлебали свою похлебку, хозяин приглашал конвоиров поочередно в дом, угощал жареной свининой и водкой. За это он ежедневно получал одного человека для работы по дому.
Моряки ненавидели Клюгера лютой ненавистью голодных людей, видевших, что их обкрадывают. Несколько раз они отказывались есть пищу, которую он им давал, жаловались коменданту, подавали письменные протесты, требуя перевести их в другую кантину. Ничего не помогало. Коменданту нравилась пышная фрау Клюгер, ее сдобные кухены [37]37
Пироги (нем.).
[Закрыть], обильно запивавшиеся недурным мозельским вином.
…Жора Сычев, радист с «Крамского», не мог привыкнуть к работе в лесу. Его чуткие руки, много лет нажимавшие на ключ передатчика, покрылись пузырями, из-под ногтей сочилась кровь, загрязненные ссадины нарывали. Да и сам он, маленького роста, щуплый, никак не подходил для такой работы. Хаак и Зиппель издевались над ним, оскорбляли, а когда обессиленный Сычев бросал топор и валился на землю – били.
– Вставай, ленивая свинья! – кричал Зиппель, толкая его носком сапога. – Жрать не дам!..
В конце концов конвоиры убедились, что от Жоры в лесу мало толку, и решили оставлять его на работе в кантине.
– Получите свою дохлятину, – презрительно говорил хозяину Хаак, показывая на Сычева. – Да смотрите, чтоб не убежал.
– Не убежит… – посмеивался Клюгер, многозначительно похлопывая по заднему карману брюк.
Жора выполнял разные работы: убирал во дворе, чистил брюкву, кормил свиней. Однажды Клюгер заставил Жору разбирать и складывать на чердаке старый хлам. Там валялись сломанные стулья, дырявые ведра, мятые тазы, битая посуда. Все это нужно было сложить в ящики и снести вниз. Пыль лезла в рот, в нос, но Жора работал не торопясь, наслаждаясь одиночеством.
Вдруг его внимание привлек покрытый пылью ящик, валявшийся в углу среди пустых бутылок. Чутьем радиста он безошибочно узнал в нем радиоприемник. Маленький, старого образца. Жора внимательно осмотрел его. Лампы на месте; одного конденсатора нет; кое-где нарушен монтаж; трансформатор обгорел.
Радиоприемник!.. У Жоры задрожали руки. А что, если разобрать приемник по частям?.. Раздать их ребятам, потом собрать в лагере… услышать Москву. Если бы… Но где же взять недостающие части? Может быть, в городе? Надо попробовать.
Привычными руками техника он согнул кусочек жести, сделал из него что-то наподобие отвертки и начал лихорадочно работать. Он разобрал все, что только можно было, отделил от ящика панель.
На лестнице послышались шаги. Радист забросил вынутые части за бутылки и стал складывать хлам в ящик.
– Что ты тут застрял? – спросил появившийся в дверях хозяин. – Давай поживее!
– Много работы, гер Клюгер, – спокойно ответил радист. – Дня на два хватит.
– Но, но! Надо закончить сегодня. Завтра уже придет машина увозить все это. Копаешься, как будто тебя здесь плохо кормят, – засмеялся Клюгер и ушел.
Жора положил в карманы своей зеленой шинели мелкие части приемника и спустился вниз. На дворе шумели моряки, пришедшие из леса. Зиппель разговаривал с фрау Клюгер, ожидая своей порции водки, которую уже пил в доме Хаак. Клюгер разливал баланду. Жора толкался среди товарищей и незаметно раздавал части.
– В лагере отдашь. Не потеряй, – шептал он.
Оставалось вынести панель. Радист снова поднялся на чердак. Он вышел оттуда с тяжелым ящиком в руках. Сверху лежала панель. Жора высыпал содержимое в общую кучу, откинув панель далеко в сторону огорода. Теперь взять ее не составит труда. Перед уходом в лагерь он спрячет ее под рубашку. Вюртцель не осматривает «лесовиков», – что можно принести из леса?
…Вечером четыре судовых радиста возбужденно шептались в углу у койки Чумакова.
– Будет работать, если лампы в порядке, – уверенно заявил радист «Тифлиса» Алексей Корсаков. Его называли богом эфира. Говорили, что для него не существует расстояния, что он может связаться с Ленинградом из любой точки земного шара. Это качество «слухача» сочеталось с отличным знанием радиотехники.
– Будет работать, – продолжал он. – Надо только достать кое-какой материал: провод, конденсатор, наушники…
– Знаете, ребята, – почти умоляюще проговорил Чумаков, – если бы вы только сумели его наладить… Хоть бы одну сводку послушать своими ушами.
– Попробуем, Константин Илларионович.
Корсаков бережно перебирал части, лежавшие на койке.
Решили немедленно приступить к сборке, делать все в строжайшей тайне. Самым удобным местом для работы и слушания, если удастся наладить приемник, признали «рабочую комнату». В ней жили обслуживавшие лагерь повара, истопники, кухонные рабочие. Собственно, она состояла из двух небольших комнат: темной, без окна, и светлой. Это было удобно. В первой комнате поставят «пост», который в случае приближения опасности даст об этом знать во вторую комнату.
Кое-кто из групп, работавших в городе, получил задание достать необходимый для ремонта материал.
На следующий день начали собирать приемник. У «рабочей комнаты» непрерывно дежурил кто-нибудь из интернированных. Во второй комнате поочередно работали радисты под руководством Корсакова. А тем временем в городе моряки, через своих друзей-немцев или пускаясь на всякие уловки, доставали части радиоприемника. Снимали катушки с электрических звонков, вынимали внутренности из репродукторов, срезали провода. Тащили в лагерь все, что могло пригодиться.
Недели через три после находки Жоры Сычева Корсаков пришел ночью к Чумакову:
– Константин Илларионович…
– Ну?! – замполит привстал с койки.
– Работает!..
Чумаков схватил радиста за руку:
– Москву слышно?
– Слабо. Но слышно…
Чумаков и Корсаков бегом спустились в «рабочую комнату». У дверей стоял сияющий «постовой»:
– Идите скорее. Сейчас «Последние известия» будут передавать.
В комнате в напряженных позах сидело несколько человек. Кто-то лежал на койке, укрывшись с головой одеялом, Корсаков потянул одеяло, и Чумаков увидел бледное, взволнованное лицо Жоры Сычева. На взъерошенной голове были надеты наушники. Тут же на койке стоял неуклюжий без обычного ящика приемник.
– Давай, Жора…
Сычев сбросил наушники:
– Ложитесь, Константин Илларионович. Сейчас будут передавать сводку. У меня настроено, – хриплым голосом сказал он. – Ложитесь, я вас накрою.
Чумаков лег, надел наушники. Под одеялом было душно и темно; только лампы светились тусклым, еле заметным светом. Константин Илларионович стал напряженно вслушиваться. В наушниках послышался треск вперемешку с громким немецким говором, врывалась быстрая речь на незнакомом языке. Какой-то надоедливый ключ выстукивал точки и тире… Эфир заполняли ближние станции. Прошло несколько минут.
– Ничего не слышу, – сокрушенно сказал Чумаков, высовывая голову из-под одеяла.
Корсаков присел на корточки, стал поворачивать рукоятки:
– Слушайте, как сейчас?
Вдруг среди хаоса звуков Чумаков различил очень далекий, слабый, но отчетливый голос. Такой знакомый! Без ошибки можно было сказать, что говорит Левитан.
«…От Советского Информбюро… За истекшие сутки сбито сорок вражеских самолетов… Уничтожено сто двадцать танков… Войска… фронта форсировали Вислу и успешно продвигаются в глубь территории противника. Освобождено двадцать три населенных пункта и заняты города…»
Совсем не то, что сообщали немцы в своих последних сводках. Они кричали о стабилизации фронта! И хотя голос Родины звучал слабо, Чумаков почувствовал, как наполняется его сердце силой, надеждой и верой в будущее.
Голос Родины… Он звучал гордо и торжественно. Никакие испытания не могли заглушить его.
Чумаков слушал, боясь пропустить слово. Теперь диктор рассказывал о боевых эпизодах. Перед глазами вставали герои, пылающие танки, воздушные бои… И во всем этом угадывалось стремительное движение армии. Катилась неудержимая лавина, сокрушая все вражеские силы на своем пути.
В наушниках послышалась незнакомая мощная мелодия и хор. Чумаков плохо разбирал слова, – мешал громкий звук заработавшего где-то поблизости зуммера. «Союз нерушимый республик…»
Передача кончилась. Чумаков накрыл приемник одеялом, облизнул пересохшие от напряжения губы, слез с койки. Он стоял посреди комнаты взволнованный и счастливый. Глаза всех присутствовавших были обращены на него. Ждали, что он скажет. Наконец Чумаков, подавив волнение, проговорил:
– Все хорошо, товарищи. Скоро конец Гитлеру. Очень скоро…
Он подошел к Корсакову, крепко прижал его к себе:
– Великое дело сделали! Ты и все, кто помогал. Давайте карту. Нанесем истинную линию фронта. – И Чумаков рассказал все, что слышал, не упуская ни одной подробности.
Тут же разработали план прослушивания советских передач. Каждую ночь радисты должны ловить Москву, записывать все, что услышат. Потом сводку перепишут, размножат и передадут в каждую комнату. Приемник договорились хранить в «рабочей комнате», в нише, которую сделает Виктор Шурыгин в стене. Есть такое место, где от времени известковая связь ослабла и кирпичи будет легко вынуть.
Настроение в лагере поднялось. Сводки поступали регулярно. По заданию Чумакова моряки несли их и за стены тюрьмы. Сложным путем передач сводки оказывались в бараках русских, вывезенных на земляные работы, попадали в лагерь к французским военнопленным, где русский текст переводился на их родной язык.
Маленький уродливый приемник из-за высоких стен, из-за колючей проволоки приносил сотням людей надежду, вливал в них новые силы, будил волю к борьбе.
В Риксбурге во всех камерах имелись вырезанные из немецких газет карты, на которых моряки отмечали движение советских войск. С каждым днем пространство, заштрихованное красным карандашом, увеличивалось.
9
Радиоприемник просуществовал в замке три месяца.
Как-то Вюртцелю пришла мысль сделать обыск в «рабочей комнате» днем, когда жившие в ней были на работе. Он перерыл все койки, заглянул за шкафы и уже собрался уходить, когда внимание ето привлекла известка, рассыпанная на полу. Он подошел к койке радиста Гончарова и увидел свешивающуюся со стены проволоку, которую по небрежности не убрали после ночного слушания. Приемник был обнаружен.
Вюртцель завернул его в одеяло и в восторге от своей находки побежал с докладом к «Маннергейму»:
– Гер хауптман, мне удалось обнаружить вот это в «рабочей комнате». У койки Гончарова…
Он ожидал благодарности, а может быть, награды. Но, против ожидания, брови «Маннергейма» сдвинулись, глаза округлились, – это бывало с ним в минуты гнева.
– Обнаружили? Где вы были раньше, когда этот аппарат принесли в лагерь? Идиот! Обнаружил! Теперь не оберешься неприятностей с управлением. В солдаты тебя надо разжаловать… Пошел вон и молчи!
Вечером состоялось совещание. Присутствовали «Маннергейм», комендант и вконец расстроенный Вюртцель. Он уже все понял: происшествие было чрезвычайным. Следовало немедленно отправить виновников в гестапо, но тогда где же бдительность комендатуры в этой строгой тюрьме? Лучше замять это дело и ограничиться внутренними мерами взыскания.
Комендант долго орал на вытянувшегося в струнку Вюртцеля, но шума решили все же не поднимать.
Теперь Вюртцель свирепствовал при обысках. Пронести что-нибудь в лагерь стало почти невозможно.
Но дело было сделано: моряки уже хорошо знали действительное положение на фронтах.
Глава четвертая
1
Истопник, работавший в комендатуре, сообщил, что в лагере ждут каких-то посетителей. Солдаты в спешном порядке готовили для них комнату: устанавливали койки, столы, шкафы. Моряки строили всякие предположения и наконец решили, что приедет комиссия Красного Креста с обследованием лагеря. Эту комиссию ждали давно. Но… приехали офицеры РОА.
«Русская освободительная армия», или, как ее сокращенно называли, РОА, была организована перешедшим на сторону Гитлера предателем Власовым при непосредственном участии главаря гестаповцев Гиммлера. «Армия» состояла из потерявших человеческий облик предателей, подобранных Власовым в лагерях смерти, и матерых врагов Советской власти. Одетая в немецкую форму, она отличалась от регулярных войск вермахта только нарукавным знаком с трехцветными полосками бывшего царского флага и буквами РОА.
Эту не имевшую родины армию одинаково презирали как русские, так и немцы. Несмотря на отчаянную агитацию, посулы, различные привилегии, люди не шли в нее: большинство предпочитало лучше умереть от голода и пыток, чем надеть немецкий мундир, хотя бы и с нарукавным знаком «РОА».
Зачем приехали в «ILAG-99» представители этой армии, не составляло секрета. «Агитаторы» Власова прибыли для вербовки моряков…
Ночью Чумаков собрал бюро.
– Вот что, товарищи, – сказал он. – Я считаю, что мы не должны слушать этих предателей. Не потому, что нас сагитируют и кто-нибудь пойдет в РОА. Нет, конечно. Мы не должны слушать их просто из чувства собственного достоинства. Стыдно нам их слушать. Надо показать, что мы прекрасно понимаем, кто они, и глубоко их презираем.
– Что вы предлагаете? Демонстрацию? – спросил Микешин.
– Да, демонстрацию. Сколько приехало «агитаторов»? Трое? Значит, вербовка будет проходить в трех комнатах. Ну, а если в двух – тем лучше. Как только эти господа начнут, мы покинем комнаты и разбредемся по плацу. Немцы ничего не должны подозревать. А нашим – сегодня же сообщить план действий. Итак, если будет три комнаты, – я остаюсь в одной, во вторую пойдете вы, Игорь Петрович, а в третьей будете вы, Павел Дмитриевич. Нет возражений?
Через полчаса все моряки знали о том, что предложил Чумаков, и согласились с ним. Только Сахотин выразил неудовольствие:
– Подумаешь! Можно и послушать. Насильно в армию не затянут.
– Дело твое. Можешь остаться, а если хочешь – и записаться, – холодно сказал Линьков. – Ну а теперь спать.
В первый день пребывания в лагере «агитаторы» заседали в комендатуре. Прогуливаясь по плацу, интернированные видели через открытое окно, как три офицера в чистеньких мундирах рылись в «делах» и рассматривали мореходные книжки.
Чумаков оказался прав: на следующий день, в воскресенье, после «апеля», морякам приказали зайти в замок и собраться в трех комнатах. Микешин направился в седьмую комнату. Она была битком набита моряками.
Через несколько минут в комнату вошел «агитатор» в сопровождении Гайнца. Власовец встал у окна и снисходительно посматривал на моряков. Унтер скомандовал:
– Тихо!
Постепенно в комнате воцарилась тишина. «Агитатор» достал из папки какие-то бумажки, одернул мундир и сказал добродушным баском:
– Здравствуйте, друзья!
Никто ему не ответил. Он откашлялся и начал, видимо, наизусть затверженную речь:
– Меня ничем не обидела Советская власть, друзья. В Советской Армии я был майором. Имел награды, два ордена Красного Знамени. Вот… – он пошарил в кармане и вытащил ордена.
– С какого честного человека снял? – громко и насмешливо спросили из массы моряков.
– Что вы сказали?
Микешин сунул пальцы в рот, и резкий свист заполнил комнату. Это был сигнал. Опрокидывая столы и стулья, моряки бросились в коридор, по которому уже бежали вниз, на плац, люди из других комнат.
– Стой! Оставаться в комнате! – заорал Гайнц и схватил за куртки двух зазевавшихся моряков, но комната уже опустела.
Власовец засунул в карман свои бумажки и направился к двери. Седовласый «агитатор», вышедший из другой комнаты, возмущенно размахивая руками, говорил своему товарищу:
– Невиданно! Это какая-то банда хулиганов. Я предупреждал Хмелевского, что здесь нам делать нечего…
Навстречу к ним быстро шел «Маннергейм».
– В чем дело, Вюртцель? – спросил он унтера. – Почему все на дворе?
Вюртцель вытянулся и почтительно наклонил голову:
– Не захотели слушать, гер хауптман.
– Плохо все организовали, – язвительно сказал седовласый «агитатор».
«Маннергейм» обернулся и презрительно процедил:
– Ну уж вы-то помолчите…
Не взглянув больше на «агитаторов», он зашагал вниз по лестнице. За ним понуро потянулись власовцы. Собирать интернированных вновь не имело смысла: все было ясно.
Вечером «Маннергейм» докладывал рассерженному коменданту о несостоявшейся вербовке в РОА…
– Если вы помните, я не советовал, гер комендант, допускать представителей «Русской освободительной армии» в наш лагерь. Но сегодняшний день еще раз подтверждает мои опасения: имеется центр, который руководит интернированными.
Комендант перебил «Маннергейма»:
– Учтите, капитан: это ваша обязанность раскрыть их центр и ликвидировать его. Мы не можем допустить… Кроме того, возможны неприятности с… этими… из РОА…
Гестаповец махнул рукой, как будто отгонял назойливую муху:
– Об этом не беспокойтесь. У них, к сожалению, везде провалы. А центр раскроем.
«Маннергейм» встал и попросил разрешения уйти. В своем кабинете он сел к столу и задумчиво начал перебирать картотеку… Он хорошо изучил интернированных. Да, надо попробовать этих. Гестаповец порылся в ящике и достал карточки Дробыша и Сахотина.
2
Утром Вюртцель пришел за Дробышем:
– Дробыш, к хауптману. Шнель! Одевайся.
Дробыш поежился. Зачем его вызывает Франкстоф?
К хауптману по хорошим делам не приглашали. Георгий Георгиевич стал медленно накручивать на ноги обмотки, сделанные из старого одеяла. Вюртцель, заложив руки за спину, смотрел в окно. Вид у Дробыша был расстроенный и печальный. Микешину захотелось как-то ободрить своего бывшего капитана. Подойдя к нему, Игорь заговорил о первом, что пришло на память:
– Знаете, Георгий Георгиевич, о чем я сегодня вспомнил? – Дробыш удивленно посмотрел на Микешина. – О том, как вы лихо разошлись с французом в Средиземном море. В тумане. Ну, помните?
Капитан утвердительно кивнул головой.
– Я был восхищен вашей выдержкой и волей. Тогда мне казалось, что вы сделаны из гранита…
– Да, выдержка для моряка – важнейшее качество, – с гордостью отозвался Дробыш. Лицо его посветлело, даже плечи, казалось, расправились.
Он встал. Наверное, в эту минуту Георгий Георгиевич снова почувствовал себя тем прежним «шикарным» капитаном, знатоком красивых морских маневров, традиций и службы…
Вюртцель провел Дробыша к «Маннергейму», щелкнул каблуками и удалился.
Гестаповец сидел насупленный и даже не предложил капитану сесть.
– Слушайте, Дробыш, – сказал после некоторого молчания «Маннергейм», – вы знаете, кто восстанавливает интернированных против мероприятий командования?
Дробыш вздрогнул. Вот чего от него хотят! В мыслях у него пронеслись ночные совещания, решения, которые распространялись по лагерю. Но его не посвящали в эти дела. Да он и сам не стремился участвовать в них.
– Нет, я не знаю, господин Франкстоф, – убежденно сказал Дробыш.
«Маннергейм» укоризненно посмотрел на капитана:
– Вы не хотите спасти лагерь от репрессий, Дробыш? Ведь вы понимаете, что мы не оставим этого дела. Впрочем, мы знаем все и без вашей помощи. Вот… – гестаповец протянул Дробышу список. Там были написаны шесть фамилий замполитов и внизу приписка: «Я подтверждаю, что указанные лица являются комиссарами».
Мысль Дробыша лихорадочно работала, пока глаза читали список. Он ни минуты не сомневался и раньше, что немцы знают по «судовым ролям» всех замполитов. Странно было бы, если бы они этого не знали. Но зачем эта приписка?
– Подпишите, – просто сказал «Маннергейм».
Все завертелось у Дробыша в глазах. Он покраснел:
– Нет, я не могу подписать этот документ. Я никого не знаю, – неуверенным голосом проговорил Дробыш, умоляюще смотря на офицера.
– Не стройте из себя дурака! – закричал «Маннергейм». – До сих пор я относился к вам хорошо. Мы поддерживали вас: подкармливали, не гоняли на работу. Но если вы будете упорствовать, то я отправлю вас в КД вместе с этими молодчиками. Там вы узнаете, что такое настоящий лагерь. Ну… Это ведь формальность.
Дробыш не отвечал. Мысли путались, и он хотел привести их в ясность. Немцы все равно знают замполитов. Что изменится, если он подпишет список? А почему он, именно он, должен подписывать? Почему именно его вызвал «Маннергейм»? И неожиданно, как вспышка нестерпимо яркого света, пришла мысль: немцы рассчитывают на него как на предателя!.. Не зря они его подкармливали… не зря не гоняли на работу… Знание английского языка тут ни при чем… И вежливость, и корректность тоже. Просто его, капитана Дробыша, купили за похлебку. Купил этот гестаповец с ненавистной белозубой улыбкой…
На лбу у Георгия Георгиевича мелкими капельками выступил пот.
– Дробыш, подписывайте и не сердите меня, – мягко, приняв раздумье капитана за колебания, сказал «Маннергейм». – Не бойтесь, ничего вашим комиссарам не будет. Их только изолируют в худшем случае. Никто не собирается их расстреливать, хотя и следовало бы. К сожалению, они тоже попадают в разряд интернированных. Скорее, Дробыш. Не надо волноваться. Об этом никто не будет знать. – «Маннергейм» протянул капитану перо. – Или вы сегодня поедете в КЦ. Не хотите?.. Вюртцель!
Дробыш молчал. Почему-то перед глазами встал Микешин. «А вы знаете, о чем я сегодня вспомнил?..»
Что же делать? Как он этого не понял раньше? Купили за миску похлебки… Купили? Нет!
«Нет!» – решил окончательно капитан и тяжело вздохнул, как человек, которого уже ничто не спасет.
– Я не знаю этих людей. Они плавали на других судах.
– Доннерветтер! О, я тебе покажу! Ты увидишь, как шутить со мной…
Гестаповец привстал и сунул кулак в лицо Дробышу. Капитан не шевельнулся.
– Ты будешь подписывать? – зловещим шепотом, выходя из-за стола, спросил «Маннергейм».
Удивительное спокойствие охватило Георгия Георгиевича.
– Я не знаю этих людей. На моем судне комиссара не было. Он ушел в отпуск перед отходом в рейс, – проговорил Дробыш.
Гестаповец еще раз ударил и крикнул:
– Вон! Поедешь в КЦ!
Он гневно скомкал сигарету, со злостью швырнул ее в угол, потом позвонил и приказал Вюртцелю привести к нему Сахотина.
Герман страшно перепугался. Он видел, каким вернулся из комендатуры Дробыш, и не знал, что думать. По дороге он все время спрашивал Вюртцеля:
– Что случилось? Что случилось?
Вюртцель молчал.
У «Маннергейма» сидел переводчик.
– Сахотин, вы обвиняетесь во вражеских действиях против германского рейха, – начал гитлеровец и строго глянул на Сахотина круглыми совиными глазами.
Герман побледнел. Он испуганно смотрел на гестаповца, не в силах выговорить ни слова.
– Вы понимаете, что это значит? Вы организовали слушания московского радио в лагере, вы распространяли листовки и призывали интернированных к неповиновению.
– Я… я… никогда этим не занимался, – наконец пролепетал Сахотин. – Вы ошибаетесь, гер хауптман. Я никогда…
– Тогда кто же занимался?
– Мне это неизвестно.
– Вы лжете, Сахотин. Вы плавали на «Крамском» комиссаром, мы и это знаем…
– Нет, нет, это неправда! Вторым помощником! Я же говорю, что вы ошибаетесь, гер хауптман. У нас был другой… – с жаром говорил Сахотин, потрясенный предъявленным ему обвинением.
– Кто же у вас был комиссаром?
Сахотин молчал. Он понял, что попал в ловушку.
– Хорошо, Сахотин. Вы можете ничего не говорить. Ганс, – обратился «Маннергейм» к переводчику, – пусть приготовят машину и скажите Вюртцелю, чтобы он захватил его вещи… – гестаповец кивнул на Сахотина. – С ним поговорят в другом месте. Там он расскажет и о своей деятельности.
Безумный страх охватил Сахотина. В голове его проносились страшные картины: гестапо, мрачные подвалы, пытки… А он так плохо переносит боль. Вдруг будут вгонять иголки под ногти? Он слышал, что в гестапо употребляют такие методы. Боже, только не это! Он взглянул на «Маннергейма», углубившегося в чтение бумаг и, казалось, забывшего про Сахотина. Под окном заурчала машина.
В конце концов почему он, Сахотин, должен жертвовать жизнью за другого человека? Сейчас не такое время. Гибнут миллионы людей. Пусть будет счастлив тот, кто любой ценой сумел выжить. К тому же Зайцев – старый, пожил в свое удовольствие, а он, Сахотин, молодой. Жизнь еще вся впереди. Нет, к черту, он не желает умирать из-за того, что кто-то организовал в лагере радиослушание. Подумаешь, конспираторы нашлись. Кому это нужно? Сидели бы себе тихо до конца войны, и все было бы в порядке. Пусть пеняют теперь на себя. А предательства здесь никакого нет. Немцы и так знают, кто замполиты. В общем же, пусть все идут к черту.
В комнату вернулся переводчик.
– Так как же, Сахотин? Кто у вас был комиссаром? – поднял наконец голову «Маннергейм».
– Зайцев, – решительно сказал Сахотин.
Хауптман посмотрел в список и удовлетворенно кивнул головой.
– Вот теперь, Сахотин, я вижу, что вы говорите правду. Зайцев. Все они тут записаны. Подпишите.
– Нет, нет. Я подписывать ничего не буду, – снова испугался Сахотин. – Я же сказал…
– Да вы не бойтесь – усмехнулся гитлеровец. – Я даю вам слово немецкого офицера, что об этом никто не узнает. К тому же вы только подтвердите то, что уже подписано одним человеком…
«Дробыш», – мелькнуло у Сахотина.
– Что я должен подписать? – опасливо спросил он.
– Вот это. – Гестаповец положил перед ним листок с фамилиями замполитов, прикрыв рукою место, где якобы подписался Дробыш.
– А нельзя не подписывать? – заискивающе улыбнулся Сахотин. – Я так вам скажу все фамилии.
– Нельзя. Это проформа. За своих товарищей не беспокойтесь, им ничего не будет. Подписывайте.
Сахотин подписал, и тотчас же ему сделалось тошно. Как бы не узнали! Правда, он не один, но все же… Вдруг как-нибудь откроется. Тогда он пропал.
– Так очень прошу, чтобы никто…
– Понятно, понятно. Теперь идите, Сахотин, в лагерь и не занимайтесь больше агитацией против Германии. Я вас на этот раз отпускаю, ну а в следующий раз вам придется беседовать уже не со мной.
– Что вы, господин хауптман, я понятия не имею… – опять похолодел Сахотин. Откуда этот проклятый «Маннергейм» взял, что он занимался агитацией? Наоборот… Он никогда не интересовался этими делами.
– Хорошо. Идите.
В дверях замка он столкнулся с Александровым. Тот подозрительно посмотрел на Сахотина:
– Зачем это вас вызывали?
– Да так, пустяки. Я просился на другую работу. Отказали, сволочи.
В комнате он заметил бледного Дробыша, который складывал что-то в свой мешок.
