Текст книги "Штурман дальнего плавания"

Автор книги: Юрий Клименченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Я подошел к нему вплотную:

– Замолчи!

– О, вы невежливы, мой Пер Гюнт. Я не знал, что вы уже забыли свою златокудрую Сольвейг и присягнули на верность другой. Ах, сердце, сердце! Как недавно это было. Бедная Сольвейг!

Сахотин явно издевался надо мной. Он говорил громко, так, чтобы весь разговор слышала Женя.

– Замолчи, а не то… – прошипел я, сжимая кулаки.

– А не то что? Убьете или выкинете за борт? – кривлялся Герман.

Женя подошла к нам:

– О чем это вы, мальчики? Не ссорьтесь. Познакомимся. Меня зовут Женя.

Сахотин пожал ей руку.

– Видите, какой сердитый ваш Пер Гюнт. Не разрешил даже пошутить. Надежный защитник.

– Почему вы называете Игоря Пер Гюнтом? Он совсем не похож на него.

– О, это печальная история. Игорь ее сам вам расскажет. Не правда ли? – повернулся ко мне Сахотин.

Я ничего ему не ответил. Настроение испортилось. Женя еще поиграла на рояле, но больше не пела. Скоро она собралась домой. Я пошел ее проводить. Шли молча. Чувствовалось, что между нами возникла какая-то натянутость.

– Свинья этот Сахотин. Правда? – наконец проговорил я, надеясь в душе, что Герман произвел отвратительное впечатление.

– Почему свинья? – с вызовом в голосе отозвалась Женя. – Веселый, остроумный. Здорово он тебя разыграл. А кто это Сольвейг? Твоя знакомая? Ее так зовут?

– Бывшая. Я ее не видел уже несколько месяцев. Раззнакомились навсегда.

– Почему же?

– Это длинная история, Женя. Я ее очень любил… эту девочку.

– А она?

– Она… нет.

– Ты и теперь ее любишь?

– Не знаю. Нет, наверное.

– Ну да! Что-то не верится.

– Правда. Рассказать тебе, как все было?

– Если хочешь…

Мы поднялись на бульвар. Внизу лежал залитый электрическим светом порт. Слышался отдаленный грохот лебедок. Таинственно проплывали в черноте гавани зеленые и красные огоньки портовых буксиров. Пахло ночной фиалкой. Смеялись девушки. Мимо медленно лился поток гуляющих. Мы выбрали дальнюю скамейку. Сели рядом, и я рассказал Жене все. Про Юльку, про свои чувства, про Костю Лютова, про обиды… Мне хотелось говорить. Я волновался. Никому – ни маме, ни Ромке – не сумел бы я рассказать всю историю так, как рассказал ее Жене. Ведь она была девочкой-сверстницей и лучше других могла понять все, что я пережил, думал, чувствовал. Она не перебивала меня. Когда я замолчал, Женя сказала:

– Ты не огорчайся, что потерял эту девочку, Гоша. Она нехорошая. Скажи, ты постоянно помнишь о ней?

– Теперь нет.

– Забудь ее совсем. Твоя Юлька не стоит того, чтобы о ней думать. Пошли, – ласково сказала Женя, беря меня за руку.

Проводив Женю до трамвая, я вернулся на «Товарищ». На палубе, где было отведено место для спортивных упражнений, боксировали. Я подошел и встал в задний ряд болельщиков, наблюдавших за боем.

На импровизированном ринге пританцовывал Сахотин, нанося звонкие удары неуклюжему Ахундову – ученику из бакинской мореходки. Сахотин умел боксировать, но всегда старался выбирать себе противников послабее. В соревнованиях по боксу он никогда не участвовал, зато любил рассказывать о случаях, где его неизменно выручал бокс.

Раздался гонг, и судья закричал:

– Брэк! Победил Сахотин!

Он подошел к Герману, поднял его руку, как это делается на настоящих матчах. Сахотин, самодовольно улыбаясь, начал расшнуровывать перчатки.

– Может быть, кто-нибудь еще хочет провести тренировочный бой на три минуты?

В кругу молчали. Сахотин расправлял плечи. Тогда вдруг неожиданно во мне поднялась злость. Все меня раздражало в худосочной фигуре Сахотина: его улыбка, наглый вид, похлопывание перчатками одна о другую, его глаза, торопливо, с опаской шарящие по стоящим – нет ли противника сильнее, пританцовывание…

В одну минуту он сделался мне ненавистным.

– Что же, нет желающих? – спросил, оглядываясь, Сахотин. И тут мы встретились с ним глазами. Он сразу отвел их, а я почувствовал, что Сахотин боится меня. Он понял, что если я сейчас выйду, то это будет уже не тренировочный, не товарищеский бой…

Я протолкался вперед.

– Давай попробуем, – как можно безразличнее проговорил я, принимаясь раздеваться.

Через минуту мы стояли в стойке друг против друга. Я услышал, как Сахотин процедил:

– Придется причесать тебя немного, мой Пер Гюнт.

Он сжал губы. Гонг! Я ударил его прямым. Герман успел закрыться перчатками. Бой начался. Это был короткий и жестокий бой. Я плохо знал приемы и не умел защищаться. Злость двигала моими кулаками. У меня из носу уже текла кровь, в голове шумело. Но я не чувствовал боли. Я видел только обозленные глаза Сахотина и вкладывал в удары всю свою ярость. За Женю, за Пер Гюнта, за полученные с помощью Сахотина двойки, за испорченные отношения с матерью, – я не знал, за что еще, но я бил его безжалостно, всей душой желая победить.

Он отвечал мне тем же. В тот момент он так же сильно ненавидел меня. Когда наконец я изловчился и ударил Германа в челюсть «крюком справа», прозвучал гонг, но я успел нанести еще один удар – в открытое лицо Сахотина. Он зашатался, опустился на палубу. Ко мне подскочил судья:

– Довольно! Уж больно вы зверски…

Я стаскивал с себя перчатки. Во рту ощущался солоноватый привкус крови. Сахотин сидел на палубе. Окружающие выглядели смущенными. Они тоже почувствовали, что виденный ими бой очень не похож на обычный товарищеский.

Взяв свою одежду, я отправился в кубрик. Мне было плохо. Но, несмотря на такое состояние, я не жалел о том, что схватился с Сахотиным. Пусть знает…

3

Так завязалась моя дружба с Женей.

Сначала каждый свободный день мы проводили втроем. Потом Роман увлекся шахматным турниром на «Товарище» и предоставил Женю исключительно моим заботам. Не могу сказать, чтобы я был очень огорчен этим.

Мы много купались, ездили за город, гуляли. Мне было хорошо с Женей. С ней, как с близким другом, я чувствовал себя непринужденно и просто. Эта хорошая девочка выбрала свой жизненный путь и уверенно шла в будущее. Она жила интересами своей школы, своего класса. Переживала успехи и неудачи товарищей как свои собственные. И я уже живо представлял себе ее соучеников.

Женя восхищалась своим отцом, старым большевиком-подпольщиком, и если она говорила: «Так сказал папа» – это значило, что возражать и спорить с ней бесполезно. Отец для нее был непререкаемым авторитетом.

Круг ее интересов удивлял меня своим разнообразием. Ее интересовали литература и спорт, театр и международная политика, нарядные платья и педагогическая работа, танцы и межпланетные перелеты.

Я сравнивал Женю с Юлькой. Какие разные девочки! Наверное, только теперь стало мне понятно все убожество Юлькиных взглядов, ее жалкое пристрастие к заграничным тряпкам и безумная любовь к развлечениям. Пустота! Как могла мне нравиться Юлька? Ни одной живой, интересной мысли не слышал я от нее.

Что-то цельное, уверенное и независимое было в Жене. И все это сочеталось с удивительной мягкостью и теплотой.

С нею можно было говорить на любую тему. Женя не всегда соглашалась со мной, часто спорила, и это мне тоже очень нравилось. Она имела на все свое собственное мнение.

У меня сразу появилось к ней доверие, и я готов был часами рассказывать ей о своих планах, мечтах, взглядах.

Мне хотелось видеться с нею как можно чаще, но это было невозможно, – увольнение на берег давали редко.

Я долго колебался, но все-таки решился на опасную затею.

Вечером, когда наступала темнота и вахтенный у трапа начинал зажигать фонари, я клал свой бушлат на койку, придав ему форму спящего человека, поднимался на палубу и отыскивал Милейковского.

– Виктор, давай, – говорил я шепотом и отправлялся на бак.

Милейковский уже знал, что ему нужно делать.

У борта «Товарища» стояла двухместная спортивная байдарка. Днем на ней практиканты катались по гавани. Милейковский садился в байдарку, подводил ее к носовой части, откуда я спускался в нее по концу. Несколько ударов веслами, и он высаживал меня на берег.

– Так ровно в двенадцать. Смотри приезжай, – говорил я на прощанье и бежал в город, где у меня уже была назначена встреча с Женей.

Только два человека знали о моих вечерних прогулках – Роман и Милейковский. Роман сразу же восстал против моего плана, а Милейковский с радостью согласился мне помогать, восхищаясь моей смелостью.

– Ты совсем обалдел, Гошка! – говорил Роман. – Ведь надо понимать, чем ты рискуешь. Уход с вахты! Это одно из самых тяжелых нарушений устава. Выгонят тебя с судна. Попомни мое слово. Последствия тебе известны. Не понимаю я тебя.

– Во-первых, не с вахты, а с подвахты. А во-вторых, мне надо на берег. Да, кроме того, никто и не узнает. Только молчи.

– Ты учти, Игорь, что на поддержку в случае какой-нибудь неприятности рассчитывать ты не можешь. Ребята тебя осудят. Мне тоже не нравятся твои «побеги», и защищать тебя я не стану. Помнишь, что говорили о дисциплине на последнем комсомольском собрании? Надо будет мне еще с Женей поговорить…

Я возмутился:

– Если так сделаешь, то это будет подлость с твоей стороны! Кроме того, это последний раз. Больше уходить не буду.

– Не по-морски поступаешь, Игорь, не…

– Оставь ты, пожалуйста!

Так мне удавалось убегать с судна несколько раз. Все, казалось, было благополучно. Даже Женя ничего не подозревала. Правда, она как-то спросила меня:

– Гоша, разве у вас изменились порядки? Теперь можно сходить на берег чаще?

– Да нет, Женя. Просто я в хороших отношениях со старпомом, и он меня отпускает. Нет необходимости всем сидеть на судне, – небрежно ответил я.

Она поверила и больше меня об этом не спрашивала.

Все имеет свой конец. Печальный конец имела и эта история. Перед самым уходом «Товарища» в Батум Женя взяла билеты в театр. Шел балет «Красный мак». Раньше я старался избегать с ней общественных мест, а тут согласился пойти. Это был как раз день нашей вахты. С вахты я еще никогда не уходил. Но искушение было слишком велико. Провести последний вечер с Женей! Когда еще увидимся…

Мы пришли в театр задолго до начала. Публика только начинала собираться. Настроение мое падало. Я нервничал. Мне все казалось, что сегодня в театре обязательно будет кто-нибудь с «Товарища», и я не ошибся. Скоро я заметил плотную фигуру капитана, который бережно вел под руку жену. Я потащил Женю в фойе второго яруса «посмотреть, как там все устроено». Только когда раздался третий звонок и в зрительном зале погас свет, мы уселись на свои места. Балет я почти не смотрел. Голова была занята одной мыслью: «Только бы кто-нибудь с «Товарища» меня не увидел…» Во время антрактов мы больше не гуляли и оставались на местах. Женя заметила мое состояние и спросила:

– Что с тобой, Гоша? Ты как в воду опущенный…

– Голова что-то побаливает, да и с Одессой расставаться грустно.

– Ну, это не смертельно. Скоро пройдет.

Мы досидели до конца спектакля. Женя, сначала веселая и оживленная, тоже помрачнела. Капитан меня не заметил. Пока все шло хорошо. Но было как-то тревожно, и я не мог дождаться, когда посажу Женю в трамвай.

У трамвайной остановки стояло много народа. В темноте показались огоньки трамвая.

– Женя, мы увидимся с тобой в Ленинграде? – тихо спросил я.

– Обязательно. Как только приедешь в Ленинград, позвони мне. Кстати, и по математике мне поможешь. Идет?

– Женя…

– Что, Гоша? – Она улыбнулась. Я не знал, что мне сказать, а сказать хотелось многое. – Ну, скорее, а то я опоздаю.

– Ничего… До свиданья. Не забывай.

Секунду я постоял, глядя вслед удалявшемуся вагону, потом быстро пошел на судно. Запыхавшись, я прибежал к «Товарищу». Слышно было, как на баке склянки пробили четыре двойных. Полночь. В условленном месте Милейковского не оказалось. Не видно было и белой байдарки у борта.

«Где же он? Может быть, на другом борту?» – с-тревогой подумал я.

Я далеко обошел парусник. На правом борту байдарки тоже не было. Прошло десять, пятнадцать минут, потом полчаса. Милейковский не показывался. Сердце мое учащенно билось. Как же мне теперь поступить? Кто на вахте у трапа? Попробую упросить вахтенного, чтобы молчал. Может быть, и выйдет. Только теперь я понял, на какой риск пошел, уходя с вахты. Решалась моя судьба, что-то надо было предпринимать.

«Слезами горю не поможешь», – подумал я и решительно двинулся к сходне.

При тусклом свете храпового фонаря было трудно разобрать, кто стоит на вахте.

Неуверенно поднялся я на полуют. У трапа стоял Дубинин, а рядом с ним – это превзошло самые худшие мои ожидания – старпом.

– Здравствуй, Микешин! А я-то думал, что ты на вахте, – с усмешкой приветствовал меня старпом.

– Я, Василий Васильевич…

– Ты думал, что за тебя бушлат вахту отстоит? Так, что ли?

Я понял, что ему все известно. Это был полный провал.

– Так-то ты начинаешь свою морскую службу, Микешин! Вахтенный покинул судно! Таких позорных случаев за мою долголетнюю службу еще не бывало, – голос старпома дрожал от возмущения.

Я молча стоял перед ним, не зная, что мне говорить.

– Можешь идти. Завтра разберемся.

Подавленный, я поплелся в кубрик. У входа меня ожидал расстроенный Милейковский.

– Что же ты меня так подвел? А? – накинулся я на него.

– Не мог, Гошка. Никак не мог. Байдарку еще с вечера увели под корму. А тут эта проверка началась. Суматоха…

– Эх ты… шляпа! – зло сказал я и спустился в кубрик.

Там было тихо и темно. Практиканты давно спали. Горела только одна лампа, прикрытая куском картона. Роман сидел на койке и, видимо, поджидал меня.

– Плохо дело, Игорь. Все открылось. Сегодня была проверка. Проверял старпом, не нашел тебя, сердился, а главное – возмущался бушлатом. «Кого обманывает?» – кричал…

– Знаю, – буркнул я и принялся раздеваться.

– Что же ты теперь думаешь делать, Гошка? Скандал ведь получается. Могут списать.

– Не спишут. Пустяковый проступок.

– В том-то и дело, что не пустяковый, а очень серьезный. Устав ведь ты знаешь?

– «Устав, устав!..» Спать хочу. Утро вечера мудренее, – повернулся я к переборке, заворачиваясь в одеяло.

Но заснуть, конечно, не мог. Понимал, что судьба моя на волоске. Оставалась одна надежда на то, что капитан ограничится выговором. На душе у меня скребли кошки.

Утром после общего построения к подъему флага обычной команды «разойтись» не последовало. Все стояли в ожидании чего-то неприятного.

Мне делалось то жарко, то холодно. Я чувствовал, что строй задержали неспроста и что это связано со вчерашней проверкой. Перед нами появился старпом с листком бумаги в руках. Вид его не предвещал ничего хорошего. Лицо, всегда веселое и улыбающееся, сейчас было строгим, брови сердито нахмурены.

– Товарищи практиканты! Объявляю вам приказ капитана, – начал он: – «1930 год, августа месяца, третьего дня. Борт учебного судна «Товарищ». Вчера по моему приказанию была проведена проверка вахты и несения службы на вверенном мне учебном судне «Товарищ». При проверке в 21.00 на месте не оказалось практиканта Микешина И., который самовольно покинул судно и ушел на берег, вернувшись лишь в 0.45 четвертого числа. Такое грубое нарушение устава считаю недопустимым и недостойным советского моряка и будущего командира. Самовольное оставление судна в вахтенное время является одним из самых тяжелых преступлений на флоте, а потому приказываю… – Строй замер. Старпом откинул голову, обвел всех строгими глазами и продолжал: – …а поэтому приказываю: практиканта второго курса судоводительского отделения Ленинградского морского техникума Микешина И. по приходе судна в порт Батум – списать, выдав ему положенное довольствие и железнодорожный билет до места учебы. Предупреждаю всех практикантов, что при повторении подобных поступков виновные будут так же строго наказаны. Старшему помощнику капитана еще раз провести разъяснительную беседу с практикантами о несении службы на корабле и о морском долге. Капитан учебного судна «Товарищ» Муров».

– Разойдись!

Строй не шевелился. Набравшись смелости, я выступил вперед и прерывающимся от волнения голосом начал:

– Василий Васильевич!.. Я хотел бы…

– Микешин, встаньте в строй! Приказы капитана не обсуждаются. Разойдись!

Шеренга поломалась. Вокруг все зашумели. Ко мне подбежало несколько сочувствующих товарищей. Но мне не хотелось ни слушать, ни отвечать им. Случилось что-то непоправимое, ужасное. Я бегом сбежал по трапу в кубрик и бросился на койку.

4

Вопрос был решен – меня списывают с «Товарища». Я только что говорил со старпомом, и он сказал, что это окончательно. Что же мне делать? Какой позор! Списанный с учебного судна автоматически отчисляется и из техникума. Как явлюсь я к матери? Что буду делать дальше? Из-за такого пустяка, как уход с вахты! Ведь не один же я был на вахте. Вторая вахта состояла из пятидесяти человек. Все были на судне. Что из того, что один человек отсутствовал? Ну виноват, конечно. Нарушение устава. Непорядок. Наложили бы взыскание, оставили бы без берега, дали бы выговор в приказе… А то сразу же списать. Жестоко и несправедливо! Я уверен, что, если бы парусником командовал Бармин, он не допустил бы этого. Просить капитана бесполезно. Он уже подписал приказ. Что же делать?..

Такие мысли не давали мне покоя, когда я мрачно прохаживался по палубе.

Завтра «Товарищ» уходит в Батум, там меня должны списать. Что теперь про меня подумает Женя? Исключен из техникума!..

Кто-то шел навстречу мне в умывалку. В темноте я узнал Романа, и вдруг блестящая мысль осенила меня. Ромка – член бюро. Там есть наши ленинградцы. Они помогут. Комсомольская организация будет ходатайствовать перед капитаном об оставлении меня на судне. Сегодня же напишу заявление. Ведь все-таки я держу первенство по прыжкам, считаюсь хорошим такелажником, хорошо работаю на постановке парусов. Должны защитить!.. Я подождал, пока Роман выйдет из умывалки, и окликнул его:

– Роман!

– Гошка, ты? Ну, как дела? – участливо спросил он.

– Неважно, Роман. Списывают окончательно.

– Эх, Гошка, Гошка, как это плохо получилось! Зачем тебе это нужно было делать?

– Ладно. Мораль читать сейчас не стоит. Помогать надо, вот что.

– Помогать? Чем же?

– Я вот что придумал, Роман. Ты – член бюро. Завтра я подам заявление с просьбой ходатайствовать за меня перед капитаном. Ты поговори с ребятами. Подготовь общественное мнение…

Роман молчал.

– Так ладно? – спросил я, нетерпеливо ожидая его согласия.

– Нет, Игорь. Не могу.

– Не можешь?! – выдохнул я.

– Не могу подготовить общественное мнение, когда сам не чувствую твоей правоты. Не могу защищать тебя – комсомольская совесть не позволяет. Мне очень жаль тебя, Игорь, я сделал бы все, чтобы тебя оставили, но не могу. Мне кажется, что ты совершил серьезный проступок…

Роман говорил очень тихо. Голос его дрожал. Я был поражен и возмущен. Вот это друг! Друг, с которым я делился всем! Нет настоящей дружбы на свете!

– Оставь свою жалость при себе. Если ты не можешь, то другие смогут. Ребята меня знают и любят. Обойдется и без твоей помощи.

Я круто повернулся и пошел в кубрик.

– Игорь, подожди…

Но я прибавил шаг. Через час у меня было написано заявление, которое я передал Пантелееву. Он обещал поставить этот вопрос на бюро до прихода судна в Батум. Я повеселел. Вероятно, все обойдется!..

5

«Товарищ» под одними нижними марселями и передними парусами, сильно накренившись, шел в Батум. Дул попутный штормовой зюйд-вестовый ветер.

Серое небо, дождь, шквалы. Волны плескали в борт, и вода, попадая на палубу, делала ее скользкой.

Вахтенные, одетые в непромокаемые робы, тщетно пытались укрыться от воды, но нужно было всем находиться на палубе. Каждую минуту могла последовать команда уменьшить паруса.

Темнота… Только иногда вскидывались белые фосфоресцирующие гребни, разбивались о ванты и зажигались мириадами светлячков. Зловеще, на разные голоса свистел ветер в снастях. По всему судну горели керосиновые фонари, потому что динамо-машина вышла из строя. «Товарищ» сразу стал похож на старинный парусный корабль.

Комсомольцы собрались в маленькой столовой. С подволока свешивался фонарь «летучая мышь». Он раскачивался в такт качке. Пляшущий язычок пламени то делался коротким, то удлинялся и начинал коптить. Неровные блики ложились на лица собравшихся и делали их какими-то темными и мрачными, непохожими на обычные.

Нервы мои были напряжены. Я вглядывался в присутствующих с надеждой отыскать сочувствие в их глазах.

На собрание пришел старпом и сел в уголок. Объявили повестку дня. Вторым вопросом стояло «Заявление комсомольца Микешина». Я глотнул воздух. Первый вопрос – об организации экскурсии в Батумский ботанический сад – решили быстро.

– Переходим ко второму вопросу, к заявлению Микешина, – вставая, сказал Костя Пантелеев и прочитал мое заявление. – Теперь мы должны обсудить поступок Микешина и решить, просить ли капитана об его оставлении на судне как члена нашего коллектива, нашего комсомольца.

– Пусть сам Микешин выскажется, – предложил старпом.

Я выступил на середину столовой:

– Товарищи! Я, конечно, виноват и заслуживаю наказания. Но не такого строгого. Что произошло? Я не ушел с поста, не бросил порученного дела. Мое отсутствие никому не нанесло ущерба…

– Если бы вся вторая вахта рассуждала так, как ты, то на вахте не осталось бы ни одного человека, – заметил старпом.

– Но ведь этого же не произошло. Я не отрицаю, виноват, и прошу только о смягчении наказания. Прошу, чтобы комсомольская организация ходатайствовала за меня. Вы же знаете, чем грозит списание. Неужели я заслужив отчисление из техникума?..

Мне казалось, что я говорю очень убедительно и меня обязательно должны поддержать.

– По какой причине ты, Микешин, ушел с вахты? – Спросил один из членов бюро.

Я смутился. Говорить о том, что я был в театре, не хотелось.

– Причина неуважительная. Так, не подумав, ушел…

– То есть как это «так»? Объясни все же бюро. Где ты был?

Врать я не стал:

– В театр ходил.

– Ходил в театр?!. С вахты! – почти закричал Пантелеев. – Я думаю, что все ясно. Мы не можем ходатайствовать за Микешина. Ну чем мы подкрепим каше ходатайство? Тем, что Микешин – любитель театра?

Выступил Коробов. Вот он, наверное, защитит меня. Он же свой, ленинградец, соученик!

– Мне трудно поднимать руку за списание с судна нашего товарища. За этот проступок косвенно отвечает вся ленинградская группа. Правда, у Микешина есть положительные качества. Но его отношение к коллективу и дисциплине таково, что я вынужден голосовать за отклонение ходатайства.

У меня помутилось в глазах. И это говорит Коробов!

А Коробов спокойно продолжал:

– В техникуме Микешин учился плохо, связался с группой лодырей, получил выговор за обман преподавателя по контрольной, в последнее время возомнил себя «спортивным богом» и, несмотря на все наши предупреждения, – а он не будет отрицать, что они были, – поведения своего не изменил. И даже теперь он считает себя не очень виноватым. Из комсомола Микешина мы исключать пока не будем. Это вопрос особый. Обдумаем, какое взыскание наложить на него. Комсомол поможет Микешину в будущем, поможет, если ему будет угодно. А сейчас, что ж… я согласен с Пантелеевым.

«Кто же скажет за меня? Неужели никто? Ну, Ромка, Ромка, встань, скажи же что-нибудь в мою защиту!» Но Роман молчал.

Все против, как будто бы я совсем чужой! Как убедить ребят, доказать им, что все это для меня может трагично кончиться?..

После Коробова я попросил слова.

– Товарищи! – проговорил я, чуть не плача. – Жизнь очень легко сломать, а построить ее трудно… Меня спишут с «Товарища», исключат из техникума. Что со мной будет? Куда я пойду? Босяком стану?.. Со всяким может случиться ошибка… Моя судьба в ваших руках. Вы должны помочь мне!

Все зашумели, и мне показалось, что наступил перелом в настроении товарищей.

Поднялся старпом:

– Ты, Микешин, нас не пугай. Знаем, что босяком ты не станешь. А если станешь, – значит, ты не человек, а тряпка. И правильно мы делаем, что не оставляем такого на флоте. Флоту такие не нужны. На произвол судьбы тебя не бросят, не беспокойся. Конечно, неприятно быть отчисленным из техникума, но дверь для нового поступления туда не закрыта. Захочешь, – вернешься, а на снисхождение не надейся, ты его не заслужил…

Он говорил обо мне, как уже об исключенном. Нет, еще не все потеряно. Есть еще Бармин, которому принадлежит решающее слово!

Снова встал Пантелеев:

– Нет, Микешин, мы не имеем права ходатайствовать за тебя. Ну скажи нам, на каком основании? Мы не можем просить за тебя ни как за отличника учебы, ни как за комсомольца и общественника, ни как за человека, имеющего уважительную причину. Голосуем. Кто за отклонение ходатайства?

Руки подняли все. Роман тоже.

Обида на товарищей, презрение к Ромке, жалость к себе и негодование несправедливо обиженного человека наполняли мою душу.

– Все? Могу идти? – вызывающе спросил я.

– Все.

Я вышел, громко хлопнув дверью. Поднявшись на палубу, я подставил свое пылающее лицо свежему ветру и водяной пыли. Бурная погода соответствовала моему настроению.

«Ничего, Бармин поймет. Он справедлив. Он не исключит меня. А каковы товарищи?..» – с горечью думал я.

6

Шесть дней плавания от Одессы до Батума были мучительными. Я почти не выходил на палубу. Там работали мои товарищи, а я был теперь пассажиром. Оскорбленное самолюбие заставляло меня искать одиночества. На все попытки дружеского участия и желания как-то облегчить мое состояние я отвечал неохотно, больше отмалчивался, избегая товарищей. Разговоры с ними были для меня в тягость.

Роман сразу же после заседания бюро пытался вызвать меня на откровенную беседу. Но мне не хотелось не только разговаривать, но и видеть его. Почему-то теперь я считал его главным виновником своего несчастья. Видно было, что он тоже сильно переживает эту историю, но попыток к примирению не возобновлял. Я оказался вне коллектива и переживал это очень тяжело.

Валяясь целыми днями на койке, я без конца думал о том, как изменить решение бюро и остаться в техникуме. Все больше и больше мне казалось, что я наказан несправедливо, и от этого росла моя обида на товарищей.

На седьмые сутки плавания «Товарищ» пришел в Батум. Все практиканты, веселые и возбужденные, ждали, когда разрешат сойти на берег.

Только я один отсиживался в кубрике, с завистью поглядывая на одевающихся в парадную форму практикантов. Ведь и я мог быть в числе этих счастливцев…

Я сошел с судна, никем не остановленный, совсем как посторонний человек, и поехал на вокзал. Поезд уходил ночью. У меня оставалось много времени. Гулять одному было скучно, и мне захотелось как можно скорее покинуть Батум, судно, товарищей. Мой чемодан и вещевой мешок были давно собраны. Оставалось подождать наступления темноты и окончательно уйти с борта парусника.

Прошло несколько бесконечных часов. Наконец за иллюминатором начало темнеть. На юге сумерки короткие, и очень скоро стало совсем темно. Я с облегчением вздохнул. Можно было уходить.

Мне хотелось попрощаться с Адамычем и боцманом Ваней. Но они были на берегу. Взяв свои вещи, я начал подниматься на палубу. Роман лежал на койке, повернувшись к стенке, но, вероятно, не спал и, услышав, что я ухожу, вскочил и догнал меня на трапе.

– Игорь, подожди, – взволнованно остановил он меня.

– Чего тебе? – холодно спросил я, останавливаясь и не выпуская вещей из рук.

– Попрощаться все же надо. Ведь мы не чужие, – сказал Роман, протягивая мне руку.

– Не знаю, может быть, и чужими стали, – ответил я, сознательно, не замечая протянутой руки.

– Значит, дружбе конец? Ты считаешь меня виноватым?

– Да, Роман, считаю. Так товарищи не поступают. И вообще не будем больше об этом…

– Нет, будем. Ты забываешь о том, что нам говорили, когда мы получали комсомольские билеты. Я не мог поступить иначе. Пойми ты, не мог. Если бы я выступил в, твою защиту, все бы видели, что это только из-за нашей дружбы…

– Не понимаю. Еще раз прошу, хватит об этом.

– Ну, тогда прощай, Игорь.

– Прощай, Роман. Надеюсь, скоро встретимся в классе.

– Я буду очень рад, если тебя оставят.

Он сказал это так искренне, что мне захотелось бросить мешок и крепко пожать ему руку. Но я пересилил в себе эту минутную, как мне показалось, слабость и ушел, не подав ему руки.

Сойдя с борта, я остановился и последний раз оглядел «Товарищ».

Он стоял, поднимая свои стройные, высокие мачты к темному южному небу, и как будто спал, отдыхая после бурного плавания.

Знаешь ли, «Товарищ», что сегодня с тобой расстается влюбленный в тебя практикант? Наверное, нет. Но в сердце моем ты останешься надолго, навсегда запомнятся запах смолы и тросов, ночи, проведенные в теплом море на твоей палубе…

7

В Ленинград я приехал утром. Улицы залиты августовским солнцем. Цветы продаются на каждом углу. Много нарядной публики на Невском… Как хорошо было бы приехать сюда осенью вместе со всеми ребятами, а теперь… Настроение было подавленное, тревожное. Мама была дома, когда я вошел в квартиру, отперев дверь своим ключом. Она очень обрадовалась и удивилась моему появлению.

– Гоша? Ты? Вот не ожидала! Думала увидеть тебя не раньше чем в конце сентября. И даже не дал телеграмму, что приедешь. Почему так скоро закончилась практика? – говорила она, целуя и обнимая меня.

– Мама, случилось несчастье…

– Несчастье? Что же?..

В ее глазах я увидел испуг.

– Нет, ничего особенного. Так, маленькая неприятность со мной…

– Ну садись, садись. Рассказывай.

И горячо, придав рассказу те оттенки, которые мне казались правильными, я принялся рассказывать все происшедшее со мной на «Товарище».

Напрасно искал я в ее глазах сочувствия. Глаза матери были суровы.

– Ты понимаешь, мамочка, какая несправедливость? Подумаешь, какое преступление! Но ты не беспокойся. Все сегодня же разрешится. Я сейчас же поеду к Бармину и уверен, что он меня оставит в техникуме. Это же невиданно, за такой проступок – отчислять!

– Я очень сомневаюсь, что Бармин нарушит правила и сделает тебе снисхождение. Да ты и не заслужил его.

– Как, и ты? И ты согласна с приказом о списании?

– Согласна, Игорь. Мне это очень тяжело, но я вынуждена согласиться. Я сама педагог и встречала мальчиков в старших классах вроде тебя. Ты не прав. Чем проявил ты себя за это время? Плохими отметками, гонором «старого моряка», презрительным отношением к окружающим. Или ты думаешь, что твой прыжок с рея дает тебе право надеяться на оставление в техникуме?

– Да нет, мама, при чем тут прыжок! Просто я считаю, что наказание чересчур строгое.

– Строгое? Я не знаю, какие у вас там существуют законы, но во всяком случае вероятно, что если бы кто-нибудь другой ушел самовольно с вахты, то с ним поступили бы так же. Так ведь?

– Конечно так, но ребята ведь могли походатайствовать? Могли.

– Вот в этом, мне кажется, и заключается твое несчастье, Игорь. Ведь ты, наверное, и сам понимаешь, какой это позор. Твои товарищи, которые безусловно жалели тебя и которым было трудно принять такое решение, не нашли никакой, даже маленькой, причины для того, чтобы возбудить вопрос о смягчении наказания. Значит, действительно ты виноват. Я предупреждала тебя, что дружба с Сахотиным к хорошему не приведет.