Текст книги "Занавес приподнят"
Автор книги: Юрий Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 43 страниц)
– Земля треснула, и черт выскочил! – тихо сказал Войнягу.
– Шантрапа паршивая! – пробурчал ня Георгицэ и хотел сказать еще что-то, но Морару одернул его, приложив ко рту палец.
– А я его не боюсь! – задиристо ответил старик. – Плевал я на него и на всю его братию!..
Войнягу шепнул что-то внушительное на ухо ня Георгицэ, тот побагровел и замолчал.
Вошла мадам Филотти. Оказывается, Лулу пришел за своим пальто, оставленным более двух лет назад в залог за койку и обеды.
– Принес только часть долга, – сказала мадам Филотти и вопросительно посмотрела на мужа. – Обещает после Нового года отдать остальное…
Ня Георгицэ вспылил:
– Ну да, отдаст, когда на моей ладони трава вырастет!
Аурел недобро взглянул на дядюшку: сейчас не время затевать конфликт с Лулу. Он встал из-за стола и увлек тетушку в большую комнату.
– Верните ему, пожалуйста, пальто и не связывайтесь! Особенно сейчас это ни к чему, – сказал племянник, намекая на что-то недоброе. – Прошу вас!
– А деньги как?
– Я уплачу за него. Завтра же!
Мадам Филотти от удивления открыла рот.
Аурел растолковал тетушке, что после обыска в пансионе от Лулу можно ожидать всякой пакости.
– Что он мне может сделать?
– Да хотя бы учинит ложный донос, и полиция запретит вам держать квартирантов!..
Через несколько минут Лулу вышел из кухни в элегантном темно-синем пальто с черным бархатным воротником. Теперь ему шла и дорогостоящая барсолина, а сам он вполне мог сойти за весьма состоятельного человека. Собственно, в тот час, когда Лулу Митреску впервые надел на себя это пальто, он был обладателем миллионного состояния, выигранного в течение одной ночи в рулетку… Пальто было последней ставкой вконец проигравшегося помещика, вслед за которой тот пустил себе пулю в лоб. Некоторое время спустя Лулу тем же способом, каким выиграл состояние, промотал его, а пальто отдал под залог хозяйке пансиона, но в отличие от слишком эмоционального помещика он не отчаялся. Душу бывшего младшего лейтенанта королевской артиллерии с двухнедельным стажем пребывания в армии внезапно всколыхнули возвышенные патриотические чувства: он ощутил личную ответственность за судьбы страны, вступил в ряды зеленорубашечников и очень скоро стал видным легионером. Лулу точно и преданно выполнял приказания членов «тайного совета» Думитреску и даже самого Симы. Его не очень огорчало, что сейчас они отсутствовали. Этих «маньяков», как он прозвал обоих вожаков, с успехом заменял непосредственный его шеф – достопочтенный парикмахер Гицэ Заримба. Лулу считал, что этот горбун один стоит всех главарей легионеров, вместе взятых. Правда, ему было гораздо легче безропотно терпеть пощечины самодура Думитреску, ругань и угрозы демагога Симы, чем выслушивать замечания весьма тактичного Заримбы… Улыбка шефа не всегда предвещала хорошее. Лулу Митреску знал об этом. Сколько раз приходилось ему по приказу Заримбы убирать с пути неугодных парикмахеру людей… Им Гицэ тоже улыбался!
Жильцы пансиона терпеливо ждали ухода бывшего квартиранта. Лулу не был расположен задерживаться, но, взглянув на Вики и отметив про себя, как она похорошела, он тотчас же изменил свое решение и завел любезный разговор с Войнягу о его здоровье и делах: не упустил случая похвастаться при этом своей новой службой в «Континен-экспок» крупной английской фирме по закупке зерна за границей. Однако, как Лулу ни изощрялся в стремлении привлечь к себе внимание Вики, это ему не удавалось. Ня Георгицэ демонстративно повернулся к нему спиной. Войнягу отвечал на его вопросы нехотя, односложно, и никто не счел нужным поддержать начатый им разговор, пригласить его за стол.
Лулу не думал, конечно, что здесь его примут с распростертыми объятиями, но не ожидал и такой единодушной почти откровенной неприязни к себе. Он счел за благо удалиться, но, как говорится, с гордо поднятой головой.
– Сожалею, – сказал он, взглянув на часы, – но должен покинуть своих старых знакомых… Приглашен на этот вечер в одну очень почтенную семью. А в таких случаях опаздывать неприлично… Не правда ли?
Получив утвердительный ответ мадам Филотти, Лулу важно раскланялся и шагнул за порог.
Выйдя из пансиона, он направился к углу улиц Лабиринт и Вэкэрешть. Однако здесь он остановился в раздумье: «Махнуть в отель «Национал», к Мими, или, может быть, лучше к лимонадчице с Северного вокзала?» Прикинув, что вряд ли Мими осталась без клиента в рождественский вечер, он направился было к лимонадчице, но вспомнил, как в последний раз столкнулся у нее с одноглазым торговцем подтяжками и корсетами с Липскань, и тотчас передумал… Нащупав в боковом кармане деньги, отложенные на случай, если хозяйка пансиона откажется вернуть пальто до уплаты всего долга, он повеселел. В это время к остановке подкатил со стороны центра девятнадцатый трамвай.
Новый план созрел моментально. Лулу поспешил к трамваю, но перед самым носом подножка вагона задралась кверху и дверь с треском захлопнулась. Через окно заднего тамбура вагона разукрашенная девица показала ему язык… По неосознанной ассоциации это напомнило Лулу холодный прием жильцов пансиона мадам Филотти. Он натянул глубже барсолину и громко выругался…
Было относительно тепло, слякотно и безлюдно. Бодеги, рестораны и прочие подобного рода заведения – здесь в этот час обычно кишмя кишел народ – с окнами и дверьми, затянутыми металлическими гофрированными шторами, придавали улице мрачный вид. Лишь витрины магазинов сверкали световыми рекламами и праздничным убранством. Перед ними Лулу останавливался и любовался своим отражением: «Чисто выбрит, элегантен, строен, как манекен из универсального магазина «Сора»… А шляпе и пальто – полмира позавидует!»
Он свернул за угол и стал подниматься по Дудешть. У стадиона «Маккаби» его внимание привлекли ярко освещенные бензиновыми горелками «петромаксов» большие окна спортивного зала. В них он увидел девушек и парней в белых блузках и рубашках с большими голубыми шестиугольными звездами на нагрудных карманах. Они играли в пинг-понг. Лулу замедлил ход, остановился у одного из окон и, вглядываясь, злобно прошипел: «Палестину устроили на румынской земле, жиды гнусные! Но погодите! Дайте срок, вернутся Думитреску и Сима, мы с вами не так поиграем…»
Раздумывая о необходимости и неизбежности, как считал Лулу, установления в стране нового порядка, в чем ему, несомненно, придется принять выдающееся участие, он добрел до угла Кручя де пятрэ и только хотел пересечь ее, как из-за угла его окликнул нежный голосок:
– Хел-ло-у, конфет-и-ик!
Лулу оглянулся: у калитки добротного двухэтажного домика с закрытыми ставнями стояла девица. Лулу подошел к ней.
– Закурить найдется? – мягко, детским голосом спросила невысокая девица с рыжей челкой.
– М-да, найдется… – томно произнес Лулу и, прильнув к ней, вожделенно стал разглядывать ее лицо, приподняв указательным пальцем подбородок.
– Прозябаем сегодня… – тоскливо сказала девица. – Кретины рождество справляют с женами, а девчонки в салоне киснут от скуки… Пойдешь ко мне?
Лулу с важностью извлек пачку сигарет и изысканным жестом протянул девице:
– Силь ву пле…[9]9
Пожалуйста.
[Закрыть]
– Хи-й «регале-ремесе»?![10]10
Название сигарет.
[Закрыть] – взвизгнула рыжеволосая и, взяв сигарету с позолоченным мундштуком, обернулась ко двору, где за большой стеклянной витриной сидели ее «коллеги». – Девчонки-и! Дед Мороз принес «регале»!
К калитке шумно хлынули девицы. Лулу стоял напыжившись, словно потомок княжеского рода с поместьями, разбросанными по стране, и солидным текущим счетом в «Банка Националэ Ромыне». Полуодетые девицы, ежась от холода облепили, как осы банку с вареньем, и наперебой благодарили за сигареты, приглашая зайти в салон, откуда выбегали все новые «дамы». Стоял веселый гомон, смех…
– Лулу?! – удивленно воскликнула подошедшая высокая, хорошо сложенная девица с крупным вытянутым лицом, прозванная своими коллегами «кобылкой».
– О-о, Сузи? Салют! – несколько смущенно ответил Лулу и виноватым голосом добавил: – Ты здесь? А я, чудак, искал тебя на Габровень!
– Будет врать, плут несчастный, – парировала Сузи охрипшим голосом.
– Сузи, пардон! – пытался сконфуженный Лулу осадить девицу. – Даю слово чести офицера, я много раз заходил на Габровень, искал тебя! Спрашивал у Фифи, у Цуги, Лили… Можешь проверить…
– Будет врать, говорю! Фифи и Цуги знают, где я, а Лили давно уже нет на Габровень…
– Она «бай-байет» в больнице уже больше месяца!.. – рассмеялась тучная дева с обликом цыганки.
– Погодите, девушки, не трещите! – пытался Лулу вывернуться. – Даю слово чести королевского офицера! Я…
– Хватит загибать, говорю, кот драный! Гони долг, не то исцарапаю твою наглую рожу! – угрожающе прохрипела Сузи и схватила рукой ворот пальто Лулу. – Выкладывай хотя бы ту сотнягу, что выманил у меня наличными, слышишь?!
Лулу понял, что ему не отвертеться. Неторопливо засунув руку в карман, он старался нащупать там сотенную монету. Сузи в это время крепко держала его за ворот, а ее подружки безудержно хохотали и, всячески одобряя ее поведение, издевались над Лулу, еще минуту назад корчившим из себя вельможу.
Толпа росла. На шум сбегались девицы из соседних публичных домов, которыми была богата улица Кручя де пятрэ. Но Лулу Митреску бывал и не в таких переплетах. Он все еще важничал, казался снисходительным и спокойным, тогда как все его мысли были подчинены желанию отомстить Сузи, унизить ее. Нащупав наконец нужную монету, он тоном, полным благородства, сказал:
– Пардон, Сузи! Вот мой долг. Пожалуйста, и… мерси! Но, пожалуй, уместно напомнить тебе, как нечестно поступила ты с тем брюхастым бакалейщиком, которого я привел к тебе однажды… Это был мой хороший знакомый…
– Я нечестно поступила? – возмутилась Сузи. – Что ты мелешь?
– Ну-ну, Сузи… Вспомни! Под утро ты очистила его карманы, как ветер очищает одуванчик от пушинок с семенами… Если бы ты знала, как он поносил тебя, обшаривая пустые карманы! Срам. Большой срам! Пришлось дать бедняге на дорогу деньжат, и, конечно, больше сотенной, но не подумай, душечка, будто я прошу вернуть мне этот должок… Боже упаси! Просто мне жаль его. И очень кстати напомнить тебе и сообщить твоим коллегам об этом пикантном факте…
Сузи стояла как вкопанная. Девицы из публичных домов, существовавших с соизволения полиции его королевского величества, не без оснований считали себя честными людьми, обреченными на мученичество. В их среде воровство считалось самым омерзительным. Нарушительницу этой неписаной заповеди подвергали суровому бойкоту или просто изгоняли на улицу. Лулу знал это, потому и придумал историю с бакалейщиком, но все время был настороже, ожидая, что Сузи в любой момент может влепить ему крепкую пощечину. Однако этого не случилось. С презрительной улыбкой, глядя на Лулу, она спокойно выслушала его и, не повышая голоса, неторопливо ответила:
– Ты слишком ничтожен, Лулу, чтобы оскорбить меня. Лгать ты мастер, это я давно знаю. Но на этот раз тебе не повезло. Здесь все знают, что бакалейщик, о котором ты плел всякую чушь, мой постоянный гость… А ты напялил на себя эту барсолину и пальто, по которым, наверно, кто-нибудь плачет, и вообразил, что прикрыл ими свою низость?! Думал, поверят тебе, а не мне? Ты ведь даже не сутенер! У них хоть какие-то принципы, постоянство, а ты просто мошенник – без совести, без чести. Мокрица! – И тоном, не предвещавшим Лулу ничего доброго, Сузи заключила: – Катись-ка поживее с нашей улицы, пока морда твоя наглая цела!
Лулу невольно сжал кулаки и готов был ударить Сузи, по вовремя сдержался, сообразив, что в противном случае быть ему распластанным на асфальте. Пятясь и с тоской оглядываясь по сторонам, он ушел, сопровождаемый всеобщим хохотом, каскадом самых нелестных прозвищ и замечаний.
Почувствовав себя в безопасности, он дал волю своей мстительной фантазии.
– Погодите! Будет и у нас «ночь острых топоров», – шептал он, – и будет похлеще, чем у немцев «ночь длинных ножей»!.. Я тебе, гадюка, все припомню! Пусть только вернутся Думитреску и Сима…
Не доходя до Нерва-Траян, Лулу завернул в невзрачное кафе своего давнего знакомого, некогда комиссара полиции, господина Вилли. Здесь он был завсегдатаем, как, впрочем, и вся основная клиентура, состоявшая из картежников-профессионалов и фальшивомонетчиков, мастеров спекулятивных махинаций и сутенеров, исключенных из гимназий и университетов прожигателей «готовых денег» с их очередными возлюбленными, девицами и дамами. Бывали здесь, конечно, и сыщики, и легионеры.
Кафе «Ла Вилли» было открыто почти круглосуточно, во всяком случае со двора. Войдя в него, посетитель попадал в узкий и длинный проход, вдоль которого, друг за другом тянулись двери номеров. Мужчины входили сюда как на выставку: за большой стеклянной стеной в просторной и прокуренной комнате, именовавшейся салоном, в обществе огромного датского дога и откормленного бульдога восседали в разноцветных купальниках обладательницы желтых билетов.
Когда Лулу Митреску прошел со двора в кафе, из большого «Телефункена» гремел голос диктора:
«Здесь Румыния, радиопост Бухарест-один!..
Сегодня в 10 часов утра в королевском дворце его величество король великой Румынии Кароль Второй принял присягу бывшего министра путей сообщения господина Гельмеджяну в связи с назначением его министром иностранных дел.
Будапешт. Германский линкор «Адмирал граф фон Шпее» повредил два средних английских броненосца и вывел из строя один тяжелый броненосец.
Лондон. Прибывшие во Францию английские войска разместились на одном из участков неприступной фортификационной линии Мажино…»
Лулу остановился, чтобы послушать последние известия, но тут кто-то положил ему на плечо тяжелую руку.
– Привет, старина! – обратился к Лулу плотный лысый мужчина с сигарой во рту.
– Салют… – ответил Лулу нехотя. – Что скажешь?
– Партию покера по случаю рождества?
Лулу поморщился, оглядел кафе флегматичным взглядом и вроде бы без всякого желания согласился.
– А монеты есть?
Лулу утвердительно кивнул.
– Покажи, – недоверчиво процедил лысый сквозь зубы с зажатой в них сигарой.
Лулу важно запустил руку в карман и позвякал монетами, но, видя, что и это не производит на лысого должного впечатления, вытащил из кармана полную горсть монет.
«Телефункен» продолжал греметь:
«София. Парижская полиция неожиданно заняла бюро испанских беженцев…
Париж. Экспорт кофе из Голландской Индии катастрофически падает…»
– Ня Георгицэ, скорее! Радиожурнал! – крикнул Войнягу хозяину пансиона, когда тот вернулся из погреба с тарелкой солений. Под утро, считал он, всем понадобятся.
– Давно передают? – спросил старик, входя в комнату.
– Только начали, – ответил Морару, оторвавшись от разговора с Вики.
«Берлин. Министр пропаганды третьей империи доктор Геббельс, выступая на собрании переселенцев из Балканских стран, посвященном рождественским праздникам, сказал: «Либо мы должны выиграть нынешнюю войну, либо мы перестанем существовать как великая держава!»
– Невелика потеря, если все сразу подохнете!.. – буркнул Войнягу.
Ня Георгицэ раздраженно махнул рукой:
– Не мешай!
– Опять политика? – недовольно произнесла мадам Филотти, покачав головой. – Сегодня рождество! Лучше ешьте голубцы. Видите, они с лозовой листвой! Это я на базаре Святого Георгия…
– Дайте же, люди добрые, послушать журнал! – взмолился ня Георгицэ. – Ну сколько можно просить вас не мешать?!
«Монтевидео. Германский линкор «Адмирал граф фон Шпее» оказавшийся в безвыходном положении, по приказу канцлера рейха Адольфа Гитлера был потоплен своим экипажем в 23 часа 07 минут по Гринвичу…
Осло. Итальянский дуче Бенито Муссолини выступил с большой речью…
Копенгаген. Французское правительство усилило репрессии против коммунистов. В округе Сен-Дени арестовано 25 человек. Среди них имеются женщины. Эта группа занималась распространением нелегальной газеты «Юманите», которая, несмотря на преследования, продолжает выходить…
Лондон. Землетрясение в Турции. Эпицентр находится в…»
Морару встал из-за стола и, подойдя к приемнику, повернул ручку:
– Хватит политики. Все равно «эпицентр» не там, где его ищут господа… Послушаем-ка лучше музыку!
Аурел пригласил на вальс Вики, потом тетушку, чем доставил ей особое удовольствие.
…Было далеко за полночь, когда в пансионе погас свет. Заснули быстро и крепко. Даже Аурел Морару, который пытался еще раз обдумать события минувшего дня, едва закрыв глаза, погрузился в сон и не услышал, как раздался стук в дверь.
В комнату мужчин вошла перепуганная мадам Филотти и стала будить ня Георгицэ. Проснулись и остальные.
– Стучат! – тревожно сказала хозяйка.
Морару накинул пальто и, затаив дыхание, вышел в сени. Спросонья и от волнения он не сразу узнал голос Лулу.
Ня Георгицэ, стоявший позади племянника, скорее догадался, чем узнал по голосу, кого это принесло перед самым рассветом.
– Спроси, чего ему надо? – сердито сказал он.
Но Морару молча открыл дверь. Лулу был в одном джемпере, словно на улице стояла весенняя теплынь.
– Я разбудил? Извините… – едва выговаривая слова, он шагнул через порог весь посиневший и судорожно потиравший руки. – Вчера я оставил макинтош…
Морару вопросительно посмотрел на дядюшку, тот на племянника и оба на Лулу.
– Чего-чего? – раздраженно спросил ня Георгицэ. – Не понимаю я, что говоришь.
– Вечером я оставил на кухне свой пардесью… – повторил Лулу жалким голосом. – Вечером, говорю, когда был у вас.
– Пардесью? – с издевкой спросил ня Георгицэ. – А пиджак, барсолина и пальто?
– Голодранцы красные напали, – нехотя ответил Лулу, – и вот… раздели.
– Ах, напали, раздели беднягу!.. Ай-ай-ай, какие же они поганцы! – продолжал издеваться ня Георгицэ. – Так теперь-то чего надо?
За Лулу ответил Войнягу, просунувший взлохмаченную седую голову в приоткрытую дверь:
– Мусью просит пардесью, ибо шляпа и пальто – адью! Их перехватили братишки в картишки?! Верно?
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
В первый день после кризиса Хаим Волдитер смутно представлял, что с ним случилось, где и у кого находится, кто заботится о нем. То ему казалось, что он дома, в Болграде, то будто еще плывет на «Трансильвании» или уже прибыл на обетованную землю… Когда в памяти восстановились события, забросившие его на Кипр, страшное было позади. Молодость победила болезнь, восстанавливались постепенно силы. Мысли об отце и сестренке, оставленных в Бессарабии, о друге Илье Томове, который скитался в Румынии, вдруг стали казаться не такими безнадежно черными. Радость возвращения к жизни все окрашивала в непривычный для Хаима яркий свет надежды. Он ждал лучших дней, уповал на свои силы, упорство, мечтал, как, устроившись на новом месте, непременно вызовет отца, сестру и как все они славно заживут вместе. В этих розовых и хрупких мечтах всегда почему-то возникал образ Ойи. Хаим закрывал глаза и видел ее нежную, застенчивую улыбку и длинные ресницы, веером лежащие на смуглых щеках. Прошел месяц, и Хаим уже ходил один, без поддержки Ойи, его стриженая голова заросла красновато-рыжими густыми и жесткими, как щетина, волосами.
– Ну и дела! – шутил он. – Ехал набивать мозоли на ладонях, а вдруг набиваю их на боках… Сколько можно отлеживаться на чужих хлебах?
Ойя вернулась к своим обязанностям по хозяйству, и для Хаима потянулись скучные дни. Все чаще приходили мысли об отъезде.
– Мои друзья ведь уже в Палестине! И, наверное, полным ходом строят там рай на земле?! – поговаривал он, весело сверкая серыми глазами.
В семье раввина больше не остерегались тифозного. Сам Бен-Цион Хагера стал часто приглашать его, говорил, что не следует ему стесняться и чуждаться, словом, пора чувствовать себя как дома. Правда, дочь раввина Циля призналась отцу, что далеко не в восторге от холуца с приплюснутым носом и лицом, обильно усеянным веснушками. Не нравилась ей и его сутуловатость, и рыжеватые ресницы, и светлые брови, и припухшие губы. Нет. Хаим не имел ничего общего с образом героя Цили, нарисованным ее воображением до мельчайших подробностей. Высокий, стройный и широкоплечий мужчина с холеным лицом и черными усиками, как у английского офицера, жившего одно время по соседству, – таким представлялся Циле ее избранник.
– А что тифозный, большая находка? Так, кусок мяса на куриных ножках… Умеет говорить, только и всего… – ответила Циля отцу, когда он спросил, нравится ли ей холуц.
И все же девица была неравнодушна к холуцу. Своей непосредственностью, простотой и остроумием Хаим, сам того не желая, завоевал сердце капризной и избалованной дочери раввина. Дородная и красивая Циля казалась Хаиму привлекательной, но постоянное любование собой, пренебрежение к окружающим, желание повелевать ими, наконец, ее излишняя самоуверенность – все это отталкивало, вызывало раздражение.
Как-то в дождливый вечер раввин завел задушевный разговор с Хаимом. И, как обычно, начал издалека.
– Поправились, говорите? И слава богу!.. – просиял Бен-Цион. – А теперь пора и в дом перебираться…
Хаим поблагодарил и уклончиво ответил:
– Теперь, надеюсь, недолго придется вас беспокоить… Сколько можно испытывать терпение добрых людей?!
– К чему спешить? Успеете… – снисходительно произнес Бен-Цион. – Мои дети так привыкли к вам, а Цилечка, скажу по секрету – это Лэйя мне рассказала, – хочет даже поставить для вас диван за шкафом…
– Спасибо, реббе…
– Сначала переходите, а потом будете благодарить!
– Да, но я же холуц, и меня в стране предков не станут, наверно, ждать!..
– Станут…
– Кто знает?.. – продолжал Хаим не то в шутку, не то всерьез. – Еще могут и без меня построить рай на земле!.. Что ж тогда на мою долю останется?
– Останется… – со значением усмехнулся раввин. – И очень многое останется не только вам, но, бог даст, детям вашим и даже внукам…
Хаим еще раз поблагодарил хозяина и снова отказался. Во флигеле-сарайчике он чувствовал себя свободнее. Да и не только свободой привлекал флигель: туда заходила Ойя. Она привыкла к нему и в короткие минуты отдыха напряженно вглядывалась в его серые, с белесыми ресницами, умные глаза. Если случалось, что он смущенно отворачивался, Ойя обижалась, обхватывала тонкими руками его голову, поворачивала лицом к себе. Она хотела знать, верен ли он ей, останется ли здесь навсегда или уплывет в пугающе бескрайнее море, укравшее некогда ее отца и мать.
Хаим чувствовал волнение девушки, видел в ее взгляде тревогу, догадывался о ее причине. Их встречи были радостными и печальными. Хаим старался успокоить Ойю, нежно пожимал и гладил ее руки, добродушно улыбался. Обнять и поцеловать девушку он не решался. Боялся обидеть… И все же однажды это произошло! Впервые за время их тихой бессловесной любви он услышал ее голос. Это были глухие, невнятные, но полные страсти и нежности стоны, исходившие из глубины истерзанной души вечно безмолвной девушки. Они преследовали Хаима, особенно когда он оставался один со своими мыслями. Постепенно он начинал понимать, что без Ойи не будет счастлив, что не будет у него без нее настоящей жизни. И он сновал по двору, чтобы еще и еще раз увидеть ее.
В доме раввина никто об этом не знал. Циля все чаще прихорашивалась и засиживалась у зеркала. Кстати, ее смуглому лицу и большим карим глазам очень шла белоснежная чалма, которую на манер соседок-турчанок она накручивала себе на голову. Девушка приметила, что в этом наряде производит особое впечатление на холуца. И это действительно было так. Хаим сам как-то сказал ей об этом.
Пришедшая проведать Хаима фельдшерица, заметив, как он посмотрел вслед удалившейся Циле, не преминула подзадорить его:
– А хороша-таки Цилька, чтоб я так была здорова! Сияет, как золото!
Хаим лукаво улыбнулся.
– Сиять сияет, однако не всё золото, тетя Бетя, что блестит…
Фельдшерица удивилась, хотела что-то ответить, но вошла старшая дочь раввина Лэйя. Тетя Бетя поправила съехавшие на нос очки и мысленно прикинула: «Этот холуц, видать, «перчик»! Уже раскусил ее… Хотя, – спохватилась она, – кто знает? Сказал так для пущей важности, а думает наоборот. Для мужчин ведь всего важнее, чтобы женщина была красивая. Теряют сразу голову!»
Вернулась Циля. Пришел сын раввина. Всем им очень хотелось послушать холуца из Бессарабии. Они любили его рассказы.
Хаим действительно был неистощимым рассказчиком разных происшествий и комичных историй. И если прежде по время домашних трапез дети раввина испытывали скуку, то теперь все изменилось. По настоянию Цили он начал есть за общим столом. Дочь раввина умела настоять на своем. Охотно откликаясь на просьбы детей Бен-Циона, Хаим с увлечением и грустным юмором вспоминал о своем детстве. Разумеется, это происходило в отсутствие раввина.
– Отец непременно хотел, чтобы я учился в еврейской школе! Она же находилась на содержании местной общины… – говорил Хаим. – Но поскольку он хотел так, то я хотел наоборот… Таким «хорошим» мальчиком я был! Отведет меня, бывало, покойная мать в школу и скажет: «Иди, Хаймолэ, учись хорошо и непременно слушайся меламеда[11]11
Учитель.
[Закрыть], слышишь?» – «Да, конечно!» – отвечал я, и мама уходила. Бедняжка думала, что ее Хаим уже сидит в классе, ума набирается, а я сразу возвращался к воротам школы, притаившись, ждал, пока она свернет за угол, и тут же бросался наутек что было сил…
– Зачем? – удивлялась фельдшерица.
– Как, не в школу?!
– И куда же? – наперебой спрашивали дочери раввина.
– Куда? – весело продолжал Хаим. – О-о, у нас было куда… Городишко – ровным счетом люкс! Во-первых, у нас там озеро, купайся сколько угодно. Во-вторых, можно смотреть на рыбаков, на лодки, можно бродить по казенному саду, валяться в траве – она там по самый пояс, и вообще, мало ли что еще можно делать… Я, например, любил шляться по конному базару. Одно удовольствие! Всех мастей рысаки и клячи, тяжеловозы и жеребята. Стоишь и смотришь, как их оглядывают покупатели или как лошади брыкаются: гривы у них взъерошатся, хвостом пушистым крутят… Здорово!.. Еще любил я наблюдать, как руками разжимали лошадиные челюсти и ощупывали зубы. Так определяется их возраст! Ну а если в городе не дай бог случался пожар или похороны – первым там был я! И, конечно, в школу уже не ходил…
– Ну а дома? Дома как? – удивленно спросила старшая дочь Бен-Циона Лэйя. – Отец, мать разве не бранили?
– Дома? Дома никто ровным счетом ничего не знал… Когда все ученики шли из школы, возвращался и я домой. По вечерам притворялся, будто делаю уроки, а сам рисовал горящие домики и лягающихся лошадок… Когда отец приходил с работы, я уже спал. А мама, довольная тем, что я учу уроки, умиленно говорила: «Мой сыночек будет доктором! Да, Хаймолэ, ты будешь доктором?» Я отвечал «да» и в школу не ходил…
Сокрушенно покачивал головой Йойнэ. А Циля поглядывала на себя в зеркало и сдержанно улыбалась, любуясь своей красотой.
– Длилось так ровным счетом до одной прекрасной субботы, – продолжал Хаим. – Утром отец ушел в синагогу. Там ему попался на глаза мой меламед Ицхок. Мы его звали просто Ицек. Злой он был – как крапива. Из-за него я, собственно говоря, и не хотел ходить в школу. Боялся его. На уроках он не выпускал из рук линейки, и стоило кому-нибудь чуть-чуть шевельнуться, как Ицек звонко стукал его по голове. И вот этот меламед спрашивает у отца: «Что случилось? Ваш мальчичек, не дай бог, захворал?» – «Нет, – отвечает отец, – слава богу, он здоров… А что это вы спрашиваете так?» – «Вы спрашиваете, что я спрашиваю так? Я спрашиваю так, потому что ваш мальчик уже три недели не появляется в школе!»
Поощренный дружным смехом девчонок, Хаим с еще большим азартом продолжал:
– У отца был ремень… Кожаный! И какой это был ремень, и какая на нем была медная пряжка, в тот день почувствовали все мои мягкие места…
– Попало все-таки? – смеясь, спросила тетя Бетя. – Значит, по заслугам!..
– Уй-юй-юй?! – удивленно протянул Йойнэ. – Что, значит, ваш отец в самую субботу позволил себе вот такое вот? В субботу бить ребенка?! Как же это можно?
– О-о, именно потому, что была суббота, отец был дома, а не на работе, и всыпал мне так, что ровным счетом целую неделю я ходил как на ходулях… С того дня он сам отводил меня в школу и доводил до самых дверей класса. И представьте, я таки сидел. Но как сидел, если бы вы только знали?! Больших мук мне не могли придумать! Класс у нас был малюсенький. За каждой партой сидели три и даже четыре ученика, а должно было сидеть ровным счетом два… Так как тут не будет тесно? Каждый раз то один, то другой ставил себе кляксу, а сосед размазывал ее локтем, и раздавался крик нараспев: «Господин меламе-эд! Он меня толкну-ул!» А меламед Ицек только этого и ждал. Огреет линейкой так, что потом ровным счетом месяц мерещится, будто она висит над твоей головой! А парты? Они годились только на растопку… Вечно скрипели, шатались, наконец ломались, и мы падали, ушибались, кричали и ревели. И что вы думаете? За это еще получали удары линейкой от меламеда… А разве мы были виноваты? Но не думайте, что он бил всех! Нет, не всех… Детей богатых Ицек не трогал… Это был тот еще меламед! С особым удовольствием он таскал нас за уши. Подойдет сзади, схватит за ухо и заставляет подняться. Вытянешься во весь рост, даже на цыпочки встанешь, а он все тянет – выше и выше, чуть не до потолка. Уже кажется – кожа с черепа сдирается, а этот живодер не отпускает…
Девчонки съежились от страха и слушали холуца с открытым ртом.
– Прямо артист! – сказала тетя Бетя, умиленно поглядывая на Хаима.
– Вот увидите, – вдруг произнесла Циля, – сейчас и немая появится у окна! Стоит нам собраться, и она тут как тут!
Все невольно посмотрели на распахнутое окно. И в самом деле, в темноте его проема показалась Ойя.
– Ну, что я сказала?! – торжествующе воскликнула Циля.
Все рассмеялись. Ойя смущенно опустила глаза, наклонила голову, но от окна не отошла.
Хаим почувствовал, как кровь прилила у него к лицу, словно ему влепили пощечину. Сдерживая себя, чтобы не сказать резкость, он молча подошел к окну, улыбнулся Ойе, нежно взял ее за руку.
Смех мгновенно оборвался. Лицо Цили покрылось пунцовыми пятнами, глаза зло заискрились. К Ойе подошла и фельдшерица, погладила ее по голове. А когда Хаим, не произнеся ни слова, вышел во двор и увел девушку от окна, тетя Бетя сказала:
– Не надо смеяться над несчастной… Бог все видит! Она тоже человек…
Поздно вечером, когда раввин вернулся домой и об этом случае ему стало известно, он сделал вид, будто не придает значения поступку Хаима.
– Любовь к кому – к этой нищей? Она ухаживала за ним, стирала ему белье, вот он на минутку и пожалел ее… – сказал раввин. – Так что из этого?
Бен-Цион Хагера, когда это было в его интересах, говорил одно, а думал и делал другое… Уже на следующий день он вызвал в синагогу фельдшерицу.
