Текст книги "Занавес приподнят"
Автор книги: Юрий Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)
– Послушай, Томоф! – миролюбивым тоном заговорил комиссар. – Стоит ли из-за каких-то глупых смутьянов переносить такие муки? Ты же парень грамотный, учился в лицее, в авиацию его величества хотел поступить, а ведешь себя – скажем прямо – необдуманно. Мы же хотим всего-навсего помочь тебе выпутаться из этой грязной истории. Больше того, вознаградим тебя и даже на службу к себе примем. Человеком станешь! Карьеру сделаешь! – увещевал комиссар, поглядывая на Солокану, чтобы узнать, одобряет ли он такой ход.
Томов понимал, что здесь его не оставят в покое. И он решил ускорить развязку.
– Обещать-то обещаете, а кто знает, заплатите ли? – ворчливо пробормотал он.
– Вот это другой разговор! – воскликнул комиссар. – Можешь не сомневаться, Томоф. Мы всегда верны своему слову… Так вот, слушай: скажи, где находится типография, и сразу получай тысчонку. Идет?
– Тысячу лей? – изумленно переспросил Илья. – И это вы мне дадите?
– Да, тысячу… А что?
– Так я за такую сумму на весь мир скажу, что типография коммунистов находится в королевском дворце!..
Уловив удивленный взгляд, которым обменялись палачи, Томов добавил:
– Да, конечно! Типография установлена там с согласии нашего любимого монарха – короля Кароля Второго!
Долговязый прервал арестованного и, побледнев от злости, зашипел:
– Ты понимаешь, что говоришь? Откуда тебе известно, что типография находится во дворце, да еще с ведома его количества?
– А кто ж еще может такое разрешить, как не король? Ведь он самый главный у нас в стране…
Договорить Илье не пришлось. Солокану стукнул кулаком по столу и, вопреки обыкновению, повысил голос до крика:
– Он издевается над нами!
Последнее, что запомнил Томов, были замелькавшие перед глазами кулаки долговязого, перекошенное злобой лицо низенького, который успел уже соскочить с подоконника и пустить в ход резиновую дубинку…
Бесчувственное тело арестованного приволокли в погреб, а ночью дежурный полицейский поднял тревогу:
– Никак, душу богу отдает!..
Вызвали фельдшера. Он осмотрел арестованного и заплетающимся языком установил «диагноз»:
– О-обработка господина п-п-одкомиссара Стырча… По п-п-очерку узнаю…
– В другой бы раз не беда… – как бы извиняясь за беспокойство, доставленное фельдшеру, сказал полицейский. – А так-то в самое рождество, господин фершел, грех ведь, как ни скажи…
Помешкав подле арестованного, фельдшер поморщился и распорядился:
– В-возьми в общей парочку гостей от вечерней облавы и тащи его к-ко мне, туда… Н-н-аверх.
К окровавленному телу Томова всю ночь прикладывали компрессы, делали уколы, но он не приходил в себя. Лишь на рассвете Илья услышал сперва собственный стон, потом различил отборную брань сильно заикавшегося человека, который поносил всех святых за то, что ему не дали выспаться. Илья приоткрыл глаза, увидел белые стены, пробивавшийся сквозь решетку окна дневной свет. Вспомнил, что произошло на последнем допросе, и решил, что вконец искалечен, живым, видимо, отсюда не выйдет.
– Наши тоже х-хо-ороши… – ворчал подвыпивший по случаю рождества фельдшер, не замечая, что его «пациент» пришел в сознание. – Будто им кто-то мешал п-п-проделать все это после праздников…
В знак полного согласия полицейский кивнул головой и доверительно зашептал:
– Слыхал от дневного сержанта, что сам господин инспектор, шеф Солокану, занимался им. Во как! Ну а там уж, известно, были и господин комиссар Ионеску, и господин подкомиссар Стырча… Втроем они его того… А он ни-ни… Во нечистая сила!
– А ты, Гросуле, что? К-к-оммунистов не знаешь? – Фельдшер махнул рукой и хотел было пройти к себе за ширму, но передумал и тоном знатока продолжал: – Они знаешь какие? Эге!.. Принимают к себе не как другие па-па-артии – только давай! Уж кто идет к ним, тот не человек, а кремень! Иной раз, кажется, вот-вот душа с те-те-елом расстанется, а он все свое твердит! Ба-абы ихние еще хлеще.
Полицейский равнодушно поддакивал. Он думал лишь о том, как бы арестованный не скончался во время его дежурства. Тогда придется писать докладные, присутствовать при составлении всяких актов… «И никак уж не поспеть в церковь… А как ни есть, на сегодняшний день – рождество уже!»
Слова фельдшера не очень удивили полицейского. За многие годы службы в префектуре полиции старик ко всему привык. И все же он подумал: «Хоть фершел малость тяпнул, а правду сущую говорит – люди они совсем другого сорта… Как там ни есть, а человек, сотворенный господом богом, не такой живучий… Не-е! Видать, и впрямь в них нечистая сила сидит. В Христа-то не веруют? Не. Выходит – антихристы!.. А уж, как ни толкуй, взять хоть бы жидов, так и те богу своему молятся, празднуют… Ого! Еще как празднуют, иуды!.. Хм-м… Не то что эти – придумали себе какой-то там «Интернационал» и кланяются ему… Не-е, не к добру все это, не-е. Спроста ли языки чешут, будто писано, что свету скоро конец? Не. Не к добру все это. Уж точно!..»
Полицейский тяжело вздохнул, слегка приподнял фуражку и торопливо трижды перекрестился. Снова он вспомнил о предстоящем рождественском богослужении и, обеспокоенный тем, что, может, не придется ему побывать в церкви, нерешительно спросил:
– А этот-то, господин фершел, как? Не загнется до утра? Уж больно тяжко дышит. Слышите? Гыр-ррр, гыр-рррр… Видать, у него там насквозь все хорхочет…
– К лошадиной па-па-асхе, может, и станет человеком… – махнув рукой, ответил фельдшер, но, подумав, добавил: – А там кто его знает?.. Глядишь, дьявол, и выживет… Руснаки эти крепкие, выносливые, идолы, к-к-ак лошади!
Полицейский удивился и перебил:
– Это-то верно, да, как ни говорите, беда, ежели он того… Праздник нынче великий! Помолиться б надо.
– Не тревожься, Гросуле! Мы сдадим его смене тепленьким… Будь спокоен! Сейчас я впрысну ему лошадиную дозу камфоры, и, глядишь, он очухается.
Фельдшер принялся выхаживать арестованного: сделал укол, раздвинул ему челюсти металлической лопаткой, влил в рот какую-то микстуру и, покосившись на «пациента», обратился к полицейскому с наставлениями:
– Ты, Гросуле, меняй ему по-очаще компрессы… Как нагреется тряпка, так снова на-на-мочи и клади ему. Все будет в ажуре! Не тревожься. А я за твое здоровье сейчас впрысну себе еще одну мензурочку ра-ра-атификата – и на бочок!
– Чтоб вам было на пользу, господин фершел! – с готовностью ответил полицейский, при этом привстал немного и слегка поклонился.
– С-с-пасибо, Гросуле! Сам же говоришь – праздник сегодня, не так ли?
– Праздник, господин фершел! Великий праздник!
– А дома у меня, знаешь, стол по всем х-х-христианским правилам… Свояка на обед пригласил и, вместо того чтоб выспаться, вожусь тут с этим и-и-долом… Шефам нашим что? Спят себе без задних ног, а мы ра-ра-асхлебываем!..
Полицейский то и дело кивал в ответ да разводил руками – дескать, такова уж воля божья – и не без зависти наблюдал, как фельдшер достал пузатую бутылку из стеклянного шкафчика с красным крестом на дверке, налил в стограммовую мензурку прозрачную жидкость и по закоренелой привычке воровато огляделся по сторонам, затем, подмигнув застывшему с открытым ртом полицейскому, разом опрокинул содержимое мензурки в рот. Большими глотками он тут же потянул воду прямо из графина.
Полицейский закрыл рот и проглотил слюну.
Вскоре из-за ширмы, где на жестком диване пристроился фельдшер, донесся храп.
Гросу выполнял свои обязанности не столько на совесть, сколько за страх. Меняя компрессы, он нашептывал: «Помоги, господи боже, чтобы леший не помер, ну хоть бы до десяти! Не то мне, грешному, не бывать нынче в храме… А уж после смены – твоя воля, господи, твоя…»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На следующий день после приема в абвере Хория Сима в сопровождении полковника СС Штольца и переводчика Пауля Шмидта отправился на Принц-Альбрехтштрассе.
У подъезда величественного здания автомашину встретил эсэсовский офицер. Одним рывком он открыл одновременно обе дверцы автомобиля и, вскинув руку, вытянулся во фронт. В таком положении офицер оставался до тех пор, пока гости не миновали его, направляясь в здание.
Стоявшим по обеим сторонам входа солдатам из «ваффен СС» и внутренней охраны заблаговременно было приказано пропустить без проверки документов штатского, который прибудет в сопровождении полковника СС Штольца и герра Шмидта из имперской канцелярии.
Хория Сима бы польщен такой встречей. Перешагнув порог массивных, окованных бронзой дверей, он оказался в просторном вестибюле с холодными мраморными стенами. В центре высокого и широкого свода хищно раскинул крылья огромный орел, намертво вцепившись острыми когтями в обрамленную лавровым венком свастику, напоминавшую судорожно скорчившуюся гадюку. Кругом все казалось застывшим.
Из вестибюля на первый этаж вела лестница с мозаичными ступенями и мраморными перилами; на широкой площадке, где она раздваивалась, по обеим сторонам вытянулись в струнку часовые, облаченные с головы до ног во все черное. На этом фоне особенно резко выделялись посеребренные кокарды с изображением черепа и перекрещенных костей. Такие же черные фантомы замерли с автоматами наперевес у высоких и узких готических окон, расположенных вдоль боковых лестничных маршей. Тяжелые плюшевые драпри и портьеры, облицованные лабрадоритом пилястры, укрепленные в простенках между ними массивные бронзовые бра – все это напоминало пантеон. Таков был вкус лейб-архитектора фюрера герра Шпеера, по эскизам которого оформлялся интерьер резиденции рейхсфюрера СС.
Хория Сима ступал осторожно, словно опасался кого-то разбудить, и, сам того не замечая, без конца перебирал руками шляпу зеленого цвета, символизирующего движение, которое он ныне представлял в третьем рейхе. Здесь его персона должна была удостоиться чести быть принятой рейхсфюрером СС Генрихом Гиммлером.
Сима давно мечтал об этой встрече. У него было достаточно оснований рассчитывать на весьма теплый прием: указания рейхсфюрера СС он выполнял четко и преданно, многократно высокий шеф удостаивал его благодарностей, приветствий и поздравлений. К столь желанной встрече командующий зеленорубашечников готовился весьма тщательно, но до сих пор так и не решил, следует ли с самого начала держаться строго официально или, напротив, вести себя более непринужденно, подчеркнув тем самым наличие доверительных и даже дружеских отношений между ним и шефом эсэсовцев.
Эти мысли занимали его и в последнюю перед предстоящей встречей минуту. Хория Сима так и не принял на этот счет окончательного решения, когда его любезно встретил рослый блондин в эсэсовской форме с широкой красной повязкой на рукаве – на ней свастика в белом кругу. Он повел гостя и сопровождающих его лиц в маленькую комнату и, указав на кресла, сообщил, что ввиду неожиданно возникших у рейхсфюрера СС неотложных дел прием несколько задержится.
– В связи с этим, – продолжал бесстрастным голосом блондин, – его превосходительство приносит свои извинения.
Выслушав перевод Шмидта, Хория Сима почтительно поклонился и изъявил готовность ждать…
Задержка с приемом гостя из Румынии явилась следствием телефонного звонка адмирала Канариса.
В кабинете рейхсфюрера СС в это время находился имперский министр пропаганды доктор Геббельс. Он должен был присутствовать на встрече с руководителем легионеров. Оба деятеля третьего рейха поняли, что только очень важное обстоятельство могло вынудить главу абвера просить воздержаться с приемом Симы.
Машина адмирала въехала во двор здания на Принц-Альбрехтштрассе почти одновременно с появлением автомобиля с зарубежным гостем у парадного подъезда. В кабинете Гиммлера Канарис появился в тот самый момент, когда Хория Сима почтительно поклонился, выслушав переводчика.
В нескольких фразах, сформулированных предельно четко и убедительно, начальник абвера изложил свою точку зрения о реальных возможностях и перспективах легионерского движения и дал исчерпывающую характеристику Хории Симе. При этом адмирал предложил прослушать его беседу с главарем легионеров, зафиксированную на тонфильме. Вызванный из технического секретариата офицер установил катушку в аппарат, воспроизводящий звукозаписи, и, включив его, удалился.
Гиммлер не стал выслушивать до конца рассуждения румынского гостя; резким движением руки он выключил аппарат. Причина такой реакции фюрера эсэсовцев была ясна, однако на Геббельса она произвела, казалось, обратное действие. Он по-прежнему пребывал в отличном расположении духа и не упустил представившегося ему случая подтрунить над своим коллегой.
– Насколько я понимаю, – сказал он, – дела наши в Румынии обстоят блестяще! Не так ли, Генрих? Теперь, надеюсь, вы можете, не колеблясь, представить румына фюреру. Он будет в восторге.
Белое, как почтовая бумага, лицо Гиммлера залилось малиновой краской. Заметив это, Канарис поспешил придать беседе серьезный характер.
– Я потому и торопился сюда, чтобы вы могли еще раз взвесить, целесообразно ли устраивать Симе аудиенцию у фюрера.
– Держу пари, этот румын – пустой фантазер и грязная свинья! – не унимался Геббельс, ерзая в кресле.
– Это не открытие, – скороговоркой произнес Гиммлер. – Но и такой нам пока очень нужен…
– Кстати, – перебил его Геббельс, – вы читали о нем? Какой-то не то француз, не то бельгиец довольно пространно писал, как этот Сима жил на средства некоей девицы из притона, обобрал ее и бежал за границу…
– В Венгрию, – деловито уточнил Канарис.
– Верно, верно! К тому же перед побегом убил даму своего сердца! Это вы тоже знаете, господин адмирал?
Канарис подтвердил, что и эта деталь известна абверу. Гиммлер невольно скосил маленький рот с едва заметной полоской губ и, скользнув сквозь искрившиеся стеклышки пенсне недружелюбным взглядом по лицу Канариса, устремил пытливый взор на имперского министра пропаганды. Рассказ колченогого коллеги озадачил его, напомнив о собственном, недалеком и неприглядном, прошлом. В памяти всплыла длинноногая и тощая, прямая, как жердь, Фрида Вагнер. Ирония судьбы! Она так же, как и милая сердцу Хории Симы женщина, промышляла в публичном доме, и так же, как Хория Сима, Генрих Гиммлер припеваючи коротал денечки на ее средства. Это было тяжелое для Германии время. Страну разъедал кризис, ежедневно разорялись десятки предпринимателей, неимоверно росла инфляция, с каждым часом увеличивалась армия безработных, а вместе с нею возрастала проституция. Множились и ряды кавалеров, подобных Генриху Гиммлеру, которые выполняли скромную миссию, именуемую в мире сутенеров «шлепер» («таскун»). Надо отдать должное Генриху, он выискивал с присущим ему рвением денежных клиентов и, как настоящий «шлепер», тащил их к своей девице, дающей «любовь напрокат»… За это Фрида вознаграждала его теплотой и уютом, сытым столом и постелью с бесплатной любовью!.. Генрих преуспевал, и Фрида даже смогла приобрести кое-какие ценные вещички. Но в один прекрасный день будущий шеф эсэсовцев, как и командующий легионеров, прикончил свою возлюбленную, забрал ценные вещички и скрылся.
Иозеф Геббельс безоговорочно одобрил тогда действия своего дружка. Фриде минуло двадцать семь лет, а бедняжке Генриху едва исполнилось двадцать. Куда это годится! К тому же парень всей душой отдался зарождавшемуся национал-социалистскому движению, а связь его с девицей из замызганного отеля на Аксерштрассе, 45, рано или поздно могла скомпрометировать его.
Все последующие годы Геббельс был уверен, что он один осведомлен об этой странице биографии Гиммлера. Но ошибался. Адмирал Канарис мог бы без труда рассеять это заблуждение имперского министра пропаганды. В сейфе, который находился отнюдь не в здании самого абвера, а в некоем подведомственном ему неприметном учреждении, среди множества подобного рода досье, проливавших свет на прошлое многих лиц, занимавших высокие посты в третьем рейхе, хранился составленный дежурным комиссаром 456-го полицейского участка Берлина Францем Штриманом протокол об обстоятельствах, при которых обладательница желтого билета третьеразрядного отеля моабитского района Фрида Вагнер была найдена убитой.
Следствие по этому делу было приостановлено на некоторое время по той причине, что некий Курт-Генрих Гиммлер, сожительствовавший с Фридой Вагнер, скрылся. Полиция предприняла розыск, и через полгода беглец был арестован в Мюнхене. Бранденбургский суд берлинской криминальной полиции, к своему большому огорчению, был вынужден оправдать Курта-Генриха Гиммлера, так как бегство его, служившее единственной уликой, не могло быть принято доказательством совершения убийства…
Теперь Гиммлер заподозрил, что колченогий рассказал о сутенерском прошлом этого ничтожества Хории Симы для того, чтобы напомнить ему, Генриху, о его незавидном прошлом. Но с какой целью? Это оставалось для него загадкой. Ни Геббельс, ни Канарис ни единым словом или жестом не выдали мыслей, навеянных на них экскурсом в биографию главаря румынских зеленорубашечников, однако оба заметили, как у рейхсфюрера СС передернулось правое веко – верный признак наступающего безудержного бешенства.
– Только на днях фюрер высказал гениальную мысль относительно наших планов на Балканах, – в прежнем тоне продолжал Геббельс. – При этом он исходил из того, что, по данным абвера, обстановка в Румынии нам вполне благоприятствует! – подчеркнул Геббельс, в упор глядя на Канариса. – Кейтель в свою очередь заверил фюрера, что к концу года никто, кроме нас, не будет получать ни галлона плоештской нефти!
По своему положению начальник абвера должен был бы сказать «любимцу фюрера», что он целиком поддерживает заявление генерала Кейтеля, но Канарис предпочел отмолчаться. Непреложным правилом для него было по возможности избегать к чему-либо обязывающих устных заявлений, тем более по такому щекотливому для него вопросу, как использование плоештской нефти. Ведь кто-кто, а Канарис знал, что заверения Кейтеля основаны на весьма зыбкой почве. Во всяком случае, абвер не предпринял каких-либо мер, могущих серьезно подорвать влияние английских нефтяных компаний в Румынии. На сей счет у адмирала были особые соображения, прямо противоположные помыслам его собеседников.
Эта манера Канариса отмалчиваться, об истинной причине которой никто не догадывался, выводила Гиммлера из себя. И он наверняка разбушевался бы, не будь здесь «коварного гнома». Так окрестил он Иозефа Геббельса еще в дни, когда они делили на двоих скромную секретарскую должность у основателя национал-социалистской партии Грегора Штрассера. Позднее Геббельс предал Штрассера, а Гиммлер расправился с ним в угоду Адольфу Гитлеру, расчищавшему себе путь в фюреры. Закадычные друзья знали истинную цену друг другу, знали и то, что у каждого из них за душой. Однако внешне они поддерживали вполне лояльные отношения.
Все это, разумеется, знал Канарис. Он был той личностью в третьем рейхе, от внимания которой, казалось, ничто не могло ускользнуть. И когда Гиммлер устремил пытливый взгляд на продолжавшего излагать свои соображения имперского министра пропаганды, Канарис почувствовал, с каким наслаждением тот расправился бы с хромоногим.
– Теперь не приходится удивляться, почему эти легионеры не пользуются поддержкой у себя в стране, – скептически заметил Геббельс. – И вообще, Генрих, это гнусная нация. А вы, как я вижу, намерены отвести ее представителям некую положительную роль в исторических свершениях нашего народа?
– Не знаю, Иозеф, – оборвал его Гиммлер, – какую роль вы отводите им, но я полагаю, что в качестве чистильщиков сапог и нужников они вполне сгодятся… По этому поводу я сотни раз уже говорил и могу вновь повторить: другие народы интересуют меня лишь постольку, поскольку они нужны нам в данный отрезок времени для исполнения определенных функций, способствующих претворению в жизнь замыслов фюрера, а после этого их назначение – быть рабами… Нашими рабами. И только!
Канарис нехотя улыбнулся. Он не был до конца убежденным приверженцем нацистской теории о превосходстве арийской расы, но положение обязывало скрывать это.
Не давая Геббельсу перебить себя, Гиммлер продолжал:
– Что же касается оценки итогов нашей деятельности в этой стране, то, хотим мы этого или не хотим, приходится констатировать, что, несмотря на нерешительность действий легионеров и кретинизм их руководителей, в невероятно короткий срок нами достигнуто немало. Не забудьте: все годы Румыния имеет общую границу с Россией и агенты Коминтерна не дремлют… И ожидать от самих румын действий, которые по плечу только немцам, – полнейший абсурд! Однако коммунисты и подобные им элементы, которые еще совсем недавно, как крысы в голодный год, проникали почти во все институты этой страны, сейчас загнаны за решетку! Это не богом ниспослано… Наши люди неплохо потрудились! Не правда ли, адмирал?
– Да, рейхсфюрер, – прилежно закивал Канарис. – Это совершенно бесспорно…
– Одну минуту, господа! Вы не так меня поняли, – с плохо скрытым раздражением наконец-то заговорил Геббельс. – Я вовсе не отрицаю и не умаляю достигнутого. Учитываю и трудности. Они всегда были на нашем пути и, вероятно, будут еще некоторое время… Но, согласитесь, их было бы гораздо меньше, а успехи были бы еще значительнее, будь вожаком легионеров ариец или хотя бы фольксдойч[3]3
Немцы, рожденные и проживающие за пределами Германии.
[Закрыть], как, например, в Австрии Зейсс-Инкварт, в Чехословакии – Генлейн, в Данциге – Фостер.
– Эта истина стара как мир, Иозеф! – снисходительно согласился Гиммлер. – Но чтобы поставить во главе румын надежного человека арийского происхождения, необходимо время… А его не было в нашем распоряжении. Нет его, к сожалению, и сейчас… – многозначительно закончил Гиммлер и, насупив рыжеватые жидкие брови, уставился в большую серебряную крышку массивной чернильницы.
Наступила пауза, но, прежде чем собеседники рейхсфюрера СС успели промолвить слово, он резко вздернул голову и, обращаясь к Канарису, скороговоркой спросил:
– Кстати, где сейчас заместитель Симы? Тот… Как его? Со шрамом на лице…
– Думитреску? – настороженно переспросил Канарис.
– Да, да. Он!
– В Гамбурге, рейхсфюрер. У Курца… Проходит переподготовку.
– Вначале и о нем у нас сложилось неблагоприятное впечатление. Он тогда медлил с выполнением нашего задания убрать румынского премьера Дука… Этот фигляр изображал из себя поборника справедливости! Объявил бойкот прогерманским течениям… Помните, Иозеф?
– Разумеется, помню, – скороговоркой ответил Геббельс. – Он запретил «железную гвардию»!
– Именно! Фюрер был вне себя… К тому же этот пример наглости, как понимаете, мог быть заразителен… Недруги рейха уже потирали руки от удовольствия! Вплоть до того, что и в узком кругу осведомленных лиц партии в те дни появились скептики, утверждавшие, будто наша затея в Румынии обречена на провал… К счастью, этих «деятелей» уже нет. И вот, представьте, – увлекшись, продолжал Гиммлер, – за два дня до истечения установленного нами срока, 29 декабря, акт был совершен! Подобного сюрприза к Новому году мы не ждали… Фюрер, помню, был в восторге! «Лучшего подарка к началу тридцать четвертого года, – сказал он тогда, – трудно придумать!»
– Верно, Генрих! Это был поистине впечатляющий и очень результативный акт! – произнес Геббельс, и его огуречной формы лицо просияло. – Я прекрасно помню этот случай. Мировая пресса была в смятении… Но фюрер тогда поистине пророчески предсказал, что ликвидация румынского премьера послужит суровым предостережением всем демагогам.
– Разве не так позднее происходило? – подхватил Гиммлер. – Это был наш первый выстрел международного значения! Именно он возвестил начало беспощадного истребления наших противников за пределами рейха! И недооценивать качества этого Думитреску было бы ошибкой… Кстати, под его руководством был отправлен в лучший мир второй румынский премьер… Как его?
– Калинеску, – напомнил Канарис. – Арманд Калинеску.
– Да-да. Одноглазый…
Геббельс перебил:
– Все это так. Но, как я понимаю, вы хотите сказать, что и среди этих туземцев встречаются приличные экземпляры? В таком случае, может быть, есть смысл поставить этого румына во главе легионеров?
– Именно это я и имею в виду, – недовольным тоном ответил Гиммлер. – Вы, адмирал, как относитесь к возможности такой перестановки фигур?
Канарис, казалось равнодушно слушавший диалог своих собеседников, в душе был доволен тем, что деятельность подведомственного ему учреждения лишний раз получила высокую оценку нацистской верхушки. Именно сейчас это было для него крайне необходимо… Вместе с тем он, как и Гиммлер, был недоволен вмешательством в сферу их деятельности имперского министра пропаганды. Качнувшись всем корпусом взад и вперед, адмирал неторопливо и спокойно ответил на вопрос Гиммлера:
– Я прошу извинить, рейхсфюрер, но полагаю, что и Думитреску не фигура.
– Вот как? – удивился Гиммлер. – Любопытно…
– Я, разумеется, не знаю этого румына, – встрепенулся Геббельс и, как бы оправдываясь, продолжал: – Но судя по тому, как он выполнил наши указания, личность эта, видимо, достаточно сильная! Или я ошибаюсь?
– В том-то и дело, – сдержанно парировал Канарис, – что у Думитреску слишком развита сила… в мышцах! – И, посмотрев на рейхсфюрера, нехотя добавил: – В ущерб здравому смыслу.
Гиммлер бросил поверх прямоугольных стеклышек пенсне удивленный взгляд на начальника абвера:
– Вы так полагаете?
– Безусловно, рейхсфюрер! Хория Сима при всей ограниченности мышления, вне всякого сомнения, стоит выше своего заместителя…
Не хотелось старому волку выкладывать до конца свое мнение о члене «тайного совета» легионеров, чтобы не дать лишний повод Геббельсу истолковать по-своему положение с румынской агентурой. Несмотря на серию выполненных Думитреску операций, получивших всемирный резонанс, начальник абвера считал его тупицей и самодуром; проделки его, как отмечали многократно работники абвера, могли сойти с рук только в стране, которой верховодят опереточные правители во главе с жонглером-монархом. Доведись, конечно по настоянию свыше, привлечь Думитреску к руководству, Канарис рекомендовал бы его только, пожалуй, на пост министра внутренних дел. Он всегда считал, как, впрочем, и его шеф, что на этой должности, в условиях насаждаемого нацистами «нового порядка», от человека не требуется большого ума, если он решителен и жесток.
Ответ Канариса озадачил Гиммлера. Не без оснований он полагал, что имперский министр пропаганды прибыл на встречу с Хорией Симой по договоренности с фюрером. «Сейчас он не подает виду, – подумал Гиммлер, бросив пронизывающий взгляд на Геббельса, – но стоит ему выйти отсюда, как моментально побежит нашептывать ему, что дела наши в Румынии оставляют желать много лучшего». И вот, когда Геббельс все же склонился к тому, чтобы поддержать практику использования на высоких постах в Румынии агентов неарийского происхождения, Канарис, словно нарочно, подсунул имперскому министру пропаганды новый повод нашептывать Гитлеру, будто в Румынии делается ставка на совершенно бездарные личности.
Нервничая, Гиммлер стал барабанить по столу короткими пальцами, поросшими рыжеватыми волосками, и, снова уставившись на крышку чернильницы, напряженно думал, пытаясь понять подлинные мотивы начальника абвера, отвергшего кандидатуру Думитреску. «Не согласиться с ним, видимо, тоже нельзя… – размышлял Гиммлер. – Канарис – не Геббельс! От него, по крайней мере в данном случае, нет оснований ожидать подвоха…»
К начальнику абвера рейхсфюрер СС порою относился с большим уважением, считался с его мнением и высоко ценил его поразительную способность предвидеть ход событий во всех аспектах. Но бывало, что Канарис впадал в немилость, и тогда Гиммлер принимал его холодно, планы и проекты абвера выслушивал настороженно. И все же, невзирая на многократные требования некоторых весьма влиятельных в рейхе лиц расправиться с «черным адмиралом», глава эсэсовцев относился к нему терпимо. Объяснялось это просто: Гиммлер не видел в нем соперника! Признавая за Канарисом многие достоинства, он тем не менее не считал его человеком, одаренным подлинно государственным умом и способностями когда-либо захватить власть… Этого Генриху Гиммлеру было достаточно.
– И все же – Думитреску! – прервал тягостную паузу Геббельс. – К тому же, насколько я понимаю, других у вас в резерве нет?! Впрочем, решать вам…
Гиммлер вскочил, словно ужаленный, резким движением сорвал с бледного носа золотое пенсне и с раздражением стал судорожно сжимать и разжимать его пружинистые рычажки.
– Простите, пожалуйста, Иозеф, – возразил Гиммлер, отчеканивая каждое слово. – Но ваше заключение является результатом очевидной и естественной неосведомленности об истинном положении дел…
Театральная поза имперского министра пропаганды, его наглая повадка вмешиваться не в свои дела возмутили и Канариса.
– Людей в резерве у нас более чем достаточно… – сдержанно произнес Канарис. – В том числе людей с именами, известными в ряде стран Европы. Для ясности отмечу, что есть кандидатуры весьма и весьма обнадеживающие…
Бескровное лицо Геббельса вытянулось еще больше.
– Кого вы имеете в виду? – резко повернувшись к начальнику абвера, нетерпеливо спросил Гиммлер.
– Генерала Антонеску, рейхсфюрер.
– М-так… – процедил сквозь зубы Гиммлер и, скрестив руки на груди, занял выжидательную позу. – Что о нем можете сказать?
– Абвер давно занят разработкой этой личности… Контакт у нас полный. Взгляды и устремления его нам абсолютно ясны. Лишь одно обстоятельство несколько настораживает…
– Какое именно? – перебил Гиммлер.
– Некоторое время генерал был военным атташе в Великобритании… – интригующе произнес Канарис и умолк. В действительности это обстоятельство нисколько не беспокоило адмирала, но он не упускал ни одного удобного случая, чтобы хоть вскользь не высказать свое подозрительное отношение к лицам, когда-либо соприкасавшимся с англичанами.
– Был военным атташе в Британии? Теперь припоминаю, кто этот Антонеску… – скороговоркой произнес Гиммлер. – Мне говорил о нем Гейдрих. Этот румын был завсегдатаем нашего клуба в Лондоне. По сведениям гестапо, весьма лестно о нем отзывался бывший председатель «англо-германского товарищества» лорд Маунттемпл.
Канарис знал все это. Знал он и многое другое из биографии румынского генерала, но не стал ни уточнять, ни излагать подробности. Желание сделать это у него отпало после сообщения Гиммлера. Он лишний раз убедился в том, что глава гестапо Рейнгардт Гейдрих все чаще и чаще бесцеремонно перехватывает агентов, которых абвер готовит долгие годы и на которых возлагает определенные надежды. И хотя внешне адмирал ничем не выдал своего неудовольствия, Гиммлер догадался, что допустил промах.
– Гейдрих мне говорил о нем в связи с тем, – поспешил он подсластить пилюлю, – что этого генерала прочили на пост председателя «румыно-германского содружества».
