Текст книги "Занавес приподнят"
Автор книги: Юрий Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 43 страниц)
– Возможно, ничего, а может… – угрожающе произнес бледнолицый парень в черном кафтане. – Поживем – увидим…
Ювелир окинул его с головы до ног пренебрежительным взглядом.
– Знаете что, молодой человек? – взволнованно сказал он. – Не пугайте. Я не знаю, кто вы и откуда, что в жизни видели и что пережили… Но отвечу вам: уже сделано более чем достаточно! Да… Где, скажите мне, пароход? Где несколько сот людей, которые были на нем? И, представьте себе, только наши, евреи! Несчастные убежали от Гитлера, а погибли от чьих рук? Или вы полагаете, что кругом олухи?
Глаза толстяка беспокойно бегали по лицам окруживших его людей. Он ждал поддержки или хотя бы сочувствия. Однако все молчали, словно окаменели. Толстяк съежился, испарина выступила на его лбу. Он понял, что сболтнул лишнее, и постарался загладить допущенную оплошность.
– Но кто об этом говорит хоть слово? Тогда, ночью, тот, что был с фонариком, сказал: «Божья воля! Надо помалкивать…» Мы и помалкиваем. Достаточно уже, кажется, помалкиваем… Гори они все в огне днем и ночью… Иметь дело со своими – я знаю это еще по Варшаве – самое паскудное дело, какое только может быть!.. В гости к тебе приходит, на улице вежливо раскланивается, желает тебе всяческого добра, в синагоге молится с тобой рядом, как самый благоверный, как самый честный и порядочный, но стоит ему пронюхать, что ты можешь чуточку больше его заработать, как он уже готов утопить тебя в чайной ложке… Не ново это. Но кому они нужны, эти наши хавэрим? Кто с ними вообще связывается? Мы тут просто говорили о том, что вот эти «кибитки» хуже сортиров. Вот и все! А почему, думаете, возник у нас этот разговор? Даю честное слово, что все ночи напролет ни я, ни мой сосед, который не даст соврать, глаз не могли сомкнуть! Быть мне так здоровым!..
– Кусают? – хихикнул кто-то.
Толстяк оживился:
– Мало сказать, кусают! Рвут куски мяса, быть мне так счастливым!
Дружный смех окруживших ювелира людей был вызван не столько словами толстяка, сколько желанием замять назревавший конфликт.
Смеялся и Хаим. Ему очень хотелось убедить Ойю, что никто о них не говорит плохо.
– А этот молодой человек, – вдруг кивнул ювелир на Хаима, – может, конечно, нежно называть свое жилье «кибиточкой»… Почему бы и нет! Кусают насекомые или не кусают, ему наплевать. Он с молодой женой… Медовый месяц! Мне бы их заботы!..
Вновь все рассмеялись. Хаим оказался в центре внимания. Он покраснел, смутился, но не переставал смеяться.
– В их возрасте, – продолжал ювелир, – было бы куда голову положить, а остальное… пс-с-с! К тому же, если хотите знать, вот этот молодой человек самый счастливый супруг на свете! Вы спросите: почему? Очень просто: жена у него немая и потому никогда не будет его пилить… Представляете? Это же просто мечта, нет?!
Слова толстяка вызвали и взрыв смеха и шиканье. Не все знали о недуге Ойи.
Хаим сконфуженно взглянул на ювелира. Не хотелось в присутствии Ойи одергивать человека, объяснять, что не все шутки хороши. Смущенно улыбаясь, он топтался на месте, не зная, что предпринять. На его счастье, какой-то мужчина, проходивший стороной, довольно громко крикнул:
– Эй вы, парламентщики! Сколько можно языком работать? Шли бы в столовую. Там двое вельмож из Хайфы набирают охотников мозоли набивать… Меня уже осчастливили! На стройку под Натаньей посылают…
Все ринулись к столовой, как голодные за хлебом. Хаим стоял в раздумье. Он твердо знал, что до распоряжения от квуца его никуда не пошлют. И все же, направив Ойю в палатку, поспешил к столовой.
Когда Хаим завернул за угол здания, он увидел на обочине дороги открытый легковой автомобиль и группы оживленно беседующих иммигрантов. Каждого выходящего из столовой они забрасывали вопросами, пытаясь узнать, о чем спрашивают прибывшие из Хайфы вербовщики, какую работу предлагают, на каких условиях и куда направляют, обещают ли жилье…
Стараясь не привлекать к себе внимания, Хаим неторопливо переходил от одной группы к другой и молча слушал, о чем толкуют люди. Он завидовал тем, кто уже получил назначение, хотя мало кто из них был доволен предстоящей работой. Из разговоров Хаим узнал, что пожилых людей даже с семьями, если в их составе есть трудоспособные, направляют в колонии, для которых «Керен-гаисод» якобы скупил у местных феодалов земельные участки. Услышал он также о том, будто парней и девушек, достигших восемнадцати лет, направляют в Сарофент – небольшой городок около Рамлы.
– Это где-то между Тель-Авивом и Иерусалимом, – пояснил какой-то сведущий парень. – Место ничего себе… Там у англичан военный лагерь, укрепленный по последнему слову техники. Вы же понимаете, они не выберут себе плохое место! И вот где-то там, очевидно, поселят и нас. Будут обучать на шоферов и слесарей, токарей и электромонтеров, механиков и как будто на трактористов тоже!
– А вам не кажется, что нас вообще станут обучать на поваров и пекарей, судомоек или прачек? – иронически улыбаясь, сказала девушка.
– И в этом ничего зазорного нет, – назидательно ответил ей крепко сложенный мужчина лет сорока. – Вы можете быть инженерами или, допустим, врачами, но здесь, если вы настоящие холуцы и понимаете задачи, стоящие перед всей нацией, обязаны уметь делать все! И трактор водить, и хлеб выпекать, и, конечно, пищу готовить… Стыда в этом нет никакого. Сегодня в ваших руках трактор, а завтра – танк! Обстановка и наши цели обязывают поступать именно так…
По голубоватой рубашке из грубого полотна и маленьким погончикам, из-под одного из которых свисал толстозаплетенный, защитного цвета шнур с торчавшим из нагрудного кармана широким свистком, Хаим определил, что этот человек, по всей вероятности, инструктор военной подготовки. С людьми в подобном одеянии ему приходилось встречаться во время стажировки перед отъездом в Палестину. И все они чем-то напоминали Хаиму преподавателя гимнастики в королевском лицее. У того рубашка была ярко-зеленого цвета, а на рукаве красовалась белая лента со свастикой и начальными буквами «Лиги защиты христианской нации». Зеленорубашечника в лицее остерегались.
Хаим и сейчас решил было отойти от греха подальше, как вдруг увидел, что из столовой вышли несколько человек, один из которых, широкоплечий, высокий, показался ему знакомым. Хаим обошел машину, к которой приближалась группа людей, присмотрелся… Да, это был Нуци Ионас! Они вместе проходили «акшару» вблизи румынского города Тыргу-Жиу. Хаим не осмелился сам обратиться к Нуци, но тот его заметил и, всплеснув руками, радостно приветствовал.
– Хаймолэ Волдитер?! – крикнул он в полном изумлении. – Слушай! Мы думали, что тебя давно нет в живых!
Они обнялись, как родные. Хаим смущенно улыбался, словно был виноват перед коллегами по «акшаре». Нуци взял Хаима под руку и энергично протиснулся с ним сквозь толпу на дорогу.
Хаим понял, что Нуци занимает высокое положение, но все же спросил дружка:
– Ты, Нуцик, как я вижу, большим человеком стал? Это очень хорошо. Я рад за тебя, ей-богу!
– Дел по горло, а забот еще больше, – уклончиво ответил Ионас. – Ты лучше расскажи о себе. Это правда, что болел тифом? Как это случилось? Кто лечил?
Хаим коротко поведал о своих злоключениях. Смущаясь, сообщил он и о своей женитьбе на той самой девушке, которая спасла его от смерти.
– Так это отлично! – искренне обрадовался Нуци. – Молодец! А где она? Покажи, не прячь!
– Да нет, не прячу… Но она, понимаешь… – запнулся Хаим. Он не хотел, не мог произнести слово «глухонемая», хотя не умел и подобрать другое, которое сразу позволило бы собеседнику все правильно понять.
Нуци же был в хорошем расположении духа и, не задумываясь, сказал первое, что пришло в голову:
– Ребенка уже ждете, а, Хаймолэ? Признавайся!
Хаим еще больше смутился, опустил глаза.
– Нет, Нуцик… – сдержанно ответил он. – Она просто не может говорить… От рождения. Совершенно… Теперь ты понимаешь?
Ответ был настолько неожиданным, что Нуци остановился, словно налетел на стену.
– Серьезно-о? – едва прошептал Нуци. Лицо его выражало крайнее удивление, но, спохватившись, он заставил себя улыбнуться и преувеличенно добрым голосом добавил: – Ну и что?! Какое это, в конце концов, имеет значение! Ведь ты ее любишь?
– Больше жизни, – тихо, но твердо ответил Хаим, глядя Нуци в глаза. – А жизнью, как тебе уже говорил, я обязан в очень большой мере именно ей.
– Так это же отлично, Хаймолэ! – Нуци тряхнул руку друга. – Это же главное!.. Ты извини. Сначала я не понял тебя…
Ойя встретила Нуци очень настороженно. Скрыть испуг, вызванный неожиданным приходом незнакомого человека, она не могла. Когда же поняла, что гость – добрый друг Хаима, будто засветилась вся, улыбаясь, торопливо смахнула пыль с табуреток и подала одну гостю, другую – Хаиму.
Красота Ойи поразила Нуци, однако, рассуждал он про себя, Хаим, видимо, честный и в то же время чудаковатый парень. Ведь одной красотой счастлив не будешь… А рабское повиновение можно получить и от прислуги…
Выйдя из палатки вместе с Нуци, Хаим с сожалением заметил:
– Спешишь? Я понимаю, много дел… А мы так ни о чем и не успели поговорить…
Нуци насторожился. Он подумал, что Хаим собирается его о чем-то попросить. Он же, Нуци Ионас, не любил оказывать помощь тем, кто вряд ли мог быть полезным ему самому. Поэтому равнодушно, не глядя на Хаима, он спросил:
– Тебе что-нибудь надо?
– Не-ет! – протянул Хаим. – Просто хотелось узнать, как наши друзья по квуца́ поживают. Где они? Кто чем занимается?
Нуци облегченно вздохнул. И все же, стараясь поскорее отделаться от Хаима и тем самым предупредить его возможные просьбы, он небрежно заметил:
– А что, собственно, здесь можно делать? Сам видишь: все трудятся, вкалывают и пока что живут не жирно…
Нуци рассказал коротко об их руководителях – хавэрим. И когда дошел до Симона Соломонзона, вспомнил, что трудовую стажировку за него проходил Хаим Волдитер, что Симон сожалел, узнав о его болезни, и не раз вспоминал случай, свидетельствующий об исключительной честности холуца Волдитера, и что именно его, Ионаса, Симон намеревался послать на Кипр, чтобы узнать, жив ли Хаим, а если жив, то привезти его. Но кто-то пустил слух, будто холуц Хаим бен-Исраэль Волдитер скончался от тифа, и поездка не состоялась…
Нуци был практичным человеком, и сразу в его мозгу начал созревать план отнюдь не бескорыстного использования этого, как ему казалось, чудаковатого человека.
– Слушай, Хаим! А что, если я сейчас переговорю с хавэрим из местной администрации, чтобы тебя с женой отпустили из лагеря?
– Куда? – не понял Хаим.
– Ну как «куда»? Поедете со мной в Тель-Авив! Я ведь там работаю в экспортно-импортном бюро у Симона Соломонзона. Он развернул тут такую деятельность, что в двух словах не объяснишь! Словом, он очень влиятельная личность!
– Вот как! – Хаим усмехнулся. – Впрочем, это понятно: он сын фабриканта! А фабрика, как известно, денежки печатает… Можно развить и очень бурную деятельность и стать даже видной фигурой! Почему бы и нет?..
– Нет, Хаймолэ, ты не так меня понял, – несколько раздраженно ответил Нуци. – Хозяином всего является не столько его папаша и, разумеется, не сам Симон, сколько его дядька по матери. Живет этот дядя за границей. Симон его только представляет. А тот – персона крупная… Мультимиллионер! Личный друг Муссолини… Представляешь?
– Ровным счетом ничего не понимаю… – Хаим развел руками. – Личный друг Муссолини? Ты понимаешь, Нуцик, что говоришь? Какого Муссолини?
Нуци рассмеялся.
– А какого Муссолини ты еще знаешь? – И подчеркнуто серьезно добавил: – Как-нибудь я не один год состоял в «Гардонии» и в международных делах научился кое-что смыслить… Я работаю в экспортно-импортном бюро Симона, но здесь выполняю совершенно другие функции… Ты, наверное, думаешь, что мы просто отбирали молодых парней и девушек? Представь себе, не все так, как может показаться… Не всех же молодых направляют в так называемый «Бат-арба». Это четвертое отделение. Там занимаются военной подготовкой. И для чего все это, ты, возможно, еще узнаешь, но пока – между нами!.. И уж если я говорю, то не надо спорить. Условились?
– Я не спорю, боже сохрани! – согласился Хаим. – Но у меня не укладывается в голове, ей-богу!.. Или я ровным счетом ни черта не смыслю. Ты не обижайся, Нуцик! Но как могут быть друзьями главарь итальянской шайки чернорубашечников и еврей Соломонзон, пусть он даже архимиллиардер?!
– Представь себе!.. Кстати, его фамилия не Соломонзон. Он дядька Симона по матери. Но не в этом дело… Как-нибудь в другой раз расскажу тебе кое-что, и ты ахнешь! Но, повторяю, только между нами! А сейчас я сбегаю к местным властям, скажу, что забираю вас с собой.
– Обожди, Нуци! Надо хорошенько подумать…
– Чего думать? – удивленно переспросил Нуци.
– Понимаешь… – замялся Хаим. – Я же не знаю, как на это посмотрит руководство нашего квуца́.
– Вот это, между прочим, пусть тебя меньше всего беспокоит. Они все зависят от Симона. А он хорошо относится к тебе. Это важно! Ведь ты за него «акшару» отбывал, вкалывал дай бог! Я же помню! Чудак ты…
– Ничего это ровным счетом не значит, – уныло сказал Хаим. – Тем более когда он стал, как ты говоришь, фигурой. И кроме того, его отец за все, что я выполнял, денежки в кассу квуца внес. Ты же знаешь!
– Все знаю… Все! И тем не менее не говори глупостей!
Нуци отмахнулся и ушел, оставив Хаима в растерянности. Прошло совсем немного времени, когда из-за угла столовой показался Нуци. Еще издали он крикнул:
– Собирайтесь! Едете со мной!
Когда допотопный автомобиль остановился у палатки и Хаим с Ойей вышли с узелками, к ним подошел толстяк ювелир. Тут же прибежали и другие иммигранты из соседних палаток. Все были поражены неожиданным отъездом молодой пары.
– Посмотрите на них! – громко обратился толстяк к людям, которые не без зависти смотрели на Хаима и Ойю. – Он все время разыгрывал из себя тихоню, она вообще ни гугу, а им подают легковой автомобиль!.. Скажите, пожалуйста, какие знатные персоны! Можно подумать, что иначе они не привыкли ездить у своих родителей! Черт их побери вместе с их родителями и прародителями!..
Симон Соломонзон был не столько обрадован, сколько поражен неожиданным сообщением Нуци о том, что Хаим Волдитер жив, здоров и вместе с молодой женой ждет в машине у подъезда дома.
– Красотка! – заискивающе говорил Нуци. – Но молчит как рыба… Немая.
– Вот как?! – удивился Симон и, помедлив, стал размышлять вслух: – Как это понимать? Богатое приданое соблазнило? Видимо, Хаим не такой уж простак?
– Откуда приданое? – перебил Симона Нуци. – Нищая! А Хаим действительно неглупый парень, но провинциал и чудак… Сам надел на себя этот хомут. Она будто бы спасла ему жизнь…
– Серьезно? – Симон еще больше удивился. – Тогда он и в самом деле простак, не в меру порядочный простак…
– Да, честный бессарабский дурак! – Нуци рассмеялся. – Провинциал…
– Ну что же! Посмотрим, на что он годится…
Вместе с Нуци он вышел встретить нежданных гостей. Симон крепко пожал руку Хаиму, дружески похлопал его по плечу, вежливо поздоровался со смущенной Ойей, пригласил их в дом.
Хаим заметил, что Нуци держится на весьма почтительном расстоянии от Симона. Робкий по натуре, Хаим сейчас совсем стушевался. Когда же хозяин дома, усадив гостей за стол, попросил Хаима рассказать о его странствиях, тот почувствовал себя как школьник перед лицом строгого экзаменатора: он знал Симона, человека черствого и скрытного. Какие уж тут откровенности! Заикаясь, он в нескольких словах рассказал о том, как болел на Кипре и как после выздоровления добрался до Палестины. Вспомнив недвусмысленный «совет» человека с фонариком и инцидент с толстяком ювелиром, Хаим ни словом не обмолвился о том, что произошло с «трансатлантиком». Постарался отделаться шуткой:
– Несмотря на помощь медицины, я все же поправился и вот… прикатил! – закончил он свой рассказ.
В комнату вошла дородная женщина. Поднос в ее руках был тесно заставлен посудой и угощениями. Расставив на столе чашки с чаем, розетки с вареньем, разрезанный на куски торт и печенье, женщина молча и бесшумно удалилась.
Предложив Хаиму и его супруге угоститься с дороги чем бог послал, Симон сказал, что дела вынуждают его ненадолго покинуть гостей, и тотчас вышел из гостиной. Вслед за ним вышел и Ионас.
Хаим окинул взглядом гостиную. Все здесь свидетельствовало о богатстве обитателей дома и вместе с тем подавляло мрачностью, вычурностью и тяжеловесностью – и хрустальная люстра с массивными черными цепями, и стены, сплошь завешанные дорогими коврами темно-бордовых тонов, и вишневые, с золотистым орнаментом, плюшевые портьеры, и висевшие между ними три овальных портрета в тяжелых бронзовых рамах. В центре висел большой портрет мужчины с пышной бородой и большими суровыми глазами. В нем Хаим без труда узнал основоположника сионистской теории Теодора Герцля. Подобный портрет он уже видел в столовой «пункта сбора».
Хаим прислушался к мягкому ходу больших часов в оправе из саксонского фарфора, стоявших на мраморной крышке многоярусного, как буддийская пагода, инкрустированного буфета-серванта. За его толстыми зеркальными стеклами сверкал хрусталь ваз, графинов, блюд и бокалов.
«Да, – с горькой покорностью подумал Хаим, – богатым всюду рай, не то что нам, бедным иммигрантам. Пусть томятся на «пунктах сбора», голодают, болеют. Кому они нужны…»
Нерадостное раздумье Хаима прервал приход Соломонзона и Нуци.
– Ионас разумно поступил, забрав вас сюда, – проговорил хозяин дома. – Нам нужны честные труженики. Но прежде всего надо решить, где вы будете жить.
Нуци будто ожидал этого вопроса. Он сразу предложил остановиться у него.
– Я живу с женой и тещей в доме хавэра Симона, – пояснил он Хаиму. – Недалеко отсюда, поселок Бней-Берак… А во дворе у нас флигель. Правда, его надо немного привести в порядок…
– Вот и отлично! – перебив Нуци, тотчас же согласился Соломонзон.
Хаим поблагодарил и робко спросил:
– А как вы думаете, не будут ли у меня неприятности от руководства нашей квуца́ за то, что я самовольно покинул «пункт сбора»? Может поставить их в известность?
– Мелочи! – уверенно ответил Соломонзон. – Устраивайтесь, приводите в порядок жилье, а потом потолкуем и о другом… Главное – работать! Вы поняли меня, хавэр Хаим? Работать!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Дед Ильи Томова сидел на излюбленной низенькой табуретке, упираясь костлявым плечом в подоконник, и, задумавшись, время от времени подбрасывал в печку горсти шелухи от семечек подсолнуха. В топке вспыхивало пламя и ярко освещало крупное, изборожденное морщинами лицо, обрамленное густой рыжевато-белесой бородой. Из-под мохнатых бровей серые его глаза смотрели на огонь то сурово, то ласково. Старик был удручен. Вспоминал, как останавливался здесь же, когда возвращался с каторги Тыргу-Окна, а на этом самом месте сидел внук, названный в его честь Ильей, и точно так же топил печку.
Дед недолго тогда задержался в Болграде, вскоре уехал в Татарбунары к младшей дочери. Там у него был небольшой домик. Продав его, он выдал замуж дочь. И опять старика потянуло в родной Болград. Здесь он родился, еще при царе вместе с отцом и братьями рыбачил на сорокаверстном местном озере Ялпух. А каждую весну они натягивали на свои свежепокрытые смолой каюки большие, с множеством заплат паруса и выходили на лов сельди на Дунай. В ту пору «дунайка» шла крупная, жирная, спрос на нее был велик. Когда же в эти края вторглись иноземные войска, он вместе с несколькими дружками, оказавшими сопротивление захватчикам, вынужден был уйти на северо-восток. Все они влились в немногочисленный отряд самооборонцев и намеревались переправиться через Днестр на охваченную бурей революции Одесщину.
В морозные январские ночи тысяча девятьсот восемнадцатого года множество отрядов бессарабцев отступали под натиском отборных войск румынских бояр. Недалеко от Татарбунар отряд, в котором был и дед, ввязался в бой с жандармерией оккупантов. Дед был ранен и оставлен на попечение местных жителей. Его приютили и выходили. Но Бессарабия к тому времени уже была отторгнута от Советской России. Вдоль всего Днестровского лимана и выше по всему течению Днестра плотно встали румынские пограничники. Установилась новая граница… Возвращаться в Болград деду не было смысла: здесь его наверняка бы арестовали и заточили в тюрьму. Так и остался Илья Ильич Липатов в Татарбунарах. Туда же переехала и его семья.
Поначалу он был чернорабочим, потом снова занялся рыболовством. Так проходили месяцы и годы вплоть до сентября двадцать четвертого года, когда уборка урожая была завершена, а крестьяне, работавшие все лето от темна до темна у новоявленных кулаков и понаехавших из старого королевства помещиков, остались без грамма зерна и без крупицы муки.
…Терпению народа пришел конец. В обширном Татарбунарском районе вспыхнуло восстание бедноты…
Целый месяц королевские войска и прибывшие с Черного моря военные корабли подавляли восстание, сжигали села и расстреливали татарбунарцев. Более тысячи их было убито, а над пятьюстами повстанцами оккупационные власти инсценировали процесс. Со всех концов земного шара раздались тогда голоса протеста трудящихся против королевско-боярского произвола, в защиту народа Бессарабии. Из Парижа прибыл на процесс известный французский писатель Анри Барбюс. Страстно и мужественно разоблачал он перед всем миром буржуазное судилище.
К десяти годам каторжных работ был приговорен тогда дед Ильи. А во время отбывания этого срока за неподчинение администрации и за попытку совершить побег ему прибавили еще год.
И вот, вернувшись наконец в Татарбунары, дед, возможно, жил бы там и по сей день, если бы не внезапная смерть дочери. Детей у нее не было, не прошло и года, как зять вторично женился. Старик почувствовал себя чужим в этой семье и минувшим летом, вскоре после отъезда внука в Бухарест, вернулся к старшей дочери в родной Болград.
Илья Ильич очень огорчился, узнав, что внук не смог продолжить учебу в лицее, и еще больше расстроился, когда дочь рассказала ему о стремлении сына стать авиатором.
– Видал его в прошлый раз, вымахал парень дай бог!.. А ума, видать, не шибко… – с горечью констатировал старик. – Аэропланы…
Когда же стало известно, что Илью не приняли в авиационную школу, дед сказал, что ничего другого и нельзя было ожидать от боярских властей. Однако вскоре пришло письмо от внука, в котором он подробно рассказывал о своей работе в автомобильном гараже, а некоторое время спустя сообщил о знакомстве с «настоящими людьми, правильно понимающими причины всех наших невзгод»… Старик сразу понял намек внука.
– Тут Илюха скорее станет человеком, нежели в должности холуя у шкуродеров… – сказал он дочери.
Не прошло и недели после получения этого письма, как под вечер в дом ввалилась полиция. Учинили обыск, перевернули все вверх дном. Главный сыщик сигуранцы брюхастый Статеску, появившийся в Болграде вместе с первыми оккупационными частями и знавший лично старика Липатова как «татарбунарского бунтаря», прохаживался по комнате и ехидно брюзжал:
– Яблоко от яблоньки недалеко падает…
– Известное дело, – в тон ему ответил дед. – Яблоки с чужого сада всегда застревают в глотке вора…
Статеску злобно покосился на старика.
– Если ты, бородатый большевистский дьявол, гнил одиннадцать лет в тыргу-окненской каторге и выжил все же, то внук и полгода не протянет… С вашим братом сейчас разделываются по-германски!..
Сыщик прищурил левый глаз и, нажав указательным пальцем воображаемый курок, щелкнул языком.
Дед махнул рукой – дескать, не из пугливых.
– Ежели за двадцать один год не справились, хотя народ в крови топили, то нынче, господин Статеску, дела ваши и подавно дрянь…
Полемика кончилась тем, что Статеску рукояткой револьвера ударил старика по лицу. Дед медленно поднялся и, не спуская прищуренных глаз с сыщика, шагнул к нему. Статеску попятился, а мать Ильи заголосила, бросилась к старику и силой заставила его вернуться, сесть на свой табурет. Она хорошо знала его буйный, не терпящий унижений и несправедливости характер, знала, что и теперь еще, несмотря на шестьдесят восемь тяжело прожитых лет, силы ему не занимать…
Сидя сейчас перед печкой с накинутым на сутулую спину пальто, не раз перелицованным и подбитым протертой до плешин овчиной, он не торопясь подбрасывал в огонь шелуху и думал о внуке. Как же случилось, спрашивал себя старик, что Илюха так быстро попал в лапы сигуранцы? То ли по неопытности – молодо-зелено, – то ли «сверчок» какой втерся к его дружкам? М-да! Однако ж беда! Псы из сигуранцы умеют спускать шкуру… Выдержит ли теперь Илюха, не подведет ли своих товарищей?! Иначе срам великий падет на него до самого гроба…
Старик поправил сползавшее с плеч тяжелое пальто и принялся свертывать толстую цигарку. Вспомнилось ему, как еще в шестнадцатом году за выступление на кирхане против царского самодержавия он впервые был заключен в одесскую губернскую тюрьму и познакомился там с грозой помещиков Бессарабии Григорием Котовским. «На смертную его осудили, – вспоминал старик, – а держался крепко, дай бог нашему Илюхе хоть наполовину так-то… Пощады не просил и врагам своим спуску не давал. Не терпел он, когда стражники оскорбляли его достоинство, и до того однажды разбушевался, что тюремщики поспешили вызвать прокурора. Заявился в камеру очкастый, с козлиной бородкой и стал выговаривать Григорию строго. Я, говорит, за такое поведение потребую немедленного приведения в исполнение приговора!.. А Григорий слушал-слушал – да как сунет ему под самый нос кукиш, с прокурора и очки слетели…»
Старику было о чем вспомнить. Вскоре ураган Февральской революции сверг самодержавие, снял с Котовского кандалы, освободил Липатова и многих других невольников. Бывшие заключенные нуждались в помощи, и в Одесском оперном театре с аукциона продавались кандалы Григория Котовского. Недешево заплатил за них крупный мануфактурщик Пташников…
Липатов расстался с Котовским в Одессе, ушел домой пешком. Судьба, однако, их вновь свела. В первых числах декабря Котовский возвращался из Галаца, где принимал участие в съезде солдатских депутатов шестой царской армии, застрявшей в Румынии. Большевики поручили Григорию Котовскому срочно отправиться в Измаильский уезд и помочь местным товарищам прекратить погромы, чинимые некоторой частью солдат при умышленном попустительстве командующего шестой армией генерала Щербачева.
Когда Котовский с несколькими товарищами прибыл в Болград, на базарной площади выступал приехавший из Кишинева уполномоченный «Сфатул цэрий»[33]33
«Краевой совет» – группа буржуазных отщепенцев, по инициативе которых были введены иностранные войска в Бессарабию.
[Закрыть]. Оставаясь в стороне, Котовский внимательно слушал оратора и все больше убеждался в том, что заправилы из «Краевого совета» нарочно разжигают страсти пьяных солдат, провоцируют беспорядки, чтобы создать предлог для приглашения румынских войск…
Уполномоченный еще продолжал распинаться, когда Котовский энергично протиснулся к трибуне и на месте расстрелял этого провокатора. Толпа разом ахнула, на мгновение затихла и разразилась многолюдным хором возбужденных голосов. В толпе солдат был и Илья Липатов. Котовский узнал старого знакомого по одесской тюрьме и встретил его крепкими объятиями.
…Остаток погасшей цигарки прилип к губе. Дед забыл о нем, подбросил в печку горсть шелухи и стал сворачивать новую цигарку.
В сенях послышались шаги. Вошла дочь, молча скинула с головы старую клетчатую шаль, кончиком ее вытерла покрасневшие от слез глаза и устало опустилась на стул.
Дед выжидательно смотрел на нее.
– Гори оно все пропадом! – тяжело вздохнув, тихо произнесла Мария Ильинична.
– Не застала? – спросил дед, хотя догадывался, что не в том причина неудачи.
– Застала! Дома они все… Сначала не могла даже во двор войти. Собак спустили с цепей, чтоб никто их не беспокоил. А то заявится, не дай бог, почтальон или пожарник с рождественским поздравлением, вот и придется раскошелиться… Обеднеть боятся. Ну и стояла я, как за подаянием, стучала все в калитку… Наконец вышла прислуга. Какая-то новенькая, из деревни, наверное. Меня не знает. Пошла спрашивать, можно ли впустить… Правда, вернулась скоро и проводила меня в сенцы. Вышел сам дядя Ефим. Стала я рассказывать ему про свое горе, а он сразу – с упреками да попреками: зачем, говорит, пустила сына в Бухарест, не зря, говорит, и посадили его, спутался там с какой-нибудь шайкой… Промолчала я, ничего ему на это не ответила. Потом сказала, что ты живешь теперь у меня. А он на это хоть бы слово!
Дед передернул плечом, но лицо его выражало полное безразличие.
– О смерти Софьи, – продолжала Мария Ильинична, – говорит, будто в первый раз слышит. Врет, конечно. Когда я сказала зачем пришла, он не ответил ни да, ни нет. Велел обождать и ушел.
– И в дом не позвал?
– Какое?! Гулянье у них, гости… Патефон, слышно было, играл, прислуга летала взад-вперед с посудой… Вышла его мадам. Поклонилась я ей, а она в ответ и глазом не моргнула. Только сказала: так уж и быть, позычит мне сто лей, если оставлю что-нибудь ценное в залог.
Дед со злостью сплюнул.
– Пусть, думаю, так. Хотела уже сбегать домой за летним пальто, да вспомнила про обручальное кольцо, сняла его и отдала.
– Ох и шкуродеры! Сколько раз говорил – забудь ты их! Не хочешь понять. Нет у меня брата, нет и у тебя дядьки… Наши стежки разошлись еще в революцию, когда народ голодал и кровь проливал, а он на горе людском мошну набивал. Сама знаешь, а ходишь к ним, кланяешься…
– Ох, не пойду больше!.. Но я ж тебе не все рассказала! Иду домой и горько плачу. К кому, думаю, теперь обратиться? И тут чувствую: кто-то берет меня под руку. Испугалась я, оглянулась, а это, оказывается, докторша из женской гимназии. Ты знаешь ее. Она с дочерью и внучкой живет у Николаевской церкви, около трактира…
– Постой, постой, – перебил дочь старик, припоминая что-то из далекого прошлого. – Не та ли это, что отказалась когда-то принять румынское подданство?
– Она самая. И до сих пор осталась подданной России…
– Так-так…
– Взяла меня под руку и сует деньги.
– С чего это?
– И я вначале-то испугалась, отказываюсь, а она слышать не хочет, кладет мне в карман, говорит, что от МОПРа это!
– Вот так штука! – удивился старик, и глаза его заблестели. – Выходит, знают уже кое-где… Это неспроста, Маруся! Видать, Илюха наш заслуживает, ежели так… Неспроста это, нет!
– Вот и воспрянула я духом, триста лей как с неба свалились!
Илья Ильич засел с дочерью распределять деньги. Подсчитали, и немного отлегло от сердца. Мария Ильинична принесла примус.
– Отварю-ка американки да чаю вскипячу. Пусть тут горит, теплее чуть станет. От шелухи этой толку…
Зашумел примус, забулькала вода в кастрюле, наполненной доверху картошкой «в мундире». Дед деловито заходил взад-вперед, поправляя сползавшее с плеч пальто и поглядывая на крышку кастрюли, трясущуюся под напором пара.
