Текст книги "Занавес приподнят"
Автор книги: Юрий Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)
Нуци объяснил, что в последнее время немцы основательно прижали англичан и не в их интересах сегодня осложнять свое положение в Палестине, тем более что руководство «еврейского агентства» в Америке поддерживает Палестину.
– Теперь не в интересах Британии, – доказывал Нуци, – обострять, как они делали обычно, наши отношения с арабами, которые и без того обострены до предела… Берлинский ставленник – великий муфтий Иерусалима – тоже не дремлет. Ему такой случай только подай.
– Вот, оказывается, почему англичане помалкивают, делая вид, будто верят, что взрыв на «трансатлантике» произошел по чистой случайности!..
Откровения охмелевшего Ионаса привели Хаима в полное смятение. Его поразило, что, разглагольствуя об этой трагедии, Нуци ни единым словом не упомянул о гибели сотен ни в чем не повинных людей. Ему стало жутко от сознания того, что они, Ойя и сам он, могли погибнуть, как бессловесные, никому не нужные, жалкие твари. Он уже не вникал в смысл того, о чем продолжал говорить Нуци, и неожиданно для себя прервал его, спросив, казалось бы, совсем не к месту:
– А люди! Много детей, женщин! Или на них тоже было иностранное клеймо?!
Нуци недоумевающе посмотрел на Хаима. Потом, нахмурившись, несколько мгновений напряженно соображал, о каких детях и женщинах толкует приятель и при чем тут какое-то иностранное клеймо. Когда же наконец понял, облегченно махнул рукой и произнес равнодушным тоном:
– Это ты о пассажирах?.. Ну, от судьбы не уйдешь, Хаймолэ! Здесь на карту ставится гораздо больше, чем человеческая жизнь… И вообще, в жизни одним суждено опуститься на дно, другим задержаться на поверхности, а третьим предназначено руководить и оставаться «за занавесом»… И не будь этих последних, сидели бы мы там, откуда приехали, и ждали бы, когда бог ниспошлет нам мессию… Но тогда не было бы здесь ни меня, ни тебя, не встретил бы ты Ойю, не получил бы работу в экспортно-импортном бюро, да и самого бюро-то не существовало бы в природе!.. Спросишь, почему я так говорю? Отвечу. Пожалуйста! Я человек не гордый, но хочу, чтобы ты, Хаймолэ, понял все так, как надо!
Нуци наконец выпил стакан остывшего кофе, поданный ему Ойей, облегченно вздохнул. Но, видимо, хмель еще не прошел и потребность в разговоре не исчезла, поэтому он, пройдясь по комнате, остановился перед Хаимом.
– Представляешь, – продолжал он, в упор рассматривая Хаима, – что было бы, если б, к примеру, деятельность такого человека, как Теплиц, не оставалась скрытой «за занавесом»? Это же фигура! Во всем мире таких зубров раз-два – и обчелся! А ты, между прочим, когда-нибудь слышал эту фамилию? Знаешь, кто этот человек?
– Откуда мне знать, – съязвил Хаим, – если он скрыт «за занавесом»!
– Провинциал ты, Хаймолэ! Но ничего… Я тебя сделаю человеком! Так вот, Теплиц – это величина! Астрономическая величина! И тебе это надо знать…
Ионас почти не преувеличивал. Теплиц в самом деле был незаурядной личностью и могущественной персоной даже в узкой среде воротил финансовой олигархии. Он в рекордно короткий срок сумел в свое время покрыть горный хребет Альп с его многочисленными реками и озерами густой и сложной сетью гидроэлектростанций с высоковольтными турбинами. В результате Италия, прежде остро нуждавшаяся в электроэнергии, готова была экспортировать ее соседним странам. Отпала тягостная зависимость итальянской промышленности от ввоза каменного угля из-за рубежа. Джузеппе Теплиц и его сын Лодовико стали фактическими владельцами важнейших отраслей хозяйства страны. И конечно же соответственно их господству в экономике возросло и их влияние в политике… Еще задолго до того, как будущий вождь чернорубашечников двинул в поход из Милана на Рим своих «фасчио ди комбаттименто»[51]51
Бойцы итальянской фашистской партии.
[Закрыть], банкир Джузеппе Теплиц уже финансировал его газетенку «Пополо д’Италия», а позднее стал финансовым экспертом номер один «Восточной Римской империи».
Ионас все еще продолжал восторженно приводить новые и новые данные, подтверждающие могущество семьи Теплиц, большую зависимость от нее самого Беннито Муссолини и его личную дружбу с Джузеппе и Лодовико Теплиц.
– Ну и черт с ними, с этими теплицами! – потеряв терпение, вдруг выпалил Хаим. – Богатых людей на свете немало. И если они люди, как ты говоришь, башковитые, то нам с тобой от этого ровным счетом ни тепло, ни холодно… Так ведь, Нуцик?
Нуци Ионас тупо уставился на Хаима, долго молчал, наконец, словно рассуждая сам с собой, со вздохом тихо сказал:
– Боюсь, что этот холуц не только до мозга костей провинциал, а много того хуже…
Хаим встревожился. В этой непроизвольной реплике он почувствовал нотку отчуждения и даже враждебности к себе Ионаса, человека, которого считал своим искренним другом.
– Не обижайся, Нуцик! – взмолился Хаим – Я просто так сказал, ей-богу! Все, что ты рассказал, очень интересно, но куда больше меня интересует собственная судьба, забота о куске хлеба… Потому я и сказал, что нет мне дела до этих теплицев…
– А вот представь себе, есть у тебя самое прямое дело «до этих теплицев»! – сердито прервал его Нуци. – Самое непосредственное!
– Извини, но до меня что-то не доходит, ей-богу!
– А ты вообще, по-моему, родился в товарном поезде… До тебя все доходит с опозданием!..
– Ну зачем ты так?
– Да затем, – вскипел Нуци, – что, не будь этих Джузеппе и Лодовико Теплиц, сидел бы ты со своей Ойей впроголодь на «пункте сбора» и ждал, когда наконец возьмут вас в какой-нибудь киббуц на самой границе с Сирией, где днем, не разгибаясь, работают в поле, а ночью, дрожа от страха, дежурят с винтовкой на плече, остерегаясь внезапного нападения бедуинов!
– За то, что ты привез нас сюда, я тебе бесконечно благодарен. И ты это знаешь, – тихо произнес Хаим. – Но ты все время чего-то не договариваешь, Нуцик, и я действительно не понимаю, почему я должен быть обязан какому-то Теплицу за то, что сделал для меня ты?! Ей-богу так, Нуцик!
– Да потому, – воскликнул Нуци, – что Джузеппе Теплиц – дед, а сын его Лодовико – дядя нашего Симона по материнской линии! Теперь-то, надеюсь, понял?
Хаим почесал затылок, сморщил лоб, пожал плечами.
– Может быть, я действительно провинциал, Нуцик, но, честно тебе признаюсь, я и сейчас не пойму, как это какие-то Джузеппе и Лодовико могут быть близкими родственниками Соломонзона?! Убей, не понимаю…
Нуци окончательно рассвирепел. Нетерпеливо стал он рассказывать Хаиму, как в давние времена после очередного погрома еще совсем молодой Теплиц, и вовсе не Джузеппе, эмигрировал из Галиции и долгое время скитался, пока не нажил капитал и не превратился в Джузеппе Теплица.
– Что ж получается? – удивленно и не без горечи произнес Хаим. – Его колотили антисемиты, а он теперь с фашистами заодно?
Нуци тяжело вздохнул.
– Как ты будешь работать на новой должности, я понятия не имею… Иногда вроде бы разумно рассуждаешь, мыслишь, как вполне нормальный человек, а иной раз такое отмочишь, что уши вянут!.. Вот скажи мне, пожалуйста, разве имеет значение, что один – фашист, а другой – еврей, если оба они извлекают из взаимной сделки большую выгоду? Или ты думаешь, что оружие нам падает с неба, а фунты и доллары мы собираем, как грибы в лесу! Надо же все-таки немного пошевеливать мозгами, холуц Хаим бен-Исраэль Волдитер!
Хаим почувствовал себя школьником, по недоразумению попавшим в коммерческую академию. Он покорно слушал и уже не удивлялся, когда Ионас стал в качестве примеров называть имена и фамилии некоторых директоров крупнейших банков Европы, в частности Италии – Альберто Адлера и Чезаре Гольдмана.
– Может быть, ты думаешь, что они чистокровные римляне? – ухмыляясь, спросил Нуци. – Ничего подобного! Наши. А небезызвестный делец – финансист Кастельони, по-твоему, кто? Сын раввина из Триеста… Да, представь себе! И между прочим, во главе правления известнейших итальянских военных заводов «Ансальдо» стоит Исай Леви… Этот, правда, не менял своего «ярлыка»! И кстати, тебе не мешает знать, что наш Симон только здесь стал Соломонзоном, тогда как проживающий в Румынии его отец с тех самых пор, когда был он в Вене уполномоченным рурских промышленников и там же директором «Дойче банк», прекрасно себя чувствует, присвоив фамилию Саломсен!
Хаим ничему больше не удивлялся и ничего не спрашивал, опасаясь попасть впросак и снова обнаружить свою «провинциальность». А Ионас, полагая, что ему наконец-то удалось убедить Хаима, торжественно заключил:
– Теперь ты представляешь себе, какие головы за нас с тобой думают? Так что можешь не беспокоиться, Хаймолэ, тут все делается на солидной основе! И неспроста наш Симон на днях сказал, что недалеко то время, когда голубые рубахи хавэрим из «иргун цваи леуми» будут хозяйничать на палестинских землях от Евфрата до Нила!.. Понял, провинциал ты бессарабский?!
Хаим понял. Понял, что голуборубашечники, которыми руководит Симон Соломонзон в Палестине, так же как чернорубашечники итальянского дуче, коричневорубашечники германского фюрера и молодчики румынского вожака легионеров Хории Симы, щеголяющие в зеленых рубахах, действуют, никого не щадя, и не иначе как с помощью взрывчатки, пуль и ножей… Он понял еще, что все они сродни друг другу и что за их спинами действительно стоят такие «головы», как мультимиллионер Теплиц. Понял Хаим и ужаснулся…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Типограф Рузичлер с нетерпением ждал возвращения Гаснера из Бухареста. Он нужен был ему по одному щекотливому и не терпящему отлагательства делу. Не раз в ходе раздумий он отказывался от намерения обратиться к мануфактурщику, которого глубоко презирал, искал другой ход, пытался найти еще кого-нибудь, но тщетно.
И снова и снова он возвращался к персоне Гаснера, скрупулезно взвешивая его возможности вызволить из рук полиции ни в чем не повинного юношу. Рузичлер знал, что мануфактурщик редко, но все же бывает в еврейской общине, что с ним там считаются, не потому, правда, что на плечах у него светлая голова или в груди доброе, отзывчивое сердце, а лишь потому, что карманы его туго набиты деньгами. Знал прекрасно Рузичлер и то, что в последнее время мануфактурщик стал делать кое-какие взносы в сионистский колонизационный денежный фонд «Керен-кайемет», изредка жертвовать для общины незначительные суммы. Удалось и обществу «Гардония» урвать у него деньжат на вербовку молодежи для эмиграции в Палестину. Знал типограф и то, что Гаснер отправил кругленькую сумму в «страну отцов» на покупку себе земельного участка, так сказать, «на всякий случай»… Произошло это года полтора тому назад, когда к власти пришло коалиционное правительство Гога-Куза и в течение одной ночи свастика с хищным орлом грозно нависла над королевским гербом с двумя чахлыми львами, с трудом удерживавшими корону…
Гаснер особенно засуетился, когда узнал, что примария намерена принять постановление о бойкоте товаров и магазинов, принадлежащих евреям.
– И что? Власти могут разве запретить, скажем, болгарам и русским, молдаванам и гагаузам покупать в моем магазине? – удивлялся Гаснер. – Как это можно?
Ему ответили: «Все еще возможно, ибо все уже бывало… В Германии с этого начинал Адольф Гитлер…»
А вечером некие молодые люди уже устроили факельное шествие по городу, мазали на стенах домов, принадлежавших евреям, шестиугольные звезды, разбивали витрины магазинов, потрошили лавчонки и хором кричали: «Жидов – в Палестину! Коммунистов – на фонарь!»
По приказу главы местного филиала «железной гвардии» Попа-старшего по городу были расклеены листовки с предельно коротким, но весьма выразительным текстом:
«Христиане! Не переступайте порог магазинов с иудейскими товарами! Они пропитаны вашей кровью!»
Витрины магазина Гаснера уцелели. Их спас Статеску. Но когда растроганный мануфактурщик попытался поблагодарить сыщика, тот притворился глухим и даже не остановился. Сыщик остерегался посторонних глаз! Кругом уже шныряли люди со свастикой на нарукавной повязке. Прежде никто их и не знал, не слышал, не видел. Хотя они не с неба упали. Жили до тех пор молча, тихо, смиренно. И вдруг, точно грибы после дождя, повылезали наружу, запрудили местные учреждения. Они требовали, приказывали и угрозы свои старались незамедлительно приводить в исполнение. Их боялись все, включая и самого сыщика Статеску…
Гаснер испугался. Такой афронт со стороны представителя властей, которого он, казалось бы, давно уже купил со всеми его потрохами, заставил коммерсанта призадуматься. Тогда-то мануфактурщик и отправил крупную сумму в Палестину.
– Надо же как-то обеспечить себя, – говорил он, – если тут вдруг колесо повернется не в ту сторону! Ну, а долго так может продолжаться? К чему мы придем? И вообще, что станет с торговлей, с коммерцией, с самой жизнью?
В те дни мануфактурщик ходил как пришибленный. Но режим откровенной фашистской диктатуры продержался недолго. Гаснер прозвал этот отрезок времени «сорок траурных дней – от распятия до вознесения, но без воскресения!» И при встрече с коммерсантами хвастался, что лично Статеску глубокой ночью сообщил ему радостную весть о низвержении правительства Гога-Куза.
– За эту весточку он уже получил от меня такое! Такое, – продолжал Гаснер, – что трудно выразить словами!.. Уж как-нибудь!
Рузичлер знал и это. О многом ему рассказывал сынок сыщика, работавший учеником в типографии. И вот, обдумывая, стоит ли обращаться к мануфактурщику, Рузичлер пришел к выводу, что только Гаснер с надеждой на успех может попросить Статеску выручить парня из беды. Но захочет ли мануфактурщик сделать это доброе дело? Осталась ли в нем капля совести, хоть чуточку человечности? Только это смущало Рузичлера. Но другого выхода не было, и типограф решился на крайне неприятный для себя визит к презренному коммерсанту.
А Гаснер, словно нарочно, задерживался. С неделю назад он уехал в Бухарест за товарами, мечтал денек-другой побыть у своей белокурой Мими. Однако после того случая, когда в номере отеля «Палас» неожиданно появился Лулу Митреску, которого Мими назвала братом, у Гаснера отпала охота возобновлять с ней роман… Он опасался снова встретить у Мими ее «братца», боялся, что тот опять попытается залезть в его карман, она влепит красавцу очередную пощечину, а заодно и ему, Гаснеру, как это случилось в тот памятный вечер. Правда, вначале «братец» Мими вел себя безукоризненно, солидно: говорил с апломбом сведущего человека из высшего общества и был весьма галантен – заказал лучшее французское шампанское, рассыпался в любезностях, обещал познакомить с влиятельными людьми в высших сферах столицы, толковал о величии иудейской нации, давшей миру Иисуса Христа!..
Гаснер растрогался: «Таки славный молодой человек, этот твой брат! Разве нет?» Мими хохотала. У нее были ровные и белые зубы. Гаснер млел. Неожиданно он спохватился: «У-ва! Бумажник у меня исчез!» Он оказался в кармане «славного молодого человека». Благодаря энергичным действиям хрупкой Мими бумажник перекочевал обратно к его владельцу, но в придачу к нему Гаснер получил багровый синяк под левым глазом и царапину на щеке. Пальцы Мими были унизаны серебряными кольцами с дешевыми камнями. Они-то и оставили заметный след на физиономии коммерсанта, получившего пощечину за оскорбление, нанесенное даме. Бумажник был туго набит купюрами, и Гаснер решил, что его любимая сработала заодно с галантным братом. Мануфактурщик ошибся. Зато убедился в честности белокурой обитательницы отеля, которая крепким пинком выдворила из номера и его, и Лулу Митреску. «Но рука у нее такая! Такая тяжелая, – причитал Гаснер, держась за щеку, – что не мешало бы ей отсохнуть хотя бы лет на десять!»
Мануфактурщик не знал, что «братца» Мими нет в Бухаресте, что в тот самый день, когда Гаснер выехал в столицу, в Болград прибыл Лулу и что ночью того же дня произошел взрыв на электростанции…
Дважды в день типограф справлялся у приказчика мануфактурного магазина Кирюши, не приехал ли хозяин. Когда же наконец Гаснер вернулся, типограф тотчас же зашел к нему в магазин. Мануфактурщик расплылся в улыбке. Он решил, что Рузичлер намерен сделать хорошую покупку. И он стал расхваливать поступивший из Бухареста товар. Однако тот слушал равнодушно, думая о другом. Гаснер смекнул: «Чего же тогда гордец типограф заявился? Собирается о чем-то поговорить?»
Гаснер насторожился, полагая, что речь пойдет, конечно, о деньгах. Желая вовсе избежать разговора на эту тему, он сказал, что занят сейчас по горло приемкой большой партии мануфактуры, закупленной в Бухаресте.
– Полный ассортимент на весну! – хвастался он. – Пока другие мануфактурщики еще только собираются ехать за товаром, у меня уже все в наличии! А французский крепдешин и бельгийский файдешин, как, между прочим, и английский бостон, они вообще уже не получат… Война! Понимаете? И все, что там еще оставалось, я забрал до последнего метра… Знаете, на сколько? Угадайте!
Рузичлер пожал плечами.
– На мил-ли-он! – Гаснер закатил от удовольствия глаза и, горько вдруг усмехнувшись, заключил: – Зато остался без единой леи в кармане… Я же покупаю только за наличные! Ни векселя, ни кредит, ни гарантии для меня не существуют! Проценты им платить? Хорошую болячку я могу им дать в оба бока…
Рузичлер, конечно, понял, к чему клонит мануфактурщик, и поспешил успокоить его, сказав, что не намерен просить денег в долг или товара в кредит.
– Нет, я как раз об этом сейчас не подумал, – слукавил Гаснер и, облегченно вздохнув, продолжал: – А почему? Потому что я знаю, что вы знаете: я могу дать что угодно, даже жену! Хотите? Еще приплачу. Но деньги в долг и товар в кредит не даю. Такая у меня болезнь. Неизлечимая!
В магазине Гаснера, над кассой-конторкой, висела табличка с надписью:
«В долг давать – врагов наживать…»
Указав на эту табличку, типограф шутливо заметил:
– Как вы знаете, я взаймы у вас не брал, но это не мешало мне совсем не бывать в вашем магазине… И теперь, как я уже сказал вам, я пришел поговорить совершенно о другом…
– Раз так, – не совсем уверенно ответил Гаснер, – тогда приходите вечером… Прямо домой.
– А это удобно?
– Почему нет? Я же не зверь! Приходите…
Рузичлер и Гаснер иногда по нескольку раз в день встречались на улицах города, но никогда не бывали друг у друга дома. И, встречаясь, всегда обменивались колкостями. Сейчас, отправляясь к Гаснеру с визитом на дом, Рузичлер оказался в затруднительном положении. С одной стороны, ему во что бы то ни стало нужно было добиться расположения Гаснера и, значит, следовало обходиться с ним на этот раз более любезно, чем обычно, с другой стороны, он не хотел дать ему ни малейшего повода считать, будто отныне между ними произошло сближение. Уж очень типограф не любил мануфактурщика.
Гаснер же действительно рассчитывал использовать этот визит для того, чтобы заставить типографа относиться к себе с уважением, которого он, по его мнению, заслуживал. И лучшее средство для достижения этой цели, с его точки зрения, состояло в том, чтобы ошеломить гостя великолепием и богатством своей домашней обстановки. Драгоценное имущество, обычно хранившееся в шкафах и сундуках за семью замками, по велению Гаснера было извлечено на свет божий. С пианино и дивана, со стульев и кресел были сняты чехлы, полы устланы персидскими коврами, на стенах появились старинные гобелены, на окнах – плюшевые портьеры и новые тюлевые занавески; будничный чайный сервиз заменен другим, из саксонского фарфора, две современные горки с инкрустацией и бронзовой окантовкой битком набиты разностильными серебряными и позолоченными, фарфоровыми и фаянсовыми статуэтками и столь же разнородной, но ценной посудой, безделушками, предметами гостиного убранства. Сервант был забит до отказа, и лучшее из лучшего выставлено напоказ, как в витрине магазина.
Мануфактурщик и его супруга встретили гостя в передней. Гаснер провел его в гостиную, пригласил к столу, предупредительно подвинул стул с высокой резной спинкой и все время зорко наблюдал за выражением лица Рузичлера. Он сгорал от нетерпения убедиться, как потрясен типограф всем, что предстало перед его взором, как он растерян и подавлен от сознания его, Гаснера, богатства, а следовательно, и могущества. Но Рузичлер равнодушно глянул по сторонам, присев к столу, на мгновение иронически улыбнулся, должно быть догадываясь о назначении всей выставки драгоценностей, и хотел было начать деловой разговор, как в гостиную вошла жена Гаснера.
– Вы не выпьете стакан чаю? – обращаясь к гостю, сказала она, то ли желая угостить, то ли, наоборот, избавиться от необходимости его потчевать. – А может быть, попробуете наше варенье?
Рузичлер поблагодарил, но отказался.
– Можно и с лимончиком, если хотите, – не унималась госпожа Гаснер, видя, что гость действительно отказывается от угощения. – Мой Гаснер как раз привез из Букурешта пару лимончиков… Ну, так не будете или будете? Не стесняйтесь!
– Еще раз спасибо, но я, право же, ничего не хочу, – сдержанно ответил Рузичлер, надеясь, что женщина отстанет наконец от него и удалится. Однако она, как и Гаснер, жаждала услышать из уст типографа восторженные отзывы о богатстве их домашней обстановки. Ведь столько сил было приложено, чтобы ошеломить его! «А он сидит себе как истукан, ничего не говорит, ничего не хочет, никак не реагирует на все, что есть, слава богу, в доме! – подумала жена мануфактурщика, не зная, как ей быть дальше. – И неужели он таки ничего не скажет?»
Гаснер уже догадывался, что присутствие жены мешает Рузичлеру начать деловой разговор, и именно поэтому, в унисон супруге, стал убеждать гостя выпить с ним чаю. Он предчувствовал, что предстоящий разговор может поставить его в неловкое положение и что он вынужден будет отказать типографу. К тому же его, как и госпожу Гаснер, приводило в бешенство то обстоятельство, что Рузичлер не обращал ни малейшего внимания, спокойно взирал на окружающие его чудесные вещи, о которых он не мог даже мечтать! И Гаснер уже настраивался сказать гостю что-нибудь язвительное, но тот опередил его.
– Прошу меня извинить, – сказал он. – Я хотел бы переговорить только лично с вами, господин Гаснер, об одном деле… Не обижайтесь, пожалуйста!
– Ну конечно же! Какое мне дело до ваших дел? – с оттенком обиды ответила жена мануфактурщика. – Пожалуйста, пожалуйста, говорите себе на здоровье! Я хотела только, чтобы вы попробовали наше варенье и выпили стаканчик чаю с лимончиком… Вот и всё! А вы что думали?
Рузичлер снова поблагодарил, извинился, и госпожа удалилась..
– Вы пейте свой чай, – сказал типограф, обращаясь к Гаснеру, – а я расскажу суть дела… Не возражаете?
– Чего вдруг я должен возражать?! – ответил Гаснер несколько сконфуженно и почему-то побледнел. – Хотя можно было бы и вам говорить и пить чай тоже! Но раз вы не хотите, так пусть будет по-вашему… Из-за этого мы же не поссоримся?!
Прежде чем начать деловой разговор, Рузичлер глубоко вздохнул, будто собирался нырнуть в воду или пройти мимо чего-то дурно пахнущего.
– Вы уже знаете, очевидно, что в ночь вашего отъезда в Бухарест на казенной электростанции и в бане…
– Произошел взрыв! – перебил типографа Гаснер, показывая свою осведомленность. – Убиты механик и девушка какая-то… Слыхал, как же!
– Тогда, очевидно, знаете и то, что учеником на электростанции работал сын Бениамовича?
– Что там работал этот мальчик, я не знал, конечно. Вы же понимаете… Тоже мне большая личность! Но кто такой его папочка, я знаю. Ну и что?
– Так вот, мальчик Бениамовича арестован.
– У-ва!..
– Да, плохо.
– Что же такое мог натворить этот мальчонка, что ему оказала честь полиция?
– Арестовала его не полиция, а сигуранца…
Гаснер состроил скорбную мину, но продолжал размеренно поглощать варенье и запивать его маленькими глотками чая.
– Сигуранца считает, что парень причастен к устройству взрыва… Чепуха, конечно! Мне думается, что все это было подстроено. Подходящий случай! Отец мальчика коммунист, сидит в тюрьме. Теперь хотят придать этому делу нужную фашистам окраску…
– Вы так думаете? – удивился Гаснер.
– Уверен, что так!
– Чтобы арестовали парня, даже если он не виновен?! Что-то не верится… Наверное, он все же что-нибудь нашкодил… А? Просто так не схватят?
– Выслушайте меня, – прервал Рузичлер, стараясь говорить спокойно. – Вот как все происходило. Мальчик заливал масло в машинном отделении. Это где-то внизу, в подвале. Когда он поднялся наверх с масленкой в руках, то увидел по другую сторону мотора каких-то людей в черных балахонах и в масках. Он подумал, что пришли ряженые и дурачатся. В тот новогодний вечер их ходило много. Но один из мнимых ряженых подошел к мальчику и чем-то сильно ударил его по голове. Мальчик упал, потерял сознание, а когда очнулся, то оказался во дворе, лежал лицом в снег. Он зашевелился, стал подыматься, и в этот момент произошел взрыв… Парень испугался и изо всех сил побежал домой. Вот и все…
Гаснер молчал, продолжая пить чай.
Рузичлер обратил его внимание на то, что сам факт гибели машиниста и девушки-диспетчера, тогда как динамо-машина и огромный дизельный мотор почти не получили повреждений, весьма подозрителен…
– Разрушен только угол здания. Его уже заделали, и, как видите, электростанция работает! – указывая на горевшие в люстре лампочки, сказал типограф. – Нашли козла отпущения…
Гаснер медленно допивал чай, задумчиво слушал и, как бы опомнившись, с удивлением сказал:
– Все это так или не так, мы с вами, конечно, не знаем… Но при чем тут я? Или вы хотите, наверное, чтобы я вмешался в это дело?
– Безусловно!
Гаснер ухмыльнулся.
– Но вы подумали, – сказал он спокойным тоном, – кто я такой, чтобы вмешиваться в такие дела? Я всего-навсего коммерсант. Не больше и не меньше! Обыкновенный коммерсант. Правда, в городе меня уважают, даже почитают, мне доверяют, в примарии со мной считаются, и везде я у них на хорошем счету. А почему? Аккуратненько плачу налог казне, не жульничаю с марками авиации, как это позволяют себе делать другие. Тут у меня полный порядок! Но я вас спрашиваю, какое все это имеет значение? Взрыв же устроили не коммерсанты, а какие-то бунтари, или как там они называются?
Рузичлер помедлил с ответом, стараясь сдержать нараставший гнев.
– Во-первых, прежде чем идти сюда, я хорошенько подумал о ваших возможностях, – медленно заговорил он. – Мальчик, как я уже сказал, не виноват. Это ясно даже ребенку. Сигуранце также. Тем не менее они истязают его, добиваются, чтобы он стал наговаривать на себя и, кто знает, еще на кого… Кончится тем, что он либо погибнет от побоев, либо останется калекой. Во-вторых, его мать тоже не выдержит. Она и без того несколько лет прикована к постели…
– Это я знаю, – с ноткой сочувствия произнес Гаснер. – Учила наших детей! И у меня к ней как к учительнице нет никаких претензий. Боже упаси!
– Ну вот, видите? Учила ваших детей, а ей сейчас не разрешают давать уроки даже у себя дома!.. И община наша отказала ей в помощи.
– Минуточку, минуточку! – вдруг просиял Гаснер. – Что же вы хотите? Община отказывается ей помогать, а Гаснер, обыкновенный коммерсант, должен всех переплюнуть? Притом против ветра?! Спасибо!..
– Нет! Община не хочет ей помочь только потому, что ее муж коммунист и за это сидит в тюрьме… Это вы прекрасно понимаете…
– Понимаю. Не отказываюсь. Так что с того? Я же только коммерсант и…
– Неправда! – перебил типограф. – Вы не только коммерсант. Вы в хороших отношениях со всеми в примарии, в полиции и в сигуранце, а с сыщиком Статеску вы даже дружите! Этого достаточно, чтобы повлиять на них, выручить мальчика!
– Вам легко говорить «повлиять»! С таким же успехом я могу сказать, что и вы дружите с сыщиком Статеску и тоже можете его попросить: это у вас ведь в типографии учится его сынок, и не я, а вы должны из него сделать печатника! А какие у меня отношения с сыщиком? Просто он помогает иногда, чтобы не придрались, когда приходится по воскресеньям торговать со двора или после закрытия магазина принимать покупателей! Вот и всё. И во сколько это мне обходится, страшно подумать! Но что делать? Торговать же надо как-то…
Рузичлер знал, что мануфактурщик не страдает сентиментальностью и не так-то легко вызвать у него сочувствие к страдающим. Убедившись в этом лишний раз, он попытался сыграть на его националистических чувствах… «Не может быть, чтобы не удалось его сломить, – размышлял Рузичлер. – Денежки-то он все-таки отправил в Палестину на покупку земельного участка».
Рузичлер начал издалека, стараясь смягчить богача, даже согласился с его доводами.
– Тут вы абсолютно правы! Торгуйте себе, как торговали, – сказал он, – но мальчику все же надо помочь! В конце концов, это же еврейский парень! Ведь сионистам из «Гардонии» вы помогаете? Подбрасываете им деньги на эмиграцию. Вот и подбросьте – не деньги, конечно, нет, а лишь несколько слов сыщику Статеску! Вы это умеете, когда вам хочется…
– Ах, вот оно что! – взъярился Гаснер. – По-вашему выходит, если я еврей, то должен всем евреям помогать?
– Почему всем? Только безвинному мальчику и его матери, которая учила ваших детей! Только! Вы можете и должны им помочь! Ведь вы прекрасно понимаете, что мальчику предъявили ложное обвинение, что кому-то надо обвинить во взрыве именно еврея, именно потому, что его отец сидит в тюрьме, чтобы на этом сыграть!..
– Это мы с вами так думаем, а кто знает, как там было на самом деле?! И потом, пусть так, пусть иначе, но при чем тут я? Странный вы человек, честное слово! Подумайте только: фашистам надо одно, коммунистам – другое, а мануфактурщик Гаснер, которому не нужно ни того, ни другого, должен, по вашему мнению, ввязаться в драку между ними! Выходит-таки красиво: Гитлер заказывает музыку, наши легионеры пляшут, коммунисты обделывают свое дело, а за все должен расплачиваться кто? Гаснер!.. Оставьте меня, ради бога, в покое. У меня магазин, и я торговец мануфактурой, а не адвокат, чтобы заниматься освобождением людей из сигуранцы!.. И вообще, очень может быть, что этот мальчик, как и его папочка, из числа тех, которые витают в облаках и хотят, видите ли, мир переделать… Такие люди способны на все. Я уже хорошо их знаю, не беспокойтесь!
Наконец-то Гаснер заговорил вполне откровенно, и Рузичлер понял, что этот человек ради своего благополучия и пальцем не шевельнет, чтобы помочь кому бы то ни было.
– Приспосабливаетесь, – в упор глядя на Гаснера, со злостью заговорил Рузичлер. – Боитесь не угодить подонкам господина Попа! Думаете, что всякий владелец магазина и миллионов в банке для них свой? Ошибаетесь! Вы были и останетесь для них евреем… И когда такие, как ваш приятель Статеску и дружки господина Попа с сынком, будут вешать иудеев, висеть и вам на той же виселице… Не воображайте, будто, субсидируя сионистиков из «Гардонии» или подбрасывая мелочишку общине, вы делаете большое дело для спасения еврейского народа! Нет, господин Гаснер! Вы все равно его предаете, так же как предаете ни в чем не повинного мальчика и его несчастную мать!
