Текст книги "Занавес приподнят"

Автор книги: Юрий Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)

Все здесь было знакомо Илье – и безысходная нужда тружеников, и их язык, нравы и обычаи, и их бесправное положение как инородцев… Большинство из них не владело румынским языком, между тем власти запрещали говорить на родном болгарском языке, и часто во избежание неприятностей соседи объяснялись друг с другом знаками, как немые. Вспомнилось Илье, как, беседуя с Бурлаченко, он удивлялся долготерпению угнетенного народа, на что бывалый коммунист ответил:

– Неверно это, Илья, будто народ чрезмерно долготерпелив… На протяжении всей истории нашего края, как, собственно, и других стран, из года в год бастовали рабочие, бунтовали крестьяне, протестовала интеллигенция, студенты, служащие… И не раз такие вспышки разрастались в мощные восстания. Потоки слез и крови пролили труженики, стремясь сбросить с себя ярмо нищеты, унижений, бесправия и гнета. И если народ-труженик все еще не расправился со своими угнетателями, то причина не в долготерпении, а в том, что его передовая часть – пролетариат – идейно и организационно еще не готова для решающей схватки. И первейшая задача коммунистов в том и состоит, чтобы, преодолевая все преграды, воздвигаемые власть имущими, изо дня в день настойчиво и терпеливо доводить до сознания эксплуатируемых великую правду и силу учения Маркса, Энгельса, Ленина, крепить их организованность, готовить к решающим схваткам и битвам против власти капитала, к революции…

– Именно такую кропотливую работу и ведут в подполье мои друзья Захария Илиеску, Аурел Морару и другие румынские товарищи, с которыми свела меня судьба, – ответил тогда Илья Сергею Даниловичу. – Не знаю, увижу ли я их когда-нибудь?..

Поглощенный этими мыслями, Илья не заметил, как идущий впереди капрал свернул к добротному дому с оцинкованной крышей и возвышавшемуся рядом с ним раскрашенному в национальные цвета столбу с трепыхавшимся на нем вылинявшим флагом. Замызганная табличка, прибитая между входной дверью и окном с железной решеткой, удостоверяла, что здесь помещается жандармский пост села Табак…

Томов предстал перед дежурным сержантом. Короткий допрос «о составе преступления» завершился отправкой арестанта на кухню в распоряжение добродушной толстухи поварихи. Илью удивило, что здесь его оставили без надзора. Конвоиры куда-то исчезли, сержант ушел в дежурную, где непрерывно трезвонил телефон.

– Поешь-ка, парень, сперва, а тогда и за работу… Верно, притомился в пути? Откуда сам-то?

С этими словами толстуха поставила перед ним большую миску с отменной фасолевой чорбой, а услышав в ответ по-болгарски, что родом он из Болграда, заулыбалась и положила ему в миску большой кусок молодой баранины.

Илья с наслаждением поглощал пищу, о вкусе которой забыл еще задолго до ареста, а раздобревшая женщина щедро подкладывала ему куски мяса.

Наевшись досыта, он принялся таскать из колодца воду, но не успел заполнить кадку, как появился сержант и приказал ему навести порядок в отхожем месте.

– Там есть все, что надо, – метла, лопата и ящик с хлоркой… Только пошевеливайся! – сказал он. – И чтобы там все блестело, слышь?!

Илья хотел было отказаться, но в дежурке затрещал телефон, и сержант убежал туда. Поразмыслив, Томов решил, что не стоит навлекать на себя недовольство жандармского начальства. Он принялся было за дело, но, увидев висевшие на гвозде обрывки газеты, присмотрелся к заголовкам и раскрыл рот от удивления. Один из напечатанных жирным шрифтом заголовков гласил:

«…скрывается за самоубийством инспектора Солокану?»

Илья посмотрел по сторонам, убедился, что никто не наблюдает за ним, прикрыл дверь и, сняв обрывок газеты с гвоздя, стал торопливо читать:

«…сделанное инспектором сигуранцы Солокану заявление в главном здании генеральной дирекции сигуранцы государства представителям столичной прессы, как это практиковалось в особых слу…»

Здесь текст обрывался, и Томов продолжил чтение на втором столбце:

«…авершив интервью и ответив на множество вопросов корреспондентов, господин Солокану удалился, заявив при этом, что его окончательное решение станет известно не более чем через пять минут. Но не прошло и минуты, как в соседнем кабинете раздался выстрел… Присутствующие на пресс-конференции журналисты и полицейские чиновники тотчас же бросились туда… На полу, в луже крови, лежал инспектор сигуранцы Солокану. В двух шагах от него валялся именной пистолет, два года тому назад пожалованный ему в качестве награды от генеральной дирек…»

Прочитав этот клочок газеты, Илья снял с гвоздя еще несколько обрывков, торопливо стал их просматривать, надеясь найти начало и конец глубоко взволновавшей его информации, но не успел… Послышались чьи-то шаги, и почти сразу же на пороге появился дежурный сержант.

– Что это у тебя? – строго спросил жандарм и, выхватив из рук Ильи газетные обрывки, стал разглядывать их. – Для чего они тебе?

– Да просто так… – спокойно ответил Илья. – Руки хотел вытереть…

Жандарм недоверчиво посмотрел на него, еще раз повертел в руках бумажки и, не обнаружив на них ничего подозрительного, скомкал и бросил в дыру.

– Ну-ка пойдем… – недружелюбно произнес дежурный. – Ты мне прикинулся прямо-таки ангелочком, а ваша милость, оказывается, бунтарь первой гильдии!

Илья понял, что опять стряслось что-то неладное. В дежурном помещении он предстал перед шефом жандармского поста – толстяком с обрюзгшей физиономией цвета переспелого помидора.

– Есть приказ сигуранцы Болграда доставить тебя туда в кандалах, – ворчливо произнес жандарм, глядя на Томова мутными после попойки глазами. – В тюремном предписании этого нет, но сигуранце лучше знать, какой ты есть фрукт… Будешь топать этапом… Вопросы есть?

Томову надели на ноги допотопные кандалы – толстую цепь с большим амбарным замком. Молча он взирал на приготовления конвоиров, не переставая думать о самоубийстве инспектора Солокану. Что он сказал в предсмертном заявлении на встрече с корреспондентами? В чем причина самоубийства? Есть ли какая-нибудь связь между случившимся и странным поведением инспектора сигуранцы во время его двукратной встречи с Томовым в камере тюрьмы?

Эти мысли не покидали Илью на всем пути из села Табак. С трудом передвигая ноги, скованные волочившейся по земле цепью, не замечая ни встречных пешеходов, ни проезжавших на подводах крестьян, он шаг за шагом восстанавливал в памяти каждое слово, сказанное инспектором при встречах в камере тюрьмы, каждое его движение и все больше приходил к заключению, что уже тогда Солокану испытывал глубокое разочарование в том, чему служил верой и правдой, искал и не находил выхода из тупика, в котором оказался, когда понял истинные причины гибели своей дочери, узнал, что подлинные убийцы ее – те, к кому он благоволил, кому попустительствовал, сам же помогал.

Дорога пошла в гору, вдали показались красные черепичные крыши военных казарм на окраине Болграда. Когда конвой подошел к казарме третьего пехотного полка, из ворот с высокой полукруглой аркой выкатила двухколесная бричка на резиновом ходу. Бесшумно подкатила она к конвою, и оба жандарма в растерянности остановились, взяв под козырек.

– Вы что, слепые? – обрушился на них зычным голосом тучный офицер, восседавший на бричке рядом с денщиком. – Не видите, что заключенный едва ноги передвигает?!

– Здравья желаю, господин капитан! – заикаясь, рапортовал старший жандарм. – От цепей это, господин капитан… В сигуранцу его доставляем. Так приказано!

– Не знаю, какой болван вам приказал такое! Своя-то голова у вас есть на плечах? Сейчас же сделайте так, чтобы цепь не била его по ногам! Понятно?

– Так точно, господин капитан, понятно!..

Офицер ткнул в бок денщика, который хлестнул коня вожжами, и рысак рванул с места… Томов узнал капитана Гросу и был уверен, что тот не признал в нем бывшего соседа по дому, еще недавно гимназиста, запускавшего планеры… Гроза солдат и офицеров третьего пехотно-стрелкового полка «Вынэторь», капитан Гросу был широко известен горожанам тем, что женился на бессарабке, дочери местного фотографа-еврея. Это считалось недопустимым в армии его величества, хотя известно было, что сам монарх сожительствовал с еврейкой Лэйей Вульф, по желанию его величества ставшей «чистокровной» румынкой Еленой Лупеску…

Жандармы озадаченно чесали затылки, не зная, чем подтянуть цепь, чтобы она не била по ногам арестанта и не громыхала по камням дороги. Наконец, ругаясь и проклиная повстречавшегося капитана, один из жандармов, рискуя показаться в городе со спадающими штанами, снял с себя брючный ремень и привязал один конец к цепи, другой дал в руки арестанту. Илья приподнял цепь, и сразу стало легче идти. Жандарм, однако, продолжал браниться и без конца подтягивать спадающие штаны…

Так они вошли в город. На окраине мало кто знал Илью Томова, но если изредка и попадались знакомые, то не признавали в нем своего земляка. Для встречных горожан он был просто безымянным арестантом, одним из тысяч им подобных. Одиночки прохожие молча провожали сочувствующим взглядом эту не столь уж редкую в королевстве процессию.

Иначе реагировали жители торговой части города. Едва конвоиры и арестант вступили на главную, бульварную улицу, носившую имя короля Фердинанда, как из расположенных друг за другом бесчисленных лавчонок и шинков, парикмахерских и закусочных, контор по скупке и экспорту зерна и вина, шерсти и овечьих шкур, рыбы и фруктов, лука и веников, словно оповещенные по беспроволочному телеграфу, стали выбегать на тротуар сгорающие от любопытства люди. За редким исключением, для всех этик крупных, средних и мелких торгашей человек под стражей, да еще в кандалах, – вор, убийца или, что с их точки зрения еще хуже, бунтарь, покушающийся на весь их жизненный уклад, на их святыню – частную собственность…

Илья шел, глядя вдаль, не всматриваясь в толпящихся на тротуаре людей, но по доходившим до его слуха возгласам отчетливо представлял себе выражение злорадства и негодования на их лицах.

– Попался, субчик!

– Считай, песенка спета… Амба!

– И римский папа не поможет…

– Руки отрубать таким мерзавцам надо!

– А теперь-то все одно что без рук… В чужой кармам уже не залезет!

– Крышка!

«Ну и гады! – с возмущением подумал Илья. – Сами прожженные жулики, и меня в свою компанию зачисляют…»

Он хотел крикнуть им что-нибудь оскорбительное, но пока соображал, как сказать, передумал и отказался от своего намерения. Он вспомнил, с каким достоинством реагировали коммунисты – узники тюрьмы Вэкэрешть – на площадную брань и вздорные обвинения тюремщиков. Томов выпрямился, вскинул голову и, смерив толпу презрительным взглядом, зашагал более твердой походкой.

Впереди, на предпоследнем квартале бульвара, размещались лучшие в городе бакалейные и галантерейные лавки, здесь же был и магазин мануфактурщика Гаснера, а дальше начинался проспект помещика Раевского, пестревший претенциозными вывесками банков «Комерчиала» и «Басарабия», ресторанов «Пиккадили» и «Монте-Карло», отелей «Гранд» и «Савойя», автобусной конторы «Транспортул модерн» и кофеен «Венеция», «Парадис» и «Де лукс», служивших местом сборища городских торговцев и владельцев предприятий, приезжих коммерсантов и коммивояжеров, рыскающих в поисках клиентов маклеров и великовозрастных лоботрясов с десятилетним студенческим стажем и кошельком, туго набитым папашиными деньгами. Здесь многие знали Илью Томова если не в лицо, то по имени как парня, однажды закатившего звонкую пощечину известному в этом мире мануфактурщику Гаснеру.

К встрече с этой публикой Илья готовился и нервничал с той самой минуты, когда жандармы повели его через центр города… Он предвидел, сколь бурной будет реакция завсегдатаев этих заведений на его появление – с «почетным» эскортом. И он не ошибся. Еще издали завидев конвойных, толкавшиеся у входа в «Венецию» дельцы, перебивая друг друга, заорали в открытую дверь кофейной:

– Ай-яй-яй-й!

– Скорее сюда!

– Смотрите! Ведут его!..

Этого было достаточно, чтобы страстные любители сенсаций, не довершив заключения сделок, не дослушав очередного пошленького анекдота, не допив зельтерской или кофе, не доев пирожного или не доиграв партии в домино, бросились опрометью на улицу.

– Так то ж наш болградец!

– Точно! Илюшка Томов…

– Это тот самый, который так непочтительно поступил с господином Гаснером?

– Ну да!

– Но оплеуха – мелочь! Бандит же хотел бросить бомбу в патриарший собор!

– В Букуреште?!

– Да-да! И потом он собирался перемахнуть на аэроплане через Днестр к красным голопузикам…

– Ай-яй-яй-й, что творится на белом свете, какой ужас!

– Заковали-то его прочно!..

Илья размеренно шагал по ухабистой мостовой, преодолевая боль в ногах, подняв голову и с откровенной ненавистью в упор глядя на толпившихся, словно перед клеткой в зверинце, мошенников от торговли и казнокрадов, прихлебателей власть имущих и бездельников с пресыщенными мордами. Взгляд Томова заставил многих из этой разношерстной публики умерить пыл, стушеваться и проводить земляка-арестанта опасливым взором.

Глубокое облегчение почувствовал Илья, миновав кварталы, заполненные чуждыми ему людьми с низменными нравами. Многих он видел насквозь, понимал их стремления и намерения, цели; он изменился с тех пор, как покинул этот город. Томов был уже другой человек, с иными запросами, иным мышлением, психологией, иным видением жизни и даже характером. Он возмужал не только внешне. Илья Томов прозрел. Нет, он не доставил удовольствия тем землякам, что столпились у «Венеции», лицезреть себя приниженным, покорным, сломленным, таким, каким они хотели бы его видеть. Напротив, всем своим видом Томов бросал им вызов и осуждение.

И хотя в какое-то мгновение он с облегчением глубоко вздохнул, когда миновал эту людную улицу, он тут же пожалел, что среди тех, кто устроил ему столь выразительно враждебную встречу, не оказалось ни его бывшего хозяина, ни Изабеллы… Она бы наверняка схватилась за голову и, быть может, даже упала в обморок, а господин Гаснер при виде кандалов на ногах «паршивца», «голодранца», «босяка» и сопровождающих его конвойных жандармов пришел бы в восторг…

Сейчас Илья почему-то был уверен, что нашел бы способ публично осмеять сентиментальность Изабеллы, осадить и обескуражить самоуверенного мануфактурщика. Илье очень хотелось, чтобы все было именно так, и так именно он представлял себе эту несостоявшуюся встречу…

Конвой приближался к кирпичному зданию полиции; вдали виднелась белокаменная веранда шинка и часть выступавшей из-за угла покосившейся завалинки с деревянными столбами вместо колонн, подпиравшими ветхий домик. В нем мать и дед Ильи снимали две комнатушки с крохотной кухней. Неотрывно смотрел Илья на этот домик, но, к великому его огорчению, конвойный свернул к железным воротам полиции, услужливо открытым привратником, а из домика так никто и не вышел.

Пока комиссар местного отделения сигуранцы Рафтоппуло неторопливо распечатывал большой желтый пакет с оттисками королевской короны на сургуче и оформлял «обратный талон», подтверждавший поступление арестанта, жандарм во дворе снимал с Томова кандалы, пропажа которых грозила конвоирам, согласно жандармскому уставу, продлением службы не менее чем на год.

Двое полицейских провели Томова в узкий коридор, где его обсыпали дезинфицирующим тошнотворным порошком, а затем провели по крутой, шатавшейся под ногами лестнице в глубокий полутемный, пахнущий плесенью погреб. Худая слава гуляла среди местных жителей об этом полицейском застенке, упоминание о нем всегда отождествлялось с истязаниями и пытками.

И первое, что пришло на ум Илье, когда он оказался в этом подземелье, было давнее воспоминание о мужественном поведении его школьного друга Хаима Волдитера. Арестованный сигуранцей за распространение революционных прокламаций, Хаим подвергся тогда пыткам и истязаниям, но, несмотря на весьма изощренный метод допроса комиссара Рафтоппуло и жестокость главного сыщика Статеску, ни единым словом не выдал ни своего сообщника Илюшку Томова, ни других ребят.

Илья томился в погребе не более получаса. Его привели в канцелярию, и дежурный полицейский комиссар, не говоря ни слова, приступил к делу: измерил рост Томова, – установил цвет его волос и глаз, определил черты внешности и наличие особых примет, тщательно выискивая подкожную татуировку.

Завершив процедуру раздевания и обследования, дежурный комиссар провел Томова в соседний кабинет. Здесь он предстал перед плотным, смуглолицым, с густой щеткой рубленых седых усов комиссаром Рафтоппуло. Этот самодовольный чин не упускал случая блеснуть своей мнимой проницательностью и способностью хитро вести допросы. Помимо Рафтоппуло в кабинете был и главный сыщик сигуранцы Статеску. Он делал вид, будто впервые видит Илью. Статеску и Рафтоппуло попеременно повели дотошный не то допрос, не то разговор, причем комиссар, лукаво поглядывая на Илью, старался казаться наивным, добродушным и словоохотливым шутником.

– Учился в лицее? Это прекрасно! А где?

– Наверно, были среди лицеистов друзья? Кто, например?

– Стало быть, учился вместе с Волдитером Хаимом!

– Уехал куда-то?! Вот как… Жаль, конечно… А сам почему покинул наш город?

– На авиатора хотел учиться?! Совсем похвально! И что же помешало?

– Хм… Не приняли? Почему же?..

– Пришлось наняться на работу? Куда?

– Помогли знакомые? Кто именно?

– А здесь есть родные?..

– И отец с ними?

– Вот оно что?! Уехал с дочерью… Далеко?

– Печально, да-а… Ну-с, а если, предположим, тебя освободили бы из-под ареста, чем бы занялся?..

– Это верно сказано! Человеку без хлеба насущного не жить, а хлебушек с неба не падает, и, к сожалению, денежки тоже под ногами не валяются…

Долго длился этот нудный, никчемный разговор с бесконечными повторами, Ни «проницательному» комиссару, ни тем более «всеведущему» сыщику, привыкшему выведывать секреты с помощью доносчиков, ничего не удалось узнать сверх того, что им давно и хорошо было известно. Им лишь самим хотелось увидеть, что в самом деле представлял собою их новый подопечный и каким образом легче держать под контролем этот «объект», с которым в будущем придется, очевидно, вести трудную борьбу. Поэтому они и прощупывали его, пытаясь отыскать уязвимые места. Но безуспешно.

– Ну, вот и прекрасно! – с наигранной любезностью заключил комиссар Рафтоппуло. – Мы должны остаться друзьями… А для этого на память надо сфотографироваться ради формальности, – продолжал он, обменявшись многозначительным взглядом с сыщиком, – следовало бы снять отпечатки пальцев… Не так ли?

Статеску помедлил с ответом, равнодушно пожал плечами, будто желая сказать, что можно бы обойтись и без соблюдения этих правил, но коль скоро предложено комиссаром, то почему бы и не выполнить…

– Вот и отлично, господин Статеску! Нельзя не оценить такое единодушие… Полагаю, что и господин Томов не имеет возражений?

Илья ничего не ответил, и комиссар тотчас же заключил:

– Молчание – знак согласия! В таком случае пройдите в соседнюю комнату. Там все уже подготовлено, и вас ждет фотограф.

Пока Томова фотографировали и снимали отпечатки пальцев, комиссар Рафтоппуло связался по телефону с генеральной дирекцией сигуранцы Бухареста и получил подтверждение полученных в желтом пакете указаний. И когда Илья Томов снова появился в его кабинете, Рафтоппуло торжественным тоном довел до его сведения, что «сигуранца государства его величества Кароля Второго, исходя из гуманных соображений, постановила прекратить дело, начатое против Илие Томова, и освободить его из-под ареста…».

– Однако, – продолжал уже с серьезной миной на лице комиссар Рафтоппуло, лукаво взглянув на Томова, – постановление предписывает господину Томову находиться под постоянным надзором государственной сигуранцы города Болграда, в связи с чем ему надлежит впредь два раза в неделю – по вторникам и пятницам – отмечаться в полиции… Господину Илие Томову запрещается заниматься политикой, запрещается выезжать за пределы города, запрещается отлучаться из дома от двадцати трех до шести часов, запрещается посещать собрания, запрещается собираться…

Запрещениям, казалось, не будет конца. Затем последовали предупреждения и угрозы о применении санкций в случае нарушения постановления сигуранцы. Наконец Томову предложили засвидетельствовать собственноручной подписью «согласие с постановлением», «отсутствие возражений», «принятие к сведению порядка отметки в полиции», обязательство «соблюдать правила для поднадзорного» и снова «отсутствие претензий к сигуранце государства и государственным служащим», «хорошее обращение» и многое другое…

Илья читал, расписывался и все еще сомневался в том, что его выпустят. Когда же Рафтоппуло произнес: «Вы свободны, господин Томов! Можете идти», – от радости Илья чуть было не сказал «спасибо», но вовремя спохватился и только сдержанно кивнул головой.

Странное ощущение испытал Томов, когда вышел за ворота полицейского участка. Умом и сердцем он радовался обретенной свободе и вместе с тем испытывал какую-то неловкость, словно его лишили чего-то, ставшего привычным. Ему казалось, что кто-то все еще сопровождает его, что вот-вот он услышит окрик-приказ идти быстрее или медленнее, повернуть влево или вправо, остановиться или встать лицом к стенке… Он шел медленно, неуверенно, хотя ему хотелось скорее, как можно скорее увидеть мать и деда, шел не оборачиваясь, хотя хотелось убедиться в том, что он действительно свободен и никто не следит за ним по пятам.

Стиснув зубы и сжав кулаки, Илья заставил себя ускорить шаг и, когда дошел до калитки дома, не выдержал, обернулся. Кругом ни души! Над головой огромный простор безоблачного неба!.. С облегчением глубоко вздохнув, Илья рывком открыл калитку и вбежал во двор…

В то время, когда в полицейском участке Илью Томова освобождали от кандалов, фотографировали, допрашивали и оформляли расписки, прежде чем отпустить домой, завсегдатаи кофейни «Венеция», среди которых был уже и господин Гаснер, все еще продолжали на все лады комментировать появление в городе закованного в кандалы земляка.

Мануфактурщик торжествовал:

– Теперь его поведут в Измаил!.. Этапом!

– Почему вдруг в Измаил? Он же, говорят, набедокурил в Бухаресте?

– Будто вы не знаете, что в Измаиле острог! Потому его и поведут туда!

– Вы так думаете?

– А вы как думаете? Повезут в фаэтоне на курорт в Будаки? Ему и так обеспечен отдых… за решеткой!

– Почему все-таки вас так волнует судьба этого парня, господин Гаснер? – вмешался в разговор дотошный старикан, владелец соседней с «Венецией» цирюльни. – Неужели все еще помните, как он «отбрил» вас по щеке?

Гаснер не успел открыть рот, как кто-то с явным намерением вывести мануфактурщика из равновесия – поправил старикана:

– Да нет же! «Отбрил» – не то слово! Один извозчик был свидетелем этой сцены и говорил, что молокосос Томов просто-напросто съездил по морде господину Гаснеру! Разве вы этого не знали?!

– Хорошо, хорошо! – задыхаясь от гнева, прохрипел Гаснер. – Можете еще вспомнить, как мясник сказал, что босяк рубанул по ряшке, и прочее, и прочее… Все это я уже не раз слышал, и меня это не волнует. Ни капли! И между прочим, на вас бы он руку не поднял. А знаете почему? Нет? Так я вам скажу: потому что, как говорят, рыбак рыбака видит издалека… Да-да! Он бунтарь, дед его бунтарь, и все, кто с ними, хотят они этого или не хотят, такие же бунтари! Как, между прочим, и наш типограф… Он их давнишний приятель!

– Рузичлер?

– Вы не ошиблись! – охотно подхватил мануфактурщик, стараясь переключить разговор на другую тему. – Именно он хотел взять этого босяка в свою типографию и сделать из него печатника!.. А как вы думаете – для чего? Очень просто! Чтобы этот бунтарь мог печатать большевистские прокламации и подбивать людей на…

– Тс-с, тише! – прервал его цирюльник. – Рузичлер как раз идет сюда…

Гаснер замолчал, но ненадолго. Он убедился в том, что типограф только здесь узнал о появлении сына Томовой в кандалах и под конвоем жандармов, и наслаждался, видя, как удручающе подействовало на него это сообщение. С того памятного дня, когда типограф был у него дома и ушел, изругав его последними словами, они не здоровались и не разговаривали друг с другом. Теперь желая еще больше огорчить своего обидчика, Гаснер снова стал петушиться, переходить от одного к другому и нарочито громко восклицать:

– Так вы понимаете, что его ждет? Он уже получит то, что до сих пор никому не снилось! Сейчас другое время – война! И уж как-нибудь я знаю, что говорю, поверьте мне!

Увлекшись, Гаснер не заметил, что типограф давно уже покинул кофейню и вряд ли слышит его пророчества…

Дома Илья не успел еще рассказать матери и деду, что отныне он будет жить в Болграде под надзором полиции, как раздался стук в дверь. Тревожно забилось сердце Ильи. Испуганно прижалась к груди сына мать. И только дед, сурово нахмурив брови, после короткого раздумья громко спросил:

– Кто там?

Это был типограф Рузичлер. Он стоял на пороге в полном недоумении.

– Илюшка?!

– Да, господин Рузичлер… Здравствуйте!

Типограф с распростертыми руками бросился к Илье, обнимал и тискал его, жал руку и хлопал по плечу…

– Так мне же сейчас сказали в кофейне, что тебя привели жандармы, как последнего преступника, закованного в кандалы!

– Все верно… Но, как видите, освободили.

– Совсем?

– Надеюсь…

Рузичлер смотрел на Илью, словно не верил ни глазам, ни ушам своим, и снова стал обнимать его.

Илья впервые за долгое время рассмеялся. Но тут же посерьезнел.

– Большое спасибо вам, господин Рузичлер, за помощь, которую вы оказали здесь моим, – сказал он, освободившись наконец из объятий типографа. – Я этого никогда не забуду и, как только подыщу работенку, начну постепенно…

Рузичлер не дал ему договорить:

– Брось ты чепуху городить! О чем говоришь? Как тебе не стыдно! Чепуха все это!..

– Нет, не чепуха! – вмешался старик Липатов. – Наша вам сердечная благодарность, господин Рузичлер. Вы и ваша жена сделали для нас много доброго… Очень много!

– Перестаньте! И слышать не хочу, – отмахивался типограф. – Илюшка на свободе! Вот что важно!

– Тоже верно, – согласился старик Липатов, сворачивая на радостях цигарку. – А то я уж подумывал, доживу ли до такого дня…

– Ого! – весело воскликнул Рузичлер. – Я уверен, что вы еще будете встречать в нашем городе и других… Вы понимаете, Илья Ильич, о чем я говорю… Пора бы им подумать и о нас с вами…

– Пора бы давно… – ответил Липатов и, сам того не замечая, выпрямился, глаза его блеснули, лицо, и без того всегда серьезное, стало суровым. Резким движением он зажег спичку, прикурил, глубоко затянулся…

Рузичлер взял Илью за руку и, не отпуская ее, спросил:

– А знаешь, с кем на днях мы вспоминали тебя?

– Меня? С кем?

– С отцом твоего дружка!..

– Какого дружка?

– Хорошенькое дело – «какого дружка?». Отцом Хаима! Старика Волдитера не знаешь?

– Конечно, знаю. А что с Хаимом? Хороший парень, только, думается, напрасно мотнул в Палестину… Как он там живет?

– Хаим там создает «великий национальный очаг»!.. По-еврейски это называется «манэ цурес»… Ты знаешь, что это такое? Мои беды… или еще что-то в этом роде. А отец его тут еле перебивается с дочерью. Письма он получает редко, и хорошего в них, видимо, мало. Правда, однажды он порадовался, когда Хаим сообщил, что женился…

– Хаим женился?!

– Да, представь себе, женился… Как будто бог весть какое большое дело жениться! Но с тех пор старик почему-то молчит. Я не спрашиваю его ни о чем. Знаю, если бы было у него что-нибудь хорошее – наверняка похвастал бы. Раньше он, бывало, все говорил, что ждет от сына вызова. Теперь об этом – ни слова. Не думаю, чтобы Хаим стал уже Ротшильдом и зазнался!.. Ты же знаешь, не таков он, чтобы бросить отца и сестренку.

– Ну, нет! Это исключено, – твердо ответил Илья. – Хаим – отличный товарищ. Я тоже часто вспоминал его…

– Ну вот, видишь! Хотя, поверь мне, Илюшка, я не завидую ему, если даже он стал там миллиардером… Честное слово! У меня есть один немудреный принцип. Не бог весть какой умный. Обыкновенный! Родился я тут? Детство мое прошло тут? Родители мои похоронены тут? Друзья мои живут тут? Я тружусь тут? Значит, и находиться я должен тут!.. И если тут плохо, так тут надо и бороться за лучшую жизнь!.. Вот тебе вся моя философия… И точка! А к тебе, Илюшка, у меня просьба. И хочешь ты или не хочешь, но должен пойти навстречу…

– Пожалуйста, господин Рузичлер… Если только смогу – с удовольствием!

– Сможешь, сможешь…

Рузичлер предложил Томову немедленно наведаться в кофейню «Венеция», а потом обязательно пройтись мимо магазина Гаснера. Илья замялся.

– К чему?

– К чему? – удивился типограф. – Ты же не знаешь, что твой бывший хозяйчик Гаснер уже раструбил всем в кофейне, что тебя отправляют на каторгу!

– Ну и бог с ним…

Рузичлер обиделся:

– Нет, нет, нет! Ты должен исполнить мою просьбу! Я хочу посмотреть, как будет выглядеть Гаснер, когда ты появишься! Прошу, Илюшка! Ведь от такого удовольствия я проживу по меньшей мере на десять лет больше положенного, честное слово!

– А может, и верно, надобно уважить? – сказал дед. – Только сперва приодеться бы… Маруся! Дай-ка Илюхе что там есть из одежонки… Рубаху чистую!

Суетясь и радуясь, как ребенок, Рузичлер ушел, чтобы инсценировать «неожиданную» встречу с Ильей в «Венеции». А Илья умылся, надел белую рубашку с открытым воротом и неуклюже сидевший на нем, но пропаренный и отутюженный до блеска черный пиджак деда, получил от матери несколько медяков и отправился вслед за типографом.

Появление в кофейне Томова было тотчас же замечено. С разных сторон послышались приглушенные возгласы, и обычно неутихавший здесь галдеж стал быстро замирать.

Будто не замечая этой перемены, Илья прошел к стойке, напротив которой за столиком сидел Гаснер с цирюльником, поздоровался с бай-Авраамом – хозяином кофейни – и заказал стакан зельтерской с сиропом.

– Что с вами, господин Гаснер? – ехидно спросил цирюльник. – Опустите руки! Или вы хотите уже сдаваться?! Не торопитесь, успеете!.. Пока ведь он один только здесь, и еще неизвестно, когда заявятся его дружки из-за Днестра…

Но мануфактурщик вопреки обыкновению пропустил мимо ушей язвительное замечание цирюльника. Его голова была до отказа забита тревожно-недоуменными вопросами, на которые он не мог найти сколько-нибудь вразумительных и успокоительных ответов: «Что же это делается? Как могли выпустить такого босяка?! Такого бандита! Сам ведь Статеску говорил, что его заковали в кандалы и теперь ему не видать белого света! И к чему я плачу столь большие налоги, если власти не хотят уберечь меня и других порядочных людей от таких бунтарей?! А взятки какие я каждый раз им даю! Они называют это «подарки»… Ничего себе «подарки»… А этот босяк смотрит на меня так, что лучше бы ему ослепнуть! Еще может и по уху влепить… От него всего можно ждать, даже в кофейне! Тогда все эти паршивцы вообще не дадут мне покоя: «смазал», «отбрил»…