Текст книги "Занавес приподнят"
Автор книги: Юрий Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)
Покоритель девичьих сердец был и в самом деле на этот раз безукоризненно вежлив, тактичен и скромен: говорил и ел в меру, мало пил, держался просто, шутил не больше, чем следовало, не хвастался и не клялся, как обычно, «честью офицера» и тем более не давал «слово легионера». С Изабеллой он был любезен, но не более, чем с ее подругой и другими соседями по столу. Лулу старался быть незаметным: даже свои частые взгляды на большие часы он пытался скрыть.
Таким собранным и сдержанным «групповод по связям с легионерскими гнездами периферии» не бывал даже в обществе своего тихого и до ужаса загадочного Гицы Заримбы.
Жоржику Попа поведение посланца «Зеленого дома» напоминало затишье перед бурей…
Напротив молодежи задушевно беседовали рано состарившаяся, чрезмерно полная, с рыхлым, но все еще приятным лицом жена помещика Раевского и худая, еще не старая, но болезненная мать Жоржика. У обеих женщин судьба сложилась одинаково: обе лишь формально оставались замужними, обе появлялись в обществе только ради того, чтобы не выносить сор из избы… Помещик Раевский постоянно влюблялся то в актрису-неудачницу, то в сироту-гувернантку, а теперь на склоне лет увлекся краснощекой пышной молочницей, женой хилого пьянчуги сапожника, прихрамывавшего, кстати, не менее его самого. Любители посудачить определили в молочнице своеобразное постоянство: она, дескать, оставаясь верна хромоте, предпочла все же богатство…
Жена Попа – некогда единственная дочь состоятельного винодела, образованная и хорошо воспитанная, сохла под общей крышей отцовского дома с желчным и деспотичным, самоуверенным, но бесталанным и непрактичным супругом. Унаследованное от отца состояние, как и сама наследница, таяло на глазах. Не будь хозяйство записано на имя жены, ретивый супруг давно бы расстался с нею. Теперь он рассчитывал поправить дела проверенным способом: женить сына на единственной наследнице помещика Раевского.
На том конце стола, где восседал хозяин, разговор не клеился. Мнивший себя опытным политиком Попа-старший завел было речь о последних событиях в Европе и, как обычно, стал восторженно говорить об успехах Германии, не забыв, однако, вскользь отметить выгодность экспорта в Германию плоештской нефти, запасов бессарабского зерна и вина… Но никто не поддержал разговор на эту тему. Попа-старший обиделся, надулся, однако не стал, как обычно, горячиться и доказывать правильность своих мыслей. Он знал, что ненависть русского помещика Раевского и его близких друзей к большевикам не мешает им недолюбливать и презирать нацистов. В свою очередь помещик Раевский и его единомышленники знали Попа как ярого сторонника скомпрометировавшей себя и потому формально запрещенной законом «железной гвардии». Терпеливо выслушав его рассуждения о могуществе держав оси Рим-Берлин-Токио и мудрости правителей третьего рейха и молча выждав несколько секунд, они заговорили о деловых прогнозах в связи с повышением цен на некоторые продукты питания из-за продолжающейся войны Франции и Англии с Германией.
Но вот из соседней просторной комнаты донеслись звуки рояля, и тотчас же из-за стола поднялась молодежь. Пары, бесшумно вальсируя, заскользили из зала через раскрытые настежь высокие, инкрустированные бронзой двери в соседнюю комнату.
Когда зазвучал старинный венский вальс, Жорж подвел Изабеллу к групповоду, а сам пригласил на танец свою мать.
– Не простудился ли? – спросила она и коснулась ладонью его лба. – У тебя влажный лоб, Жоржик!
– Нет, мамочка, я совершенно здоров…
– Но ты чем-то озабочен? Я наблюдала за тобой весь вечер и заметила, что ты поглядываешь на часы и очень возбужден, хотя почти совсем не пил… Последнее меня радует, но это сочетание сдержанности и возбужденности?!
Жорж рассмеялся.
– Не беспокойся; мамочка… У меня, как говорят немцы, «аллес ин орднунг»![46]46
Все в порядке!
[Закрыть] Просто ты все еще считаешь меня маленьким…
– Для меня ты всегда малыш, Жоржик! Твой влажный лоб напоминает мне, как ты болел корью… Боже, что тогда было со мной! Думала, сойду с ума… Мальчик мой…
– Тебя не утомляет танец, мамочка? – снова прервал ее Жорж, желая изменить тему разговора. – Хочешь, я посижу с тобой?
Мать не успела ответить: они столкнулись с танцующими Лулу и Изабеллой, рассмеялись, обменялись шутливыми замечаниями…
Танцуя, Лулу Митреску вел себя учтиво, держался на почтительном расстоянии от Изабеллы, лишь слегка придерживая ее за талию, не позволял себе никаких вольностей в разговоре.
– Хотя я не встречал вас прежде, но мне кажется, что именно сегодня вы особенно счастливы, – сказал Лулу.
– Вы не ошиблись, – чистосердечно призналась Изабелла. – Сегодня я действительно счастлива – как никогда!
– Искренне желаю вам всегда быть такой же счастливой и красивой…
– Спасибо, – слегка покраснев, ответила Изабелла и, желая скрыть самой себе непонятное смущение, заговорила о первом, что пришло на ум. – Моя подружка понравилась вам? Правда, она очень славная?
– Очень милая! Очень… Скромная девушка, – подтвердил Лулу и тут же спросил: – Доводилось вам бывать в столице?
– Ой, знаете, давно! Как-то в детстве с бабушкой мы возвращались с курорта и на два дня остановились в Бухаресте. Помню это смутно. Почему-то запомнились только мальчишки-газетчики и страшный городской шум… Так что вы вправе считать меня неуклюжей и наивной провинциалкой! Такой, наверное, я и кажусь вам?.. Признайтесь!
Лулу снисходительно улыбнулся, отрицательно покачал головой, но ничего не сказал. Он думал в эту минуту о более важном. Шеф – член «тайного совета» легионеров – послал его сюда не для праздных разговоров и развлечений; об этом он говорил ему перед отъездом в Болград. Хотя Гицэ Заримба не выпускал из виду и эту сторону способностей групповода, Лулу, однако, не забывал наказ. Он ждал лишь условного сигнала… А Изабелла продолжала игриво щебетать:
– Мне так много говорил о вас Жорж! Вы еще погостите в нашем городе?
– К сожалению, недолго… Служба!
– Но, может быть, все же успеете поехать с нами в имение… Там так чудесно! Вы любите кататься на…
Изабелла не договорила. Погас свет. Оборвалась музыка.
Послышались встревоженные голоса.
– Что за чертовщина?!
– Вот вам и казенная электростанция!
– Свечи!.. Принесите свечи!
– А на бульваре и вообще в городе свет горит!
– Вероятно, авария на одной только линии. Или пробки, возможно, перегорели?
Подобного случая никто в доме не предвидел, и потому прислуга металась теперь в поисках свечей, подсвечников и керосиновых ламп.
– А может, и в самом деле пробки перегорели? – вдруг произнес Лулу. – В этом я кое-что смыслю… Вы позволите не надолго оставить вас?
Через минуту Лулу Митреску был на улице у парадного подъезда, к которому уже подкатил на отцовской машине Жорж Попа. Едва групповод захлопнул за собой дверцу, автомобиль сорвался с места и с погашенными фарами скрылся за поворотом.
Погруженные во мрак «белый зал» и соседняя комната постепенно стали освещаться тусклым светом свечей, потом принесли и несколько пузатых керосиновых ламп.
– Танцы продолжаются! – крикнул старик Раевский своим все еще звонким голосом. – Мазурку!
– Да, да, мазурку!
– Пожалуйста, мазурку!
Полились звуки веселой музыки. После яркого, холодного и ровного света электрических люстр и канделябров колеблющееся, слабое освещение казалось уютным, снимало скованность, располагало к шуткам… В разгар веселья гости ощутили, будто под их ногами чуть-чуть качнулся пол, дрогнул стол, слегка зазвенела расставленная на нем посуда и послышался отдаленный грохот, словно где-то произошел взрыв.
– И на бульваре погас свет! – встревоженно крикнул кто-то, подойдя к окну.
– Смотрите, смотрите!
– Пожар!
– Да, да! Где-то у лимана!..
Жители этого маленького и тихого заштатного города, развлекавшие себя тем, что подхватывали, муссировали и сами распускали всяческие слухи и небылицы, старавшиеся забавы ради всякое пустяковое происшествие превратить в сенсацию, стали вдруг свидетелями и в самом деле непостижимого события: на недавно отстроенной городской управой электростанции и в примыкавшей к ней бане произошел взрыв!
Истолкований этого события было столько же, сколько и жителей в городе… Но все сходились в одном – это диверсия!
В кофейне «Венеция» и ресторане «Монте-Карло», служивших средоточием всех новостей, господа коммерсанты и торговцы обменивались мнениями:
– А виновнички, как водится, скрылись!
– Найдут. Непременно найдут!
– Может, и не нашли бы, да электростанция и баня – казенные!
– Уж на сей раз полиция постарается… Отыщут мерзавцев!.. Время сейчас тревожное, и шутить с такими вещами не приходится…
– Поговаривают, что машинист с девушкой из диспетчерской убиты! А вот какой-то мальчишка, что работал в машинном отделении учеником, сумел-таки сбежать… Не кажется ли вам это подозрительным?
– В том-то и дело! У этого сорванца отец, говорят, коммунист… Сидит в остроге уже много лет!
– Вот оно что?! В таком случае все понятно!..
– Подумать только! В Бухаресте наш землячок Томов пытается ни больше ни меньше как взорвать патриарший собор и на аэроплане бежать к большевикам… Здесь летит в воздух электростанция с баней и гибнут люди, а сынок коммуниста скрывается цел и невредим! Бог ты мой, что творится, подумать только!
– Главное же не в этом, господа! Понимать надо, что не по собственному разумению эти оболтусы идут на такие мерзости!
– К чему гадать? И дураку ясно, куда ведут следы…
– Неужто в самом деле за Днестр?
– Куда ж еще?
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Оставленный с вечера в жестяной кружке недопитый чай к утру покрылся ледяной коркой. Илья Томов лежал на железной койке, застеленной прогнившей дырявой рогожкой, укрытый по самую макушку изодранной при обыске грубошерстной фельдфебельской курткой. Съежившись и согреваясь собственным дыханием, он по-младенчески улыбался. Ему снилась заполненная народом площадь из советского кинофильма «Парад молодости»; он бодро шагал по ней рядом с белокурой русской парашютисткой, которая два года тому назад участвовала на празднике авиации в Бухаресте и приземлилась на окраине аэродрома Бэняса. И снова, как тогда, окруженная толпой любопытных, она неожиданно исчезла, а встревоженный Илья каким-то образом очутился в родном Болграде. Город выглядел угрюмо. В доме было пусто и неуютно, за окнами бушевала метель. Ему стало холодно и грустно. Он прислонился к нетопленной печке с зигзагообразной, как молния, трещиной. В дымоходе уныло выл ветер, на чердаке громыхало и свистело, в сенцах скрипела дверь. И внезапно на пороге вновь появилась сияющая, в светлом, длинном, будто подвенечном, платье та же девушка. Она вела себя так, словно давно жила здесь, положила на стол круглый с румяной коркой белый душистый хлеб, какой, бывало, на праздники выпекала в домашней печи бабушка, открыла окно. Вдали виднелись поспешно уходившие черные тучи, а там, где прояснилось, яркие лучи солнца пронизывали голубой простор… В стороне от железнодорожной станции Траян-вал на всем небосклоне повисла огромная радуга. Было тепло, цвела акация, распускалась сирень, и под многокрасочной радугой нескончаемым потоком двигались колонны людей. Они были веселы, по-праздничному одеты, с цветами и транспарантами, знаменами и портретами – как в русской кинокартине «Парад молодости»… Илья хотел побежать им навстречу, рванулся и… перевернулся на спину, высунув голову из-под драной куртки; он понял, что это был всего-навсего сон… Посмотрел на вырисовывавшийся квадрат темного потолка камеры и разочарованно вздохнул. Стало обидно, что сон прервался на самом интересном месте.
Илья попытался восстановить виденное во сне, но в памяти остались только девушка с золотистыми кудрями, большой белый хлеб и праздничные колонны демонстрантов… Он глубоко вдохнул холодный, сырой воздух, пропитанный запахом карболки, и передернулся. Уснуть он уже не мог. По мере того как светало, очертания камеры, выползавшие из тьмы, становились все более страшными.
В это утро по случаю Нового года подъем заключенных был отсрочен на целый час! Но вот звон большого колокола тюрьмы Вэкэрешть известил, что это время подошло.
Из коридора тотчас же донесся топот боканок[47]47
Ботинки для солдат.
[Закрыть]. Он примечателен: подошва боканок сплошь подбита гвоздями с широкими ребристыми головками, а каблуки, словно копыта лошадей, опоясаны тяжелыми железными подковами. Каждый шаг по цементному полу коридора отдавался лязгом, напоминавшим военную казарму. Однако за топотом боканок последовало звяканье ключей, грохот затворов, хлопки падающих задвижек с глазков, врезанных в обитые железом двери камер, и чечеточное шлепанье арестантских башмаков на деревянной подошве – вся эта печальная симфония свидетельствовала о том, что здесь вовсе не казарма, а тюрьма…
Тюрьма Вэкэрешть находилась в пяти минутах езды от центра столицы и в десяти минутах – от дворца его величества короля Кароля Второго. Она славилась тяжелым режимом, хотя и считалась в основном пересыльной. В нее доставляли осужденных перед распределением по тюрьмам, привозили каторжников на «доследование» и подследственных, как Илья Томов.
Из коридора послышалась команда:
– Все к глазку!
Началась проверка. Отдаленный звук падающих задвижек глазков постепенно приближался к камере, в которой находился Илья Томов. Вот приподнялась задвижка на двери его камеры, и в квадратном отверстии показалась иссиня-красная физиономия коридорного охранника. Загремел затвор, с трезвоном ударилась о пол железная перекладина, и в открытую дверь камеры вошел охранник Мокану, тот самый, что в день прибытия Томова в тюрьму огрел его «для знакомства» крепкой оплеухой. Теперь он хотел удостовериться, хорошо ли новичок усвоил прочитанное ему накануне наставление о содержании камеры в порядке. И как бы невзначай спросил, давно ли молодой человек «ходит в коммунистах».
Томов ответил, что он вовсе не коммунист, а в тюрьму попал по недоразумению.
Мокану удивился, с недоверием посмотрел на заключенного и переспросил:
– А ты не загибаешь, что не коммунист?!
Когда Томов подтвердил сказанное, коридорный задумался и, заложив руки за спину, начал молча шагать по камере. Наконец он остановился и доброжелательным тоном стал объяснять, как заключенный должен вести себя при встрече с чинами тюремной администрации.
– Ты должо́н встать по стойке «смирно» и громко, лихо рубануть: «Здравья желаю!» Понял? И упаси тебя бог мямлить по-цивильному, как на воле, всякие там «здрасте», «добрый день» да «добрый вечер»… Ни-ни! – с упоением наставлял новичка коридорный охранник. – И вобче, – хитро прищурившись, продолжал он, – это хорошо, что ты, как говоришь, не коммунист… Коли будешь все делать, как я толкую, то не придется тебе испробовать карцер… Гиблое дело это, парень, карцер! Тут худо, а там вобче могила… Сыро, темно, ни сесть, ни лечь и не повернуться… Так что учти, парень, хоть ты не коммунист, а для нас, охранников, все одно – опасный елимент. И сюда небось за дело попал?! Просто так не заграбастают, не сказывай басни!
– Ничего такого я не сделал! Ошибка это… Ни за что и ни про что мучаюсь тут…
– Сказывай, сказывай про зеленых коней, – подмигнул Мокану. – Небось знает кошка, чье мясо слопала! Но это дело не мое. Поступил сюда – значит, должон выполнять все чин-чинарем, как положено законом! А закон тут, как толковал я тебе, хоть малость и суровый, да он о двух концах, справедливый! Одному башку расшибет, а другого помилует… Кто что заслужит, тот и наличными получит… Тут тебе тюрьма, а не базар! Понял?
Томов чувствовал, что неспроста коридорный так много говорит об одном и том же. «То ли провоцирует меня на возражения, – размышлял он, – чтобы дать волю кулакам, то ли чего-то еще добивается…»
– Понял, конечно, – осторожно ответил Илья. – Порядок один для всех заключенных… Как они, так и я…
– Э-эх, парень, – сердито прервал его охранник Мокану. – Не то ты толкуешь! Разные тут есть елименты, есть и такие арестанты, что ни в законы, ни в правила, ни в бога, ни в дьявола не веруют, а всё хотят лбом стенку прошибить… А ты должон делать не как все, а как я тебе толкую! Понял? Не то крышка тебе тут! Нещадно бить будем, колотить будем, покамест сам на себя непохож станешь… Это уж ты знай! Вобче-то, я человек неплохой, ежели меня не рассердят. Со мной можно ладить и по-приятельски, да только не забываться: ты заключенный, а я твой наставник. И со мной тебе иметь каждодневное дело… А из арестантов найдутся и такие, что станут голову тебе морочить, подбивать бунтовать заодно с ними. Вот ты слушай да запоминай: кто толкует, что толкует, чего добивается… Посля шепни мне! Доволен будешь… Понял?
– Все понятно… – двусмысленно ответил Илья Томов, едва сдерживая гнев, вызванный откровенным предложением стать доносчиком. Коридорный охранник вышел, а Илья долго не мог успокоиться.
Вскоре в сопровождении того же Мокану два арестанта в тюремной груботканой полосатой одежде «зеге» принесли завтрак: полкружки чуть подслащенного чая, полчерпака темной отварной фасоли и малюсенькую горстку желто-серой, как оконная замазка, мамалыги.
– Праздничный рацион! – иронически сказал один из арестантов. – С новым, одна тысяча девятьсот сороковым…
– Разговорчики! – оборвал его Мокану. – Топай!
Грустные мысли навеяло на Томова напоминание о наступившем новом годе. Перед его мысленным взором предстала мать, ее доброе утомленное лицо, всегда аккуратно собранные в пучок седеющие волосы, выцветшие от слез глаза, натруженные морщинистые руки… «Неужели, – сокрушенно подумал Илья, – подкомиссар Стырча и в самом деле сказал правду, будто мать арестована?» Стало нестерпимо жаль мать, жаль, что из-за него ей и на старости лет нет покоя… А дед? Одна за другой валятся на него беды! Не успел прийти в себя после одиннадцатилетнего отбывания каторги, как младшая дочь, к которой он приехал в Татарбунары, внезапно умерла. Перебрался к старшей дочери в Болград, и здесь горе – зять с внучкой покинули дом, уехали неизвестно куда, а теперь вот и внука посадили…
Вспомнил Илья жалкую, ссутулившуюся фигуру отца. Он увидел его в зарешеченное оконце «черного ворона». Отец обернулся на окрик, но тюремная машина уже тронулась, и он так и не узнал, кто его окликнул. Отец нес какую-то корзинку, из чего Илья заключил, что и он, и сестренка Лида живут где-то в районе улиц Олтень и Дудешть… Совсем близко от Вэкэрешть, и до тюрьмы рукой подать!
Мысли Ильи вновь перекинулись к Болграду, он представил себе, какие кривотолки среди обывателей города породила весть об его аресте. Вот и Изабелла… Давно уже она перестала отвечать на его письма. Пустыми оказались клятвы… А сейчас узнает, что он арестован, и, чего доброго, скажет, что имя его слышит впервые… Бывает и так. «Что ж, – размышлял Илья, – пути наши разошлись, и это естественно. Разные мы люди, разные у нас возможности и стремления, разные у каждого взгляды на жизнь и совсем-совсем неодинаковые перспективы… Она – внучка и наследница богатейшего в крае помещика, а я, как говорил господин Гаснер, босяк… Уж кто-кто, а этот господин будет радешенек весточке о моем аресте! И конечно, припишет мне какое-нибудь злодеяние вроде кражи со взломом, убийства или шпионажа… Поползут слушки по городу, дойдут до бывших учителей и наверняка до матери тоже…»
Муторно было на душе Ильи от этих мыслей. Он встряхнулся, стал успокаивать себя. «Должно же в конце концов прийти и такое время, когда люди узнают правду! Механик Захария Илиеску сколько раз говорил, что так не может долго продолжаться… А подкомиссар Стырча врал, конечно, когда грозился устроить мне очную ставку с Илиеску… Устроили бы, да руки коротки! Правда, когда в гараж нагрянула полиция, его чуть было не схватили тогда. И как это ни странно, предупредил механика о грозящем ему аресте инспектор Солокану. В этом теперь уже можно было не сомневаться. А Захария скрылся. Он опытный подпольщик, и его вряд ли теперь найдут… Кто же такой Солокану? Там, в гараже, он помог коммунисту избежать ареста, хотя именно для ареста и приехал туда с оравой полицейских, а в префектуре полиции вел себя как самый настоящий держиморда…»
Как ни силился Илья, разгадать эту загадку не мог и втайне надеялся, что и в других подобных случаях Солокану, может быть, выручит. Сейчас же его очень беспокоила судьба товарища Траяна – одного из руководителей партии, как догадывался Томов. Не первый год он находился на нелегальном положении, а после недавнего провала одной организации ему грозил арест. «Что с ним теперь? – думал Илья. – Живет ли он еще на Арменяска, 36, куда его поселили при моем посредничестве и где моя тетушка Домна содержит пансион, или после того, как меня арестовали, его укрыли сразу же в другом месте? Скорее всего, так и сделали… Не могут же они рисковать жизнью Илиеску и Траяна, рассчитывая на то, что я, совсем еще молодой подпольщик, устою, никого и ничего не выдам на допросах в сигуранце… А типография? С каким трудом и риском удалось увезти ее буквально из-под носа полицейских ищеек!.. Да и не найти, пожалуй, более надежного места для нее, чем подвал гаража уважаемого властями профессора Букура… А теперь по той же причине товарищи, должно быть, из предосторожности вынуждены куда-то перевозить типографию… И не только типографию, но и самого профессора! Неужели они допускают мысль, что я могу и его выдать?! Такого человека!..»
Томов помнил рассказ шофера Аурела Морару о том, как его хозяин профессор Букур был недоволен, но не тем, что в гараже оказалась подпольная типография коммунистов, а тем, что Аурел не оказал ему должного доверия и привез станок со шрифтом тайком от него. Тогда же Букур поведал своему шоферу, что еще в молодости, когда проходил практику в Париже, ему посчастливилось познакомиться и беседовать с Лениным, человеком, которого он с тех пор и на всю жизнь глубоко уважает.
Вспоминая все это, Илья Томов с трудом допускал мысль, что товарищи по подполью могут все же усомниться в его твердости, способности вынести любые пытки, но не выдать такого человека, как Букур, да и никого вообще. «Вот уж поистине, обжегшись на молоке, дуют на воду, – возмущенно размышлял он, имея в виду предательство Лики. – Этому подлюге оказали доверие и ошиблись… Жестоко ошиблись! Потому и во мне теперь, наверно, сомневаются… А что у меня общего с этим хлюстом?! Ничего…»
Томов долго еще был в плену горестных размышлений, но в конце концов здравый смысл взял в нем верх над уязвленным самолюбием. Он смирился с мыслью, что товарищи по подполью в такой ситуации, конечно, обязаны принять все меры предосторожности, и рисовал в своем воображении минуту, когда, пройдя сквозь все испытания, вернется к своим друзьям ничем не запятнанным…
Из коридора донеслись звуки приближающихся шагов. Илья насторожился. Кто-то остановился совсем близко, и все стихло. Через несколько секунд томительного ожидания задвижка глазка медленно и бесшумно приподнялась, в отверстии показалось лицо коридорного. Наконец загремела железная перекладина, дверь открылась, и в сопровождении Мокану в камеру, животом вперед, вошел подвыпивший усатый первый охранник.
Томов сразу же встал по стойке «смирно» и от волнения чуть было не сказал привычное «добрый день», но вовремя спохватился и громко отчеканил:
– Здравия желаю, господин первый охранник!
Усач одобрительно кивнул, и под его широким подбородком образовался жирный, заросший щетиной валик. Хриплым голосом он ответил:
– Молодец, мальчик! Вот так чтобы ты у меня приветствовал начальников…
Мутными глазами охранник оглядел камеру, словно видел ее впервые, скользнул взглядом по все еще стоящему навытяжку заключенному и молча повернулся к выходу.
С довольным выражением лица Мокану поспешил вслед за первым, быстро закрыл за собой дверь. Звонко загремела перекладина, щелкнул, точно ружейный затвор, замок, и в наступившей тишине раздался зычный голос Мокану:
– Камеры тридцать вторая, тридцать первая, двадцать восьмая, двадцать седьмая и двадцать шестая… Приготовить параши на вынос!
Камеры Томова и его соседа не были названы. Илья подошел к двери, прислушался. Рядом звякнула железная перекладина, заскрипела открываемая дверь.
– Добрый день, господин Никулеску! – послышался хриплый голос первого охранника. – С Новым годом!..
Из соседней камеры ответил ровный голос заключенного:
– День добрый, господин первый!.. За поздравление – мерси…
Томов удивился: сосед по камере почему-то не соблюдает правил приветствия, о которых коридорный прожужжал ему все уши…
– Так-так, – просипел первый охранник и разразился хлесткой руганью.
– Я вежливо поздоровался с вами и поблагодарил за поздравление, – спокойно сказал Никулеску, когда первый охранник исчерпал, наконец, поток бранных слов. – Чем же вы так недовольны?
– Чем? Я тебе показал бы чем, да руки не хочется марать на Новый год об твою большевистскую харю! Да так бы поздравил, что ты на всю жизнь запомнил бы этот Новый год… Но ты не радуйся, Никулеску! Пройдут праздники, и мы свое возьмем… На славу обработаем каждого коммуниста, не волнуйся! Э-ге-ге, шелковыми будете у нас, хоть на витрину!..
– А вы ничего другого и не умеете делать, – спокойно ответил тот же голос. – Но все равно своего не добьетесь… Не раз уж брались, а к чему все это привело? Пустые хлопоты…
– Там видно будет, – прервал его первый охранник. – Добьемся или нет, а второй глаз я тебе выбью! Так и знай, господин Никулеску… Все вы еще попляшете у меня…
– Грозитесь сколько угодно, но «здравья желаю» ни от меня, ни от моих товарищей не услышите до конца дней своих… Вы это знаете. Так что напрасны все ваши разговоры, угрозы, волнения и всякое такое, господин первый…
Разъяренный охранник, не переставая ругаться, с силой захлопнул дверь. Загремела перекладина, щелкнул замок.
Теперь Томов понял, что заключенные коммунисты отказываются подчиниться требованию встречать тюремных чинов по стойке «смирно» и приветствовать словами «здравья желаю». И после некоторого раздумья он решил, что коммунисты поступают правильно. Понятно стало теперь Илье Томову, почему коридорный охранник Мокану так настойчиво допытывался, на самом ли деле он не коммунист.
– Кому, скоты, велено держаться на расстоянии в пять шагов друг от друга?! – доносился теперь из коридора голос Мокану. – Дождетесь от меня, что вобче отменю прогулку…
Заключенные из перечисленных коридорным охранником камер выходили на прогулку и заодно выносили параши. Медленно прошли они мимо камеры Томова.
Илья прислушивался ко всему, что происходит в коридоре, и не переставал размышлять о том, как ему вести себя в дальнейшем, какую форму и тактику обращения выбрать. Он ведь действительно еще не вступил в партию… Не успел. Всего за два дня до этого знаменательного события его арестовали. И на допросах в сигуранце отрицал какую-либо связь с коммунистами. Поэтому, может быть, и посадили его именно сюда. Хотят испытать, проверить, как он будет вести себя в этой обстановке…
Откуда-то издалека, видимо от самого выхода во двор, доносились крики. Томов подошел к двери, прислушался. Было шумно, и он не мог различить слова. Вдруг из соседней камеры отчетливо раздался голос арестанта, которого охранники звали Никулеску.
– Не бейте! Не смейте бить!..
Шум нарастал, из сплошного гула превращаясь в четкое скандирование:
– Не бей-те, па-ла-чи! Не бей-те, па-ла-чи! Не бей-те…
Скрежеща зубами, Томов слушал, как дружно заступаются заключенные за товарищей, и ему нестерпимо хотелось включиться в общий хор протестующих. Однако он еще не решил, должен ли по-прежнему отрицать свою причастность к коммунистам или действовать так же открыто, как его сосед по камере Никулеску и другие заключенные товарищи…
Из камер продолжали доноситься слаженные голоса:
– Па-ла-чи бьют то-ва-ри-щей! Па-ла-чи…
В коридоре зацокали кованые боканки охранников, словно откуда-то вырвался табун лошадей. Поднятые по тревоге тюремщики всех рангов, как разъяренные псы, бросились к дверям камер, изрыгая потоки отборной брани.
– Заткни глотку, сволочь!
– Молчать, скотина!
Узники замолкли, но в другом конце коридора и на других этажах их товарищи продолжали дружно, будто управляемые дирижером, протестовать… Охранники бежали туда, тогда выкрики возобновляли замолчавшие… Тюрьма гудела, а Илья Томов все еще молчал, как, впрочем, молчали и заключенные уголовники.
Наконец смолкли крики истязаемых заключенных, выведенных на прогулку, замолчали и узники в камерах. Воцарилась прежняя гнетущая тишина… И вдруг до слуха Томова донеслись слабые звуки коротких парных ударов по отопительной трубе. Эти звуки напомнили ему рассказ Захарии Илиеску о том, как он и другие заключенные в тюрьме Дофтана использовали калориферное отопление для переговоров друг с другом. Убедившись, что задвижка глазка закрыта, Томов быстро подошел к трубе, плотно прислонился к ней ухом и от удивления открыл рот…
– Мирча! – услышал Илья.
– Я, дорогой!
– Кого били на выходе?
– Товарищей из нашей секций. Набросились на них опять у комнаты первого охранника. Их вели на прогулку. Заступился почти весь этаж!
– Мы тоже!
– Слышал. Спасибо, дорогой!
– Привели их обратно?
– Еще нет.
– Их не в карцер отвели? – услышал Илья голос третьего собеседника. – Будут там избивать, а мы и не услышим…
– Это ты, Сами?
– Да, Мирча. Я.
– Все возможно, Сами. Именно так было со мной и другими товарищами…
– И всегда в дежурство пузатого усача!
– Не только…
– Как быть, если не все вернутся с прогулки?
– Как быть? Невзирая ни на что, дружно протестовать! Поднять всю тюрьму… Пусть знают, что мы – сила, с которой им не справиться… Только так добьемся успеха!
– Верно, Сами! Кстати, сегодня гундосый опять твердил насчет «здравья желаю»…
– Не дождется! У нас все до единого наотрез отказались…
– На нашем этаже тоже!
Илья несколько раз порывался включиться в разговор, чтобы сообщить товарищам, кто он такой, как попал сюда, спросить у них совета, как ему вести себя с тюремным начальством, но так и не осмелился прервать собеседников, когда услышал то, что относилось к нему непосредственно.
– Ты еще не выяснил, что за птица сосед, которого тебе подсадили?
– Пока нет.
– Так и не дает о себе знать?
– Нет. Пару раз я постучал ему, но он не ответил. Либо новичок и не понимает, а может, не хочет…
– Думаешь, не хочет?
– Так мне кажется… Сегодня слышал, как он приветствовал первого. Рявкнул по-солдатски «здравья желаю!».
– Ты точно это слышал?
– Знаешь, Сами!.. Я без очков плохо вижу, но слух у меня пока что хороший… Гундосый даже похвалил его за это!
– Вот как?! Будь осторожен…
Илья Томов почувствовал прилив крови к лицу. Что делать? Вмешаться в разговор? И что им сказать?.. Могут не поверить словам….
