Текст книги "Занавес приподнят"
Автор книги: Юрий Колесников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)
Солокану не нашел пути для прямой, непосредственной расправы с вожаками «железной гвардии», ставшими его злейшими врагами, но путь косвенного противодействия был им найден и использован сначала инстинктивно, а потом и вполне осознанно.
Пытаясь снова и снова проанализировать, чем было вызвано его мгновенно созревшее и без раздумий выполненное решение предупредить Илиеску о грозящем ему аресте, Солокану пришел к заключению, что причина столь рискованного для него шага состояла не столько в желании отблагодарить заслуживающего уважения человека, сколько в клокотавшем в нем возмущении против легионеров, взваливающих вину за убийство на коммунистов и на этом основании требующих во сто крат усилить репрессии против них: «начисто искоренить большевистское подполье», «покончить раз и навсегда с влиянием Москвы», «очистить страну от агентов Коминтерна» и т. д.
Эти призывы и требования Солокану расценивал теперь как гнусное и коварное намерение легионеров энергичнее расчистить себе путь к власти руками обманутого ими инспектора сигуранцы и убитого горем отца. Кипевшее в нем яростное возмущение против них и было побудительной причиной, толкнувшей его на совершенно несвойственный ему поступок, к тому же чреватый для него катастрофическими последствиями… Но если тогда, в гараже «Леонид и К°», он совершил этот шаг импульсивно, под влиянием внезапно возникшего побуждения, то сейчас Солокану уже склонялся к тому, чтобы преднамеренно противодействовать своим врагам.
С этой целью он и пришел вторично в камеру к Томову. Он не сомневался, что этот парень связан с коммунистическим подпольем, хотя Солокану не располагал ни его признанием, ни сколько-нибудь убедительными свидетельскими показаниями, ни вещественными доказательствами. Это-то отсутствие обличающих данных и давало ему возможность избавить Томова от новых и новых пыток, освободить его из тюрьмы и вообще из-под ареста. Он с трудом решался на этот шаг, боялся идти на компромисс с долгом службы и то принимал решение, то отменял его… Осуществить задуманное Солокану мог, конечно, не приходя снова в камеру, однако ему хотелось еще раз побыть один на один с этим парнем, еще раз убедиться в том, что никто, кроме самого Илиеску, не осведомлен о его визите в сигуранцу и никто, кроме Томова, не знает, как удалось механику-коммунисту избежать ареста.
И вот он в камере и молчит, будучи не в состоянии сосредоточиться, выбрать из вороха мыслей и гнетущих его переживаний лишь то, о чем можно и нужно поговорить с узником. Постепенно он начинает сомневаться в целесообразности своего прихода сюда и своих намерений вообще.
Молчит и Томов, силясь понять, что задумал инспектор, почему ни о чем не спрашивает его? Нарочно ли тянет, издевается? Не сказать ли ему что-нибудь обидное, чтобы ускорить развязку? Но Илья тотчас же отбросил эту мысль. Не мог он поступить так с человеком, который все же спас его духовного наставника, его учителя Захарию Илиеску.
Каждая минута этой безмолвной встречи казалась Илье Томову вечностью. Он все еще стоял навытяжку, но чувствовал, что нервное и физическое напряжение достигает предела – вот-вот он не выдержит и свалится на пол…
Наконец Солокану медленно встал, скользнул по лицу заключенного взглядом лунатика и, опустив голову, неуверенно, словно силясь что-то припомнить, вышел из камеры, так и не сказав ни единого слова. Илья шагнул было к койке, зашатался от головокружения и на виду у вошедшего за стулом охранника рухнул на пол.
– Эй! Ты что это валишься, как воробей на морозе?! – крикнул охранник и резко потянул заключенного за рукав, стал его тормошить. – Ну-ка вставай!
Илья приподнялся, перед его глазами все кружилось – потолок, стены, стул, охранник и… инспектор Солокану, почему-то оказавшийся в проеме распахнутой двери камеры и вдруг исчезнувший. Илья решил, что фигура инспектора ему просто померещилась, но он ошибся. Выйдя из камеры, Солокану в нерешительности остановился, а услышав шум падения Томова и окрик охранника, вернулся на порог, увидел, что здесь произошло, и тотчас же удалился.
Лежа на койке, Томов не переставал думать о странном поведении Солокану. Молчание его казалось ему зловещим, но до тех пор, пока тот находился в камере. В том, как Солокану поднялся со стула, нерешительно зашагал к двери и ушел, так ничего и не сказав, Илья уловил, что с инспектором вроде бы что-то произошло. Правда, тут же Томов решил, что все это может быть своеобразной полицейской тактикой.
От этих размышлений Томова отвлек нараставший, как гром приближающейся грозы, шум. Все отчетливее доносились до его слуха крики заключенных, сперва разрозненные, потом сливавшиеся в дружное скандирование. Он поднялся с койки, чтобы подойти к двери, включить и свой голос в общий хор начавшегося протеста, но в этот момент загремела железная перекладина, дверь его камеры распахнулась настежь, и на пороге на этот раз возник усатый первый охранник. Не заходя в камеру, он торопливо и громко приказал:
– Приготовиться к выходу! Быстро!
«Вот и начинается расправа, обещанная инспектором Солокану», – подумал Томов и едва выговорил:
– Я… готов.
– С вещами. Со всем, что у тебя есть!
– С какими вещами? – удивленно спросил Томов. – У меня ничего нет…
– Тогда пошли… Живее!
– Совсем?
– Да-да, совсем.
Когда первый охранник торопливо вел подследственного Томова по коридорам тюрьмы, со всех сторон и этажей уже неслись крики политических заключенных:
– Тре-бу-ем про-ку-ро-ра!
– Объ-яв-ля-ем го-ло-дов-ку!
Томов знал, что этот протест вызван исчезновением товарищей Никулеску и Когана. Знал он, что вот так же самоотверженно и дружно заключенные-коммунисты станут протестовать, когда узнают о новой расправе, уготованной ему инспектором Солокану. Мысль о солидарности товарищей ободрила его, придала силы, и он вошел в канцелярию, чувствуя себя готовым выдержать любые испытания…
В канцелярии, однако, его ни о чем не спросили и ничего ему не сказали, а сразу же передали жандарму вместе с большим желтым пакетом, прошитым суровыми нитками и разукрашенным сургучными печатями и красными штемпелями. Жандарм тут же вывел Томова в коридор, передал другому жандарму, под охраной которого уже стояла небольшая группа заключенных, и вышел во двор узнать, прибыла ли машина.
Улучив момент, когда оставшийся жандарм, не спеша прогуливаясь по коридору, отдалился от группы, Илья чуть слышно спросил соседа, пожилого человека в полосатой арестантской одежде:
– Куда нас?
– Меня в Дофтану, доотбывать срок… А тебя?
В ответ Илья выразительно пожал плечами.
– Не спрашиваю, кто ты, – продолжал его сосед в арестантской одежде, – политический или уголовник, но хочу, чтобы ты знал и передавал, кому только сможешь… Тюремщики убили товарища Когана еще две недели тому назад и тайком схоронили его, а теперь, мерзавцы, врут, будто он покончил с собой… А второму товарищу – Никулеску – выбили единственный зрячий глаз, и теперь он совсем ослеп. И тоже брешут, гады, будто виноват в этом он сам. Он, дескать, где-то оступился, упал и прочее вранье… Запомни, братец, – Коган и Никулеску! Не забудешь?
Не глядя на соседа, Илья зло прошипел:
– Сволочи!.. Не беспокойтесь, не забуду…
Заключенный пристально посмотрел на Томова и спросил:
– Ты… коммунист?
Ответить Илья не успел. Со двора вернулся жандарм и увел часть узников, в том числе пожилого соседа Томова. Вскоре жандарм вернулся за другими заключенными. Вслед за ними второй жандарм вывел Томова во двор, где стояла тюремка – «дуба». Из окон здания послышались выкрики:
– Да здравствует солидарность!
– Да здравствует компартия Румынии!
– Да здравствует Советская Бессарабия!
Жандарм ткнул дулом карабина Томову в спину и спросил:
– Не тебя ли это наши братцы-румынчики провожают? Ты ведь из Бессарабии?!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Хаим Волдитер не стал искать и дожидаться Ионаса, чтобы вместе добираться домой. Было уже за полночь, когда он вышел во двор.
– Хаймолэ! Ты куда? – откуда-то из темноты вдруг окликнул его Ионас. – Не уходи. Слышишь?
В стороне возле забора рядом с Ионасом Хаим увидел Давида Кноха и шофера Соломонзона. «Интересно, – подумал Хаим, – зачем тут околачивается шофер? Ведь суббота наступила еще с вечера… Что-то нечисто дело…»
– Следуй за нами! Не отставай, Хаймолэ! – тоном приказа произнес Нуци, проходя вперед с Давидом Кнохом. Шофера с ними уже не было.
Хаим послушно поплелся вслед за Ионасом и Кнохом по незнакомым темным улочкам и кривым переулкам. Он пытался разобраться в ворохе тревожных мыслей и чувств, переполнявших его в этот вечер. Все, что он слышал и видел на конспиративном собрании, созванном по случаю прибытия представителя «еврейского агентства для Палестины» и какого-то гостя, тоже из Америки, резко нарушило состояние относительного душевного равновесия, в котором он пребывал последнее время. Прежде, в дни прохождения «акшары», Хаим скептически относился к утверждениям сионистских проповедников о кровном братстве и единстве разбросанных по всему миру евреев, братстве, будто бы существующем независимо от материального благосостояния, культурного развития и положения в обществе каждого из них. Никогда и прежде он не обольщался посулами сионистских зазывал-вербовщиков обрести райскую жизнь на «земле обетованной». Не вдохновляли его их призывы к борьбе за воссоздание «великого еврейского государства». Но если прежде все это он выслушивал равнодушно, без внутреннего волнения, помышляя лишь о том, чтобы, переселившись на чужбину, изображаемую сионистскими соловьями земным раем, избежать нависшей угрозы фашистского концлагеря, то теперь в нем словно что-то надломилось. Сильнее, чем когда-либо, он ощутил, что не было, нет и не будет у него братского родства с Соломонзоном, Штерном и им подобными. Очевиднее стала для него эфемерность надежды обрести здесь, в Палестине, пусть не райскую, но хотя бы просто спокойную трудовую жизнь. Наконец он понял: как десятки тысяч других евреев-бедняков, он стал жертвой гнусного обмана. Обман и клевета, шантаж и провокации – словом, все отвратительные методы и способы, вплоть до убийства из-за угла, возводимые фашистскими идеологами в некую доблесть и добродетель чистокровных арийцев, присущи и сионистским деятелям и оправдываются ими с величайшим усердием.
Хаим не заметил, как они повернули на улицу, где в особняке размещалось экспортно-импортное бюро. Сейчас все окна дома были тщательно закрыты и зашторены так, что ни единый луч света не проникал наружу.
Войдя в дом, Ионас пошептался о чем-то с Кнохом и предложил Хаиму остаться в холле первого этажа, никуда не уходить.
– Не вздумай открывать окно или поднимать жалюзи… Вообще ничего тут не трогай, – торопливым шепотом наставлял он Хаима, уходя на цыпочках вслед за Кнохом по узкому коридору, в который, как на судне, с той и другой стороны выходили двери кабинетов. В дневное время в них находились служащие бюро. Теперь двери были закрыты, и трудно было заключить, есть кто-нибудь за ними или нет…
Хаим стоял некоторое время посреди слабо освещенного холла, озираясь по сторонам. Ни с улицы, ни с верхнего этажа сюда не доносилось ни единого звука. Безотчетный страх закрадывался в его душу, томило предчувствие недобрых событий, соучастником которых он становился помимо своей воли, вопреки своему желанию. Он был готов отказаться от службы в экспортно-импортном бюро, лишиться всех полученных привилегий, только бы избавиться от этого ощущения нарастающего страха, от которого он бежал из Румынии.
Поймав себя на этих мыслях, Хаим вздрогнул. Ему почудилось, что он не один в этом просторном и пустынном холле, что за ним кто-то следит. Он тотчас же придал своему лицу выражение полного спокойствия. Заложив руки в карманы, медленно прошелся по холлу, подошел к длинному узкому дивану из светлого дерева с инкрустацией, искусно выполненной умельцами. Здесь он остановился, делая вид, будто с интересом рассматривает это произведение искусства, огляделся: в холле никого, кроме него, не было.
Присесть и отдохнуть Хаиму не пришлось. В открытых дверях коридора показался Ионас. Приложив палец к губам, он поманил Хаима к себе и жестом предложил следовать за ним.
На цыпочках прошли они коридор, осторожно ступая, поднялись по крутой винтовой лестнице на второй этаж и, миновав широкую дверь в матово-стеклянной стене вошли в продолговатую комнату – приемную.
Снова приложив палец к губам, Нуци осторожно присел на стул у самой двери, ведущей в кабинет Соломонзона, и кивком указал Хаиму на стул по другую сторону двери. Отсюда отчетливо был слышен знакомый энергичный голос. Хаим тотчас же признал его обладателя. Это говорил седой представитель «еврейского агентства для Палестины».
– Вы, сионисты, считаете, что иудейский народ избран богом, – слышалось так ясно, словно говорящий был рядом. – Мы, национал-социалисты, утверждаем, что только немецкий народ является наиболее полноценным из всех народов, населяющих земной шар.
Хаим испуганно вытаращил глаза, точно его пинком разбудили ото сна. Не веря ушам своим, он вытянул шею, затаил дыхание…
– Вы, сионисты, говорите о превосходстве своего народа над всеми прочими народами; мы, национал-социалисты, утверждаем то же в отношении немцев. Вы, сионисты, во всех своих суждениях и делах опираетесь на концепцию исключительности вашего народа; мы, национал-социалисты, опираемся на аналогичную концепцию исключительности немецкого народа как принадлежащего к высшей расе.
– Исходя из всего этого, вы, сионисты, утверждаете, что то, что можно иудеям по отношению к другим народам и нациям, нельзя этим нациям и народам по отношению к иудеям; мы, национал-социалисты, исходя из аналогичных предпосылок, также утверждаем, что то, что дозволено немцам по отношению ко всем остальным народам, непозволительно этим народам по отношению к немцам. Таким образом, вы, сионисты, считаете, что остальные народы менее полноценны; мы, национал-социалисты, утверждаем то же самое, однако к полноценным относим всю нордическую расу, а среди входящих в нее народов как наиболее полноценный немецкий народ! Что же касается иудеев, то они, как это доказано наукой, стоят на третьем месте с конца среди других неполноценных народов.
Хаим усиленно тер морщинистый лоб, напрягая слух. Ему казалось, что он сошел с ума или ему снится невероятный сон. Сочный голос, смакуя, словно читая по печатному тексту, продолжал:
– Вы, сионисты, так же, как и мы, национал-социалисты, против ассимиляции своих народов с другими народами.
Вы, сионисты, отстаиваете чистоту крови своего народа и не признаете иудеями тех, кто родился от смешанного брака; мы, национал-социалисты, пошли дальше в этом направлении, определив как национальную измену вступление немца или немки в брак с иудеем или иудейкой, причем закон этот распространяется на все их потомство.
Вы, сионисты, противопоставляете идею единого еврейского народа, состоящего из братьев по крови, разлагающему учению коммунистов о классах-антагонистах; и мы, национал-социалисты, противопоставляем этому разъединяющему и растлевающему народ учению возвышенную идею единства нации, состоящей из людей высшей расы.
Вы, сионисты, хотите создать свое государство исключительно для своего народа; мы, национал-социалисты, уже создали такое государство, в котором только немцы являются полноправными подданными и только им предоставлено право работать в государственном аппарате.
Вы, сионисты, считаете, что с уничтожением Иерусалима в семидесятом году наступил конец иудейского государства и что с тех пор продолжается период вашего второго государства – государства, утратившего свою независимость и рассеявшего по всему миру еврейский народ, что с возвращением его в Палестину будет создано третье иудейское государство, государство, в которое вернется из изгнания его народ… Мы, национал-социалисты, как известно, создали свое третье государство «Дас Дритте Райх», в которое разбросанные по всей вселенной немцы уже репатриируются…
Вы, сионисты, считаете, что гражданином вашего будущего государства может стать только иудей, и среди них отдаете предпочтение кохэнам и левитам – наиболее чистокровным, биологически полноценным представителям вашего народа, как, например, привилегированные колена священнических родоначальников; мы, национал-социалисты, утверждаем, что гражданином в германском государстве может стать только тот, кто принадлежит к немецкому народу, в чьих жилах течет немецкая кровь, и предпочтение среди них отдаем в первую очередь арийцам как наиболее чистокровным, биологически полноценным представителям нашего народа.
Вы, сионисты, считаете, что на землях вашего будущего государства не должны поселяться лица неиудейского происхождения, и своей ближайшей целью ставите избавление от арабов; мы, национал-социалисты, также препятствуем иммиграции лиц не немецкого происхождения и требуем, чтобы такого рода люди, поселившиеся в Германии после второго августа тысяча девятьсот четырнадцатого года, покинули ее пределы.
Вы, сионисты, помышляете о создании великого иудейского государства путем изъятия земель у других народов; мы, национал-социалисты, также стремимся к созданию великого германского рейха и не скрываем своих намерений расширить жизненное пространство для избыточного немецкого населения за счет земель неполноценных народов.
Вы, сионисты, добиваетесь переселения в Палестину всех иудеев, обитающих ныне во всем мире; мы, национал-социалисты, проводим аналогичную политику объединения всех немцев и фольксдойче в фатерланд, отводя последним второстепенную роль, так же, как вы, сионисты, не ставите в один ряд иудеев ашкенази и сефардов.
Вы, сионисты, воспитываете своих холуцев и цабар[67]67
Буквально: плод кактуса; молодежь, родившаяся в «стране отцов».
[Закрыть] как «суперменов»; мы, национал-социалисты, также воспитываем гитлерюгенд и эсэс «сверхчеловеками».
Все сказанное дает основание заявить, что вы, сионисты, и мы, национал-социалисты, придерживаемся, по существу, одних и тех же принципов, стоим на сходных националистических и политических позициях, опираемся на родственные концепции, однако находимся на противоположных полюсах, как антиподы, усматриваем друг в друге наиболее опасного соперника и потому враждуем между собой. Между тем и вы, и мы являемся «плотиной», сдерживающей натиск народов других национальностей… Таким образом, в этом общем плане на данном этапе наши интересы совпадают…
Хаим напряженно слушал и никак не мог уяснить себе: что же происходит за дверью? Кто же в конце концов этот седой оратор: посланец «еврейского агентства для Палестины» или агент нацистов? Евреи ли собрались там, в кабинете, или те, кто их предает? И не маскируются ли за вывеской «агентства для Палестины» фашисты?
Опять и опять Хаим вспоминал «трансатлантик», взрыв и гибель сотен людей; вспомнил Кипр, благочестивейшего реббе Бен-Циона Хагера с пистолетом-автоматом под полами капота… Сосредоточиться, прийти к какому-то выводу Хаим не мог. Каждая фраза, доносившаяся из-за двери, поглощала все его внимание и вместе с тем порождала беспорядочно мелькавшие мысли-догадки, одну страшнее другой. А там, за дверью, знакомый голос продолжал неторопливо, внушительно вещать:
– Выслушав, я заверил доктора Геббельса, что все сказанное им доведу до сведения нашего «Центра». В свою очередь, от имени «Центра» я поставил перед ним три основных вопроса, ради решения которых и совершил свои вояж в Берлин.
От изумления Хаим чуть было не вскрикнул. «Геббельс?! Вот, оказывается, кто поставил знак равенства между фашизмом и сионизмом! Вот с кем якшался почтенный представитель «Центра»!»
– Первый вопрос касался, – продолжал эмиссар «еврейского агентства для Палестины», – возможностей расширения наших взаимоотношений с Берлином. Из ответа я понял, что руководители национал-социалистов намерены поддерживать с нами контакты и расширение их зависит от того, как скоро с нашей стороны будут предприняты обещанные выступления против англичан…
– Вам надо было сказать доктору Геббельсу, – донесся резкий голос, в котором Хаим тотчас же узнал Штерна, – что с установлением ограничения на иммиграцию в Палестину мы перечеркнули все прежние связи с англичанами! Мы готовы идти вместе с национал-социалистами, но пусть они скажут свое слово!..
– Обо всем этом, хавэр Штерн, я говорил; говорил и о наших планах выдворения англичан с Ближнего Востока, но в Берлине ждут эффективных действий…
– Тогда пусть дадут нам побольше оружия! – крикнул Штерн.
– Вот этого и касался мой второй вопрос. Меня интересовало: возможно ли ускорить доставку обещанного оружия, захваченного войсками вермахта в странах, которые ныне находятся в сфере влияния Германии? На это доктор Геббельс ответил, что вопрос о поставке оружия находит поддержку в руководящих кругах национал-социалистов и что, по имеющимся у него сведениям, несколько дней тому назад под австралийским флагом уже отправлено судно с большим количеством оружия и боеприпасов.
При этих словах Нуци Ионас посмотрел на Хаима и горделиво улыбнулся, а Хаим впервые в полной мере осознал, что, работая в порту и участвуя в разгрузке судна, направленного сюда главарями германского фашизма, он стал соучастником Симона Соломонзона, представителей «еврейского агентства для Палестины», вступивших в сговор с нацистами, и готового на любое злодеяние Штерна…
– Третий вопрос, заданный доктору Геббельсу, – продолжал эмиссар, – касался эмиграции наших людей из Германий и подвластных ей стран. И, как вы, вероятно, догадываетесь, я должен был выяснить, каковы реальные возможности отправки этих людей к берегам Палестины. По этому поводу доктор Геббельс сообщил, что из-за военных действий возможности вывозить иудеев на немецких судах, к сожалению, крайне ограничены, однако отправка будет производиться в рамках достигнутого двустороннего соглашения. На следующий день я имел встречу с руководителем еврейской секции гестапо Эйхманом. В отличие от доктора Геббельса, человека эрудированного и тактичного, этот выскочка сказал, что подготовкой людей к эмиграции должен заниматься берлинский «оффис для Палестины», что лично ему, Эйхману, некогда сортировать эмигрантов и что это входит в обязанности наших доверенных лиц на местах… Больше того! Этот Эйхман заявил, что загрузка судов эмигрантами будет производиться по семейному списку…
– Он что, ума лишился? – бросил реплику Штерн. – Мы не собираемся здесь создавать богадельни!..
– Я ему резко возразил, – успокаивал Штерна эмиссар, – сослался при этом на состоявшийся накануне разговор с доктором Геббельсом и на достигнутое ранее соглашение о первоочередном выселении из Германии молодых людей, прошедших трудовую стажировку, а также лиц, способных сразу же по прибытии в Палестину включиться в вооруженную борьбу против англичан!
– А он что? – послышался вновь голос Штерна.
– Эйхман молчал. И я уже был склонен думать, что он сделает соответствующие выводы из того, что я ему сообщил и о чем напомнил, однако в ходе дальнейшей беседы он вдруг раздраженно спросил: «А кто будет заниматься вашими стариками, если все молодые эмигрируют? Или вы хотите, чтобы мы, немцы, поили их с ложечки, ухаживали за ними, нянчились? Нам некогда. У нас война!» Я его прервал и дал понять, что старики – это та самая ветка, которой суждено уступить место молодым побегам… Кроме того, в самой категорической форме я заявил ему, что с «балластом», которым он загрузил предыдущие судна, нам не достичь желаемого для Германии результата. Ближний Восток не запылает под ногами англичан, как этого хочет ваш фюрер!
– А он что? – донесся тот же голос Штерна.
– Эйхман побледнел, стал оправдываться, сказал, что будто бы наш представитель в «оффисе» был лично заинтересован в отправке некоторого числа людей преклонного возраста – его родственников и очень состоятельных лиц, перед которыми у него имелись определенные обязательства. Эйхман намекал на что-то неблаговидное… Я не склонен верить этим басням. Во главе «оффиса», как вы все знаете, находится наш достопочтенный и многоуважаемый человек, имеющий перед сионизмом большие заслуги и которому мы все многим обязаны… Скорее всего, сам Эйхман хотел поскорее избавиться от престарелых… Но, так или иначе, теперь у нас достигнута твердая договоренность: эмиграции подлежат исключительно молодые люди и те, которые проходят у нас по особому списку. В противном случае, – я так и заявил Эйхману, – мы будем возвращать транспорты обратно… И ни на какие компромиссы в этом вопросе мы не пойдем!..
Нуци развел руками, как бы соглашаясь с необходимостью обречь стариков на гибель, а Хаим с трепетом в сердце подумал о том, какие страдания выпадут на долю его отца, тщетно ожидающего переселения к сыну…
– Эйхман меня заверил, – продолжал гость из Вашингтона, – что накануне большое немецкое судно доставило на Корфу партию эмигрантов, которые пересядут на другое судно, плавающее под нейтральным флагом, а два других транспорта таким же путем в течение следующего месяца возьмут на борт холуцев и незначительную часть людей из числящихся в особом списке.
– Эйхман – мелкая сошка, – послышался голос Симона Соломонзона. – К тому же он принадлежит к эсэс, и решать дела более значительного масштаба ему не под силу. Иначе он бы сделал многое… Мы крепко держим его в руках! Не следует ли установить контакт с более крупной личностью третьего рейха?
– Если признаться, – подхватил эту мысль Штерн, – меня давно занимает идея направить в Германию человека, который установил бы связь с более солидной фигурой. Может быть, даже с самим Гитлером! Тогда мы наверняка добились бы положительных результатов! А Гитлер должен быть заинтересован в нас… Он ведет войну с англичанами, и Ближний Восток ему небезразличен!
– Сомневаюсь, чтобы в столь напряженное время кому-либо удалось добраться отсюда до Германии, – донесся чей-то голос с сильным акцентом, напоминавшим Хаиму англичанина, который принимал его и Ойю в мишторе. – Это чрезвычайно сложно.
– Не пугайте! Для вас, как вы уверяете, это чрезвычайно сложно, а для нас – очень просто, – задиристо ответил Штерн. – Человека я переброшу в Ливию. А там у меня есть люди, которые найдут ход к главнокомандующему итальянской армией…
– К самому маршалу Бальбо? – удивленно спросил тот же голос, принадлежащий, по-видимому, американцу в светло-сером костюме.
– Да, к самому, – подчеркнуто безразличным тоном ответил Штерн. – А уж он-то сумеет доставить моего человека невредимым в Берлин! И не как-нибудь, а кратчайшим путем! В этом можете не сомневаться…
– Возможно, но я бы не советовал этого делать. Сейчас не время…
– Что вы говорите?! – послышался удивленно-ехидный голос Штерна. – Скажите, пожалуйста!
– Как угодно, – с достоинством ответил американец. – Обстановка складывается настолько не в нашу пользу, что с нацистами надо вести себя осмотрительнее и, разумеется, ни в коем случае не проводить курс на обострение взаимоотношений с англичанами… пожалуй, с арабами тоже.
– Как, как?! – завопил Штерн, словно его ужалили. – Нам склонить голову перед англичанами и сложить руки перед арабами?! Неслыханно!
– А почему, собственно, вы так полагаете, Майкл? – сдержанно спросил седой представитель «еврейского агентства для Палестины», который, очевидно, не менее Штерна был поражен таким советом своего коллеги. – Мы бы хотели знать…
И Майкл рассказал о создавшемся неблагоприятном положении в результате недавно полученных сведений о приказе Гитлера начать наступательные операции немецких войск во Франции.
– А разве это плохо? – вновь бесцеремонно прервал его Штерн. – Кажется, надо быть полным идиотом, чтобы не понимать, что, поскольку Франции становится кисло, значит, и Англии уже не сладко; если же Англии будет совсем горько, значит, нам легче добиться отмены ограничения на иммиграцию, а это наша главная задача!
– Но вы не подумали, – возразил Майкл, – что если англо-французские союзники начнут терпеть поражения на Европейском театре военных действий, то здесь, на Ближнем Востоке, моментально зашевелятся итальянцы! И по всей вероятности, вам не известно, что Гитлер несколько раз предлагал прислать сюда одну-две бригады «в помощь» итальянцам, как только они выступят!.. Конечно, Муссолини отказывается от подобных услуг. Он прекрасно понимает, что стоит позволить немцам вступить в эти края одной ногой, как вторую они поставят сами… Однако надо иметь в виду, что Гитлер не отказывается от своей затеи… А что означает присутствие по соседству с Палестиной войск вермахта, надеюсь, нет надобности объяснять. Относительно же оружия, которое немцы подбрасывают вам, то его, конечно, нужно принимать и консервировать…
– Чтобы англичане могли его рано или поздно конфисковать? – крикнул Штерн. – Этого вы хотите?
– Мне остается либо пожать плечами, либо ответить вашими же словами, а именно: надо быть полным идиотом, чтобы так несерьезно мыслить и настолько плохо консервировать оружие… – спокойно парировал Майкл. – Изыщите более надежный способ хранения! Оружие пригодится. Складывающаяся во Франции обстановка заставляет думать о многом…
– При чем тут Франция! – вскрикнул Штерн. – Людей и оружие мы получаем не от нее, а от ее противника!.. На чьей стороне мы должны быть!
– Верно, – согласился Майкл. – Дельный фермер щедро кормит свой скот, предназначенный на убой…
Штерн взорвался:
– Это мы скот?!
– С точки зрения заправил Германии, бесспорно, – сдержанно ответил Майкл. – При первом удобном случае они с удовольствием отправят нас на бойню…
– Врете! – истерически закричал Штерн. – Басни эти можете рассказывать сколько угодно у себя в Америке. Здесь почти целый час зачитывали заверения доктора Геббельса! А вы что? Глухим притворяетесь?!
Майкл перебил:
– Все эти заверения – блеф!
– А пулеметы? – выходя из себя, уже орал Штерн. – А карабины? Пистолеты? Мины, патроны, взрывчатка?! Это что? Тоже блеф? А то, что на Корфу отправляют транспорт за транспортом с холуцами? А разве многие из этих, кто уже находится здесь, прибыли сюда не благодаря Германии?!
– Посмотрите лучше, что́ благодаря Германии творится с нашими братьями и сестрами в Польше! – слегка повысив голос, произнес Майкл.
– А что происходит в Польше, что?! – перебил Майкла Штерн.
– Льется кровь наших людей… Все еврейское население, независимо от пола и возраста, звания и социального положения, загнано немцами в гетто!
– И что гетто?
– Как так «и что гетто»? Есть сведения, что Гитлер намерен разрешить «еврейскую проблему» крайне жестоко. И если он пока воздерживается от выполнения своих намерений, то потому только, что опасается неблагоприятной для себя реакции в Штатах!
