Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)
НЕТ У МЕНЯ ДРУГОЙ ПЕЧАЛИ…
1
Я уж и не помню хорошенько, когда последний раз ездил верхом. Кажется, еще до войны. Поэтому теперь, глядя на горячего жеребца, я все хожу вокруг и не спешу поставить ногу в стремя – не хочется осрамиться: дело в том, что тувинцы тесным кольцом окружили меня и лошадь и не упускают ни одного моего движения. Конь стрижет ушами и косится большим глазом в ярких прожилках. Я тоже поглядываю на него искоса – стараюсь угадать, какую штуку он собирается выкинуть. Однако сколько можно топтаться вокруг лошади и коситься на нее? Пора решаться.
Тщетная попытка перекинуть ногу через седло вызывает в кругу тувинцев дружный смех. Я краснею, снова подпрыгиваю и все-таки оказываюсь в седле. Круг размыкается, люди отскакивают в стороны, но мне уже некогда взглянуть на них, я только смотрю, как бы удержать бегущего рысью коня и не плюхнуться на землю. В душе я проклинаю эту глупую затею, которая кончится, кажется, тем, что я останусь без зубов и отобью себе все внутренности. Однако спустя минуту мы ныряем под гору, и деревня исчезает. Мой проводник Кара-оол, взглянув на меня и снисходительно улыбнувшись, придерживает своего коня. Лошади переходят на спокойный шаг.
Безжалостно печет солнце. Еще утром термометр в тени показывал тридцать один градус. И хотя белые облака бойко плывут по синему небу, здесь, на земле, не чувствуется ни малейшего дуновения. Мы едем по глубокой лощине, которая то сужается и становится похожей на ущелье, то снова превращается в широкую долину. С обеих сторон горы. У их подножья растут жалкие кусты дикой акации да сухая, выжженная зноем трава, по склонам карабкаются лиственницы и сосны, а над ними голые скалы сияют ослепительными снежными заплатами. Гребни гор врезаются в небо, как ледоломы: набегающие облака разбиваются о них, расступаются и плывут дальше, к следующим вершинам, Безжалостно, неуемно печет солнце, и напрасно глаз ищет тени – кругом голая, серая равнина. Время от времени пересекаем мертвую речку с пересохшим руслом и потрескавшимся дном. Осенью, когда начнутся дожди, реки оживут, но, если осень выдастся сухая, придется им ждать вешних талых вод. Местами в самой долине выпирают из-под земли серые скалы, словно напоминая, что здесь – их царство и все живое должно отступить, поникнуть. Однако жизнь есть и тут. То и дело из-под самых лошадиных копыт испуганно шарахаются крупные разноцветные кузнечики. Я невольно вздрагиваю, потому что взлетают они с таким шумом и треском, как будто крылья у них деревянные. А вот и еще один признак жизни – большие, скользящие по поверхности земли тени. Это, высматривая добычу, описывают в небе круги степные орлы и ястребы. Что можно найти на этой угрюмой, истерзанной зноем земле? Но птицы, вероятно, кружат не зря. Громадный коршун камнем падает вниз и подымается уже с сусликом в когтях. Мелькает серо-коричневая шкурка, которую не сумел уберечь ее владелец. Теперь я уже внимательней оглядываюсь по сторонам и вскоре замечаю еще одного суслика. Он сидит на задних лапках, а в передних держит что-то, точно белка, грызущая орехи. Увидев нас, зверек вытягивает шею, какое-то мгновенье смотрит, а затем со свистом пускается бежать, смешно виляя хвостом. Секунда – и он исчезает в норе, скрытой среди кустиков рыжей травы.
Кажется, что и меня солнце в конце концов превратит в нечто подобное этой траве. Я едва сдерживаюсь, чтобы вслух не обругать свой характер и всю эту затею – отправиться в путешествие верхом. Пока я не сел на лошадь, такое предприятие казалось мне необыкновенно романтичным. Быть может, оно и романтично, но сейчас я почему-то не чувствую этого, зато чувствую невероятную усталость во всем теле и – что еще хуже – страшную жажду. У меня не осталось никаких чаяний и мыслей, кроме единственного желания – как можно скорее развязать притороченный к седлу кожаный мех. В нем – вода. Пускай не ключевая и не холодная, неважно, что она фиолетового цвета и попахивает лекарствами (от марганцовки), но вода. Однако прикоснуться к ней я не смею, потому что свято поклялся своему спутнику и проводнику Кара-оолу неукоснительно выполнять все его приказания и условия, а первое из условий – пить не чаще, чем раз в час. Реже можно. Пожалуйста, не пей хоть целый день, но чаще – нельзя. А мне кажется, что я так бы и скакал, не отрывая меха с водой от губ. Пил бы без передышки, большими глотками, пил бы сколько влезет…
– Трудно? – спрашивает Кара-оол, будто видит меня насквозь.
Я и не пытаюсь изобразить из себя героя, откровенно признаюсь:
– Очень.
– Потерпи, – говорит он добродушно, но мне за этот совет хочется послать его к черту или еще куда-нибудь подальше.
Легко сказать – потерпи. Видно, недаром у нас, у литовцев, есть поговорка: «Своя слеза солона, чужая – водица».
Однако я сдерживаюсь и ничего ему не отвечаю. Жажды словами, даже самыми злыми, не утолишь, и к тому же я вовсе не желаю ссориться с проводником. Без Кара-оола я наверняка бы пропал.
Молчу, как суслик в своей норе, и стараюсь отогнать мысли от бурдюка с водой.
Безжалостно печет солнце. Время, кажется, остановилось.
Глухо стучат копыта, трещат вспархивающие кузнечики, монотонная поступь лошадей укачивает, убаюкивает, и я начинаю дремать в седле.
– Пей, – будит меня Кара-оол.
Вода теплая и вонючая. Я долго держу глоток во рту, полощу пересохшее горло.
И снова убаюкивающая поступь лошадей. Кажется, с незапамятных времен я сижу в седле и никогда этому не будет конца. В голове вертятся слова: «Моя жизнь – в седле, страна моя – в седле и любовь – в седле, потому что и сам я родился в седле…» Это – старинная якутская песня. Точно испорченная патефонная пластинка, все снова и снова звучат эти слова в моей памяти. Якутская песня в долинах Тувы? Откуда? Почему? Десятки, сотни раз возвращается одна и та же фраза. Я силюсь разжать слипающиеся ресницы и почти не видящими от солнца глазами всматриваюсь в широкую долину.
Мы подъезжаем к темной полосе кустарника, которая широкими петлями пересекает долину, однако речка и здесь пересохла. Ни капли воды. Только рассохшееся, потрескавшееся русло, усеянное мелкими камнями.
– Плохо, – говорит Кара-оол и хлопает свою лошадь по шее, точно эта ласка может заменить животному воду.
Хотя Кара-оол излагает свои мысли вслух, но это вовсе не означает, что он советуется со мной, – такая уж у него манера думать. Он решает подняться из долины выше в горы, к лесам. Там мы сумеем найти какой-нибудь родник или речку, несущую ледяные воды тающих в горах снегов.
Теперь мы гоним лошадей рысью.
Выжженная солнцем долина остается внизу, мы едем среди холмов, дышать становится легче, потому что вершины гор все чаще заслоняют склоняющееся к закату солнце.
Кара-оол вдруг останавливает коня, соскакивает на землю и поднимает камень величиной с капустный кочан. С камнем в руках он снова взбирается в седло и гонит лошадь к самой вершине холма. Меня разбирает любопытство, так и подмывает спросить, зачем он тащит этот камень.
На вершине холма высится аккуратно уложенная груда камней. Над нею торчит кол, по-видимому вбитый в землю. Не приходится сомневаться, что эта своеобразная пирамида – творение рук человеческих. Мой проводник соскакивает с лошади и водружает свой камень поверх остальных. Долго и внимательно выбирает он место, где его камень ляжет твердо и надолго, чтобы никакие ветры не могли его скинуть. Потом Кара-оол вырывает несколько волосков из конской гривы и привязывает их к колу.
– Зачем это? – не выдержав, спрашиваю я.
– Чтобы дорога наша была удачной, – отвечает Кара-оол.
– Традиция такая, что ли?
– Может, традиция, может, поверье.
– И камень обязательно тащить снизу?
– Души умерших требуют жертв. А что за жертва, если положишь камень без труда?
– Ты веришь в такие приметы?
Кара-оол не ответил. Он удивленно посмотрел на меня и пожал плечами. Мне показалось, что никогда раньше ни он сам, ни другие ему этого вопроса не задавали, а потому и случая не было задуматься. А мне очень хотелось узнать, откуда взялась эта традиция или, правильнее сказать, суеверие. Два века (с начала восемнадцатого столетия до начала двадцатого – когда Тува была под властью Маньчжурии) в этом краю безраздельно господствовала буддийская религия, но, разумеется, такие суеверия не имеют ничего общего с буддизмом. Может быть, этот обычай сохранился с более давних времен, времен язычества?..
– Видишь? – перебивает мои мысли Кара-оол. Он указывает на торчащую поодаль каменную глыбу.
– Давай посмотрим, – прошу я и подгоняю лошадь.
Мы подъезжаем к одному из тех каменных изваяний, которыми так щедро усеяна земля Тувы. Думаю, что по количеству каменных статуй и идолов Тува, пожалуй, может соперничать с островом Пасхи. В Кызыле, столице Тувинской Автономной Республики, я познакомился в гостинице с группой археологов, которые уже не первый год исследуют эти памятники глубокой древности. Созданы они в период с шестого по одиннадцатый век и установлены главным образом в память полководцев, государственных мужей. Почти все статуи испещрены знаками и письменами. Некоторые надписи почти стерты временем, другие еще можно разобрать. Вот одна из них:
«С печалью покинули мы своих младших и старших братьев, с печалью… С печалью оставили жен своих во дворцах… Вот в чем моя печаль: с печалью расстались мы с близкими и друзьями, сын мой… С печалью, мой сын, с печалью…»
И другая:
«Я обитаю ныне в голубом небе. Я рожден был потомком Хана. Из моей страны пять раз я пускался в походы, во имя славы героя. Я жил для страны. За вас, моя страна, хан мой, я рад…»
Статуя, к которой мы с Кара-оолом подъехали, также была испещрена знаками-письменами. Время сумело стереть часть из них, но и сохранившиеся были нам непонятны. О каких трагедиях рассказывают эти древние знаки?
– Ты умеешь читать их? – спросил я Кара-оола.
– Нет, – ответил мой проводник, – но я знаю, что здесь написано.
Он немного помолчал, а потом, отчетливо выговаривая каждое слово, перевел:
– Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны.
Мы долго ехали молча, погрузившись в свои мысли. Не знаю, о чем думал Кара-оол, но в моей голове вертелись мысли о времени и человеке, о личности и эпохе, которая ее формирует. Слова старой якутской песни о седле, преследовавшие меня весь день, исчезли, и вместо них стало звучать:
«Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны».
Когда наши усталые лошади, мотая головами, взобрались на вершину крутого холма, мы увидели белый столб дыма.
– Скоро отдых, – обрадовался Кара-оол. – Это юрты чабанов, там найдем и ночлег и воду.
– А сколько езды до них? – спросил я, вспомнив, как часто обманывается непривычный глаз, определяя расстояние в таких местах, как это.
– Километров пять… Самое большее – шесть.
– А может, переночуем прямо здесь, под открытым небом?
– Лошади хотят пить, – возразил Кара-оол, и я понял, что хочешь не хочешь, а придется сегодня одолеть эти шесть километров, хотя тело разламывается от усталости и хочется только одного: упасть на землю, вытянуться и не шевелиться.
– Скажи мне, Кара-оол, как перевести твое имя? Оно что-то значит?
– Да. Кара – черный, оол – мальчик. Черный мальчик.
– Слушай, Черный мальчик, ты уверен, что там нас кто-нибудь ждет?
– Дверь любой юрты открыта для путника, – сказал он, подгоняя лошадь. – Если в юрте тесно и всем не хватает места – хозяин пойдет спать на улицу, лишь бы у гостя был кров. Так уж у нас, у тувинцев, принято.
Может, лошади понимают и не все, что творится на этом свете, но некоторые вещи они улавливают отлично. Почуяв запах далекой юрты, они прибавили шагу, будто поняв, что мы говорим о ночлеге, отдыхе.
Я уже признавался, что пропал бы без Кара-оола. Когда мы подъехали к юрте, я смог убедиться в этом еще раз: хозяин ни слова не говорил по-русски, как и большинство тувинцев, живущих в отдаленных местах, вдали от больших городов и дорог. Я нарочно попросил Кара-оола, чтобы он помолчал и позволил мне попытаться договориться самому. Согнувшись, переступил я порог юрты и поздоровался с хозяином, который сидел на полу, поджав под себя ноги, и потягивал длинную трубку. Он кивнул головой, что-то непонятное буркнул и снова стал посасывать украшенный серебром чубук. Я по-русски спросил, можем ли мы переночевать под его кровом, но хозяин ничего не ответил и даже не подал виду, что слышал меня. Тогда я присел напротив него и повторил вопрос, зачем-то ужасно коверкая русские слова, как будто бы от этого они станут более понятными. Хозяин смотрел на меня узкими щелками глаз, и в его взгляде я уловил тревогу. Я еще раз повторил свой вопрос. Хозяин вздрогнул, осмотрелся, точно ища помощи, а потом встал и налил две пиалы чаю. Тогда заговорил Кара-оол.
Они долго толковали о чем-то по-своему, а я сидел, скрестив ноги, прихлебывал чай и осматривал юрту. Конусообразный остов, составленный из деревянных шестов, покрыт войлоком из чистой овечьей шерсти. Такой же войлок, только узорчатый, покрывает пол. Посредине юрты – железная печка, труба которой выведена наружу через оставленное в крыше отверстие. Печка – результат цивилизации, так же как и железные кровати, прижавшиеся у стен и поблескивающие никелированными спинками. Прежде не было ни кроватей, ни печек. Готовили на сложенном из камней очаге, а спали на овечьих шкурах.
Тувинский чай не имеет ничего общего с тем, который мы пьем. Во-первых, он не сладкий, а соленый, вместо сахара в него кладут соль. Если в соленую воду бросить щепотку заварки, долить сливок и положить ложку масла, то получится самый настоящий тувинский чай. Ради него не обязательно отправляться в сердце Азии. Можно приготовить и дома.
Наконец мой проводник вспомнил обо мне:
– Хозяин предлагает нам свой кров.
– Спасибо, – оказал я, а Кара-оол перевел это слово, хотя мне казалось, что приложенная рука и низкий поклон достаточно красноречивы и без перевода.
Хозяина зовут Чулдым. Он интересуется, кто я, откуда, зачем приехал сюда, с какой целью. Кара-оол честно переводит все мои ответы, однако чем дальше, тем больше я замечаю недоверие в глазах хозяина.
– Спрашивает, почему ты верхом, ведь писателей на машинах возят, – переводит мне Кара-оол.
– Не всех, – отвечаю я.
Такое объяснение, по-видимому, не удовлетворяет хозяина, он даже не улыбается и смотрит все так же подозрительно. Что он обо мне думает, за кого принимает, – один бог знает. Но не могу же я вынуть свое сердце, положить на ладонь и показать хозяину. Если не верит моим словам, пусть думает что угодно. Меня волнует совсем другое: как он живет, как трудится, какие радости и заботы сопутствуют жизни овцеводов, проводящих свой век в одиночестве, вдали от людей. Я принимаюсь расспрашивать:
– Колхозных овец пасете?
– Колхозных.
– Сколько?
– Почти тысяча… Девятьсот восемьдесят.
– Какого колхоза?
– Нашего колхоза.
– А как ваш колхоз называется?
– «Большевик».
– Это все овцы колхоза?
– Нет. Еще у других пастухов есть.
– Сколько же всего овец в колхозе?
– Много. Не знаю точно, но много. Может, шесть тысяч.
– Что получаете на трудодень?
– Нам деньгами платят.
– По сколько выходит?
– В месяц по сто десять, сто двадцать рублей.
– Каждый месяц платят?
– Каждый.
От такого диалога устаешь, пожалуй, не меньше, чем от езды верхом. Я думаю, каким образом расшевелить этого человека, как добиться, чтобы из его глаз исчезло недоверие. Не знаю, что ему сказать, о чем опросить. Сижу поджав ноги, прихлебываю соленый чай, а хозяин тем временем о чем-то осведомляется, нагнувшись к Кара-оолу.
– Спрашивает, какие в Литве деньги? – улыбнувшись, переводит Кара-оол.
– Обыкновенные, – отвечаю я и, достав из кармана рубль, добавляю: – Такие же, как во всем Союзе.
Хозяин кивает головой, но я чувствую, что он все равно не верит мне.
– Сколько держите своих овец? – опрашиваю я, лишь бы только прервать эту гнетущую тишину.
Хозяина будто кто подменил. Лицо его светлеет, и он начинает что-то быстро и весело говорить на своем языке. Кара-оол едва успевает переводить:
– Он говорит, надо было сразу сказать, что вы – финансовый инспектор. Говорит, нечего скрывать, потому что он и сам понял, что мы из финотдела…
– Почему он так думает?
– А зачем же интересуетесь его овцами?
– Хочу знать, зажиточно ли живут тувинцы?
Хозяин снова пронизывает меня испытующим взглядом, встает и вытаскивает на середину юрты большой бидон. Достает из тумбочки миску с холодной бараниной, нарезанной крупными кусками, и груду жареных лепешек.
– Тридцать овец, две коровы и две телки держу, – отвечает он наконец на мой вопрос и снова усаживается.
– И у всех столько скота?
– Не знаю, сколько у других, не считал. Своих хватает, на чужое не зарюсь. – В этих словах чувствуется уже явное недружелюбие.
В бидоне оказывается не молоко, как я было подумал, а домашняя водка – арака. Правда, гонят ее здесь не из зерна и не из сахара, а из молока. Из обычного коровьего молока, которое предварительно заквашивают особым способом.
Хозяин налил полную пиалу и знаком предложил нам пить, а сам обмакнул в водку кончики пальцев, побрызгал во все стороны, шепча какие-то непонятные слова, а потом поднес пиалу к губам и одним духом опустошил, хотя в ней было не меньше литра.
Самогон из молока оказался водянистого цвета и по вкусу немного напоминал сухое вино, особой крепости в нем тоже не было, однако помещалось его в бидоне столько, что даже будь нас тут не трое, а шестеро, и то мы легко могли бы дойти до того состояния, в котором начинают петь песни.
Хозяин поднялся и зачем-то вышел из юрты. Воспользовавшись его отсутствием, я опросил Кара-оола:
– Отчего все-таки он нам не верит?
Кара-оол только пожал плечами, но я почувствовал, что странное поведение хозяина угнетает моего проводника не меньше, чем меня самого. И это после бесконечных рассказов о гостеприимстве и приветливости тувинцев. Было от чего загрустить моему товарищу по путешествию. Я даже попытался утешить его: дескать, что переживать – в семье не без урода.
Хозяин между тем вернулся и сказал что-то Кара-оолу.
– Говорит, чтобы мы тут сами угощались, а потом укладывались на кроватях, а ему пора к овцам.
– Ночью? Что он там собирается делать?
– Сторожить. Не ровен час, волк набредет.
Я бесконечно устал, все тело разламывало, болели мускулы и, кажется, даже самые кости, но, не удержавшись, я попросился вместе с хозяином в ночное. Очень уж обидным показалось мне терять такой случай. Ведь я потом себя поедом съем, если продрыхну ночь на кровати, вместо того чтобы провести ее у костра. У костра в ночном! Ведь об этом только в книге можно прочесть или от стариков услышать – отошли у нас в прошлое и волки и костры. А здесь все осталось так, как было сто, тысячу лет назад.
Хозяин, услышав мою просьбу, никакой радости не выказал. Но Кара-оол не отступал и продолжал упрашивать его.
Наконец тот сдался:
– Возьму, но только с одним условием.
– Каким?
– Ружья оставить в юрте.
– А если волки?
– С волками справлюсь. – Он указал на свой карабин.
Я вздохнул. Что за удовольствие поджидать волков без ружья? Мое желание идти в ночное почти пропало, но и отказаться теперь было неловко. Этот странный человек, услышав, что без оружия я с ним не пойду, может подумать бог весть что.
Пришлось согласиться.
Отара блеяла рядом, на альпийском лугу.
Хозяин выдал нам с Кара-оолом по куску войлока из овечьей шерсти. От такой подстилки двойная польза: и тепло, и никакая змея не страшна. А змей тут много. Ночами они выходят на охоту, но на такой войлок никогда не заползут – не любят запаха овечьей шерсти. Хозяин устроил нас на ночь, а сам пошел на другой конец луга. На прощанье предупредил нас:
– Ночью не бродите, а то приму в темноте за волка. Долго ли до беды… А уж если пойдете куда – дайте знать.
Ночное потеряло в моих глазах всю прелесть, но деваться было уже некуда. Я расстелил войлок, улегся, поджал ноги и долго молча смотрел на снежные вершины, освещенные последними лучами солнца. Вспомнилось, как летел из Москвы в Красноярск. Там, в воздушном лайнере, тоже попался мне недоверчивый, – правда, тот был в другом роде. Когда стюардесса стала разносить по салону подносы с ужином, мой сосед, молодой паренек, отказался от еды. Я поинтересовался, почему он не ест.
– Знаем мы их! – Парень хитро ухмыльнулся и, нагнувшись к моему уху, зашептал: – Дадут всего ничего, а потом сдерут втридорога.
Я стал его уверять, что питание входит в стоимость билета, но парня сбить было не просто:
– Не хочу есть, и все тут.
Увидев, что стюардесса приближается к нам, он предложил мне:
– А вы берите, ешьте мою порцию.
Я отказался, мне и своей было вполне достаточно.
– Ешьте, я правда не буду, – настаивал паренек.
И действительно отказался от ужина. Только попросил стюардессу принести «простой холодной воды». Она подала лимонад, но он опять отказался, заявив, что у него «от сладкого внутри нехорошо». Не стал он и завтракать. Снова усиленно предлагал свою порцию мне, не спуская с меня испытующего взгляда. Я осведомился, куда и по каким делам он летит. Оказалось, паренек родом со Смоленщины, завербовался на работу в один из леспромхозов Красноярского края, слышал, «там можно здорово закалымить». До сих пор ни разу не отлучался из родной деревни, разве только в районный центр – «какую-нибудь тряпку отхватить…». Самолет приземлился в Красноярске, мы спустились по трапу, и я увидел, что паренек ни на шаг не отстает от меня, следует за мной точно тень. Так, словно сиамские близнецы, протиснулись мы в автобус, потом вышли из него, получили свой багаж. Наконец я стал прощаться.
– А и вправду, выходит, не взяли денег, – сказал он растерянно.
– Я же говорил вам…
– Говорили! Мало кто что скажет, так каждому и верить? Я специально уступил вам свою порцию. Думал, если даром, так ведь только дурак откажется. Вижу, вы не берете, – значит, фигушки даром! Вот тебе и на… Выходит, я сам дурак… А жрать-то как хотелось!..
Вспомнил я эту историю и невольно подумал о недоверии вообще. Когда впервые возникло оно меж людьми? Должно быть, после того, как один человек обманул другого. Интересно, как он это сделал и каков был тот первый на земле обман? Мужчина решился обхитрить своего ближнего или женщина?
Незаметно я заснул. Вдруг почувствовал, что кто-то трясет меня за плечо, услышал мужские голоса и открыл глаза. Высоко в небе мерцали большие и яркие звезды. Подле себя я различил силуэты трех вооруженных мужчин. Поскольку я глядел на них снизу, они показались мне необыкновенно высокими, а дула их ружей упирались в самые звезды. Кара-оол тряс меня за плечо и все твердил что-то, но я спросонья ничего не соображал. Наконец я пришел в себя и понял, что требуют показать документы.
Я показал.
Вооруженные великаны долго вертели в руках мой паспорт и командировочное удостоверение, освещая их фонариком. Присмотревшись, я узнал среди них нашего хозяина. Вернув мне документы, незнакомцы накинулись на хозяина. Хоть я и не понимал ни слова, но по тону можно было догадаться, что хозяину пришлось не сладко. «Так ему и надо», – подумал я. Потом один из прибывших по-русски извинился передо мной и пригласил зайти в юрту. По дороге Кара-оол успел мне все объяснить. Оказывается, хозяин еще с вечера отправил жену верхом сообщить соседям, что к нему в юрту забрели два подозрительных типа. Наверное, шпионы. (Особое подозрение вызвали у него моя одежда, кожаный бумажник и большой блок кубинских сигарет «Лигера» с непонятными, чужими буквами на них.) Соседи схватили оружие, оседлали лошадей и поспешили на помощь другу.
Выслушав все это, я не на шутку разозлился.
– Какой идиотизм!
– Почему? – возразил Кара-оол. – Этого человека не трудно понять. За этими горами – граница. Зато теперь понятно, почему нас так встретили, а то я все время думал: что это случилось – тувинец гостя по-человечески принять не умеет. А если ошибся человек, так это не страшно. На границе люди на все смотрят по-государственному…
Я вспомнил услышанные накануне слова: нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны. Однако вслух сказал:
– Больше доверять людям надо.
При этих словах Кара-оол усмехнулся и остановился.
– Доверять, говорите, надо… Они-то на границе живут, а вот вы…
– Что я?
– Да прошлой ночью, помните, когда мы в деревне ночевали, вы свой свитер под подушку сунули. Нет разве?
– Ну, сунул, чтобы повыше было.
– Да нет уж… – вздохнул Кара-оол и, помолчав, добавил: – Деньги у вас в свитере, вот почему…
Меня будто мокрой тряпкой по лицу хлестнули. Я радовался, что кругом темно и Кара-оол не может видеть моего вспыхнувшего лица. Вся злость тотчас остыла.
Хозяин постарался, чтобы мы поскорее забыли о происшедшем недоразумении, и устроил настоящий пир. Теперь и он сам, и соседи, и Кара-оол добродушно посмеивались над рассеявшимися подозрениями. Хозяева все подливали в наши пиалы араку, подкладывали на тарелки различные яства, и кажется, уже в сотый раз хозяин извинялся за свою ошибку. Я старался поддерживать непринужденный разговор и смеялся вместе со всеми, но на душе кошки скребли. У меня почему-то совсем пропало желание философствовать на тему – как, где, когда и почему человек перестал доверять человеку. Наверно, важнее призадуматься о собственных поступках, чем размышлять о том, как вели себя мои далекие предки. Снова всплыла в памяти побитая ветрами и дождями надпись: «Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны». И вдруг по-новому открылся мне смысл этих слов. Словно они были высечены не тысячу лет назад, а сегодня, сейчас, специально для меня.
Хозяин не отпустил нас и на следующий день. Он и слышать не хотел о том, чтобы мы уехали, и все твердил, какой большой праздник для них наше посещение. Мы не сомневались, что он говорит это от чистого сердца. Его вообще невозможно было узнать – совсем не тот человек, что вчера. Подозрения его рассеялись, и он искренне радовался тому, что у него в юрте гости. Традиции гостеприимства сложились у тувинцев в незапамятные времена и свято сохраняются до наших дней. Условия жизни в этом краю, отделенном горными хребтами от всего мира, не дают им угаснуть. Люди круглый год кочуют с овечьими отарами по степи, целыми неделями, а то и месяцами не встречая живого человека. Как тут не назвать счастливым тот день, когда путник переступает порог твоей юрты! Здесь, как и на Крайнем Севере, умеют ценить дружбу и добрые отношения между людьми…
2
Кара-оол едет впереди, за ним, привязанная к его седлу, шагает лошадь с поклажей, а я замыкаю нашу небольшую кавалькаду. Часами не вижу я ничего, кроме хвоста идущей впереди лошади. Четвертый день мы пробираемся сквозь горную тайгу и ни разу за все это время не встретили ни человека, ни селения. Нет даже никакого намека на то, что здесь когда-нибудь побывал человек, – кругом тайга, нетронутая, нехоженая тайга. На каждом шагу дорогу преграждают стволы поваленных деревьев. Поросшие высокой травой, лежат на земле столетние кедры, лиственницы, сибирские ели. Одни выворочены ураганами, другие повержены временем. Некоторые совсем истлели и рассыпаются, как гнилушки, под копытом лошади, а есть и такие, у которых даже хвоя не успела потемнеть, так недавно они упали. Кто сказал, что деревья умирают стоя? Я вижу кругом себя умирающие деревья, они бессильно вытянулись на земле и тщетно пытаются ухватиться за нее корнями. А на освободившемся месте уже пробиваются новые ростки, молодые побеги тянутся к солнцу и заслоняют свет погибающим на земле старикам.
Время от времени громко захлопает сильными крыльями лесной отшельник глухарь или вспорхнет семейство испуганных рябчиков. Далеко они не улетают, опустятся на соседнее дерево и затаятся. Мы успеваем подстрелить одного-двух, а остальные перелетают дальше. Мы больше не преследуем их, ужин нам обеспечен. Впрочем, говорить «мы» не совсем правильно, потому что охотится в основном один Кара-оол. Я весь распух за эти дни, глаза превратились в узкие щелки, а часы пришлось спрятать в карман – руки мои настолько разбухли, что ремешок не сходится на запястье. Так меня преобразили комары и москиты. Их здесь – великое множество. Мы захватили с собой бутылку репудина – специальной жидкости, запах которой должен предохранять от гнуса, однако и репудин почти не помогает – жара и духота стоят невероятные, так что пот моментально смывает весь наш репудин, а когда, стекая, он попадает в нос или, не дай бог, в глаза, начинается такая резь и жжение, что кажется, вот-вот ослепнешь. Теперь мы с Кара-оолом уже ученые, намазываем репудином одежду, шапку, шею, руки, но только не лицо. Кара-оол едет впереди, окруженный ореолом из мошкары. Силуэт человека еле виден сквозь густое облако, образованное этими тварями. Такое же облако сопровождает и меня, но я лишен возможности полюбоваться на себя со стороны. Днем мы еще умудряемся кое-как бороться с этим «бичом божьим», но ночью комары берут реванш. Спим мы под открытым небом, разложив костер из толстых стволов. Измученные дорогой и дневной жарой, мгновенно засыпаем. Репудин, которым мы мажемся перед сном, вскоре испаряется, и тут уж комары могут пить нашу кровь сколько угодно.
Мы едем по глубокому ущелью. Когда-то здесь бежала горная речка, теперь она высохла, осталось только русло, устланное гравием и галькой. Там, где уходящие в небо отвесные скалы стискивают ущелье с обеих сторон, шаги лошадей начинают звучать как выстрелы, и эхо этих выстрелов долго блуждает в горах.
Богата осенняя тайга. Поляны сплошь покрыты красной и черной смородиной, брусникой, ветви кедров унизаны шишками, полными вкусных орехов. Всю дорогу нас сопровождает резкий пронзительный крик кедровок. Птицы трудятся, вылущивают из шишек орешки, чтобы сделать запасы на зиму. Мы тоже по возможности пользуемся благами тайги. Не слезая с лошади, на ходу отламываем облепленную ягодами ветку смородины и утоляем жажду, той же веткой стараясь отогнать от себя и лошадей кровопийц-комаров. Не надо только жадничать. Помню, в первый день, как мы въехали в тайгу, я набросился на ягоды. Кисленькие, сочные, они приятно освежали, так что я за весь день ни разу не приложился к меху с водой. Вечером мы расположились на ночлег, и Кара-оол зажарил на костре двух рябчиков. И тут вдруг выяснилось, что я не в состоянии откусить ни малейшего кусочка не то что мяса, но даже и мягкой лепешки – так отчаянно болели у меня все зубы. Впечатление было такое, будто кусаешь не зубами, а деснами, с которых содрана кожа. Ягоды оказались крайне коварными. Потом я выяснил, что по-русски они называются «кислица». Весь следующий день я тоже ничего не мог откусить. Кара-оолу пришлось сварить бульон из рябчика, чтобы хоть чем-то поддержать мои силы. Так я поплатился за свою жадность.
