Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)
Мы спросили Юру, правда ли все это. Он помолчал, снял очки, тщательно протер стекла, снова водрузил их на нос и только тогда сказал:
– Правда.
Я подумал, что за эти мгновения он заново пережил весь ужас, который испытал у пасти кратера.
Юрий Усельцев вообще похож на чудака, явившегося как бы из давних времен. Его образ жизни напомнил мне о бродягах-философах прошлого столетия, которые исходили пешком всю Русь в поисках ответа на вопрос – как надо жить человеку. Некоторые здесь посмеиваются над ним, а меня привлекает этот человек. Не всякий поступит так, не у всякого хватит смелости и выдержки. Окончив несколько лет назад среднюю школу, он не попал в армию из-за плохого зрения. Без копейки в кармане парень покинул родной Свердловск – отправился поглядеть на мир. Его манили Дальний Восток, Камчатка. Юра путешествовал, время от времени останавливаясь, чтобы заработать денег на питание и дорогу. Чаще всего ему удавалось устроиться рабочим при столовой или ресторане. Месяц грузил он ящики, таскал мешки с картошкой, капустой, носил уголь, пилил дрова, делал множество самых разных других работ и, разумеется, получал бесплатную еду, а заработанные деньги шли на дальнейшие путешествия. Так он добрался до Камчатки, где устроился инструктором по туризму и пешком исходил немалую часть полуострова, возглавляя туристские группы. Теперь Юра хочет вернуться домой, в родной Свердловск. И опять в кармане ни гроша.
– Ничего, в Ключах заработаю на дорогу до Петропавловска, а там опять, а потом еще… – успокоил он меня.
– Долго же тебе добираться до дому: ведь надо проехать около шести тысяч километров!
– А мне не к спеху. Важно будущим летом попасть домой. Документы в институт подать.
– В какой?
Юра ответил не сразу. Снял очки, прочистил стекла, снова надел и, улыбнувшись, сказал:
– Теперь я знаю, на кого учиться.
Но так и не признался, кем хочет быть. Мы с ним сидели до ночи, сожгли не одну свечу, а разговорам, казалось, конца не будет. Перед сном я предложил ему десятку, которую захватил с собой, – на дорогу. Однако Юрий наотрез отказался.
– Принципиально, – заявил он.
А утром уложил свой рюкзак, стал на лыжи и направился в нижний лагерь.
Собрались в путь и мы с Олегом. Решили облегчить рюкзаки, оставить здесь часть вещей. Я понял, что обойдусь без унтов. Подумав, оставил и бутылку спирта. Олегу было труднее расстаться со своим добром. Все казалось ему нужным позарез. Он долго вздыхал, сопел, в который раз перекладывая свои вещи, наконец решил расстаться с большим и тяжелым трансфокатором, заранее обрекая себя на опасность и риск. Дело в том, что это приспособление позволяет снимать с дальней дистанции, а на экране кажется, что оператор приблизил камеру к самому объекту. И все же Олег оставил трансфокатор, хорошо зная, что предстоит снимать не обычный пейзаж, а извержение вулкана. Когда я напомнил об этом, его глаза снова зажглись фанатическим огнем.
– И прекрасно, – сказал он.
Часть содержимого переложили из его рюкзака в мой, срубили по узловатой ольховой палке и простились с гостеприимной палаткой, натопив перед этим ведро снега и наколов кучу щепок для растолки.
Сделав первый шаг, мы провалились в снег по колено. Правда, снегом это можно было назвать весьма приблизительно, ибо неизвестно, чего там было больше – снега или пепла. Слой пепла лежал на поверхности, и казалось, что перед нами занесенная пылью пашня в истерзанной засухой степи. И странно, непривычно выглядели посреди этого темно-серого поля наши белые следы.
Чем выше мы поднимались, тем дальше отступал горизонт: открылись подернутые дымкой вереницы гор, почти черная долина внизу и множество потухших кратеров вокруг нас. Эти немые копны казались мне подозрительными, будто они не умерли, а только задремали на какое-то время и в любой миг готовы опять проснуться. Глядя на них, я впервые со страхом осознал, что вулканы пробуждаются от сна, никогда не предупреждая заранее, так же внезапно, как человек.
Мы без отдыха поднимались почти три часа, пока не вышли к широкой гряде каких-то скал и камней, беспорядочно громоздившихся друг на друга. Самое неприятное, что и они были покрыты слоем снега и пепла, скрывшим коварные расщелины, в которые мы часто проваливались. Пробираться здесь было мукой. Один раз моя нога застряла, точно в капкане. Я долго не мог ее вытащить и освободился, только сняв сапог, который затем кое-как выдрал из этой западни.
Вулкан гремел где-то над нами, кажется, совсем рядом, но рассмотреть было ничего нельзя, так как нависли облака – то ли обычные, то ли порожденные извержением.
Мокрые от пота, подошли мы к широкой, черной полосе камней, которая уходила от вершины вулкана куда-то вниз, и конца ей не было видно. Огромные камни и скалистые глыбы здесь тоже хаотически громоздились высокой грудой, словно гигантский вал, торопливо насыпанный каким-то великаном. Почти вся насыпь была окутана паром. Местами он клубился, как над городскими трубами в раннее зимнее утро, а местами только воздух дрожал, как в знойный летний полдень над полем или рекой. Мы знали, что этот вал нам придется преодолеть, и долго стояли перед ним, охваченные сомнением. Спуститься вниз, найти его конец и обойти? Неизвестно, сколько времени потратили бы на это. Может быть, день, а может, и двух не хватит. А другого пути к верхнему лагерю нет – либо в обход, либо напрямик через этот злополучный, издали пугающий вал.
Мы выбрали второй вариант.
Едва начав карабкаться на крутой склон, я сообразил, что этот вал – работа извержения. То была вулканическая лава, еще не успевшая остыть, так как наши заснеженные сапоги оставляли на камнях мокрые следы, которые тут же испарялись. Все мои школьные представления перевернулись вверх дном. Почему-то я думал, что лава похожа на манную кашу, только, разумеется, черную. Мне казалось, она вытекает густая, как расплавленная сталь, и, постепенно остывая, твердея, становится твердой и гладкой, как лента шоссе. А она вот какая! Крупные глыбы, величиной с одноэтажный дом, большие и маленькие камни были ноздреватыми, перегоревшими в земных недрах и напоминали шлак. Видимо, хрупкие, они распадались на множество мелких осколков, местами превратившихся в липкую пыль.
Мы карабкались с камня на камень, с глыбы на глыбу, делая петли, отступая, двигаясь в обход, потому что время от времени в лицо нам веяло жаром, пропитанным запахом каких-то газов. Иногда я заглядывал в глубокие расщелины между спекшимися глыбами и видел там, внизу, ярко-красную массу – раскаленный камень. Из таких промежутков вырывались обжигающие струи воздуха. Я хотел было плюнуть в одно из этих отверстий, но воздушный поток выбросил слюну. Не скрою, мне стало страшно. Казалось, на всей земле нет более непостоянного и ненадежного места, чем этот проклятый вал, через который мы должны перебраться. Он был как живой. Нет, не он сам, а кто-то, лежавший там, внизу, под грудой скал и камней. Этот «кто-то» был велик и могуч, он ни за что не соглашался, чтобы его похоронили заживо. И поэтому он встряхивался, потягивался, рвался наружу, стараясь сбросить придавившие его скалы и камни. Мне чудилось, что каждое судорожное движение его пальцев, каждый вздох отдается на поверхности – нагромождения перегоревших, пористых камней непрестанно вздрагивали, скрипели, шуршали, словно кряхтя и постанывая от напряжения и ни за что не желая выпустить страшную силу, таившуюся внизу. Нередко большие и малые камни начинали сползать, катились вниз, обнажая раскаленное докрасна тулово гиганта, дыхание которого было таким жарким, что и в ледяной мороз опаляло щеки, заставляло пятиться, прикрывать глаза, сворачивать в сторону. Ничего подобного мне и не снилось. Я почувствовал неодолимое желание пуститься бегом через эти каменные джунгли, но здравый смысл подсказывал, что поступать надо как раз наоборот – красться медленно и осторожно, точно кошка к добыче, в любой момент готовясь к решающему прыжку. И я крался. Медленно, осторожно, выбирая точку опоры, придерживаясь за камни и чувствуя, как сквозь варежки пробивается тепло. Порой камень или крошки шлака ускользали из-под ног, тело как бы повисало в безвоздушном пространстве, медленно сползая куда-то по камням и обломкам. В такие мгновения возникало отчаянное желание схватиться за что-то незыблемое, прочное, что могло бы остановить это сползание, но я не хватался, так как знал, что это может повлечь за собой еще большую лавину, и наступит конец, бессмысленный и печальный. В такие минуты я уже не смотрел, куда плывет уходящая из-под ног масса, и только старался не упускать из виду гребень вала, откуда можно было ждать сорвавшегося камня, который свалится, придавит и навек заточит тебя в каменном гробу. Это были редкие мгновения, и длились они какую-то секунду, но каждая такая секунда превращалась в вечность, в течение которой можно было поседеть. Самое странное, что в такие мгновения неудержимо хотелось громко говорить, смеяться, неудачной шуткой обратить на себя внимание товарища, как бы возвещая всему вокруг, что ты жив и здоров. Очевидно, это было что-то вроде нервного смеха. И еще одно открытие сделал я для себя. Может быть, сделал его не тогда, может быть, потом, когда мы уже пересекли роковой вал: я понял, что и здесь, как в жизни, нельзя ходить по хоженым тропам. В жизни это чисто символическое понятие, но здесь оно приобретало прямой, болезненно осязаемый смысл. Идущий впереди расшатывает еле сцепленные друг с другом камни, и, двигаясь по его следам, ты гораздо больше рискуешь, так как расшатанное нагромождение камней от малейшего прикосновения может ринуться вниз, увлекая за собой и те, что нависли над твоей головой. Хоть немножко, хоть чуточку, хоть на дюйм в сторону, но ищи свой путь и при каждом шаге выбери и проверь свою точку опоры.
Когда я соскочил с большого пористого камня в глубокий, запорошенный пеплом снег, мои ноги дрожали и я был мокрый, как мышь, от пота. Мы с Олегом рухнули прямо на снег, даже не сбросив рюкзаки, и, как по команде, разразились все тем же, ничего доброго не сулящим нервным смехом. Потом, стянув варежки, расстегнули ремни. Ветер нес от лавы теплый воздух, и я опять почувствовал во рту странный, уже знакомый вкус. И вдруг вспомнил: так пахло дома, этот вкус я узнал в далеком детстве, вертясь возле матери, которая стирала белье каким-то щелоком. И от нахлынувших воспоминаний далекого детства окутанная паром лава стала не так страшна мне, вроде ближе и понятнее.
Когда мы наконец встали и я поднял варежки, они были твердыми, как жесть, и только тут я понял, какой мороз. Мы поднялись на две тысячи метров над уровнем моря, а самая крутизна была еще впереди. Через несколько десятков шагов последовало новое открытие: снег был подернут такой жесткой коркой, что ноги не только не проваливались, а скользили, будто по льду. Впереди, насколько хватал глаз, дыбилась каменистая ледяная пустыня. Здесь не виднелось уже ни пучка травы, не было больше следов белых зайцев и куропаток, которые часто встречались нам внизу. Мрачная пустыня без малейших признаков жизни! И хотя мы шли почти не отдыхая, ледяной холод пробирал насквозь, сжимал дыхание. Мои кирзовые сапоги, смазанные рыбьим жиром, задубели, их голенища смерзлись ледяной гармошкой и натирали ноги. Меня охватывала странная, никогда прежде не испытанная сладкая дрема. Я шел, как во сне, и, казалось, начал этот путь очень, очень давно. А может, все это и впрямь лишь гнетущий сон, думал я. Бывает же так: видишь кошмарный сон, каким-то уголком сознания понимаешь, что это сон, хочешь проснуться, высвободиться из его объятий, и не можешь – нет сил. В эти минуты я прекрасно понимал, как человек замерзает на зимней дороге. И очень жалел, что оставил в среднем лагере бутылку спирта. Как пригодился бы сейчас глоток!
– Боже упаси, – сказал Олег. Он остановился, и я видел, как покачивается из стороны в сторону его высокая, тонкая фигура, точно маятник, перевернутый вверх ногами. – Достаточно даже чайной ложки – упадешь и не встанешь.
Темнело.
Мы перевалили через горбатый хребет, похожий на верблюжью спину. Где-то здесь расположена палатка – верхний лагерь, в котором живут вулканологи. Однако ничего не было видно. Ужасно не хотелось ночевать под открытым небом. Мучила жажда. В палатке мы нашли бы все – и теплый ночлег, и горячий кофе. Мы плелись, с трудом волоча ноги, внимательно смотрели по сторонам, не пропуская ни одного камня, которые издали смахивали на палатку. Наконец у одного из больших камней увидели шест, а на нем что-то трепыхалось на ветру. Это «что-то» оказалось красной рубашкой. Значит, лагерь тут. Мы принялись кричать, свистеть, хоть и не питали особенной надежды, что кто-нибудь услышит, ибо вулкан грохотал, как тысячи орудий. На секунду послышался человеческий голос, но, как мы ни напрягали слух, он больше не повторился. А сумерки густели, насыпь лавы из черной становилась красной, искрящейся, и мы уже думали свернуть к ней, подыскать местечко потеплей для ночлега, как вдруг в небо взвилась белая ракета.
– Слава богу, – сказал я.
– Слава богу, – эхом откликнулся Олег, и мы поспешили в ту сторону, где вспыхнула ракета.
Через несколько минут остановились у небольшой впадины. Из короткой трубы выскакивали искры и тут же гасли, подхваченные ветром. Палатка стояла в котловине, в защищенном от ветра месте, поэтому мы раньше и не увидели ее. Крыша была занесена смесью снега и пепла. Если бы не искры, летящие из закопченной трубы, мы снова прошли бы мимо, так ничего и не заметив.
Я часто думаю о причудах судьбы, которая сводит и разводит людей. Я отнюдь не фаталист, но иной раз человеческие пути так странно перекрещиваются, что мы не находим другого слова для объяснений, нежели «фатальность».
На сей раз судьба поднесла мне сюрприз: свела с человеком, о котором я часто думал и с которым давно хотел познакомиться.
Окутанные клубами пара, мы с Олегом ввалились в палатку и, буркнув приветствие, плюхнулись на чурбаки у входа. При свете нескольких свечей я увидел троих мужчин. Один, коротко стриженный, седоватый (казалось, его волосы усыпаны вулканическим пеплом), сидел перед железной печкой и разводил огонь, второй – молодой, с продолговатым лицом, – забравшись на нары с голыми ногами, латал порванные брюки, а третий (похожий на актера Дружникова, только гораздо моложе) лежал в полосатой матросской тельняшке и курил.
– Пить, – чуть ли не в один голос попросили мы.
– Воды или чаю? – спросил седоватый и сам же решил за нас: – Вода ледяная. Нельзя. Смешаю с горячим чаем.
Мы одним духом выдули по две кварты теплой воды и только после этого приступили к церемонии знакомства.
– Алексей Пронин, – назвался молодой человек, зашивавший брюки.
– Валерий Дрознин, – приподнялась на нарах полосатая тельняшка.
– Вадим Гиппенрейтер, – протянул руку седоватый и, держа в другой руке чайник, спросил: – Может, еще?
Гиппенрейтер… Гиппенрейтер… Неужели тот самый? Это было несколько лет назад – пять, шесть или все десять? Не помню, на страницах какого журнала я впервые наткнулся на его снимки, но в памяти отлично сохранились и токующие глухари – лесные отшельники, которых, по-моему, до него еще никто не фотографировал во время свадебной песни. А среди удивительных фотографий была небольшая заметка. Гиппенрейтер с болью писал о трагедии леса – выловленных силками глухарях, мертвом токовище, на котором эти лесные красавцы испокон веков каждую весну устраивали свадебные игрища… Помню, мне тогда захотелось написать письмо автору этих снимков и заметки. Потом я снова и снова встречал его работы на страницах разных журналов, и каждая такая встреча была для меня настоящим праздником.
– Да. Тот самый, – ответил человек с седеющей головой.
Потом мы уплетали холодную сладкую рисовую кашу, чаевничали допоздна. Изредка кто-нибудь выходил наружу и возвращался с невеселыми вестями: погода все ухудшается, ветер из долины, похоже, предвещает пургу. Но больше всего меня тревожат разговоры вулканологов и Гиппенрейтера о странных явлениях в лаве, которая ворочалась в нескольких десятках метров от нашей палатки. Они заметили, что лава приближается к нам. Исподволь, понемногу, но тем не менее ползет к нашей палатке. Вулканологи обсуждали, что предпринять, в какое место переносить палатку, если наступит критический момент, пытались рассчитать скорость движения лавы. Признаться, от этих разговоров мне стало не по себе. Я тоже время от времени выбирался из палатки и подолгу смотрел на лаву. Теперь она была похожа на огненную реку или гигантское факельное шествие. Багровые огни искрились, двигались, гасли и снова вспыхивали, еще более яркие, а звуки невозможно передать – лава копошилась, шуршала, скрипела, вздыхала, барабанила, словно каменный дождь. Напротив палатки лавовый поток был выше десяти метров. Там, на валу, ни на минуту не затихало движение. Огромные перегоревшие глыбы постепенно косились набок, потом отрывались, соскальзывали, съезжали вниз, волоча за собой массу мелких камней и крошки. На месте оторвавшейся глыбы горела пурпуром раскаленная масса, и куски ее, величиной с ведро, также сползали вниз. Казалось, она состоит не из камня, а из какого-то тягучего, липкого вещества. Можно было часами не отрываясь глядеть на этот своеобразный калейдоскоп. А где-то в вышине грохотало, гремело, глухо кашлял вулкан, и все небо озаряли кровавые отблески. В более ясную погоду отсюда была бы отлично видна вершина кратера и взлетающие в небо раскаленные камни. Но из долины дул резкий ветер, мело, и виднелось только великое кровавое зарево.
Легли поздно. И хотя я чертовски устал, заснуть не мог. Особенно беспокоило меня, что и остальные не спали. Я слышал, как в темноте Вадим Гиппенрейтер спросил:
– Алеша, можно заранее предугадать, когда прорвется новый кратер?
Алеша Пронин, научный сотрудник Института вулканологии, ответил не сразу.
– Невозможно, – видимо поразмыслив, сказал он. – Пока что невозможно. Вулканология – слишком молодая наука.
Потом мы молча лежали в темноте, прислушиваясь к каждому звуку за стенами палатки, погруженные в свои мысли. Наверно, думали все об одном и том же: какую неожиданность может преподнести вулкан. Тем более что теперь он вел себя довольно странно: взрывы и грохот стихли, и доносилось только сильное шипение, свист, как будто над нашими головами пролетала бесконечная вереница реактивных самолетов. Я вслушивался затаив дыхание. Казалось, никто из нас не дышит. В темноте раздался голос Алеши Пронина:
– Что-то он странно начал себя вести.
Это про вулкан. Вулканологи всегда говорят о нем, как о живом существе.
– И что же из этого следует? – спросил Гиппенрейтер.
– Может, извержение прекратится, и лава перестанет ползти, – предположил Валерий Дрознин, но Алеша думал иначе.
– Наверно, забило кратер, – оказал он и тут же выдвинул новую гипотезу, которая зловещим призраком повисла над тесной, погруженной во тьму палаткой: – Либо откроется другой кратер. Паразитический. Так или иначе, завтра надо встать пораньше, еще до рассвета. Спите.
Легко сказать – спите. Какой тут, черт возьми, может быть сон? Я лежу с открытыми глазами, смотрю в черную, кромешную тьму и напряженно прислушиваюсь к каждому звуку. Страшная мысль, явившаяся днем, не дает заснуть, а тут еще эти разговоры, которые как бы подтверждают опасение, что в любой момент под ногами может открыться новый кратер. На душе паршиво, я невольно вздрагиваю при каждом звуке. Что-то барабанит по крыше палатки, иногда кажется, будто там носятся полчища испуганных мышей, а иногда будто пригоршни гороха сыплются сверху. Снаружи мороз, ни о каком дожде не может быть и речи, но все-таки я спрашиваю:
– Неужели дождь?
Спрашиваю, чтобы узнать, откуда эти странные звуки, что они сулят – дурное или доброе, а кроме того, хочется выяснить, спят ли остальные, – может быть, я один терзаюсь страхами?
– Вулканический пепел, – сонным голосом говорит Алеша.
Однако это объяснение меня мало успокаивает. Какой там, к черту, пепел, если по брезенту явно стучат мелкие камешки. Я прислушиваюсь к их перестуку и слышу мерный храп усталого человека. Меня берет зло. Ему, видите ли, на все плевать! Храпит, как у жены под боком. Мне кажется, будто все спят и не слышат этого барабанного грохота. Каждый дурак поймет, что это никакой не пепел… Где вы видали такой пепел, который барабанит, словно град, по крыше! Но что же это тогда на самом деле? Мой инстинкт самосохранения десятки раз задает этот вопрос, и я лихорадочно ищу на него ответ. Наконец я, кажется, нахожу его. Вернее всего, открылся новый кратер, который гораздо ближе к нам, и осколки выброшенных им камней падают на крышу палатки. И это странное завывание, свист и шипение доносятся тоже из нового кратера, а не из прежнего.
И вдруг – мощный взрыв. Кажется, в земле разверзлась новая дырка. Затаив дыхание, я прислушиваюсь, когда же с неба на палатку или рядом с ней начнут падать камни, но время идет, камни почему-то все не падают, а вулкан опять без передышки грохочет.
– Чихает, – сонно бормочет Валерий. Мне кажется, за этим словом стоит очень много: «Слава богу, все на своих местах, как тому и положено быть». Очевидно, я не ошибся, ибо вскоре со всех сторон раздается храп – все засыпают крепким сном намаявшихся за день людей. Пытаюсь заснуть и я. Если они спокойно спят, значит, опасности нет. Однако и эта мысль не успокаивает. Почему-то я начинаю думать о том, что такое человеческий коллектив. Мне вспоминается война, когда бывало, что маленькая горстка людей совершала невероятные подвиги, а бывало и так, что куда более многочисленные группы слепо подчинялись насилию, давали уничтожить себя, даже не попытавшись встать на борьбу. Видимо, они руководствовались правилом: «Как всем – так и мне». И все они были истреблены. Человеческий коллектив, собравшийся в этой тесной палатке, напоминает мне о тех печальных уроках. Он спит! Дрыхнет самым бессовестнейшим образом. И я уже не могу мириться с мыслью, которая еще недавно утешала: как всем – так и мне. Нет, не каждую группу людей можно назвать коллективом. Коллектив тем и отличается от стада баранов, что у него есть своя программа действий, есть ясная цель, в нем все единомышленники… Я не могу больше слышать этот позорный храп, мне хочется крикнуть, разбудить всех и сказать им прямо в глаза: отоспаться успеете и дома, а здесь, на вулкане, надо действовать. Но как? Я не знаю. Наверно, поэтому и не бужу их. И еще потому не бужу, что понимаю: все это мне нашептывает инстинкт самосохранения. Вот уж не думал, что он сохранил такую силу над современным человеком. Многие замечательные свойства исчезли, атрофировались, а этот инстинкт уцелел.
«Как всем – так и мне», – мысленно говорю я, как бы пробежав полный круг и не найдя ничего лучшего, опять вернувшись на то же место, с которого начал бег.
Вулкан грохочет. Я считаю удары, более отчетливо выделяющиеся в бесконечном грохоте. Насчитав полторы сотни, я, должно быть, заснул, потому что, когда открыл глаза, тут же понял: что-то изменилось, хотя в палатке по-прежнему темно. Я прислушиваюсь. Снаружи скрипят по снегу чьи-то шаги: скрип, скрип, скрип – все ближе и ближе. Кто-то шарит руками у входа, в палатку врывается порыв холодного воздуха, и с нар доносится вопросительное:
– Ну?
Узнаю голос Вадима Гиппенрейтера.
– Ветер и снег, – отвечает вошедший, и я уже знаю, что это Валерий. Он отряхивается и, зевнув, говорит: – Звезд не видно.
– Буран? – спрашивает Вадим.
– Не совсем, но что-то в этом роде. Будем спать.
Я забираюсь поглубже в спальный мешок, прижимаюсь щекой к нежной оленьей шкуре и тут же засыпаю.
Меня будят голоса. Ребята обсуждают, из чего смастерить временную трубу, потому что от нее остался всего лишь короткий кончик, и, когда дует из долины, печку растопить невозможно – ветер гонит дым в палатку, гасит огонь. Уже решено, что сегодня к кратеру идти нельзя, потому что в горах повисла белая мгла. В двух шагах ничего не видно, вытянутая вперед рука тонет, как в дыму. Честно говоря, я даже рад такому решению, потому что все еще чувствую усталость. А в то же время где-то закрадывается суеверная тревога: почему все мои расчеты рушатся, почему встреча с вулканом все время переносится со дня на день, какие силы – добрые или злые – отдаляют эту встречу? Может, это сигнал судьбы, предупреждающей меня, дающей время подумать, стоит ли мне вообще встречаться с вулканом, этим преддверием ада, как я мысленно его называю.
Сегодня дежурство Валерия. Он первым вылезает из спального мешка и, разломав ящик из-под мясных консервов, пытается сделать из дощечек трубу. Валерий сидит на колоде и вертит в руках тоненькие дощечки, видимо раздумывая, с чего начать, а Пронин потихоньку подшучивает над ним. Шутить здесь любят все, и, наверно, ребятам это необходимо.
– Ну вот, теперь он целый час будет курить, – упрекает Алеша, и не сразу поймешь – притворяется он или говорит серьезно.
– Подумать надо, – оправдывается Валерий, затягиваясь сигаретой.
– Тебе вредно думать, – вставляет Вадим Гиппенрейтер.
– Мы сами за тебя подумаем и дадим ряд ценных указаний.
– Нет, – качает головой Валерий. – Кто дает указания, тот может их и выполнять.
– Значит, без указаний?
– Без.
– А вопрос можно?
– Вопрос – можно, – милостиво соглашается Валерий, пытаясь составить ребрами пять дощечек – сделать некое подобие цилиндра.
– Не проще ли сбить из четырех дощечек?
– Пожалуйста, сбивайте!
– Я не указываю, а только опрашиваю.
– И еще: не проще ли связать дощечки проволокой?
Валерий молчит и делает по-своему. В этой палатке существует правило: выслушай каждое предложение, но думай своей головой, делай, как сам считаешь правильным. Наконец труба готова. Валерий натягивает торбаса[4]4
Торбаса – сапоги с длинными голенищами из оленьей шкуры, мягкие и теплые, – незаменимая обувь на Севере.
[Закрыть], выбирается наружу и, водрузив трубу, принимается готовить завтрак.
Я расспрашиваю вулканологов об их работе и быте, о том, как была организована эта экспедиция. Оказывается, у советских вулканологов исключительные условия для наблюдений: большая часть всех действующих вулканов планеты находится на территории нашей страны. Особенно много их в так называемом вулканическом поясе Тихого океана, который включает Курильские острова, Камчатку, а также некоторые другие места на побережье океана. И вулканы здесь самые беспокойные – широчайшее поле для наблюдений и научной работы. Вулканы Камчатки отличаются к тому же своими размерами. Например, высота Везувия – тысяча сто восемьдесят метров, и он считается величайшим вулканом Европы. Между тем Ключевская сопка, на которой мы находимся, достигает чуть ли не пяти тысяч метров, а кратер, у которого стоит наша палатка, вдвое выше над уровнем моря, чем Везувий.
Неподалеку от места, где развевается на ветру красная рубаха, вертолет две недели тому назад высадил вулканологов, доставив им палатку, доски и все остальное: аппаратуру, мясные и молочные консервы, мешки с крупой, большой бидон для хранения воды, груду посуды, сахар, курево, ящик свеч, несколько мешков хлеба и сухарей, спальные мешки, несколько кубометров сосновых дров (здесь нет никакой растительности), надувные матрасы, аптечку – словом, все, что необходимо людям, которым предстоят долгие недели жизни в трудных условиях, отрезанным от всего мира. Мы действительно отрезаны, не поддерживаем никакой связи с миром. В среднем лагере была рация, но она вышла из строя. Правда, у нас есть еще кучка ракет. Согласно договоренности, если внизу, на вулканологической станции, увидят зеленую ракету, это значит, что здесь требуется срочная помощь. Но заметят ли там эту зеленую ракету? Все вокруг окутано тучами дыма, пепла и пара, а ведь есть еще и настоящие облака, которые часто проплывают на этой высоте. На вулканологической станции наблюдают за кратером в специальные оптические приборы, но полагаться только на зеленую ракету все-таки слишком рискованно. Остается надеяться на самих себя. Кроме того, сегодня должен был прилететь вертолет, доставить новую рацию, но в такую погоду он, конечно, не вылетит. А сколько продержится такая погода? Ну, этого уже никто не знает. Может, день, может, два, а может, и целую неделю. Гм… Коли так, то не видать мне Командорских островов как своих ушей. Через три дня из Петропавловска-Камчатского туда вылетает областная делегация, и товарищи из обкома партии позаботились о том, чтобы нашлось местечко и для меня. Ну да ладно, как природа рассудит – так тому и быть.
К полудню слегка прояснилось, хотя белая мгла все еще окутывала и горы, и ленту лавы. Воспользовавшись этим просветом, мы решили сходить по воду, запасы которой кончились. Взяли сорокалитровый бидон, закутались потеплей и вынырнули из палатки. Олег захватил еще и кинокамеру.
Сильный ветер то и дело менял направление, налетая со всех сторон, выискивая слабые места. Его порывы были такими сильными и внезапными, что вырывали из рук бидон. Когда ветер дул в спину, мы невольно пускались чуть не бегом, а налетал спереди – казалось, упирались в эластичную невидимую стену.
В глубоком ущелье под толстым снежным покровом шумит ручей, который берет начало у высящегося где-то над нами ледника, не тающего даже в летнюю пору. Видимо, ручей родникового происхождения, потому что бежит под землей и только на коротком участке выбивается в этом ущелье на поверхность.
Мы съезжаем на заду с отвесного склона и пробираемся в глубь ущелья. Снегу здесь намело столько, что вскоре мы оказываемся как бы в колодце, по дну которого шумит и пенится узкий, но сильный поток. Набираем котелком полный бидон воды и тащим его наверх. Тащим с трудом. Одни тянут за длинную веревку, а другие подталкивают снизу, глубоко проваливаясь в снег. Олег стоит над нами и снимает. У него на губах довольная улыбка. Когда он отрывается от камеры, я вижу в его глазах уже знакомый фанатический блеск и ничуть не удивляюсь, когда Олег говорит:
– Вот это кадр! А теперь повторим все сначала! Надо снять дубль.
Я-то не удивляюсь, зная, что Олег за удачным кадром готов лезть к черту на рога, ради хорошего кадра ему не жаль ни себя, ни других. Зато «ребят» будто колом по голове хватили. Они тяжко дышат, отворачиваются от ветра, который несет над землею снег с пеплом, так и норовит швырнуть полную пригоршню этой смеси в глаза, рот, нос. Валерий поглядывает то на Олега, то на дно ущелья и, ничего не сказав, хватается за веревки, изо всех сил тащит бидон наверх, словно боясь, что кто-нибудь из нас еще возьмет и послушается Олега. Но тот не сдается. Тяжелый бидон уже почти у самого гребня, на котором ветер не оставил ни снежинки и который сулит твердую и надежную опору нашим ногам, а Олег просит свернуть в сторону. Мы сворачиваем и до подмышек проваливаемся в снег. Мы все барахтаемся, а Олег ликует. И снимает, снимает. Вдруг камера перестает жужжать, и Олег накидывается на Валерия:
