Текст книги "Нет у меня другой печали"

Автор книги: Юозас Пожера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Под вечер останавливаемся в деревне Галанино. Небольшие избы толпятся на крутом берегу, как будто им непременно хочется посмотреть своими глазами-окнами мутную воду Енисея.

Наш капитан сходит на берег, находит бригадира грузчиков и просит быстрее погрузить эти шестьдесят тонн овса. Бригадир обещает тут же собрать народ. Здесь, на Енисее, грузчиками нанимаются люди разные. Мужчины и женщины, потому что это дает значительный приработок. Есть у человека свободное время, он и идет на пристань. Смотришь, за полдня рублей десять-двадцать заработает. Но сегодня охотников почему-то нет. Проходит час, другой, а грузчики так и не собираются. Наконец возвращается бригадир, беспомощно разводит руками:

– Ничего не выйдет.

– Почему?

– Сегодня зарплату выдали, – говорит бригадир, и всем все ясно.

Темнеет. На западе загорается красная, подернутая дымкой полоса зари. На ее фоне отчетливо видны вереницы черных птиц, летящих треугольниками, разрозненными стаями. Гуси и утки возвращаются на Север. Печальный крик гусей доносится до нашего судна. Вся команда стоит, запрокинув головы к небу, и глаза у всех тоже печальные, как будто в них отразилась тоска птиц. Весна. Пора томления. Непонятного, неизъяснимого. Весна. Что-то кончается и что-то начинается. Этот переход, очевидно, и наполняет душу тревожным ожиданием… Трудно заснуть в такую ночь, когда над тобой летят и летят с тоскливым криком тучи птиц. Мы и не пытаемся спать. Приглашаем в гости старшего механика судна Вадима Демирова. Его отец – болгарин, а мать – русская. Он говорит, что пошел в отца, который был таким же коренастым, плечистым, с вьющимися волосами, и черный как черт. Мы откровенно рассказываем о своей неудачной попытке сблизиться с капитаном. Демиров громко смеется, потом говорит:

– Вы напрасно переживаете. Наш Сербаев не то что в будни, по самым большим праздникам не притрагивается к спиртному. Даже когда отмечали прием судна, он только яблочным соком и побаловался. Силен капитан!

Узнали мы еще и то, что капитан нашего «Каунаса» Владимир Георгиевич Сербаев – лауреат Государственной премии. За что, когда получил премию? Этого Демиров точно сказать не может, капитан не любитель рассказывать о своей жизни. За что-то, связанное с Северным морским путем.

– Может, вам он и расскажет подробнее, – говорит Демиров и поглядывает на часы: – Час ночи. В четыре мне на вахту. Надо поспать хоть несколько часов.

Он уходит.

В иллюминаторы просачивается предрассветная синь. Ночи почти нет. И чем дальше мы будем плыть на север, тем она короче.

3

Спозаранок, еще задолго до завтрака, все зашевелились. Обычно завтрак с семи утра, но сегодня повариха Ирина Алексеевна, взяв на помощь матросов – Колю, Евгения и Валентина, сама отправилась на берег. «На заготовки», – как она сказала. Дело в том, что Галанино славится своей вкусной картошкой, квашеной капустой, солеными грибами и крепким, вышибающим слезу луком. Вместе с Алексеевной сходит на берег и девушка-матрос Тамара. У нее короткие, почти по-мужски остриженные волосы, низкий, почти мужской тембр голоса. Ходит всегда в брюках и враскачку, как настоящий морской волк. Однако больше всего меня поразила Тамарина каюта. Точнее, не сама каюта, а ее стены. Я как-то случайно заглянул в открытую дверь и увидел, что все стены заклеены портретами киноартисток и просто красивых женщин, вырезанными из «Огонька» и других журналов. Каких только не было тут красавиц! Матросы любят украшать свои каюты такого рода картинками. Ничего удивительного: мужчины по целым месяцам не видят женщин, хотя не знаю, помогают ли чем-нибудь эти красотки, скрашивают ли мужчинам одиночество. Но как бы там ни было, они – мужчины… Очевидно, Тамара, которая плавает уже десять лет, решила во всем быть похожей на матросов-мужчин. Кое-кто подтрунивает над ее причудами, хотя всем известно, что за ними, как за ширмой, прячется чуткая девичья душа, со свойственными ей мечтами, тоской и вздохами. Стоит заговорить с Тамарой, как она тут же краснеет, отворачивая светловолосую голову и прикрывая ладонью рот. Видно, что она страшно стесняется и волнуется. Тамара – сирота. В годы войны потерялась от родителей. Совсем не помнит их. Выросла в детдоме. Толком о родителях ничего не знает, но в ней все еще тлеет огонек надежды. Вот и сегодня ей незачем идти на берег, но девушка надевает красивый свитер и прихорашивается, не слушая мужчин, которые ворчат, что скоро Тамарина вахта и никто за нее стоять не будет. Капитан одним жестом утихомиривает команду и говорит:

– Ступай погляди, Тамара. На вахту успеешь.

Девушка краснеет как маков цвет. Сквозь светлые, редковатые волосы видно, что краска заливает даже макушку. Мы стоим на капитанском мостике и отлично видим все, так как разговор происходит внизу, на палубе. Тамара сходит на берег, и мы еще долго провожаем ее глазами.

– Родителей ищет, – говорит капитан. – Где только ни остановимся, у какой-нибудь деревни или поселка, она непременно идет на берег, все ищет…

– Как же она ищет?

– Заходит в одну, в другую, третью избу, расспрашивает. Но разве найдешь иголку в стоге сена! Надо бы, говорю, написать в газету.

– А как ее фамилия?

– Бормотова. Тамара Бормотова.

– А родом откуда?

– Местная. С Енисея. Если будете писать о своей поездке – не забудьте упомянуть. Черкните хоть несколько слов… Может, отзовутся, если живы.

Мы стоим молча, будто в чем провинились. Очень часто, повстречав несчастного человека, чувствуешь себя виноватым. Думаю, что многим знакомо это чувство при виде чужой беды. И хоть знаешь, что ты здесь ни причем и бессилен что-либо изменить в судьбе другого человека, все равно тебя угнетает ощущение какой-то необъяснимой вины.

– Владимир Георгиевич, за что вам дали Государственную премию?

Капитан, застигнутый врасплох, смотрит на нас, широко открыв глаза, а потом морщится, как будто проглотил ложку горчицы. И в этой мимике можно различить целую гамму мыслей, все, что он подумал за это мгновение: «Уже успели мои матросики, протрепались… Господи, неужто придется теперь рассказывать…»

За эти дни нам удалось немного узнать нашего капитана. Мы заметили, что он – человек замкнутый, сдержанный, не любит говорить о себе. И, заметив эту черту, мы настойчиво допытываемся, не отстаем, пока он наконец не начинает рассказывать. Однако большой радости от этого мы не чувствуем. Похоже, будто капитан нарочно выжал из своего рассказа всю воду, и получился его рассказ сухим, как щепка. Сербаев дважды ходил с караваном судов из Архангельска в Игарку. Северным морским путем. В 1948 и в 1949 годах. Кажется, есть о чем порассказать. Тем более что рейсы длились долгими месяцами, а Государственными премиями, насколько известно, попусту не разбрасываются. Однако рассказ Владимира Георгиевича звучал приблизительно так:

– Ну, вышли мы из Архангельска, потом попали в сильный шторм, потом пробивались через льды… Хорошо, что самолеты разведывали трассу, указывали нам путь. Кое-как пришли в Игарку…

– Все пришли?

– Да. Люди все пришли.

– А суда?

– Суда не все.

– Почему?

– Ломались.

– Как ломались?

– Пополам.

– Ничего не понимаю.

– А чего тут не понять? Был большой шторм. Мы немецкие баржи гнали. Попадет такая баржа на гребень волны и гнется – нос туда, а хвост сюда. Ну, так вот погнут, помнут волны, а после судно и пополам…

– А люди как же?

– Людей, конечно, подбирали, – говорит он и смотрит на тебя такими глазами, что чувствуешь себя полной бестолочью. Как не понимать таких простых вещей?!

Вот и все. Можно подумать, они не новый судоходный путь прокладывали, а участвовали в заурядной прогулке, о которой даже и рассказывать-то нечего. Ни одной громкой фразы, ни одного хвастливого слова не произнес капитан. И вообще говорил об этом, лишь бы отделаться от настырных собеседников. Я хорошо знаю эту сдержанность сибиряков, эту непреувеличенную и ненаигранную скромность! Эта завидная черта – не только божий, как говорится, дар. Люди могут научиться и конечно же учатся этому. Из поколения в поколение. И постепенно начинает казаться, что все это они унаследовали, все это дается им безо всяких усилий.

Тем временем грузчики установили транспортер, открыли трюм, в который будут засыпать овес. С высокого берега до самой воды протянулся дощатый желоб – своеобразная погрузочная дорожка. Доски так и блестят – по ним съехала не одна тысяча мешков. В конце дорожки – транспортер. Соскользнувший сверху мешок падает на его широкую, бесконечную ленту, которая подает мешок на борт судна и сбрасывает на специально сбитый в трюме помост. Оттуда грузчики принимают мешки на плечи и укладывают их ступеньками, по которым подымаются все выше и выше.

В трюме – грузчики-мужчины. А на берегу трудятся две девушки. Грузовик подвозит мешки с овсом, задом подкатывает к деревянному желобу, и девушки мешок за мешком бросают в желоб. Я наблюдаю за их работой. Видно, что ворочать мешки для них не в новинку, их движения экономны, слаженны, точно рассчитаны. Вот они хватают мешок за углы, тащат по дну уже полуразгруженного кузова, сбрасывают вниз, и мешок стремглав съезжает по желобу, шмякается на транспортер, точно какой-то зверь, встряхивается, бежит, подпрыгивая, вверх, ныряет в ненасытную глотку судна… Иногда мешок цепляется за деревянный край желоба, рвется и просыпает блестящее золото зерен… Кто-нибудь из мужчин берет ведро, зачерпывает речной воды и поливает доски желоба – будто чересчур расходившегося озорника водой окатывает. Мокрые доски, как бы придерживая невидимыми руками, замедляют бег мешков, не дают им лететь как на пожар. А грузовики все подъезжают и подъезжают, покряхтывая под тяжелой ношей. Только изредка где-то происходит заминка, машины застревают и дают людям передохнуть, выкурить сигарету. Однако две девушки наверху не курят. И в такие минуты, кажется, не находят себе места. Взяли бы посидели, отдохнули, но где там! Не сидится. Языкастые. Заговаривают с ребятами с нашего судна, смеются, тараторят, заигрывают. Кажется, ни мешков, ни работы, ни усталости и в помине не было.

Вернулись и наши с многочисленными покупками. На двух тачках парни привезли картошку, лук, квашеную капусту и чертовски вкусные соленые грибы. Здесь, почти в самом центре Сибири, оказывается, очень хорошо растут все эти блага. Капитан рассказывает, что здешний колхоз каждый год приглашает из самого низовья Енисея, из Дудинки, какого-то огородника-китайца. Этот китаец – незаменимый знаток своего дела. Выращивает такие урожаи картошки и капусты, что кажется, будто живешь не в Сибири, а в Белоруссии. За свою работу китаец берет только овощами. Кроме того, получает на лето участок земли, на котором тоже выращивает овощи. Зато осенью, когда вниз по Енисею идут последние караваны судов, этот огородник всю пристань заваливает своими овощами. По тридцать копеек платит за погрузку одного мешка, еще сколько-то за перевоз и все равно загребает золотые горы, потому что там, в Дудинке, на Дальнем Севере, овощи берут не торгуясь. Сколько запросят, столько и платят.

Вернулась и Тамара. Грустная, неразговорчивая. Сидит на корме и бросает хлеб пронзительно кричащим чайкам, которые провожают нас всю дорогу, так и норовя схватить что-нибудь съедобное. Нет у меня симпатии к этим птицам. Очень уж они жадные и наглые существа. А Тамара сидит на корме, крошит в ладонях хлеб и бросает птицам. Самые проворные и нахальные хватают добычу еще в воздухе и тут же бросаются вниз, где остальные птицы дерутся за упавшие крошки.

– Куда без очереди, нахалки! – распекает их Тамара, точно птицы понимают человеческую речь.

А мешки с овсом, как живые, все летят и летят стремглав по желобу, шлепаются на широкую ленту транспортера, подпрыгивают, карабкаются вверх, исчезают в трюме нашего корабля. Две девушки наверху, время от времени перекидываясь с мужчинами острым словцом, все так же ритмично, неустанно делают свое дело. Меня всегда удивляли и восхищали русские женщины. Особенно их задорная, не знающая пессимизма, вечно светящаяся спокойной надеждой душа. В сибирячках эти черты особенно заметны. Гораздо заметнее, чем, скажем, у женщин средней России. И я думаю, никто не будет спорить, что человеку такой души можно только позавидовать.

4

Прошли устье Ангары. Енисей сразу стал значительно шире и суровее. По берегам топорщатся льдины – серые, ярко-голубые и совсем белые. Издали ледяные торосы кажутся огромными белоснежными пароходами. Последние куски льда, точно лепестки белого лотоса, плывут по темной освободившейся воде.

– Сейчас ни одного судна впереди нет, – говорит капитан. – Мы идем головными. У Подкаменной Тунгуски, правда, стоял караван, но теперь он уже ушел вверх.

Неизвестно, как бы мы поступили, если бы еще застали этот караван. Скорей всего, не устояли бы перед соблазном пересесть и добраться до Суломая – там живут кеты.

Подкаменная Тунгуска. Где-то здесь шестьдесят лет назад упал громадный метеорит. Известный всему миру Тунгусский метеорит. Сколько самых различных предположений и гипотез возникло в последнее время относительно происхождения этого феномена. Был ли это действительно метеорит? А может быть, тут погиб космический корабль, прибывший неизвестно откуда на нашу землю? Не было ли вызвано явление термоядерным взрывом? Бьются по сю пору ученые в поисках правильного ответа, и мы тоже считаем нужным высказать каждый свое мнение. Старший механик Вадим Демиров давно интересуется тайной метеорита, прочел немало литературы по этому вопросу. Он-то и заставляет нас каждый вечер вспоминать о метеорите. А сегодня Вадим вдруг говорит:

– Вы в самом деле собираетесь побывать у кетов?

– Ну конечно.

– Хотелось бы мне выяснить одну вещь… Летают кеты во сне или нет?

– Обязательно спрошу, – обещаю я.

Мне и самому будет интересно это выяснить. Летают ли кеты во сне? Наверно, летают. Насколько мне известно, все люди летают во сне, особенно в детстве и ранней юности. Поражает не сам сон – мало ли что может присниться, фантазия у всякого спящего разыгрывается, – а именно то, что сон этот снится буквально всем и всегда поразительно достоверно. Отталкиваешься, раскидываешь руки и летишь, летишь… Приходилось мне прыгать в воду с вышки и с моста, и каждый раз я только диву давался – до чего же этот полет напоминал тот, испытанный когда-то во сне. Парашютисты уверяют, что свободный полет они испытали впервые не с парашютом за плечами, а в детстве, во сне. Абсолютно то же самое чувство. Но откуда ему было взяться в детстве – этому ощущению? Ведь маленький человек не прыгает с высоты, никуда не летает и даже не подозревает, что когда-нибудь станет сравнивать свои сны с настоящим полетом…

Возможно, такие мысли не приходили бы нам в голову, если бы не белые ночи. Белые ночи да еще крик возвращающихся к своим гнездам птиц… Чем дальше на север мы плывем, тем светлее ночи. А сегодня, кажется, и вовсе не собирается темнеть, хотя часы – закоренелый консерватор – указывают полночь. На самом деле нет никакой ночи, никакой полночи. Я сижу под открытым иллюминатором и, не зажигая света, читаю. На часах уже половина первого. Я читаю рассказ Пристли «В другом месте». Сейчас я готов поверить в любую чертовщину, в любую мистику. Белой ночью можно поверить во что угодно. Белой ночью все кажется возможным. Невозможно только уснуть. А природа спит – наверно, по привычке, оставшейся с зимы. Угомонился, стих ветер; недвижно, словно застывшие, стоят деревья; дремлет набухшая река – на воде ни волн, ни ряби. А человек не может уснуть. И птицы тоже не спят. Летят и летят на север большие стаи и малые. Иные летят высоко, а иные над самой рекой, едва не касаясь крыльями воды.

Причаливаем к огромному острову. «Каунас» останавливается, уткнувшись острым носом в отвесный берег. Ребята накручивают стальной трос на ствол толщенного дерева. Мыс, выступающий в реку, защищает нас от идущих сверху льдин.

Я подымаюсь на капитанский мостик и нахожу здесь Сербаева. Видно, и капитану не спится. Всех мучает эта белая бессонница. Мы стоим, облокотившись на поручни, смотрим на пролетающие косяки гусей и уток и молчим. Кажется, что слова могут расколоть тишину, разбудить все вокруг. Но, может быть, капитану совсем и не жалко этой белой тишины, потому что он вдруг говорит:

– Не пришлось мне побывать в Литве. Сколько лет собираюсь, да все никак не соберусь… А хотелось бы поглядеть на Каунас… Настоящий Каунас…

Говорит он тихо, будто бы самому себе. И я не отвечаю.

– Что за город такой? – продолжает он неторопливо. – А может, и не стоит туда ездить?!

Тут уж я не выдерживаю:

– Да хотя бы ради одного Чюрлениса стоит съездить.

– Да… Я слышал…. – откликается капитан.

В самом деле, думаю я, почему бы команде «Каунаса» не завязать дружбу с моим родным городом? Почему бы не погостить у нас и капитану, и всем остальным? А правильнее будет, если сам город пригласит к себе тех, кто под его именем меряет тысячекилометровые сибирские реки. Пусть возьмется за это какое-нибудь предприятие, школа. Тут важен первый шаг. Я вспоминаю, что несколько дней назад капитан тоже заводил разговор о дружбе. Значит, он уже давно вынашивает эту мысль.

– Хотелось бы пригласить кого-нибудь из каунасцев, – говорит Сербаев. – Покатали бы по всему Енисею, до самой Дудинки. Ведь и им, наверно, интересно…

– Еще бы, – говорю я, а сам думаю, что приеду домой и поговорю с кем-нибудь из каунасских градоправителей. Они наверняка поддержат. Дружба нужна всем, всем ее не хватает. Не знаю уж почему… Вот буду писать о нашей поездке, обязательно вставлю в очерк адрес: Красноярск, Енисейское пароходство, капитану теплохода «Каунас» В. Г. Сербаеву. Пусть мои земляки напишут ребятам несколько теплых слов. Осенью, когда тяжелые льды возьмут Енисей в плен, когда все суда будут отдыхать в гаванях, команда вдруг получит весточку из далекого, совершенно незнакомого края. И людям будет приятно. Потому что никогда никому еще не мешало дружеское слово. Дружба нужна людям, нужна народам. И вдруг мне посчастливится завязать узел большой человеческой дружбы.

– Пойду, пожалуй, поохочусь, – говорю я.

Сербаев остается стоять на мостике. Перегнувшись через поручни, он глядит на мутную енисейскую воду.

Мы охотимся на каждой стоянке и после лакомимся утятиной.

Кривые стебли лозняка подступают к самой воде. Сквозь заросли приходится продираться силой, загораживая лицо от колючих ветвей. Ноги вязнут в снегу. Рыхлый, обмякший, он уже не держит, и я иногда проваливаюсь по пояс. В некоторых местах кусты примяты, будто по ним прошелся какой-то великан. Это работа ледоходов – и нынешнего, и прошлогоднего, и позапрошлогоднего. Работа десятилетий. Вот и теперь кое-где разбросаны громадные льдины. А настоящий паводок еще впереди. Вода подымется и унесет эти ледяные горы. Весь этот остров будет залит водой. В этих местах воды Енисея подымаются метров на тридцать. Капитан заранее беспокоится – что, если вода сразу вдруг прибудет и понесет глыбы льда, наваленные по берегам. Куда тогда прятаться?

Облюбовав небольшую полянку, надеваю маскировочный плащ и усаживаюсь под кустом. Жду. Птицы летят на север, чтобы вывести там птенцов, продлить свой род. К сожалению, далеко не все достигнут родных гнездовий. В Сибири не запрещена весенняя охота на птиц. Наша повариха Ирина Алексеевна говорит, что все утки, которых мы ей приносим, оказываются с яичками. Постараюсь стрелять селезней, чтобы хоть этим уменьшить зло. В воздухе селезня нетрудно отличить от утки – он всегда летит позади своей избранницы.

Сижу под кустом, поджидаю птиц, а сам почему-то вспоминаю мертвые деревни, которые время от времени попадаются на нашем пути. Издали такая деревня выглядит совсем обычно – стоят на берегу несколько десятков изб с побеленными ставнями, в снегу чернеют днища лодок. Только ни один дымок не вьется над всей деревней. Это замечаешь уже позже, а вначале ждешь, что вот сейчас высыпет на берег народ и будет приветствовать первое в этом году судно. Но никто не выбегает, не машет, не приветствует… Избы стоят пустые. Когда проходишь по такой деревне, замечаешь, что время уже начало свою разрушительную работу – оконные рамы смотрят пустыми глазницами, двери отошли, а кое-где и совсем сорвались с петель… Глухая тайга наступает со всех сторон на осиротевшие дома, теснит к реке. И начинает казаться, что у Людей просто не хватило сил бороться с суровой природой, что они капитулировали перед стеной леса, которому нет конца-края, который тянется во все стороны на десятки, на сотни километров. Дело тут, однако, не в тайге. На наши вопросы капитан отвечает спокойно:

– Разъехались по домам. Как получили разрешение, сразу всё тут бросили и вернулись на родину.

Все легко объясняется. Восстановлена социалистическая законность, люди разбрелись по родным местам, и хотя на карте деревни значатся по-прежнему, на самом деле уже больше десяти лет тут нету ни живой души.

Правда, в одной такой деревне мы вдруг заметили дымок над трубой. Оказалось, что там заночевали охотники. Когда мы проплывали мимо, они вышли из избушки и принялись, приветствуя нас, палить из двустволок.

Птицы всё не показываются. Наконец слышу, как чьи-то сильные крылья рассекают воздух над самой моей головой. Гусь. Но не успеваю я вскинуть ружье, как он плюхается в реку. Ледяные торосы скрывают его от меня. Я ползу на животе к берегу, осторожно выглядываю из-за края вздыбленной льдины. Гусь плавает, так что дробью его не возьмешь. Я замечаю, что он все вертит головой, будто надеется увидеть кого-то. Потом он начинает кричать – тоскливо, печально. Кричит, кричит, зовет… Никто не откликается. А он продолжает кричать. Я подымаюсь во весь рост. Гусь на минуту смолкает, смотрит на меня. Нет, я не тот, кто ему нужен. Он отворачивается и опять полным отчаяния голосом зовет кого-то. Ну, будь здоров, гусь. Желаю тебе найти того, кого ты потерял в пути. Я бреду обратно под свой куст.

Через полчаса доносится сирена «Каунаса». Это созывают охотников. Я подбираю свою добычу – двух пестрых, еще не слинявших франтов селезней – и продираюсь сквозь заросли к берегу.

– Идем дальше, – говорит капитан. – Только что был на связи с Филатовым – разрешил двигаться.

Филатов – капитан-наставник. Он руководит всем караваном судов, направляющихся в Туру. По данным авиаразведки, чистой воды впереди немного, дальше сплошные, еще не потревоженные весенним теплом льды. Однако Филатов все-таки разрешил потихоньку двигаться – в том месте, где мы остановились, лед почти сошел. Мы идем первыми, а Филатов с остальным караваном – всего под его началом пятнадцать судов – остался пока выше.

Отчаливаем.

Поворачиваемся носом по течению, точно на север.

В дверь каюты стучит Ирина Алексеевна:

– Идите завтракать!

В кубрике тепло и уютно. Едим тушеную картошку с утятиной, с наслаждением грызем и обсасываем косточки. Мне кажется, что это не завтрак, а ужин, не поймешь ведь – утро теперь или вечер, все перепуталось. Белые ночи…

Взбираюсь на капитанский мостик, оглядываю медленно отступающий назад берег. Бессонная ночь дает себя знать – голова отяжелела, слипаются глаза. А тут еще начинает идти снег. Все гуще, гуще, так что уже не видно ни берегов, ни воды впереди. В самом конце мая рождественский снег…

Капитан включает локатор.

Я спускаюсь в каюту, расстилаю постель. Не все ли равно, когда спать? Тем более что природа отменила ночи. Дивный напиток эти белые ночи. Отведаешь один раз и не забудешь уже всю жизнь. Белые ночи переворачивают душу, манят, обещают раскрыть все тайны… Белые северные ночи…

5

Нигде, пожалуй, не приходилось мне наблюдать таких резких перемен погоды, как здесь, в низовьях Енисея. Позавчера термометр стоял на нуле, валил густой снег; вчера прошел дождик, настоящий грибной дождик – такие бывают у нас в Литве в конце лета; а сегодня небо чистенькое, голубенькое, будто его вымели хорошенько, ни облачка, ни ветерка, термометр в тени показывает двадцать пять градусов тепла. Не верится, да и только.

Мы уже третий день стоим возле деревни Марково. За нами выстроилась целая флотилия: «Полтава», «Курган», «Целиноград», «Омск», «Клайпеда», «Тбилиси»… Кстати, теперь мы понимаем, что имел в виду Назаров, начальник Енисейского пароходства, когда сказал, что на «Тбилиси» будет «жестковато», – теплоход везет огромные металлические котлы. Мы так и не разобрались, для чего они предназначаются – то ли это паровые котлы, то ли цистерны под нефть. Ими заставлена вся палуба. А кроме того, судно еще тянет за собой плавучий кран. Поэтому двигается «Тбилиси» очень медленно.

Сегодня к нашему каравану присоединился и «Байкал», белоснежный двухтрубный пассажирский теплоход. Мы не двигаемся, так как получили радиограмму из Красноярска: дальше идти нельзя – внизу и Енисей, и все его притоки еще скованы льдом… Но жара стоит такая, что, по-видимому, они скоро тронутся. Тогда может сразу резко подняться уровень воды. Капитанов это беспокоит.

Вынужденная стоянка нагоняет тоску. Марково – одна из тех покинутых деревень, о которых я уже говорил. Так что на берегу делать нечего. Пытались охотиться, но в тайге еще снегу по колено, каждый шаг дается с трудом. Единственным развлечением остается посещение «Байкала». На «Байкале» есть ресторан, буфеты, и – что самое главное – в этих буфетах есть пиво. «Водные трассы» соединяют «Байкал» со всеми грузовыми судами. Кое-кто уже успел искупаться в ледяной енисейской воде. Дело в том, что желающих отправиться в рейс всегда много, а шлюпки не слишком устойчивы. То льдина перевернет какую-нибудь, а то и сами неосторожные пассажиры. Оказание помощи потерпевшим вносит некоторое разнообразие в нашу жизнь.

Течение вдруг прибило к нашему борту громадное ледяное поле. Как были, в босоножках, в сандалиях, надетых по случаю наступившего тепла, мы попрыгали на лед и сфотографировались вместе с командой. Будто в Арктике!

Перед обедом показался ярко-красный двукрылый самолетик. Сделал несколько кругов, помахал крыльями и растаял в ясной голубизне неба. После обеда нас посетил капитан-наставник Филатов. Они с Сербаевым старые, добрые друзья. Сербаев принялся упрашивать Филатова, чтобы тот разрешил «Каунасу» выйти на разведку. Филатов уступил с условием, что «Каунас» не станет совать нос куда не следует и каждые четыре часа будет сообщать по радио о своем положении.

Под утро подняли якоря. «Под утро» – это, конечно, чистая условность, потому что теперь круглые сутки светло как в полдень. Уже через несколько часов на реке начали попадаться скопления льда. Потом лед пошел настолько густо, что «Каунасу» пришлось подолгу маневрировать и крутиться на месте, отыскивая просветы. Когда куски льда попадают в винты, по всему телу мощного судна пробегает мелкая дрожь.

Река несет огромное количество бревен. Они плывут и сбившись в кучу, и поодиночке, лежа и стоймя, словно нацеленные в небо орудийные стволы. Боюсь сказать точно, сколько Енисей уносит ежегодно в океан леса, но думаю, его хватило бы на постройку целого города. Речники смотрят на это гибнущее богатство, вздыхают, пожимают плечами и выдвигают всяческие проекты. Говорят, будто какие-то норвежцы держат в океане специальные суда, подбирают енисейские дары. Почему же мы упускаем такое богатство? Конечно, махнуть рукой проще всего, – дескать, хватает у нас этого леса, вон какая тайга еще нетронутая стоит, ни топора, ни пилы не видела. Тайга действительно стоит, но попробуй возьми хоть одно бревно там, где ни шоссе, ни железной дороги, ни просто реки, по которой можно было бы сплавлять лес. Это верно, что мы обладаем неограниченными запасами древесины, но большая часть этого богатства до сих пор остается заколдованной, поскольку человек не может до него добраться. Леса как стояли столетиями, так и стоят – подымаются, умирают, падают, вырастают снова, а мы тем временем рубим возле больших рек, автомобильных трасс, железнодорожных линий. Рубим вовсю, не смущаясь тем, что оставляем после себя голую землю.

Ребята горячо спорят, вздыхают. Я прислушиваюсь к их разговору с удовольствием. Это очень ценно, что люди мыслят широко, что их волнуют дела всей страны.

Вперед мы продвигаемся медленно, но все-таки продвигаемся. В шесть утра по московскому времени, как и было условлено, Сербаев связывается по радио с Филатовым и получает разрешение идти дальше.

Снова попали в зону холода. Вчера млели на солнышке, наслаждались теплом, а сегодня опять снег и пронизывающий до костей ветер с океана.

К вечеру на правом берегу показываются силуэты прижавшихся к земле домов, дымящихся труб. Туруханск. Мы прошли по Енисею почти полторы тысячи километров, предстоит подыматься вверх по Нижней Тунгуске. Однако Тунгуска еще стоит. Хотя в верховье и среднем течении она уже вскрылась, но устье километров на триста покрыто льдом. Так нам сообщили по радио из Туруханска. Триста километров для такой быстрой реки расстояние не особенно большое. Весь лед может пройти за сутки, если только тронется. Беда в том, что неизвестно, когда он тронется. Пока стоит река, стоим и мы.

Чтоб скоротать время, решаем поохотиться. Спускаем на воду шлюпки, подвешиваем мотор. Плывем вдоль берега, загроможденного ледяными торосами. Время от времени глыбы льда срываются и с шумом плюхаются в воду. Если такой «кусочек» попадет в лодку – мигом пойдем ко дну.

Весна сюда не спешит. Деревья стоят голые, только ивы да вербы покрылись пушистыми барашками. А ведь май уже на исходе. Коротко северное лето! В конце сентября повалит новый снег, начнется новая зима.

Мы замечаем, что от противоположного берега отделяется целая флотилия моторок. Это охотники из Туруханска держат путь куда-то вверх по реке. Моторы у них настолько мощны, что лодки несутся против течения со свистом. Каждая лодка тащит за собой на буксире небольшой челн. Челны эти мне знакомы. Они очень легки, охотники взвалят их себе на плечи и понесут за несколько километров от реки на озера. Озера уже оттаяли. Лес защищает их со всех сторон от ледяных ветров, гуляющих по Енисею. На озерах теперь собрались все птицы – и утки, и гуси. Туруханцы направляются на охоту. Судя по количеству нагруженного на лодки имущества, они собираются посвятить этому занятию не день и не два. Ничто не забыто: палатки, кухонные принадлежности, основательные запасы продуктов и уж конечно пузатые бочки, предназначенные для засола птицы. Не первый раз я в Сибири, и каждую весну и каждую осень повторяется одна и та же картина: стоит начаться весеннему или осеннему перелету птиц, как целые деревни и поселки пустеют, все взрослое население отправляется на заготовки. Весной солят мясо на лето, осенью на зиму. Осеннюю охоту, положим, еще можно допустить, но то, что творится весной… Жуткое это дело – весенняя охота. Птицы летят день и ночь в течение долгих недель и месяцев, покрывают тысячи километров и, наконец, у самого порога родных мест, не успев свить гнезд, не успев оставить потомства, становятся жертвами поджидающих их многочисленных охотников. Каждая утка вывела бы десяток утят. Один выстрел уничтожает целую стаю птиц. А потом те же охотники удивляются и жалуются, что птиц с каждым годом становится все меньше и меньше. (Правда, уже по возвращении из этой поездки я узнал, что весенняя охота на птиц будет запрещена в нашей стране повсеместно. Весьма своевременное и правильное решение!)