Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)
Потрескивают лиственничные поленья в костре, пиала делает круг за кругом, безостановочно переходя из рук в руки, и так же безостановочно течет рассказ о навеки канувших в прошлое временах, о страшных обычаях, некогда процветавших в этом крае, ни происхождения, ни смысла которых уже не могут объяснить мои собеседники. Они лишь пожимают плечами, сами удивляясь тому, что такое могло быть на самом деле. Особенно тяжела была доля женщины, и начиналась она в ранней юности, часто в том возрасте, когда девушке снятся еще детские сны. Плохим отцом считался тот, кто не мог поставить своей дочери-подростку отдельной юрты. Позор и стыд падали не только на него, но и на весь род. И родители на последние средства ставили подрастающим дочерям юрты, чтобы они жили там отдельно. А по ночам в такие юрты забредали мужчины – и местные, и из окрестных селений… И так длилось до тех пор, пока кто-нибудь из них не возьмет девушку в жены.
Мы встаем от костра перед зарей.
Хозяева стелют нам в юрте, а сами идут спать в другое место. Перед уходом хозяин ставит у меня в головах «Спидолу». Я включаю транзистор и тут же ловлю сочный голос диктора московского радио. Передают последние известия. Здесь светает, а там, в Москве, еще вечер прошлого дня…
Диктор говорит о Вьетнаме, о разрушенных плотинах, затопленных рисовых полях, о гибели ни в чем не повинных женщин и детей.
С постели Кара-оола доносится вздох.
– Что с тобой, Кара-оол? – спрашиваю я.
Он не отвечает.
Диктор продолжает рассказывать о Вьетнаме, об американских солдатах, которых в этой стране все больше и больше и которые отлично умеют сжигать затерянные в джунглях деревушки, меткими пулями убивают беззащитных женщин…
Опять женщины! Какой далекий и в то же время близкий мост перекинут от феодализма к сегодняшним событиям во Вьетнаме…
Кара-оол снова тяжело вздыхает.
– Ты что, плохо себя чувствуешь, Кара-оол?
– Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей планеты, – откликается он, как бы шутя.
За эти дни мы с Кара-оолом настолько сблизились, что понимаем друг друга с полуслова и без долгих объяснений догадываемся, что творится в сердце друга, о чем он думает. И я понимаю, почему он вместо слова «страна» сказал «планета». Видимо, настало такое время, когда человек не может мыслить меньшими категориями. Кара-оол думает о судьбах всей планеты, ибо уже нет на старушке Земле таких событий, которые в той или иной степени не касались бы всех нас – белых, черных, желтых, краснокожих.
4
Вот и пришел час расставания. Весь этот день Кара-оол был сам не свой. С утра ходил неразговорчивый, отвечал на вопросы одним-двумя словами. Несколько раз я случайно перехватывал его взгляд, устремленный на меня. Кажется, он хотел и не смел о чем-то спросить или сказать мне что-то важное.
После полудня мы подъехали к Чадану – одному из крупных районных центров Тувы. Городок небольшой, в основном застроен деревянными домами, сложенными на русский лад. И это не удивительно, потому что у тувинцев жилых домов раньше не было, нет и традиций в этой области. На ровных, широких улицах много деревьев. Особенно тополей. Между улицей и тротуаром проложены арыки – оросительные каналы. При въезде в город нас встречает протянутое через всю улицу красное полотнище с четкими белыми буквами: «Хулиган и пьяница – враг народа!»
Гостиница расположена в двухэтажном кирпичном здании. Перед фасадом – небольшая асфальтированная площадь. Мы смотрим, куда бы привязать лошадей, и находим им место во дворе.
Комнату я получаю без труда, выполняю все формальности, и мы с Кара-оолом спускаемся на первый этаж, в закусочную. Еще в дороге мы часто говорили о том, что на прощанье разопьем бутылку шампанского, и вот эта минута наступила.
Кара-оол и здесь, за столом, мрачен и неразговорчив. Я без обиняков спрашиваю, что его гнетет.
– Лошадь, – говорит Кара-оол и добавляет: – Та несчастная лошадь, которая пала в дороге. Не знаю, что я им там скажу и чем все кончится…
Я понимаю, что Кара-оол не все говорит мне, что он волнуется о том, как будет отчитываться за погибшую лошадь.
– Сколько стоит такая лошадь? – спрашиваю его.
– Около ста рублей.
Я прикидываю в уме: если уплачу за лошадь, мне придется туго, не хватит даже на обратный билет, а знакомых здесь никого. С другой стороны, как-то расплатиться надо, потому что лошадей нанимал я и обязан отвечать за них.
– Ты здесь ни при чем, – возражает мне Кара-оол. – Это моя вина… Я должен был знать, что лошадь в такой комариной каше не выдержит.
– Так-то так, но ведь не тебе, а мне понадобилась эта поездка. Если б не я, ты не брал бы лошадей и не знал этой беды, – настаиваю я.
– Может быть, и так, но раз уж я согласился провожать тебя, значит, мне и отвечать.
Мы еще долго по-рыцарски присваиваем ответственность и в конце концов решаем разделить пополам стоимость этой несчастной лошади. Я отсчитываю Кара-оолу свою часть, и мы прощаемся, как братья.
Едва успеваю переодеться и лечь, как в дверь моей комнаты кто-то стучится. Держа в руке нагайку, входит Кара-оол. Садится к столу и говорит:
– Послушай, ты можешь написать мне справку?
– Какую справку?
– Про эту лошадь: дескать, было так-то и так-то.
– Могу, конечно.
– Видишь, так будет спокойнее, – объясняет он и достает из кармана моего пиджака записную книжку, авторучку.
Я пишу довольно грустную справку о смерти бедного животного, и мы с Кара-оолом прощаемся еще раз.
Просыпаюсь в темноте, не понимая, что сейчас – утро или вечер. В открытое окошко с улицы доносятся звуки аккордеона, какое-то шарканье, голоса. Я подхожу к окну. Первое мгновение не могу поверить своим глазам: внизу, на асфальтированной площадке перед гостиницей, молодежь танцует твист. Площадь освещена электрическим фонарем, прикрепленным у входа в гостиницу. В его тусклом свете двигаются, изгибаются, темпераментно работают руками, ногами, всем телом девушки в вечерних платьях и в простой дорожной одежде, юноши в черных костюмах, танцуют несколько человек и в рабочих комбинезонах, в тяжелых сапогах. Ночь теплая, безветренная, на черном небосводе сверкают, мерцают крупные звезды, и кажется, что вот-вот услышишь голоса цикад, настолько вся обстановка напоминает южные курорты Черноморского побережья. А в особенности эта нарядная молодежь, танцующая твист. Все было так неожиданно, так невероятно, что я загорелся желанием узнать, кто эти люди и что за карнавал внизу.
Хозяйка гостиницы объяснила мне:
– Молодежь едет по назначению. Уже который вечер так, – и с улыбкой добавила: – Что-то нам на писателей везти стало. То годами не было ни одного, а сегодня еще двое приехали.
– Кто такие?
Хозяйка не знает.
– Они стучались к вам, но вы спали… Сказали, потом зайдут. Познакомиться хотят.
Я выхожу во двор. Затесавшись в гущу молодежи, смотрю на танцующих, слушаю обрывки разговоров и приятно удивляюсь, что не видно ни одного пьяного, не слышно ни ссор, ни грязной ругани. Присмотревшись к группе молодежи, я подхожу и вступаю в разговор. Оказывается, трое из них учителя, четверо остальных – библиотекари. Все из соседнего Красноярского края, закончили там институты, культпросветтехникумы и по назначению приехали в Туву. Вот уже третий день ждут, пока районные власти доставят их в отдаленные селения. Все они русские. Тувинского языка не знают, хотя и полны решимости года за два изучить. Последнее обстоятельство несколько озадачивает меня, и я спрашиваю, как они будут преподавать в школах или работать в Домах культуры и библиотеках, если в такой глухомани тувинское население ни слова не понимает по-русски. Кто-кто, а уж я-то имел возможность на своей шкуре почувствовать, в каком незавидном положении оказывается человек, когда не может объясниться с собеседником. Это относится к самым элементарным, самым простым бытовым вопросам, уже не говоря о преподавании или каких-либо лекциях. Однако молодые люди успокоили меня.
– Будем работать через переводчиков, – говорит один из них, к которому я почему-то сразу почувствовал антипатию. Меня раздражает его чересчур свободная, независимая манера держаться, педантичная аккуратность и даже то, как он танцует – отшлифованные, видимо, не раз отрепетированные перед зеркалом движения.
– Через переводчиков?
– Да. Не мы первые, не мы последние. С переводчиками в Туве работают многие учителя, особенно в захолустье.
– А откуда берутся переводчики? Они работают на общественных началах или получают зарплату?
– Разумеется, это не самодеятельность. Государство платит им жалованье, как и всем педагогам.
– А в библиотеках, Домах культуры?
– То же самое.
Ребята говорили об этом как о самом заурядном, встречающемся на каждом шагу явлении и не видели никаких причин удивляться. Я подумал: где еще в мире увидишь такое, какая из стран того, капиталистического, мира может продемонстрировать нечто подобное, хоть они и во все горло кричат о человечности и гуманизме. Я смотрел на этого юношу, и вдруг у меня прошло, исчезло недавнее чувство враждебности. Теперь я уже совсем не возмущался его аккуратностью и отрепетированными движениями твиста, ибо понял, что не только твист везут они в отдаленнейшие уголки этой горной страны, а что-то гораздо более важное и значительное, хотя и твист, как таковой, вещь неплохая. И чем больше мы разговаривали, тем больше нравилась мне эта молодежь – образованная, думающая, обладающая чувством юмора. Никто из них, если не считать полной светловолосой девушки, чем-то напоминающей пышку, не сетовал, что на их долю выпало работать в этой редко населенной стране, где нет дорог, не летают самолеты, где холодные, вьюжные зимы и горячее, знойное лето. Все они шутили, веселились, танцевали, словно отмечая какой-то особенно дорогой праздник. И только светловолосая «пышка» вздыхала, жаловалась, что неизвестно, как выдержит эти два злополучных года. Она даже не танцевала. Стояла, опершись о деревянный забор, и грубо отказывала парню, осмелившемуся пригласить ее на танец.
– Плохо твое дело, – заметила подруга.
– Почему?
– Плюешь в колодец, из которого пить придется, – сказала ей подруга и сама пригласила отвергнутого.
Рядом с дверью гостиницы была еще одна – в закусочную. Она была открыта. Я забежал на минутку в свою комнату, потому что все деньги оставил в пиджаке, сунул руку в карман, где обычно держал мелочь, и удивился, вытащив крупные банкноты. Первая мысль – кто-то рылся у меня в карманах, пока меня не было в комнате. Но дверь была заперта, а ключ я брал с собой… Ага, должно быть, я сунул деньги не в тот карман еще днем, когда мы с Кара-оолом подводили счет. Однако не та сумма – не хватает денег. Я сунул руку во внутренний карман пиджака и окончательно опешил: мои деньги лежали нетронутыми. Так откуда же взялись эти? И вдруг я все понял. Ах этот Кара-оол! Очевидно, справка о гибели лошади была нужна ему, как мертвому припарки. Это было лишь предлогом, чтобы вернуться и тайком сунуть обратно мои деньги.
Так, с деньгами в руках, меня и застали гости.
Познакомились.
Пожилой человек с сединой в волосах и типичным тувинским лицом представился:
– Олег Саган-оол, председатель Союза тувинских писателей.
Второй гость был гораздо моложе, средних лет, широкие скулы, узкий разрез глаз, черные как вороново крыло волосы.
– Леонид Попов, якутский поэт, – сказал он, пожимая мою руку, и тут же добавил, показывая глазами на деньги, которые я все еще сжимал в другой руке: – Что собираетесь купить?
Я признался, что собирался пойти поужинать, но мои гости и слушать не пожелали: пригласили в свою комнату, где, мол, ждет на столе и ужин, и «все прочее». Они и сами, дескать, проголодались, но ждали, пока я проснусь, а теперь хозяйка гостиницы дала им знать, и они меня уже не отпустят.
В Туве я ни разу не видел селедку, здесь ее заменяет хариус. Эта рыба из семейства лососевых водится и в Литве в некоторых быстрых речках с чистой водой, но у нас ее не часто встретишь. А здесь, в бассейне Енисея, хариуса очень много, ловят его и на удочку и сетью, поэтому соленый хариус тут не редкость не только в закусочной, но и в магазине. Он заменяет здесь селедку. И, я бы сказал, весьма удачно, потому что мясо соленого хариуса похоже на лососину.
Так вот, стол в комнате Олега Саган-оола был заставлен соленым, жареным, вареным хариусом, свежими и солеными огурцами и конечно же неизменной в этих краях бараниной.
Засиделись до поздней ночи. Это напоминало вечер вопросов и ответов: что, как, когда, почему, сколько… Мои новые друзья очень интересовались Литвой, и самому мне спрашивать почти не довелось. Разумеется, много говорили о литературе, и я убедился, что Кара-оол в ту ночь, у таежного костра, говорил правду. Это подтвердил Олег Саган-оол.
– Тувинцы знают ваших поэтов – Саломею Нерис, Юстинаса Марцинкявичюса, его поэму «Кровь и пепел», но самый популярный Межелайтис. Знаете, у нас даже есть его последователи.
– Как это понимать?
– Некоторые наши поэты, особенно молодые, явно подражают ему и не скрывают, что Межелайтис для них – эталон.
– И как же у них получается?
– Знаете, подражание всегда бледнее… И по содержанию, и по форме.
Я ничего не сказал, хотя мог бы подтвердить, что это святая правда и таких примеров мы знаем достаточно и у нас, в Литве. А про себя подумал о молодых людях, которые все еще танцевали на площадке перед гостиницей, о том, что они будут вести уроки и работать в библиотеках с переводчиками…
Мы, вернее сказать, наша литература, тоже говорим с читателями многих народов через переводчика – русский язык.
Прощаясь, Олег Саган-оол предложил:
– Заедем к моим родным.
– А где это?
– В пятидесяти километрах… Едем!
Я сказал, что похож, как видно, на старую цирковую лошадь, которая, заслышав звуки марша, подымается на задние ноги и готова пуститься вскачь вокруг арены. Стоит мне услышать слово «поедем», и я уже не могу устоять, руки сами тянутся к дорожному мешку.
Мои друзья всласть посмеялись над этой «лошадиной» шуткой и обрадовались, что меня не пришлось долго «обрабатывать».
5
Шеми, родина Саган-оола, – большая деревня, вытянувшаяся вдоль низкого берега реки. Если бы не горы, подпирающие горизонт, можно было бы подумать, что ты где-то на Украине: многие дома, выстроившиеся вдоль длинной деревенской улицы, сияют беленными известью стенами. Улица обсажена акациями и тополями, в огородах желтеют подсолнухи – настоящая Украина. О ней напоминают и поля здешнего колхоза. По дороге мы любовались густой пшеницей, высокой кукурузой, крупноколосым ячменем, посевами проса… Земледелие в этой горной стране не имеет таких древних традиций, как на Украине (оно получило здесь более широкий размах в советские, годы), однако урожаи, пожалуй, нисколько не уступают украинским. Здесь, в широкой долине Енисея, земля хорошая. Краснозем.
Шеми – деревня нового типа. Без юрт. С просторной школой, новенькой больницей, клубом и магазином, библиотекой и детским садом. Деревня опутана электрическими проводами. Что ж, вряд ли стоит этому удивляться, жизнь идет вперед, цивилизация даже в самых отдаленных уголках пускает все более глубокие корни. И все-таки тувинский пейзаж без юрт удивляет меня, потому что я привык к ним за время путешествия с Кара-оолом – много дней и ночей они были для нас единственным кровом. Когда я сказал об этом Саган-оолу, он только улыбнулся и поведал мне историю деревни Шеми.
Еще не так давно и здесь были юрты. О возрасте деревни можно судить по зеленым насаждениям – акациям и тополям, которые только-только сравнялись с крышами домов, а некоторые еще и не достигли их. Деревья сажали в тот же год, когда начали строить новую деревню. Поставили избы, и часть юрт исчезла. Но каково же было удивление колхозных руководителей, когда, явившись проведать новоселов, они увидели, что в избах стоят войлочные юрты и люди живут по-старому. Кое-как объяснили людям, что к чему, те разобрали юрты, вынесли из избы и поставили их на дворе. Снова живут в них, не заходят в деревянные избы, хранят там лишь предметы домашнего обихода. Так продолжалось довольно долго, и всего несколько лет назад юрты окончательно вывелись.
Сколь сильна привычка, мы убедились, едва переступив порог дома Ёндара Былдый-оола. Сложенный из круглых бревен дом внутри оштукатурен, в нем всего одна комната. Правда, большая, просторная. Стены увешаны войлочными коврами домашней работы, на полах тоже войлок, но больше всего напоминает юрту большой очаг, установленный прямо посреди комнаты. Интерьер настоящей юрты.
Хозяин дома – высокий костлявый старик, двоюродный брат Олега Саган-оола, – встретил нас у калитки своего двора. По всему было видно, что хозяин ждал гостей: на заборе висела свежесодранная баранья шкура, весь двор пропах запахом вареного и жареного. Ничего не скажешь – сытно живут тувинцы. Взять хотя бы и хозяина двора. Вчера съездил на пастбище, где вместе с колхозным стадом пасутся и овцы колхозников. Одного барана пригнал (это его, бедняги, шкура болтается на заборе), а еще двадцать девять осталось. По двору слоняется старый одноглазый козел, недовольно ворча на коз, которых я насчитал семь штук. Есть еще в хозяйстве две коровы и три телки. Думаю, что жить можно.
Ну и не жалеют люди ни себе, ни гостю. Едят, как говорится, до отвала. Вообще тувинцы питаются довольно странно, хоть и живут, можно сказать, по соседству с китайцами, у которых родилось поучение: «Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу». Здесь, в Туве, все наоборот: на завтрак тувинец пьет соленый чай, заправленный молоком, и съедает лепешку, на обед – чашка молока и несколько кусков домашнего сыра. Ну, а вечером едят как следует – и суп, и мясо. И не по тарелочке, не по котлетке или кусочку мяса, а сколько влезет – килограмм, полтора, а добрый едок и все два умнет, да еще вдобавок полную миску жирного супа. И не мучают его ни кошмары, ни дурные сны, наоборот, спит крепко, точно принял люминала, и от души сочувствует тем, кто избегает плотного ужина.
– Какой сон голодному? Всю ночь бараньи ребра будут сниться, – говорит хозяин, подкладывая мне половину бараньей ляжки.
Своеобразен домашний сыр тувинцев, так называемый пыштак, который делают из коровьего молока. Пыштак мягкий и тягучий, как замешенное для пирогов тесто; его нарезают длинными языками, у него почти нет запаха и остроты – настоящее блюдо для диетиков.
И еще одна особенность здешней кухни – тувинцы никогда не разогревают вареное мясо. Пускай хоть полбарана останется со вчерашнего дня, его не поставят в печь, а нарежут ломтиками, положат в пиалу и зальют традиционным тувинским чаем.
Гостеприимные хозяева не хотели нас отпускать, но время торопило, особенно меня, и волей-неволей им пришлось уступить. Надавали нам в дорогу массу еды – баранину, огурцы, пыштак, лепешки, – этого нам хватило бы почти на неделю. И напрасно мы отнекивались, отказывались. Потом, когда мы уже сидели в машине, Олег Саган-оол объяснил, что обычай этот сохранился с тех времен, когда люди добирались от селения до селения не только днями, но и целыми неделями по абсолютно нежилым местам. А когда приходилось ездить в столицу Кызыл, то вели с собой и еду – живого барана. Теперь же «Волга» домчит до Кызыла за восемь часов. Несколько лет назад проложено асфальтированное шоссе, но старая традиция осталась жить, и тувинец никогда не отпустит гостя в дорогу, не нагрузив его запасами съестного.
Дорога действительно хороша. Асфальтированная, прямая как стрела, она летит по долине Енисея, почти безлюдной, хотя следы деятельности человека встречаются довольно часто – убегающий вдаль строй электрических столбов, участок распаханной земли, кое-где посевы. Долина широкая, ничто не мешает взгляду, пока он не упрется в высокие горы на горизонте, которые то приближаются, то снова удаляются, окутанные дымкой.
Хорошо коротать дорогу с Олегом Саган-оолом. Тувинский писатель прекрасно знает свой край, его историю, настоящее и будущее. Отличный гид Саган-оол, хоть он и далеко не безупречно говорит по-русски: иногда приходится по нескольку раз переспрашивать.
Оказывается, на территории Тувы могут разместиться Голландия, Бельгия, Дания, Швейцария и еще останется свободное место. Здесь находятся богатые залежи железной руды, меди, свинца и цинка. Бесценные клады. Золото, каменный уголь, каменная соль и многие другие полезные ископаемые, хотя ископаемыми их можно называть только условно, так как некоторые из них лежат прямо на поверхности земли. Неподалеку от Чадана мы видели издали шахты. Запасы каменного угля здесь в миллиарды тонн!
– Удивительная страна! – говорит сидящий рядом со мной якутский поэт Леонид Попов и со вздохом добавляет: – Не понимаю, почему мои предки ушли отсюда?
– Они не ушли, их выгнали, – оборачивается с переднего сиденья Олег Саган-оол.
– Кто выгнал? – спрашивает Леонид.
– Тувинцы.
В самом деле, история Тувы – цепь войн за независимость.
С середины восемнадцатого века она была под пятой маньчжурских захватчиков, которые продержались здесь до второго десятилетия нашего века. Страшный, почти невообразимый гнет насилия, эксплуатация, продолжавшиеся все эти полтораста лет, не сломили тувинский народ. В историю вошло знаменитое восстание Шестидесяти Богатырей, длившееся с 1883 по 1885 год. Горстка патриотов вооружилась и ушла в горы, откуда совершала смелые набеги, сжигая юрты феодалов, мстя за кровь и слезы народа, призывая людей к борьбе. Однако силы были слишком неравные. Восстание было жестоко подавлено. Головы всех шестидесяти воинов были отрублены и выставлены на придорожных столбах, огороженных деревянными клетками от хищных птиц, чтобы устрашать тех, кто попытается последовать примеру повстанцев и подымется на борьбу с тиранией.
– Ни один строй не может держаться на отрубленных головах, – как бы между прочим вставляет Леонид и, глядя из окна машины на подпирающие небо горы, снова вздыхает: – Все-таки поистине чудесный край. Здесь курорты строить надо.
– Есть и курорты, – говорит Саган-оол. – Приезжайте, полечим от ревматизма.
И он рассказал о знаменитом Аржане, где из-под земли бьют минеральные источники. Люди в давние времена случайно узнали про целебную силу этих источников. Больные пригоняли своих овец и жили там все лето, а осенью возвращались уже здоровыми, не чувствуя больше болей в суставах, помолодевшие, снова деятельные и неутомимые. Теперь в Аржане оборудованы прекрасные санатории, лечебницы обеспечены специалистами.
– Мы непременно вернемся сюда, – говорит Леонид.
– Доброму гостю всегда рады, – посмеивается Саган-оол. Они с Леонидом близкие друзья и, хотя подтрунивают друг над другом, не обижаются.
– Знаешь, Олег, одно мне в Туве особенно нравится.
– Что именно?
– Понимаешь ли, все время, где бы я ни был, смотрю на ноги девушек…
– На это ты горазд…
– Смотрю на девичьи ноги и радуюсь: прямые, стройные, – ни следа того, что был рахит. То же и у парней. А вам, тувинцам, как и нам, якутам, известно, что за штука эта социальная болезнь, болезнь людей, вечно живущих в нужде, в дурных условиях. О многом говорят, Олег, ноги молодых тувинок!
– А якуток?
– Тоже.
– Хорошо тебе хвастаться, а на самом-то деле никто не знает, потому что якуты, говорят, круглый год в унтах ходят – попробуй разгляди, какие у них там ноги.
– Неправда. Бывает, Олег, и у нас жаркое лето. Достаточно солнца и в Якутии.
Наконец мы подъехали к какому-то поселку.
– Шагонар, – говорит Олег.
Между белостенными домиками поблескивает синяя полоса воды – Енисей. Этой весной он наделал много бед. Зима была необычайно снежной, и, когда начался весенний разлив, река вырвалась из берегов, сметая все, что попадалось на пути. Пострадал и Шагонар. Часть поселка была залита водой, паводок унес несколько десятков домов, до сих пор заметно, где они стояли. Однако новых домов никто не строит, потому что скоро вообще не останется следа от нынешнего Шагонара. Когда в Саянах вырастет плотина Шушенской гидроэлектростанции, уровень воды резко повысится и поселок окажется на дне будущего Саянского моря. Поэтому и не отстраивают Шагонар, а кое-что даже сносят и перетаскивают на высокое место, где вырастет новый городок.
Я удивляюсь, что так далеко разольются воды будущего Саянского моря, но удивляться, оказывается, нечего, потому что это будет самая большая в мире гидроэлектростанция, высота которой достигнет двухсот тридцати шести метров. Если на строительство Красноярской электростанции израсходовано пять с половиной миллионов кубометров бетона, то для Шушенской электростанции понадобится уже девять миллионов, и ее мощность превысит шесть миллионов киловатт.
– Нет, в самом деле, зря мои предки покинули этот край. Надо будет нам вернуться сюда, – снова пытается Леонид поддеть своего друга, но Саган-оол не теряется.
– Пожалуйста, приезжайте, – приглашает он, – на строительстве Шушенской гидроэлектростанции понадобится более тридцати тысяч человек, а у нас нехватка рабочих рук.
В Кызыл мы приехали под вечер.
Мне отвели в гостинице роскошный номер, я поспешно смыл с себя дорожную пыль, и мы вместе с Леонидом Поповым отправились посмотреть город.
Еще лет двадцать тому назад Кызыл был большой деревней. Сейчас в нем около пятидесяти тысяч жителей, каменные дома, широкие асфальтированные улицы, утопающие в зелени, – словом, растет новый город в самом сердце азиатского континента. Да, здесь – центр Азии. На берегу Енисея установлен островерхий обелиск, на котором так и написано – центр Азии.
Я долго стоял на берегу и не отрываясь глядел на широкий, могучий поток, в котором слились в единое русло воды Большого и Малого Енисея. У места слияния высится огромная гора, а на ее вершине, видной из любой части города, четко выведено: «МИРУ – МИР». Гигантские белые буквы кажутся высеченными в скале. Словно какой-то великан продолбил верхний слой, и под серой каменной оболочкой проступила белая сердцевина горы. Глядя на эту надпись, я вспомнил Кара-оола, вспомнил каменную статую с высеченным на ней изречением: «Нет у меня другой печали, как печаль о судьбах моей страны…» Потом Кара-оол перефразировал его. Теперь мне хотелось перефразировать эту мысль еще раз:
«У человечества нет иной печали, как печаль о судьбах своей планеты».
Над горой бледно мерцает первая звезда. Енисей с шумом несет свои воды. Из века в век сверкали звезды и так же шумели воды реки, но для человека каждая встреча с ними – всегда нова, каждую ночь человек подымает голову к небу, ища звезды, и тихо радуется, если видит их, если тучи не заслоняют неба. Человек хочет каждый день видеть зажигающиеся звезды и поэтому высекает на горных кручах или выкладывает белыми камнями два очень важных слова. Пожалуй, самые главные слова нашего века.
6
Мне повезло. Капитан мощного речного буксира согласился взять меня в очередной рейс к верховьям Енисея. Других дорог туда нет. Можно, правда, нанять специальный вертолет, но такая роскошь мне не по карману. Пассажирские суда из Кызыла не ходят: ни вверх, ни вниз. Их вообще здесь нет. Слишком опасны и трудны пороги Енисея. Мне поистине повезло. Буксир идет к самым верховьям Енисея, где должен взять плоты, чтобы доставить их в Кызыл. Для строек.
Все места в каютах заняты. Экипажу буксира надо отдохнуть, хорошенько выспаться, и капитан принял меня на борт с условием, что я не буду предъявлять каких-либо претензий по поводу неудобств. Я согласился без колебаний. Места на палубе достаточно. Только бы не зарядил дождь, потому что уже много дней подряд небо чистое, ни облачка, и жара, как в хлебной печи. Кстати, в Туве солнечных дней в году не меньше, чем в Ялте.
Капитан судна Петр Кириллов еще молод. Высокий, худощавый, неразговорчивый, как большинство коренных сибиряков. Еще до отплытия он познакомил меня с судовым коком, которого все называют дядей Колей, так как он по возрасту старше всех. Мы с коком должны были решить проблему моего питания, потому что плыть предстоит в местах совершенно безлюдных.
– Блокнот есть? – спросил дядя Коля.
Я кивнул.
– Бери карандаш и ниши. Первое – семь буханок хлеба…
– Я же не с семьей еду, – пытался я пошутить, мысленно прикинув, что семи буханок мне не только что за пять суток, но и за целый месяц не съесть. Но кок был не расположен к шуткам.
– Ежли с семьей, так было бы не семь, а может, и все двадцать… Второе – килограмм масла и литр подсолнечного, – сказал он, загибая второй палец и вопросительно глядя на меня, будто ожидая возражений и, видимо, заранее готовый их отвести.
Но я молчал.
– Третье – пять кило огурцов…
– Ну знаете, – только и успел я сказать, а «дядя» вытащил у меня из рук карандаш и пошел себе прочь, даже не оборачиваясь, – маленький, кругленький.
Я догнал его, снова взял карандаш и послушно повторил:
– Так, пять кило огурцов.
– Десять банок мясных консервов, – продолжал как ни в чем не бывало дядя Коля.
Я поднял на него глаза, наши взгляды встретились, но я молчал.
– Полтора кило сахара…
– Так.
– Три пачки чаю.
– Так.
– Кило макарон и кило крупы.
– Так.
– Хорошо бы еще ведро картошки, – сказал он, но, встретив мой умоляющий взгляд, вздохнул: – Да где ее возьмешь? Вместо картошки возьми-ка ты лучше помидоров – что ни говори, овощ. Я видал на базаре.
У меня во рту пересохло. Я тоже видел на базаре помидоры и своими ушами слышал, сколько просили за них торговки. Однако я ничего не возразил и еще набрался мужества спросить:
– Сколько? Ведро?
– Нет. Хватит и половины.
– Все?
Дядя Коля степенно кивнул и, забрав свой карандаш, покатился, как мячик, по направлению к камбузу. Однако напоследок обернулся и добавил:
– Забыл сказать, чтобы взял еще для аппетита что-нибудь.
– Сколько? Ведро? – меня начал раздражать этот откровенный грабеж.
– Сколько хочешь, столько и бери, однако ежели капля и дяде Коле перепадет, – он ткнул большим пальцем в свое брюшко, – так все, что я тебе велел, дели надвое и тащи только первую половину.
– Идет, – согласился я.
Через два часа, навьюченный как верблюд, я вернулся на судно и все покупки, кроме одной, передал из рук в руки дяде Коле. Он все осмотрел, принял, однако продолжал озираться, словно что-то потеряв, а затем поднял на меня вопросительные, не на шутку опечаленные глаза. Я понял все без слов.
– Есть и для аппетита, дядя Коля.
– Я знал, что ты настоящий мужчина, а не какая-нибудь, извини за выражение, сухопутная серенада…
Собирались и остальные члены экипажа. Пришел медленный, флегматичный механик Федор Солдатов. Не спеша, по-хозяйски снял костюм, повесил в шкафчик, надел рабочую робу и скрылся в машинном отделении.
Вприпрыжку пробежал юнга Саша. Он – тувинец. Совсем еще молодой паренек, первый год на судне. Мечтает стать капитаном, освоить профессию речника, новую для его земляков. Вообще в Кызыле приходилось видеть много молодых тувинцев, которые полны решимости овладеть техникой, все обильнее плывущей сюда из братских республик.
