Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)
Мы возвращались с поля другой дорожкой, вдоль леса, где синела крохотная ламбушка. Ламбами карелы называют небольшие озера, бесчисленное множество которых украшает карельскую землю. И все они безымянные.
Рядом с ламбушкой тянулось каменистое, выжженное пожаром поле, на котором там и сям валялись кучки вывороченных пней, бессильно вытянувших к нему почерневшие, обгорелые корни.
– Вот как достается нам пахотная земля, – сказал старый Отто, окидывая взглядом поле. – Огнем и топором отвоевываем у леса каждую пядь. Год пропустишь – лес опять все захватит, и землю, и хлеб отнимет…
– Да, дорого стоит ваш хлеб, – согласился я, думая о скупой карельской земле и несокрушимом упорстве ее работников.
– А все-таки не дороже, чем на Украине, – пошутил Отто. – Ведь цена килограмма хлеба у нас в стране везде одинакова. – Однако улыбка быстро спряталась в морщинах его лица. – До советской власти мы действительно дорого за него платили. За несколько горстей муки лавочник семь шкур с тебя драл. И хоть зубами скрипи, хоть богу молись – мука не снег, с неба не сыплется. Хочешь не хочешь – протаптываешь дорожку к лавке.
Так говорит старый Отто о тяжелом прошлом лесорубов, сплавщиков, земледельцев и охотников этого края.
РАЗГОВОР С СОБОЙ
Солнце работало засучив рукава. Спускалось на короткий отдых, но, видно, даже не успевало глаз сомкнуть: стояли белые ночи, такие светлые и короткие, что только положишь голову на подушку, а в выходящее на восток окно уже стучатся первые лучи восхода. Опять оно, солнышко, принимается за работу. Вчера оно растопило последние обломки льда на озере, а сегодня взялось за лес: под его жаркими лучами расстегнули свои одежки почки на молодых березах, и необозримая тайга зацвела зелеными пятнами.
На полях вокруг деревни снега нет и в помине. Он забился в таежную чащу, в ложбины и ущелья, залег меж скал, но солнце находит его и там. Оно выпаривает из земли талые воды и, точно беспокойная совесть, зовет пахарей к плугу.
Деревня зашевелилась. Одни лихорадочно копаются в земле, а другие, самые здоровые и сильные мужчины, укладывают в дорожные мешки продукты, смены белья и отправляются на речку.
Василий расцеловался с женой, погладил маленьких сыновей и кивнул нам. У крыльца к нему, виляя хвостом, подскочил Буян. Василий ласково потрепал пса по лохматой шее и, как человеку, сказал:
– Смотри, Буян, будь умным.
Пес долго стоял у калитки, провожая нас тоскливыми глазами, в которых все еще тлела надежда, что хозяин вдруг остановится и позовет его.
Нелегок и опасен труд сплавщика. Карельские реки бегут, ревя и прыгая по камням, перекатываясь через пороги, низвергаясь водопадами. По таким рекам плоты не ходят. До истока реки бревна сплавляются по озеру, однако и здесь их не связывают в плоты. Карелы сцепляют железными скобами гигантский квадрат из бревен, будто загон для скота, и набивают его до отказа сосновыми бревнами. Подтащат такой «кошель» к сливу, где устроена небольшая запруда, поднимут деревянный щит и спускают бревна по одному в стремительно мчащийся поток, который подхватывает тяжелое бревно, как щепку. Бешеная сила у карельских рек.
– Лет двадцать назад, – рассказывает Василий, – был у нас в деревне странный и смешной случай. Жил тут один старичок. Маленький, издали не разобрать – мальчонка или взрослый. Он пас деревенских коров. Чтобы скотина не заблудилась в лесу, ей подвязывают под морду колокольчики. Однажды слышит старичок: трезвонят колокольчики, мычат коровы и кто-то отчаянно ревет. Прибежал он туда и видит – коровы кидаются на сидящего под деревом медведя…
– Коровы?
– Да, коровы. Таков уж у них прав: сами смерти в лапы лезут… Увидал старичок такое дело и за голову схватился. А медведь завидел человека и ползет к нему, волоча зад. Старичок прыг за дерево. Так они добрых полчаса и вертелись вокруг сосны, пока мишка ни с того ни с с сего не упал. Тут только старик вспомнил про топор. Хватил медведя по макушке, тот и протянул ноги. Потом уже охотники по следам все узнали. Оказывается, косолапый рыбу в речке ловил. А мужики там лес сплавляли. Бедняга увлекся и даже не заметил несущегося бревна. Его так стукнуло, что хребет сломался. Еле выполз медведь на берег. Несколько раз срывался в воду, пока выкарабкался. Ну, а там его коровы и почуяли.
Мы сидим на камне у реки, слушаем рассказ Василия и смотрим на пенистый поток.
– Вот бы человеку такую стремительность, а? – мечтательно говорит Вацис.
– Я не согласился бы, – качает головой Василий. – Больно короткий век. В несколько дней домчит до Онеги и уймется. Если человек вложит этак всю энергию в несколько дней, то и впрямь ничего путного не выйдет. Только глупостей, чего доброго, наделает.
– Но ведь река испокон веков течет, – возражает Вацис. – Нас с тобой еще на свете не было, а она уже давным-давно шумела, мы в прах превратимся, а она по-прежнему шуметь будет, стремиться к своей цели, к Онежскому озеру.
– Это верно, – вздыхает Василий.
Я смотрю на бурную, стремительную и своенравную речку и завидую ее постоянству, завидую ритму ее жизни. Весной и осенью, полноводная, могучая, она пробивает себе дорогу к цели. Не останавливает ее и летняя сушь: обмелевшая, вбирающая по дороге каждую каплю родников и притоков, она с прежним упорством и яростью налетает грудью на преградившие дорогу скалы. Не в силах ее сковать и зимние морозы. Вечно живая, вечно неугомонная… А течение моей жизни, хоть и небольшое, как та струйка, что выплеснулась на берег, слишком часто отступает, наткнувшись на каменную скалу, сворачивает в сторону…
– Началось, – прервал невеселые мои мысли Василий.
На излучине показались белые бревна. Река с бешеной скоростью несла их на своей спине. Иногда бревно ударялось о каменный горб, переворачивалось, подскакивало и снова скользило вниз.
Задача Василия – зорко следить, чтобы бревна не сбились в кучу. Река в этом месте делает крутой поворот, ее русло сжато береговыми скалами и усеяно камнями. Если одно из бревен застрянет, оно тут же преградит путь остальным, а тогда – беда. Через несколько минут река нанесет гору бревен, взгромоздит, наворотит их, и сплав остановится на несколько дней – пока люди не разберут, не растащат бревна, не расчистят им путь.
Василий, пристроившись на плоском камне, держит наготове длинный багор и не спускает глаз с реки. Стоит какому-то бревну подозрительно завертеться, как он сильным ударом направляет его в русло и провожает несколько шагов.
Такие караульщики стоят вдоль реки не слишком далеко друг от друга, чтобы в случае затора быстро дать знать людям у запруды. Те прекращают сплав, собираются у затора. Сыплются острые словечки, едкие насмешки.
Несчастье приключилось как раз на посту Василия. Мы и глазом не успели моргнуть – столкнулись несколько бревен. Их прибило к камням, а сверху стали громоздиться новые деревья.
Василий, бросив багор, побежал к верховью, а мы с Вацисом, беспомощные и растерянные, смотрели, как растет груда бревен, как деревья, точно живые, встают на дыбы, трещат, стреляют и, изувеченные, с ободранной корой, так и лезут на берег. Пока сбежались люди, куча деревьев была как дом.
– Ворон считаешь?! – попрекнул Василия пожилой, коренастый мужчина, очевидно старший сплавщик, прибывший из другой деревни.
Василий промолчал.
– Болтают, как бабы на посиделках, а ты тут бейся из-за них, теряй время, – продолжал незнакомец.
Василий насупился. Он, как и мы, понял, что ему достается и за нас: на сплаве не место посторонним. Тут люди собираются не для развлечений.
– Я найду виновника и сам все улажу, – медленно сказал Василий.
Ропот сразу стих. Мы с Вацисом поняли, что Василий решился на что-то очень опасное, так как мужчины стали отговаривать.
– Не дури…
– Не горит – разберем за несколько дней.
– О жене, о детях подумай.
Василий только буркнул:
– Отойдите.
В сапогах, в одежде он вошел в ледяную воду и, придерживаясь за бревна, двинулся дальше. Он пробирался медленно, неторопливо, ощупывая нижние бревна. Через несколько минут он снова буркнул:
– Есть виновник. Топор давайте.
Мужчины молча подали с берега острый топор на длинном топорище. Василий принялся рубить невидимое бревно. И вдруг мы с Вацисом поняли: сплавщики называют «виновником» бревно, которое застряло первым и держит остальные. Вот его-то Василий и пытается перерубить, разрушить затор.
Безмолвные, оцепеневшие, мы наблюдали за Василием.
Вдруг он, спотыкаясь, кинулся к берегу, и мы услышали, как грозно заскрипела груда скопившихся бревен. Каким маленьким был Василий в сравнении с этим, казалось, живым и лишь дремлющим чудовищем. Но чудовище не кинулось на него. Оно погрозилось и опять застыло. Василий вернулся, снова занес топор. Через несколько секунд, в течение которых можно было поседеть, бревна заскрипели, Василий, подкинутый невидимой силой, выскочил на берег, и в тот же миг с оглушительным грохотом рухнули бревна.
Мужчины баграми сталкивали их в русло, выравнивали, а Василий, подойдя ко мне, попросил закурить. Я протянул ему пачку сигарет. Его руки дрожали. Сделав несколько жадных затяжек, он как ни в чем не бывало встал на прежнее место на плоском камне и вместе со всеми толкал разрозненные, уносимые потоком бревна. Я смотрел на него и думал: «Ты многое сказал мне своим молчаливым подвигом. Как часто мы, зная, что «виновник» таится у нас в душе, притворяемся, будто не видим его, и, вместо того чтобы решительно отрубить, собираем щепочки. Но жизненный поток успевает нанести новые кучи щепок, и они вновь цепляются за главного «виновника», с которым мы сразу не покончили. Мало того! Часто мы и щепки-то собираем не сами – предоставляем эту работу другим…»
Мне довелось немало ездить. Бывал я и на юге, где беловерхие горы упираются в ясную лазурь. Красиво. Но красота эта легкая и нежная, как дуновение южного ветерка. Возможно, поэтому юг и не оставил в моей душе значительных следов, таких, которые остались после далекого Севера. И странно: ведь меня зовут и манят туда не мрачная тайга, не вязкие топи и угрюмые скалы. Так что же? Может быть, то, что суровая природа, которая окружает человека, ставит его лицом к лицу с нелегкими испытаниями и заставляет глубоко заглянуть в свою душу?
Может быть.
1960
МЕДУЗЫ НА БЕРЕГУ
Давно погрузился в море багровый солнечный диск, ночь давно залила горизонт, пронизывающий сиверко давно уже продувает насквозь мой старенький полушубок, а я все стою на палубе, не в силах расстаться с покорившей меня Северной Ночью и своими мыслями, боясь проглядеть что-то очень дорогое, неповторимое, прозевать «что-то», которое, возможно, откроет мне глаза, поможет разгадать множество тайн и загадку всех загадок – смысл жизни человека. Коченея под зябким ветром, я стою на палубе и, задрав голову, вглядываюсь в искрящийся Млечный Путь, в горящие на мачтах огни. Вслушиваюсь в неустанное дыхание моря… Каждый раз, отправляясь в путь, я испытываю это чувство – надежду узнать то, что рассеет многие сомнения и навсегда останется немеркнущим светочем. Мне все еще снятся неведомые края, где жизнь и человек прекрасны, как сказка детства. Каждое новое путешествие напоминает мне первую любовь – беспокойными предчувствиями, мечтами, манящей тайной – и в то же время наполнено мучительным беспокойством и постоянным страхом, что все вдруг оборвется, кончится, что все это лишь иллюзия, которая рассыплется от малейшего нажима времени, и ты останешься опять один, с так и не высказанными думами, так и не сбывшимися надеждами.
Я вздрагиваю от сиплого пароходного гудка, мысли путаются, я вижу вдали свет маяка. Стрелки часов перебрались уже за полночь. Должно быть, подходим к Пертоминску, цели нашего маршрута. Пароход медленно принимает влево, к берегу, и Млечный Путь тянется теперь поперек курса.
Все утопает в густой тьме, и, кажется, нас тут никто не ждет, и зря мы жмемся к этому вымершему берегу, где не видно ни единого огонька. Но вспыхивает судовой прожектор и вырывает из темноты деревянную пристань, на которой, кажется, стоя спят люди. Много людей.
– Вся деревня собралась, – поясняет остановившийся рядом со мной матрос. – Такой обычай.
Сюда, на отдаленный Онежский полуостров, пароход приходит не часто, раз в неделю, и встречают его всем поселком: прибытие парохода – праздник, развлечение, а их не так уж много в этой глуши.
Освещенные прожектором люди как бы пробуждаются, начинают шевелиться, доносятся голоса.
Мы с художником Альгисом впрягаемся в ремни своих рюкзаков и высаживаемся на шершавую бревенчатую пристань. Вспомнив совет попутчиков, обращаемся к первому встречному:
– Мы не могли бы у вас переночевать?
Первый встречный – маленькая, пожилая женщина. Спустя минуту мы идем за ней по пустынным, погруженным в темноту песчаным улочкам – старуха ведет нас к себе домой. Стучат каблуки ее башмаков по доскам деревянного тротуара, едва маячит впереди темная фигурка, от которой мы стараемся не отстать. Темень, хоть глаз коли. Так хочется посмотреть поселок, и ничего не видно. Наконец старуха распахивает калитку, убирает палку, которой подперта дверь, и мы входим в жарко натопленную комнатку. Не успела хозяйка зажечь свет, а из всех углов уже так и повеяло уютом. Я стою в темноте и думаю, как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Какая-то женщина – мы и лица-то ее не разглядели, – ни о чем не спрашивая, привела к себе незнакомых людей, отворила, видно, никогда не запирающуюся, подпертую палочкой дверь, вот она шарит впотьмах вокруг керосиновой лампы, и этого вполне достаточно для человеческого счастья.
– Электричество у нас только до одиннадцати светит, – объясняет хозяйка, вешая под потолок керосиновую лампу. – Вы разувайтесь… Я чайку́ сейчас…
Каждый раз, когда я вижу чьи-то освещенные окна, мне чудится, что за этими окнами необыкновенная жизнь, удивительные судьбы, радости и трагедии. Вот и сейчас зажегся свет в домике на берегу Белого моря. Может быть, здесь, под этой коптящей лампой, я услышу то, о чем еще не слыхивал, узнаю великую тайну человеческого бытия? Может быть, этой махонькой старушке известно тайное волшебное слово, от которого жизнь человека делается прекрасной как сказка? Ведь Поморье – колыбель русских сказок, легенд, былин… Какую сказку расскажет нам старушка?
– Самовар-то у меня прохудился. – Она показывает пузатый никелированный чайник. – Не обессудьте, что в чайнике вскипятила.
Глаза у нее ясные-ясные, лоб прямой, высокий, перепаханный морщинами, и старые, видать, немало потрудившиеся на своем веку руки. Усталые руки, с синеватыми узелками вен, с иссохшей, увядшей кожей.
Мы пьем горячий чай вприкуску, слушаем бабушкину сказку. Грустная это сказка. Печальная. Да и неправильная, потому что нет у нее счастливого конца, такого, как у всех добрых старых сказок…
Жил с нею младший сын. Старшие рассыпались по белу свету, муж в земле покоится. Хороший мальчик. Вот его карточка, вот он с дружками, а эту давно снимали, только-только в школу начал ходить… Похож на маму. Особенно глаза и лоб. Последний класс кончал, когда зарезали сына.
– Зарезали?! – Я кладу на стол замусоленный огрызок сахара. – Кто зарезал? Почему?
– По пьяному делу. Был тут озорник один. Хотел его сын одернуть, а тот – ножом.
Старушка встает, идет за печь и выносит мужские брюки. Подняв к свету, перебирает их старыми, усталыми руками, находит дырку.
– Вот сюда пырнул и еще повернул нож-от.
Треугольная дырка, как будто брюки порвали, зацепив за гвоздь.
– Я бы, может, и отходила его, да поздно прибежала. Изошел кровью сынок. Белый, как бумага, лежал. До больницы не довезли. По дороге скончался.
– Мы, бабушка, слыхали, что поморы – очень добрые люди… Как же так?
– Приезжий был.
– Его судили?
– Семь лет дали, да разве от этого легче? Господи, господи, прибежать бы пораньше, хоть на часок раньше!
– Откуда ж вам было знать, бабушка.
– Оно так. Не мы, а нас жизнь выкраивает, – вздыхает Васильевна и встает. Нет, это не сказочная старушка, а простая земная женщина, не ведающая волшебного слова.
Она стелет нам на полу, подложив тюфяк, взбивает большую подушку. Гасит свет, и я, уже засыпая, думаю, что и за неосвещенными окнами – живые судьбы людские.
Утром старушка будит нас завтракать. На столе уже исходит паром миска картошки, ждут соленые рыжики в глубокой тарелке и конечно же шумливый чайник.
– Что на обед готовить? – опрашивает Васильевна, и теперь, при дневном свете, я вижу, до чего прозрачные у нее глаза. Голубые, как осеннее небо. Весной оно ярче, да, видно, после летней жары слегка тускнеет. Лето Васильевны уже прошло… А может, синеву глаз обесцветили, размыли слезы? Говорят же про людей – «глаза проплакал».
– Спасибо, бабушка, мы дальше двинемся.
– Не погостите?
– Не получается, бабушка.
В ее глазах отражаются и печаль, и страх одиночества. Нет, не знает она тайных слов, не знает. И ей, должно быть, одинокими ночами снятся края, где жизнь у людей прекрасна, как в детской сказке.
* * *
У пристани покачивается на воде небольшой катер «Ленок». Он переправит нас на другой берег Унской губы, к уединенной избушке, где мы будем жить.
Моторист Виктор не торопится отчаливать.
– Малая вода, – говорит он, имея в виду отлив. – На той стороне к берегу не подойдем.
Мы рады свободной минуте и бежим в магазин, набиваем в рюкзаки сахар, соль, хлеб, масло – все, что понадобится, пока будем жить вдали от селений, в заброшенной избушке на берегу моря.
Виктор, как и все поморы, с детства дружен с морем. Не зря ведь и Архангельская, и Мурманская, и другие рыболовные флотилии наперебой зазывают поморов на свои суда, потому что лучше матросов не найти. Если ты помор, для тебя всегда отыщется место на рыболовецком судне, тебя возьмут даже без трудовой книжки. Вся жизнь поморов связана с морем. С самого детства и до последнего вздоха. Они рождаются моряками, моряками и умирают. И нередко местом их последнего успокоения тоже бывает море. Не много мужчин захоронено на погостах поморских деревень. Все больше женщины. Брат Виктора прошлой весной тоже едва не отправился на дно моря. Ехали мужики на тракторе и провалились под лед. Вчетвером, а спасся только он один, хоть и в кабине сидел. Топором прорубил брезентовую крышу и вынырнул на поверхность.
Наконец-то мы трогаемся.
Море качает, швыряет наш катерок, он зарывается в волну, таща за кормой моторную лодку.
К берегу все же пристать не удается – сюда еще не пришла «большая вода». Бросаем якорь, перекладываем вещи в моторку, перебираемся сами, и тарахтящий моторчик гонит нас к берегу. Но вскоре винт начинает цеплять грунт, за нами тянется мутный хвост воды, смешанной с илом и песком. Пытаемся пройти на шестах, но тяжело нагруженную лодку не сдвинуть с места. Придется лезть в воду. Вода темная, до берега еще добрый километр, и не очень-то приятно прыгать за борт, но ничего по поделаешь. Расправив длинные голенища резиновых сапог, держась за лодку, мы шаг за шагом продвигаемся вперед. Иногда дно уходит из-под ног, и в сапоги натекает холодная, просто ледяная вода. Мы поспешно карабкаемся в лодку, но спустя минуту снова вываливаемся из нее, снова бредем по отмели до новой ямы. Ноги ломит, а до берега все еще далеко. Наконец попадаем на глубокое место. Это – устье реки Вежмы, и уже не нужно брести по воде. Тут же, возле устья, стоит одинокая изба, возле которой мы причаливаем.
Таких избушек много разбросано по Онежскому полуострову. Изредка в них поселяются косари или рыбаки, но большую часть года они пустуют, никто в них не живет, и они грустно глядят на море своими подслеповатыми окошками, словно дожидаясь возвращения хозяев.
Прямо за избушкой начинается густая стена тайги.
Внутри – широченные полати, присыпанные сеном. В углу – печь (не легко было доставить сюда кирпич), а посреди комнаты, упираясь одним концом в подоконник, раскорячился длинный дощатый стол. Столешница выскоблена добела, только в щелях между досками чернеют остатки пищи живших здесь когда-то людей.
Теперь здесь будем жить мы.
И почему-то мне кажется, что именно тут, в этой одинокой, заблудившейся в безлюдье избушке, я и услышу волшебное слово, которое делает жизнь прекрасной, точно в сказке со счастливым концом.
* * *
Часы нам здесь почти не нужны. Режим дня определяется дыханием моря – приливами и отливами. Сперва мы не придали этому должного значения и вскоре были наказаны. Воду для питья, для чая и приготовления пищи черпаем из Вежмы. Вкусная, чистая вода. И вдруг однажды вкус у чая такой, будто вместо сахара туда насыпали соли. Все ясно: воду брали во время прилива. С того раза ходим по воду только при отливе – не раньше, чем напротив избушки вынырнет из реки небольшой островок. Каждые шесть часов течение реки меняет направление. Утром Вежма течет в море, ее невысокие берега растут, из-под воды выступают островки и мели. А перед обедом, смотришь, Вежма повернула вспять, снова заливает островки, наступает на берега. В то же время река – и наш ориентир. Блуждая в тайге, мы стараемся слишком далеко от нее не отходить. Но если не знать часов прилива и отлива, то можно бог весть куда уйти от дома.
По вечерам, на закате, мы садимся в лодку, переправляемся на другой берег реки и по заливным лугам бредем к взморью – охотиться на птиц.
На лужайке выстроились стога сена. Они не такие, как в наших краях. Напоминают островерхие домики, покоящиеся на своеобразных вешалах. Лето было дождливое – лило и лило, – и теперь, в середине сентября, люди еще косят, потом укладывают мокрое сено на эти вешала, уверяя нас, что высохнет на ветру.
Морской берег здесь отлогий, и во время прилива заливает большую площадь. Из-под воды торчат лишь поросшие камышом высотки, но и там хлюпает под ногами.
Захватив охапку сучьев и клок сена, я отправляюсь на песчаную косу, которая узкой лентой уходит в серое море. Бросил сучья на землю, сверху кладу сено, а затем ложусь сам. Жду птиц. Днем они собираются где-то в море гигантскими стаями. За много километров слышно, как гогочут вдали невидимые гуси, пищат, свистят полчища куликов. То ли вспугнутые кем, то ли пробуя силы перед большой дорогой, птицы иногда взлетают, и кажется, кто-то бросил в небо живую сеть, которая плывет над горизонтом, то явственно чернея, то почти совсем исчезая из глаз. Столько птиц я никогда и нигде не видал. Зайдет солнце, и в сумерках они полетят к берегу в поисках пищи. Но солнце еще не село.
Я лежу, жду.
Начинается прилив. Тонут клочья травы, еще недавно торчавшей над водой, земля фырчит, сопит, как подошедшее тесто. Это вода заливает луг и выжимает из почвы воздух. Море дышит. Так оно дышало испокон веков и будет дышать так до скончания века.
Недалеко от берега из воды высовывается какой-то черный предмет. Я не сразу понимаю, что это голова тюленя. Морской зверь уходит под воду, исчезает, однако через несколько минут опять выглядывает, на сей раз ближе ко мне, и я отчетливо вижу не только усатую морду, но и маленькие кружочки глаз. Ружье у меня заряжено птичьей дробью, я вовсе не собираюсь стрелять в зверя, наблюдаю, как он, отфыркиваясь, плывет, ныряет, выныривает, а потом уходит в воду и больше не показывается.
По всему краю моря разбегается кругами рябь. Это идет камбала. Ее тут неисчислимое множество, и ловится она легко. Любители ловят ее закидушкой (у нас эту снасть называют переметом) со множеством крючков, на которые наживляются морские черви – большие, ярко-красные; рыбаки выкапывают их из морского дна во время отлива, нарезают кусочками и насаживают на крючки. Вчера к нам в избушку приплыл лесник. В полдень поставил в море закидушки, а к вечеру вытащил облепленные камбалой. Целую корзину набрал. Разделал и засолил в объемистом целлофановом мешке. Неразговорчивый, замкнутый лесник не частый гость в нашей избушке. Не знаю, где он пропадает, но никогда не возвращается с пустыми руками. Я его вижу только за едой или во время разделки добычи. Стоит по колено в воде у своей моторки, сует в целлофановые мешки рыбу, тут же потрошит, солит и прячет в мешки лесную птицу, горстями ссыпает крупнющую клюкву. Мне кажется, что этот человек делает вид, будто знает таинственное волшебное слово, недаром у него на лице вечно играет усмешка превосходства. Возвращаясь с богатой добычей, он никогда не хвастается, спокойно выслушивает удивленные восклицания, не участвует в спорах о том, где и в какое время ходит рыба или жирует птица. И все та же усмешка не сходит с лица. Нет, не знает он волшебное слово, которое делает жизнь прекрасной. Не знает и, наверно, никогда не будет знать, потому что рыбы и птицы говорить не умеют, а с людьми наш лесник не разговаривает. А может, когда-то разговаривал и с людьми? Может, услыхал от них то волшебное слово, живет по нему и не пускается ни с кем в разговоры, бережет свою тайну…
Над моей головой, рассекая крыльями воздух, пронеслись утки. Стая коричневоголовых крякв пролетела так быстро, что, погруженный в свои мысли, я не успел и выстрелить.
Темнеет. Птицы начинают тянуть к берегу.
Огромными станицами они подымаются откуда-то с моря, описывая круг за кругом, взвиваются под облака и, выбрав направление, улетают вдаль. Самое странное, что не все летят на юг. Одни сворачивают к заходящему солнцу, а другие берут курс прямо на север, хотя им пора искать более теплые края. Что они оставили там, на севере? Может, это прощание с родиной? Не знаю. Кричат, гогочут в небе полчища птиц, словно люди, которые с песнями покидают родные пенаты и отправляются на чужбину в поисках счастья. Много дней и ночей они будут в пути, а весной вернутся. Не нынешней и не прошлой осенью они начали эти ежегодные перелеты, а мы до сих пор не знаем, как отыскивают дорогу крылатые дети земли, какие локаторы ведут их в теплые страны, а потом обратно, в те места, где они вылупились из яйца и впервые увидели солнечный свет. Этот секрет пернатых меня особенно занимает, я часто думаю, что многие люди могли бы поучиться у птиц привязанности к родным местам.
Стемнело. В небе загорелись первые звезды.
Я собираю подстреленных птиц и привязываю к поясу.
Выбраться обратно не просто. Темно, прибывшая вода залила луга, доверху наполнила все канавки, протоки, впадины. Порой нога оступается, и в сапоги попадает ледяная вода. Тогда уже не разбираешь дороги – бредешь прямо на огонек, который чуть заметно мерцает в окне избушки.
Неразговорчивый лесник уже дома. Сидит за добела выскобленным столом, подкрепляется, работает крепкими челюстями, то и дело выуживая что-то из стеклянной банки. Только приглядевшись как следует, я вижу, что банка набита мелко нарезанным птичьим мясом. Лесник уминает за обе щеки, обсасывает каждую косточку, а на лице неизменная усмешка. Можно подумать, ему и впрямь известно тайное слово. Только, по-моему, ничего ему не известно. Он лишь прикидывается, как и многие люди, которые вслух, конечно, не говорят, но втихомолку думают, что земля вращается вокруг них.
* * *
В нашей избушке живут еще несколько человек. Косари. Светлый редковолосый Северьян – их бригадир, маленькая, с мелкими чертами лица, его жена Шура, еще одна пожилая женщина и мешковатый Егорка. Над Егоркой постоянно пошучивают, сватают ему невесту, уговаривают поскорей жениться, а Егорка, довольный, ржет, показывая крупные, как у лошади, зубы. Все свободное время он валяется на полатях и слушает, о чем говорят в избе. Его равнодушное лицо оживает только в те минуты, когда из транзистора доносится разухабистая русская частушка. Тут Егоркины глаза загораются, рот расплывается до ушей, на лице блаженство. Этому детинушке, разумеется, нет дела до каких бы то ни было волшебных слов. Он спокоен. И засыпает раньше всех. Не сумерничают и пожилая женщина с женой Северьяна. Бабы намаются за день, таская сырое сено, раскладывая по вешалам, и не успеют положить голову на подушку, как тут же из их угла раздается спокойное дыхание спящих. Один Северьян не спешит на боковую. Он долго сидит при свете керосиновой лампы над своими бумажками, подсчитывает, что сделано за день – сколько сена убрано, сколько еще осталось. Наконец и он задувает лампу, развешивает у горячей печи одежду, и я слышу впотьмах, как стонут, скрипят под ним полати. Я всегда жду этой минуты: значит, Северьян не спит, сейчас он заведет разговор. За окном гуляет осенний ветер, длинные пальцы дождя барабанят по стеклу, а в избе тепло, даже душно: комната наполнена запахами сохнущей одежды.
Я говорю Северьяну, что видел тюленя.
– Их еще мало, – отзывается он. – Вот как похолодает, тогда во множестве придут.
– Как придут?
– За навагой. Та нереститься идет, а они следом. Знают, кого есть, – вкусная рыбка навага. Иной раз столько ее загонят на мелководье, что хоть черпаком греби…
– Ну уж, черпаком? – не верю я.
– Истинная правда. Выйдешь на лодке, попадешь в косяк – точно в каше густой увяз. Известное дело, не простым черпаком ее берешь, а специально из сети сшитым. Наполнил лодку рыбой – и к берегу.
– А сетями ловите?
– Непременно! Осенние месяцы – самые рыбные. Море с незапамятных времен нас, поморов, и кормит, и одевает, и обувает.
– Что с рыбой делаете?
– Продаем. Колхозные рыбаки ловят, а из Пертоминского рыбкомбината приходят суда и увозят свежую навагу.
– Почему же ее в магазинах не видно?
– Не знаю. Говорят, ресторанам дают, в Москву отправляют. Редкая и вкусная рыба наша навага.
Что верно, то верно. Эта небольшая рыбка вкусна, мясиста и не костлява.
– А куда деваете рыбу, когда залив замерзает и суда из Пертоминска не ходят?
– Морозим. Расчистим площадку на льду и сваливаем туда, граблями ворошим, чтобы вся промерзла. Ну, а потом на сушу везем. Вездеход собственный у нас имеется.
– Ну, а тюленей бьете?
– А как же! Наши отцы и деды искони этим промышляли, и мы не забываем. Вот скоро уже можно начинать охоту. К середине октября тюлень столько жира набирает, что убьешь – и в воде не тонет. В эту пору у него и шкура хороша, и жиру много. Но главная охота в конце зимы. В иной год наша артель добывает по четырнадцать тысяч штук…
И Северьян медленно, негромко рассказывает об охоте на тюленей, которая действительно очень интересна и своеобычна. Первым делом охотники снаряжают специальные суденышки, сделанные только из дерева, без единого гвоздя. Дело в том, что железные гвозди от морской воды ржавеют, ломаются, и на таких судах опасно пускаться в дальние походы среди плавающих льдов. Поморы сшивают суда, предназначенные для охоты на тюленя, корнями деревьев. Корни разбухают в воде и наглухо затыкают отверстия, не пропуская ни капли влаги. Такие суда легки – охотники не один километр тащат их но льду в поисках новых лежбищ. Попадаются льдины, на которых скапливаются тысячные стада – матки с детенышами, самцы. Детеныши особенно ценятся за дорогую белую шкурку, и убивают их обыкновенной дубинкой. Матки не отходят от детенышей, иногда, защищая их, даже бросаются на охотников, но где им, бедным, справиться с человеком… За охотниками идут люди, которые сдирают блестящие тюленьи шкуры, а потом уже вступают в дело сборщики жира, которые заготавливают сотни бочек ворвани. Случается, что морские течения уносят охотников вместе с льдиной далеко от берега, они оказываются за тысячи километров от дома, а бывает, и совсем не возвращаются.
