Текст книги "Нет у меня другой печали"

Автор книги: Юозас Пожера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

ГОЛОС ЗЕМЛИ

Знакомство с Камчатским полуостровом началось для меня с его южной части – в Петропавловске-Камчатском. Оттуда я предполагал вылететь в глубь полуострова, где среди высоких горных хребтов приютился поселок Эссо. Меня интересовали эвены – небольшая народность охотников и оленеводов. Я думал пожить у них несколько недель, познакомиться с этими мужественными людьми, веками борющимися с суровой камчатской природой, найти выносливого и надежного каюра и дней за восемь добраться на собаках до центра Корякского национального округа – селения Палана на побережье Охотского моря. Я думал… Думал о многом, но все предварительные замыслы и планы рухнули. Оказывается, даже в век авиации не так-то просто попасть в отдаленные уголки Камчатки. Над горами часто бушуют бури, и авиасообщение закрывается на целые недели. Какой-то человек рассказывал, что несколько лет назад он три месяца сидел в Петропавловске, прежде чем сумел улететь на север. Мне дорог каждый день, не говоря уже о неделе или месяце. Однако я не в силах что-либо изменить, и никто не может мне помочь, потому что в это время года все зависит от матушки-природы – как ей вздумается, так и будет. А ей, по-видимому, не к спеху. Там, в северных районах полуострова, давно уже выпал снег, замерзли реки и озера, охотники отправились в тайгу за мягким золотом – пушниной, а здесь, в Петропавловске, стоит сравнительно теплая, согретая мягким океанским дыханием осень. Там, на севере, самолеты давно перешли на лыжи, а здесь – все еще на колесах. Если бы можно было, поднявшись в воздух, заменить колеса лыжами, мне, конечно, не пришлось бы долго ждать: в первый же погожий день самолет оторвался бы от земли и доставил меня в любое место. Увы, колеса остаются колесами, а лыжи – лыжами.

Надо ждать.

Разные города есть на свете: новые и старые, красивые и неказистые, погруженные во тьму и купающиеся в море света, веселые, как юность, и мрачные, как мысли смертника. У Петропавловска-Камчатского тоже свое лицо. Разумеется, для того, чтобы досконально изучить каждую черточку или морщинку этого лица, надо быть не гостем, а хозяином, пожить здесь подольше. Однако достаточно даже небольшого отрезка времени, чтобы почуять дыхание города. Петропавловск дохнул на меня романтикой. Многовековая борьба вулканических гор и океана породила изумительную по красоте Авачинскую губу – отличную незамерзающую гавань, вокруг которой и разросся город. Все для меня здесь напоено романтикой: черные, усталые, и белые, изящные, словно птицы, корабли, перекликающиеся сиплыми, простуженными гудками; жмущиеся к самой воде огромные склады, горы пустых и полных бочек, памятники с высеченными из камня парусниками; высящиеся вдали пирамидальные вершины заснеженных вулканов, поддерживающих голубое небо; бородатые мужчины, которые ходят по городским улицам враскачку, как будто и земля для них – качающаяся палуба; я слышу обрывки разговоров: «Когда пришел из моря?» – «Вчера». – «Когда опять уходишь?» – «Завтра». Все здесь дышит романтикой, даже самый обыкновенный магазин, за стеклянными витринами которого видны рыбы с причудливейшими названиями и формами, принесшие с собой частицу океанских тайн.

– Вам кальмара?

– Да. Полкило жареного кальмара.

Романтика, океан и деньги… Почему деньги? Бородатые моряки беспечно развлекаются в кафе и ресторанах, не глянув на поданный счет, достают из карманов скомканные, шуршащие банкноты и, как ничего не стоящие бумажки, бросают на скатерть, залитую дорогими винами.

И все-таки Петропавловск – это еще не Камчатка. Так мне твердили все. Правда, здесь тоже интересно, но, если хочешь увидеть и узнать Камчатку, надо лететь или плыть дальше, за сотни, а то и тысячи километров. Все мои предварительные замыслы пошли насмарку, и я чувствовал себя, как рыцарь на распутье.

Все решил случай. Незадолго до моего отъезда из Вильнюса мир облетела весть о том, что заработал кратер Ключевской сопки, величайшего из вулканов евразийского континента. В Петропавловске все только об этом и говорили. Я подумал, что и эвены и коряки, испокон веков живущие на Камчатке, никуда не денутся и наверняка у меня еще будет возможность с ними встретиться. А вулкан может затихнуть, и неизвестно, когда он опять проснется; как знать, представится ли еще случай своими глазами посмотреть на зрелище, которое не каждому суждено увидеть. В обкоме партии мы так и договорились: я немедленно вылечу в Ключи, поднимусь на вулкан, затем вернусь и пароходом или самолетом отбуду на Командорские острова, где состоится празднование двухсотдвадцатипятилетия открытия Витусом Берингом этих островов, именуемых еще Алеутскими островами. Товарищи из обкома постарались, и на следующий день я уже сидел в кабине пассажирского самолета, летевшего в Ключи. Мы летели вдоль поймы реки Камчатки, прижимаясь к земле, переваливаясь с горы на гору, так как выше свирепствовала пурга.

Селение Ключи расположено на берегу реки Камчатки. В ясный день отсюда отлично видны сразу две большие сопки – Шивелуч и Ключевская. Последняя, кажется, совсем рядом, селение находится у ее подножья, а в действительности до вулкана добрых полсотни труднопроходимых километров. Время от времени в селенье докатываются глухие взрывы, над главным кратером стоит гигантский столб дыма, пара и пепла, взметнувшийся на десять, если не больше, километров. По ночам вулкан окутан кровавым заревом. Ветер несет оттуда пепел, который садится на деревянные тротуары, заборы, дома, забивается между рамами. Пепел, точно песок, скрипит на зубах, забивается в глаза, поднятый порывом ветра.

Вулкан и манит и отпугивает меня. Я знаю, что путешествие будет не из легких, но пути назад уже нет, и поэтому я изо дня в день обиваю порог Камчатской вулканологической станции. Директор станции Иван Кирсанов каждый раз встречает меня, улыбаясь и разводя руками:

– Ничего нового, дорогой. Думаю, после праздников будет вертолет, тогда и подбросим вас.

– А до праздников ничего не будет?

– Наверняка. – Из-под очков на меня смотрят живые, искрящиеся легкой насмешкой глаза.

– А пешком добраться можно?

Он долго не отвечает, но я и без слов понимаю, что он думает: «Где уж тебе, милый, одолеть такой переход… И вообще, какой черт принес тебя на мою голову…» А вслух директор говорит нечто иное:

– Можно и пешком, но вы без провожатого не найдете дорогу, заблудитесь.

– Так, может быть, удастся найти провожатого?

– В это время не удастся.

– А когда удастся?

– Попозже.

– Когда попозже?

– Точно не знаю. Один из наших научных сотрудников полетел в Петропавловск за аппаратурой, которую понадобится доставить к кратеру. Пока он вернется, смотришь, снег выпадет, появится санная дорога, и можно будет поехать на собаках. Возможно, тогда и вас захватим.

– Почему «возможно»?

– Собаки потащат аппаратуру и прочее снаряжение. А люди пойдут пешком. Будет нелегко.

Я понимаю, что он хочет обиняком, разными намеками и околичностями отговорить меня, заставить отказаться от своего замысла. Не понимаю только, зачем ему это. Неужели я буду непосильным бременем? Однако чем настойчивей его уговоры, тем сильнее мое желание добиться своего, и я уже знаю, что не отступлю. А время не ждет. Самое обидное, что через несколько дней Октябрьские праздники. Три дня праздников – три дня ничегонеделанья. Дабы заглушить укоры совести, я пытаюсь найти себе какое-то занятие. Смастерил самую примитивную рыболовную снасть, привязав к обрывку лески блесну, и отправляюсь ловить гольцов. В Литве этой рыбы нет. Мясистая, жирная, она в больших количествах заходит в камчатские реки, охотясь за икрой идущих на нерест лососевых. Гольца здесь столько и он до того прожорлив, что не раздумывая хватает блесну, не боясь ни лодки, ни человека. Рыба эта по вкусу очень похожа на форель. И странно, что здесь ее не ценят, не считают хорошей рыбой. Очевидно, потому, что здесь много ценных лососевых рыб. Мне несколько раз довелось побывать в гостях, и везде подавали самых разных представителей семейства лососевых, многие из которых, пожалуй, даже не имеют литовского названия. Соленая и копченая, жареная и вареная, сушеная и маринованная рыба. В каждом доме стоят бочки с соленой рыбой, хотя ловить лососевых рыб строго запрещено. И в каждом доме угощали красной икрой, из-за которой государство и воюет с браконьерами. В то же время я слышал немало вздохов и жалоб на то, что с каждой осенью все меньше и меньше лососевых приходит нереститься в холодные и прозрачные воды камчатских рек. Как-то странно и неловко слушать эти причитания, когда на столе стоят тарелки красной, как лесная ягода, икры.

Здесь, в Ключах, река Камчатка еще не стала и, должно быть, так и не станет за зиму, потому что по ее берегам расположено много теплых источников, ключей, от которых поселок и взял название.

Однажды мы взяли моторную лодку и отплыли подальше от селения, чтобы посмотреть, как идет к нерестилищам лосось. Кета и горбуша уже отнерестились. Теперь к верховью в большие и малые притоки Камчатки движутся другие рыбы семейства лососевых, последние их косяки, почему-то опоздавшие, замешкавшиеся. С крутого скалистого берега хорошо видны темные рыбьи спины, видно, как гребут против течения плавники, как на перекатах высовываются из воды горбатые загривки, как рыба ползет на брюхе по донным камням и песку, плещет хвостом по воде, извиваясь, с шумом вздымая серебряные фонтаны брызг. Наверно, всем известно, что лососевые всегда нерестятся там, где сами вылупились из икры, – в той же речке и в том же месте. Однако не все, должно быть, знают, что нерестящиеся в камчатских реках лососевые платят за это жизнью. Гонимые инстинктом, они пробираются сквозь лабиринты сетей, расставленных японскими рыбаками, преодолевают колоссальные расстояния, ничем не питаясь, день и ночь плывут против течения, минуя множество порогов и перекатов, чтобы оставить где-то на речном дне икру – продолжение рода – и умереть. Я смотрю на реку, на эту своеобразную дорогу жизни и смерти, и грустные мысли приходят в голову при виде белых животов уносимой вниз по течению снулой рыбы, давшей жизнь тысячам потомков. Река тащит ее, обессиленную, катит по дну, выбрасывает на берег, отдельные рыбины цепляются за камни, застревают между ними, а на смену им поднимаются из океана все новые и новые косяки… Вылупятся маленькие лососи из икры и с вешними водами схлынут по этой дороге в океан, а через четыре года этой же дорогой вернутся в родные места, чтобы умереть. Дорога жизни и смерти…

Я смотрю на эту дорогу и думаю о страшной арифметике. Каждая рыба мечет тысячи икринок. Умирая, дает жизнь тысячам. Казалось бы, все реки должны кишеть рыбой. А ее от года к году становится все меньше. Вылавливая икру, мы рубим сук, на котором сами сидим. Еще лет десять назад, рассказывают здешние старожилы, рыба шла на нерест так густо, что люди, войдя в воду, ловили ее голыми руками, пинком выбрасывали на берег. И не только люди. На Камчатке, как нигде в мире, много медведей. Они тоже любят полакомиться лососем. С самого начала лета, как только рыба принимается идти на нерест, медведи почти только ею и кормятся до поздней осени, до зимнего снега. Косолапый рыболов, облюбовав какой-либо мелкий перекат, заходит в реку, плюхается на зад и, сидя в воде, лапами хватает рыбу и выбрасывает на берег. Особенно смешно рыбачат еще неопытные звери. Обычно они садятся на подводный камень. Выхватит мишка рыбину, приподнимет зад и сунет под себя добычу. Работает, старается, и каково же его удивление, когда, покончив с рыбалкой, не находит под собой ни одной рыбешки. Однако урок не проходит даром. Медведь умен, быстро смекает, что к чему, и в следующий раз уже не прячет добычу под себя, а надкусывает рыбе голову и выбрасывает на берег. Потом выходит сам, сгребает улов в кучу и, завалив рыбу ветками, землей, камнями, оставляет на несколько дней, чтобы протухла. Что же, у всякого свой вкус!

По ночам, когда селение охватывает тишина, я выхожу во двор и, прислушиваясь к отдаленному гулу вулкана, часами смотрю на багровое зарево и жалею о своей беспомощности. Ни вертолета, ни провожатого все еще нет. Провожатый, может быть, и нашелся бы, но сейчас такое время, что никто не хочет лезть на вулкан: пришлось бы идти пешком, тащить на себе тяжелый рюкзак и спальный мешок. На вулканологической станции есть и лошади, и ездовые собаки, но ни теми, ни другими нельзя воспользоваться. Лошадь может пройти только здесь, в долине, где нет снега, а там, в горах, его уже столько навалило, что лошадь увязнет. К тому же и кормить ее там нечем. Собаки могли бы там пройти, но как они потащат нарты здесь, где земля скована морозом, а снега – ни крупинки?

– Ждите, – ежедневно советует Иван Кирсанов, но этот совет не только не успокаивает меня, а вызывает еще большее беспокойство, так как, слоняясь по вулканологической станции, я слышу разговоры о том, что, дескать, извержение затухает, скоро кратер и вовсе прекратит выплевывать лаву.

В один прекрасный день мне наконец улыбнулось счастье.

Явившись на вулканологическую станцию, я застал незнакомого молодого человека, которого раньше здесь не видел. Высокий и стройный, он, нагнувшись над низким письменным столом, внимательно рассматривал лист бумаги, на котором вулканологи что-то чертили. Завидев меня, они хором сказали:

– Вот он!

Молодой человек окинул меня критическим взглядом, словно прицениваясь к лошади. Этот взгляд был каким-то не будничным, чем-то отличался от всех других взглядов, но я не мог догадаться, чем именно. Нас познакомили. Я пожал узкую ладонь с длинными пальцами и услышал:

– Олег Максимов, кинооператор.

– Из Москвы?

– Нет, из Новосибирска. Вы хотите попасть на вулкан?

– Да.

– Пешком пойдете?

– Почему бы и нет? – вопросом на вопрос ответил я, чувствуя нарастающее недовольство этим молодым человеком, его манерой держаться.

– Через полчаса выходим, – сообщил он и снова согнулся пополам над письменным столом. Я понял: вулканологи чертят карту, объясняют дорогу к вулкану. И еще я понял, что идем только мы двое, и побежал собираться.

Кому приходилось путешествовать пешком в труднопроходимых местах, с тяжелым рюкзаком за плечами, тот знает, что это такое, и скорее откажется от самого необходимого, чем согласится положить в рюкзак лишнюю вещь, которая впоследствии кажется вдесятеро тяжелее. Я не раз проклинал перегруженный рюкзак, не раз выбрасывал из него во время трудных переходов и патроны, и консервы, и буханки хлеба. Поймут меня и те, кому приходилось переезжать из старой квартиры в новую. Сколько ненужного хлама обнаруживается в эти дни! Только диву даешься, на кой шут все это хранилось… Поэтому теперь я взял лишь то, без чего действительно не обойтись: спальный мешок на оленьем меху, унты, запасную пару шерстяных носков, две пачки печенья, полкилограмма сахара и несколько плиток шоколада. Подумав, сунул туда же бутылку спирта. Ни полотенца, ни мыла, ни смены белья!

Через полчаса я снова был на вулканологической станции. Рабочие закинули в кузов грузовика груду досок, поставили большущий бидон с водой, мы с Олегом погрузили свои вещи, и машина тронулась.

Был ясный солнечный день. На небе ни облачка. Только из главного кратера Ключевской сопки валил смешанный с пеплом дым, поднимался на головокружительную высоту и широкой лентой тянулся до самого горизонта, бросая на землю густую тень. Километров пятнадцать мы проехали по дороге, а затем свернули в лощину, похожую на русло высохшей речки. По обе стороны выстроились высокие голые тополя, кривые, будто скрюченные ревматизмом, березы, жались к земле заросли низкорослой ольхи, и повсюду виднелись большие и малые, занесенные пылью камни. Вся долина была усыпана пеплом. Ветер резвился, словно в дюнах: вычерчивал морщины, волнистые линии, длинные языки, похожие на расплесканные лужи. Казалось, какая-то разрушительная сила пронеслась, посеяв смерть, и никогда уже не зазеленеют эти деревья, никогда не запоют здесь птицы, по высохшему, заваленному пеплом руслу никогда не заструится животворная вода.

Было уже далеко за полдень, когда мы попали в нижний лагерь – одинокую зеленую палатку, приткнувшуюся среди обнаженных деревьев. Мы выгрузили из машины доски (пойдут на растопку), перелили воду из бидона в ржавый железный бак, видимо бывшую бочку, распиленную пополам. Через несколько часов вода, конечно, превратится в лед, но в этой безводной пустыне он тоже пригодится. Может, и мы с Олегом, возвращаясь с вулкана, отрубим кусок льда, растопим его на плите в палатке и утолим жажду.

Вулканологи настойчиво отговаривали нас от намерения выйти в путь в тот же день. Они советовали переночевать здесь, в нижнем лагере, а рано утром следующего дня, отдохнув и набравшись сил, приступить к подъему на вулкан.

Мы не согласились.

Собственно, я был склонен остаться, но Олег упрямо требовал немедленно отправляться дальше, и тут я понял, чем примечателен его взгляд, почему у его глаз такое необычное выражение. Это были глаза фанатика. Он, как зачарованный, смотрел на дымящуюся вершину сопки и несколько раз упрямо повторил:

– Надо идти.

Я с ужасом смотрел на его разбухший рюкзак. Там была увесистая кинокамера, километры пленки, большие, будто литые из свинца, объективы, кое-что из одежды, провизия. Его пуховый спальный мешок не влезал в рюкзак, и пришлось привязать его ремнями сверху. Помимо всего прочего, Олег был в тяжелой шубе, и на шее у него болтались аккумуляторы, втиснутые в деревянный ящик. Господи, как он все это потащит!

Дорога вилась среди небольших стелющихся по земле ольшаников. (На Камчатке, особенно в гористых местах, многие деревья остаются похожими на кусты, хотя им уже не один десяток лет. Они растут, лежа на боку, почти вплотную приникая к земле. Мне не довелось поговорить со знатоками, но, думаю, их с самого начала пригибает снег, которого здесь выпадает несметное количество. А поскольку зима стоит долгая, деревья за лето не успевают выпрямиться. Глядя на эту растительность, невольно вспоминаешь литовскую поговорку: «Клони дерево смолоду».) Видимо, перед нами тут прошли люди с топорами, проложив тропу через эти заросли. Отрубленные ветви еще не успели почернеть и, белея вдали, указывали нам путь. На более чистых местах были сделаны зарубки на стволах. Подойдешь к деревцу, бросишь взгляд вперед и видишь вдали другой белеющий знак. Так и пробираешься от зарубки к зарубке, мысленно благодаря людей, оставивших нам следы.

Мы с Олегом уговорились пятьдесят минут идти, десять – отдыхать. Первый час мы так и делали. Но затем, когда дорога пошла круче в гору, мы, уже не сверяясь с часами, все чаще и чаще останавливались, чтобы перевести дух, вытереть с лица соленый пот, дать плечам отдых от режущих ремней. К вечеру попали в узкую расселину. С обеих сторон высились отвесные скалы, иногда так плотно сжимая нашу тропу, что оставалась лишь тесная щель, в которую мы и протискивались, цепляя боками о грубый камень. Здесь, в глубоком ущелье, ночь опустилась раньше, чем мы рассчитывали. В сумерках идти стало еще трудней, нога не всегда нащупывала опору. Мы скользили, карабкались на четвереньках, но все-таки двигались вперед. Я не спрашивал Олега, сколько километров до среднего лагеря, сколько часов до него ползти, так как по опыту знал, что гораздо легче идти, когда не знаешь, далеко или близко тебя ждет отдых.

Чем выше – тем труднее. Вконец измучила жажда. Я радуюсь, почуяв под ногами снег, хватаю горсть и жадно собираю губами с ладони, как лошадь собирает крошки хлеба с руки кормильца. Однако, не успев проглотить и капли, чувствую во рту неприятный вкус, что-то скрипит на зубах. Ну конечно, снег вперемежку с вулканическим пеплом. Его здесь, наверно, очень много, если полно даже в селении, которое находится в пятидесяти километрах от вулкана.

– Не могу больше, – говорит Олег и со всей своей ношей падает прямо на снег.

– Заночуем?

– Придется, – с трудом переводя дыхание, отвечает он.

Мы выпрягаемся из своей сбруи и на ощупь принимаемся искать сухие сучья для костра. Тащим охапки хвороста, похожего на солому. Пытаемся разжечь костер, но ничего не выходит. Я отхожу подальше от лагеря и натыкаюсь на толстую березу. Дерево давно уже мертво. Голыми руками срываю с него потрескавшуюся кору, мне удается отломать большой кусок древесины, видимо когда-то отколотый молнией. Береза горит. Неохотно, но все-таки тлеет.

Махнув рукой на злополучный костер, мы поспешно разворачиваем спальные мешки, бросаем их прямо на снег и забираемся внутрь. Зуб на зуб не попадает, дрожь колотит тело. Я подкладываю вместо подушки сапоги, рюкзак и с головой ныряю в мешок. Оленья щетина лезет в рот, душно, но зато я быстро согреваюсь. Пытаюсь уснуть, погружаюсь в сладкую дрему, но тут же просыпаюсь от жуткого ощущения, что кто-то затыкает мне рот широкой ладонью, и я начинаю задыхаться. Высовываю голову из мешка, снова задремываю, и снова невидимая ладонь перехватывает дыхание. Я понимаю, что все это – не какой-то кошмар, а просто недостаток кислорода, преследующий человека в горах, где воздух разрежен. Такой же кислородный голод я испытывал и на Крайнем Севере, и в Саянах. Господи, как много на нашей земле мест, где человеку не хватает воздуха!

Я лежу, смотрю в звездное небо, слышу, как вдали гремит и ухает вулкан. Я думаю о цивилизации, о том, что дала она человеку и что у него отняла. Вот мы с Олегом – истинные сыны цивилизованного мира, но все наши знания оказались ничего не стоящими, когда мы очутились наедине с природой. Мы не сумели разжечь приличного костра и, коченея, поспешно забились в мешки, которые, увы, не являются изобретением цивилизации. Что бы с нами сталось, если бы пришлось в таких условиях прожить неделю, месяц, год? Не слишком ли быстро растеряли мы опыт своих предков, которые противостояли природе, ниоткуда не ожидая помощи.

Видно, я все же задремал, так как, открыв глаза, увидел, что мой спальный мешок совершенно белый, словно в наволочку одет. Шел снег. Легкие снежинки падали тихо, и казалось, чьи-то влажные, мягкие пальцы осторожно касаются лица. Самое странное, что сквозь белесый тюль снежинок отчетливо проступали холодно мерцавшие звезды. Я понял, что мы лежим под самым облаком, а возможно, и в его верхнем слое. Там, внизу, в долине, снег, наверно, идет гораздо гуще, и люди не видят звезд. Плохо, когда люди не видят звезд. Звезды никогда не заменят человеку хлеб, но, по-моему, они нужны не меньше хлеба насущного.

Потихоньку, стараясь не шуметь, я выпрастываю руки из мешка и, растопырив пальцы, сгребаю чистый, пушистый снег – дар небес истомленному жаждой человеку. Глотаю его, стараясь не чмокнуть, не выдать себя – ведь мы с Олегом договорились не есть снега, чтобы болезнь случайно не свалила одного из нас и товарищ не очутился в совсем незавидном положении – вдали от жилья и с больным на руках.

А вулкан все гремит, грохочет, как гроза. То бухает, как из пушки, то глухо рокочет. В такие минуты мне кажется, будто земля что-то говорит, пытается что-то втолковать своим детям – людям, но они не понимают ее языка, и земля злится, раскатисто ворчит, грозится, ругается, пока не устанет объяснять.

Интересно, когда же человек научится понимать язык земли, исходящий из самых ее недр? До сих пор человечество толком ничего не знает о сердце своей планеты. Мы исследовали лишь тоненькую корочку – верхнюю одежку земли, а что творится в ее сердце – никому не известно, это тайна тайн, загадка загадок.

Может быть, завтра я увижу людей, которые пытаются уразуметь язык земли. Нам говорили, что сейчас у кратера живут два вулканолога, ведут наблюдения за отверзшимися устами планеты.

На рассвете мы проснулись под белым рыхлым одеялом. Снежинки все еще падали, и ужасно не хотелось вылезать из теплого спального мешка. Мне вспомнилось далекое детство, замерзшие окна избы, хлопочущая возле печи бабушка, теплая постель, в которой так сладко понежиться, хотя бы на миг отдалить ту минуту, когда не помогут уже никакие мольбы и хитрости и, хочешь не хочешь, придется выкатываться из постели.

Мы позавтракали на скорую руку – съели несколько кусочков печенья, ломтик шоколада – и пустились в путь, опасаясь, как бы снег не занес и без того едва заметные следы, которые оставили вулканологи, возвращавшиеся на прошлой неделе от кратера. Эти отпечатки – теперь единственный наш указатель, так как, чем выше мы поднимаемся, тем скуднее растительность, и отыскивать зарубки на деревьях безнадежно.

Согласно начерченной на вулканологической станции карте, средний лагерь должен быть где-то за старым кратером, который мы назвали подковой. Собственно, любой кратер напоминает подкову. Вернее, вершина кратера имеет подковообразную форму: в почти правильной окружности есть промежуток – разрыв, через который когда-то извергалась лава. Мы идем уже несколько часов, а подковы все не видно. До чего же наивны были наши планы еще вчера вечером достигнуть среднего лагеря! И какое счастье, что не разыгрался страшный камчатский буран!

Почти в полдень мы наконец увидели заснеженную палатку.

Олег шел позади, еле таща свою амуницию. Я влез в палатку и поспешил разжечь железную печку. Сухая растопка тут же вспыхнула. Тогда я бросился к ведру с водой, но кружка звякнула о лед. Вода промерзла до самого дна, и я поставил на печку все ведро.

Осмотрелся. На дощатых нарах лежала книжка Хемингуэя «Праздник, который всегда с тобой». На титульном листе крупными буквами кто-то вывел карандашом:

«Вниманию приходящих!

1. Не трогай вещи.

2. Поддерживай порядок.

3. Оставь ведро воды и дрова для растопки».

Что же, требования абсолютно разумные. В противном случае я, наверно, еще долго бы мучился с печкой, а сейчас в ней весело трещат дрова, и скоро я смогу не только напиться воды от растаявшего льда, но и горячего, согревающего нутро чая. При одной мысли об этом кружится голова.

Палатка разбита безупречно. Нижняя ее часть сбита из досок, крыша натянута на прочный деревянный остов, за железной печуркой сложены сухие дрова, на полках – посуда, под нарами – груда мясных и рыбных консервов, стеклянные банки с консервированными овощами и фруктами, мешок набит буханками хлеба, в коробках – сахар, чай, кофе, множество мешочков с крупой, макаронами, сухарями. В такой крепости можно целую зиму отсиживаться.

Запыхавшись и пошатываясь под тяжестью своей ноши, в палатку вваливается Олег. Напившись горячего чаю, мы долго лежим на нарах. Спешить некуда. О дальнейшем подъеме сегодня не может быть и речи, так как полдня уже прошло, а мы не скоро соберемся с силами. В общем, я не успел акклиматизироваться там, внизу, а здесь и подавно ощущаю расстройство организма: все время болит голова, как будто ее сжимает железный обруч, нет аппетита и, главное, по ночам одолевает бессонница, а днем слоняюсь как сонная муха.

Лежа на нарах, мы услышали голос человека. Выскочили из палатки, но не увидели ни живой души. Стали кричать, свистеть, но никто не откликался.

– Неужели галлюцинация? – пожал плечами Олег.

– Не может быть. У одного – еще куда ни шло, но у обоих сразу – так не бывает.

– Дай бог, – сказал Олег. Помолчал и еще раз повторил: – Дай бог.

Прошло полчаса, и мы опять услышали голос. Странно, но за грохотом вулкана, который, казалось, заглушал все остальные звуки, мы явственно слышали человеческий голос. Мы с минуту смотрели друг на друга и конечно же думали об одном и том же – о звуковых галлюцинациях. Потом выскочили наружу.

Снегопад кончился. Небо прояснилось. Обнаружилось множество холмов и старых, потухших кратеров, которых мы раньше не замечали. От одного из этих кратеров прямо к нашей палатке по снегу шел человек. Он шел и пел. Мы отчетливо слышали песню, когда сам человек был еще очень далеко – черная точка на белом поле. В одних рубахах стояли мы на морозе, словно боясь, что человек вот-вот исчезнет, если мы упустим его из виду.

Это был юноша в очках. Из-под ушанки выбилась прядь черных и грубых, точно конская грива, волос. Близорукие глаза смотрели на нас удивленно, ноги в громадных валенках замедлили шаг, как бы сомневаясь, подойти ли ближе или в самый раз повернуть обратно.

– Юра Усельцев, – представился новоприбывший и уточнил: – Рядовой турист.

Так вот кого судьба привела к нам в гости! Об этом чудаке мы наслышались еще на вулканологической станции. Там его ругали, не стесняясь в выражениях. Мол, шляются по горам тут всякие, мешают работать, в палатках и без того тесно, а тут еще свалится на голову такой верблюд, хлещет драгоценную воду, под ногами путается. Рассказали нам и об удивительном, почти невероятном приключении Юры Усельцева. То ли по дурости, то ли просто по неведению, явившись бог весть откуда на вулкан, он прямым ходом двинулся к кратеру, который в это время не гремел, а только выдыхал в небо тучи дыма и пара. Вулканологи заметили парня слишком поздно, когда он был уже недалеко от кромки кратера. Они кричали, звали, но тот, ничего не слыша, карабкался вверх. И тогда вулканологи поставили на нем крест. Они видели, как этот, неизвестно откуда взявшийся человечек подполз на четвереньках к самому кратеру, лег на живот и заглянул в жерло вулкана. Потом они видели, как он вскочил и кубарем покатился вниз, а в ту же секунду произошел так называемый черный взрыв. Черный взрыв бывает особенно сильным. Гигантские камни вместе с пеплом, обломками скал и дымом взлетают километра на два и даже выше, а затем, широко рассеявшись, падают на землю смертоносным дождем. Вершину кратера окутали тучи дыма и пепла. Вулканологи мысленно еще раз похоронили незнакомца. Каково же было их удивление, когда дым рассеялся и они увидели его живым и невредимым, стремглав бегущим прочь от кратера. Впоследствии Юра Усельцев рассказывал, что только он лег на край кратера, как увидел вздымающуюся из бездны красную массу, и какое-то мгновение не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, словно загипнотизированный уставившись в глотку кратера. Вулканологи заявили, что он – Юрий Усельцев – едва ли не единственный человек в мире, который своими глазами видел жерло вулкана в момент извержения лавы. Если и был на свете другой такой человек, то он, безусловно, никому не успел рассказать о том, что видел и пережил при этом. А пережить Юре, кажется, пришлось достаточно, потому что после он так ни разу и не приблизился к кратеру, держась от него на расстоянии по меньшей мере полкилометра, хотя видел, как вулканологи оставались там часами, то и дело увертываясь от валящихся с неба камней.