Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)
ВКУС СВОБОДЫ
Олени бегут споро, из-под резвых копыт так и летят снежные комья. Плохо только, что летят они прямо мне в лицо. Я осторожно приподнимаюсь, пробую сесть боком. Не тут-то было! Оказывается, не так просто в моем положении совершить подобное перемещение: одежда абсолютно лишает возможности двигаться. Дело в том, что, выезжая из Антипаюты, я вторично пополнил свой гардероб. Теперь на мне уже две пары меховых чулок – одна надета мехом внутрь, другая – мехом наружу. Мягчайшие торбаса из оленьей шкуры согревают ноги до живота. Полушубок прикрывает колени, а уж малица доходит до самой земли. От всех других шуб малица отличается не только своей длиной и роскошным капюшоном, но и тем, что ее рукава снизу зашиты. Правда, есть прорезь, в которую при желании можно высунуть пальцы, но у меня, видимо, недостает сноровки попасть в нее. К тому же поверх малицы на меня надето (не без посторонней помощи) нечто вроде мехового мешка, тоже с капюшоном и рукавицами. Не знаю, сколько весит мой наряд, но чувствую, что в нем невозможно сдвинуться с места. Однако я человек упрямый. После многих безуспешных попыток все же усаживаюсь боком. Теперь снежные комья барабанят по капюшону. Зато положение мое стало явно ненадежным: стоит нартам посильней качнуться, и я со своей пудовой одеждой соскользну в снег. Аску Селиндер, мой проводник, конечно, и не заметит, что меня нет, он за всю дорогу ни разу не оглянулся. Я вспоминаю, как он наставлял меня перед отъездом: «Гляди не выпади. Вылетишь – олени не остановятся, бросят». Видно, особой надежды на то, что я сумею усидеть, у него не было. «Если случится беда, свалишься – никуда не беги, потеряешься. Сиди и жди, я вернусь за тобой по следу. А станешь замерзать – ходи, только на одном месте».
Бескрайняя, утонувшая в снегах тундра. Тусклый и холодный свет звезд. Выстуженный, вымерзший край. Ничто не напоминает о жизни. Едем второй час, и ни одного деревца, ни одного кустика. Хоть бы какой-нибудь стебелек высунулся из-под снега…
Иногда вдруг начинает казаться, что на горизонте видны огни города, но присмотришься и понимаешь, что это лишь звезды, светящиеся в морозном тумане…
Нет, не хочу я упасть с нарт. Неизвестно, найдет ли потом меня Селиндер…
Я перетаскиваю ногу обратно и снова попадаю под удары снежных комьев. Единственный способ защитить лицо – опустить голову пониже. Теперь я уже ничего не вижу. Только нарты покачиваются. Мысли постепенно начинают путаться, обрываются, едва возникнув. Так птица иногда присядет на ветку, но тут же испуганно вспорхнет, взовьется и исчезнет в синеве неба…
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —
Я уже не еду на нартах по пустынной тундре, а пробираюсь в толпе, расталкивая людей локтями, и меня толкают со всех сторон. Где же это я? Отчего такая давка вокруг? А, это базар… Людской поток увлекает меня, несет, как тронувшийся лед уносит оказавшееся на нем бревно. Я пытаюсь разглядеть окружающих меня людей, но вижу лишь руки – поднятые над головой или прижатые к груди, а в руках поношенные ботинки, потертые плащи, пожелтевшие кружева, блузки, пиджаки, чулки, варежки, аляповатые, расписанные кричащими красками ковры… С трудом удается мне пробиться к ограде, здесь хоть вздохнуть можно. Вдоль забора расстелены куски брезента, и на них кучками свалены напильники, шестеренки, заржавевшие дверные ручки, погнутые болты, связки ключей, замки, велосипедные цепи, звонки, рыболовные крючки, блесны…
– Вещь необходимая каждому! Вещь необходимая каждому! – кричит продавец.
– Разрешите посмотреть, – просит мужчина.
Продавец протягивает ему крошечный пластмассовый цилиндрик. Мужчина подносит цилиндрик к глазу, как подзорную трубу.
– Очень стоящая вещь, – вкрадчиво говорит обросший щетиной продавец, и еще один человек останавливается возле него. – Глазок, – шепчет продавец, – дверной глазок. Глянул – и знаешь, кто пришел, пускать или нет.
– Дайте мне, дайте, дайте!.. – Руки тянутся к цилиндрику.
– Самое верное дело, – внушает продавец. – Знаешь, кого впускать, а кого – нет…
Просыпаюсь я оттого, что, задремав, съехал на бок и чуть не свалился с парт. В небе, словно приветствуя мое пробуждение, вспыхивают и тут же гаснут два зеленых столба. Изумленный, я оглядываюсь вокруг. Вот снова хлынули зеленые потоки света, будто кто-то включил мощные прожекторы. Так же неожиданно является красный цвет. Кровавый румянец заливает край неба. Огненная полоса ширится, приближается. Снег становится розовым. Кажется, вся земля вспыхнула, неосторожно коснувшись солнца.
Селиндер останавливает свои нарты, слезает (вернее, скатывается) на снег, втыкает длинный шест в жесткий, сбитый вьюгами наст, привязывает к шесту повод. Я повторяю все его движения.
– Покурим, – говорит Селиндер.
Сигареты и спички у меня в рукавице. Проходит немало времени, прежде чем удается извлечь их. Селиндер спокойно ждет. Не успеваю я закурить, как мороз обжигает руки, покрывает тоненькой корочкой льда. Поскорей засовываю их в рукава.
А северное сияние продолжает пылать.
Казалось бы, люди, родившиеся в этой бескрайней тундре, должны быть очень суеверны, но мне как-то не приходилось этого замечать.
Горит уже весь небосвод. Зарево струится, колышется, словно театральный занавес, освещенный прожектором. Потом всякое движение прекращается. Кровавый купол застыл над тундрой. И вдруг он взрывается, разлетается в клочья. Огненные лоскуты с минуту еще плавают в небе, но вот блекнут и они. Вновь только снега́ до самого горизонта и холодное сияние звезд…
– Далеко нам еще? – спрашиваю я Селиндера.
Впрочем, «далеко», «близко» здесь, в тундре, понятия весьма относительные. Ямало-Ненецкий национальный округ занимает площадь семьсот пятьдесят тысяч квадратных километров – на ней разместились бы двенадцать таких республик, как Литва. Угодья только Антипаютского участка Тазовского рыбкомбината раскинулись на территории не меньшей, чем вся Литва. Вот по таким просторам и кочуют оленеводы. Стада оленей, принадлежащих Антипаютскому рыбучастку, гигантские. Около двадцати тысяч голов! А ведь у каждого оленевода есть еще, кроме того, и собственные олени. Иногда их число не превышает тридцати – пятидесяти голов, но бывает и больше – в зависимости от потребностей семьи. Обычно со стадом кочуют одна или две семьи, которые присматривают за двумя тысячами животных. За несколько недель такое стадо съедает мох на огромном участке тундры. Тогда люди разбирают свои чумы, погружают все имущество на нарты и перекочевывают на другое место. Разумеется, это место заранее указано на карте-графике, потому что при современном росте поголовья оленей кочевье вслепую не только ничего не даст, но и может принести большой вред: истощить пастбища, завести стада на пустые участки. Тем более, что ягель, которым питаются олени, растет очень и очень медленно. Олени вернутся на прежнее место не раньше чем спустя четыре, пять, а то и семь лет – когда подрастет новый мох… Так что в этих условиях действительно трудно говорить о расстоянии. И ненцы измеряют его не километрами, а временем.
Селиндер, запрокинув голову, смотрит на звезды.
– Час пути.
Никогда он не посмотрит на часы, обязательно на звезды. Будто мы держим путь к другим планетам. Впрочем, эта безмолвная, безжизненная тундра и в самом деле мало похожа на то, что мы привыкли называть Землей. Мне даже приходит в голову, что именно здесь следует готовить космонавтов к будущим испытаниям. Тот, кто выдержит здесь, не подведет и в космосе.
– Откуда ты знаешь, в какую сторону ехать? – спрашиваю я Селиндера.
– Звезды говорят.
– А в пургу?
Он пожимает плечами. Видно, не так просто объяснить это тому, кто в тундре только гость.
– Не обращаю внимания на ветер.
Я понимаю, он хочет сказать: не ориентируюсь но ветру.
Действительно, ветер в тундре может меняться каждые полчаса. Тот, кто доверится ветру, будет кружить и кидаться из стороны в сторону, пока не погибнет. Смерть будет ходить за ним по пятам, пока он не съест последнюю ездовую собаку или оленя, пока не закричит в отчаянии, призывая на помощь, хотя помощи здесь прийти неоткуда…
– Как же все-таки ты находишь дорогу? – допытываюсь я.
Мой проводишь молчит. При слабом свете звезд я стараюсь разглядеть его лицо. Орлиный нос, плотно сжатые губы. Светлые глаза прячутся под капюшоном, отороченным мехом песца.
– А как птицы находят родные края? – наконец отвечает Селиндер.
Мы сталкиваем с места примерзшие нарты и снова мчимся по снежной равнине. Селиндер изредка закидывает голову, чтобы взглянуть на звезды. Тут нет иных ориентиров. Но местным жителям других указателей и не требуется. Без всяких карт и приборов они отыскивают дорогу к утонувшему в бескрайних снегах одинокому чуму, находящемуся за сто, а то и больше километров. Видно, нужно родиться и вырасти в здешних краях, чтобы постичь эту науку.
Селиндер вдруг останавливает нарты, слезает и направляется в сторону. Я с удивлением слежу за ним. Приглядевшись, и я замечаю серое пятно на снегу. Любопытство заставляет сползти с нарт…
– Олени!
Окрик Селиндера действует на меня, как удар бича. Бросаюсь к нартам, хватаю поводья. По спине течет холодный пот. Чудо, что олени не воспользовались моментом и остались на месте.
Олень – не лошадь. Я прекрасно понимаю это, потому что не раз ездил на оленях и на Камчатке, и в Эвенкии, и тут, на ненецкой земле. Олень, как бы ни был он приручен, все равно старается держаться подальше от человека. Только страх перед волками не позволяет оленю совсем порвать с людьми. Едва родившегося олененка человек приучает не бежать прочь от хозяина: вешает на шею оленю толстую доску. С первых же дней у оленя вырабатывается рефлекс – бегство от человека приносит боль. И наоборот: приближающийся человек никогда не сделает ничего плохого, он только погладит и поднесет на ладони удивительное лакомство – горстку соли. Постепенно человек приучает оленя бегать в упряжке, приучает тащить нагруженные нарты… Однако ничто не может окончательно вытравить стремление оленя к свободе, ибо только на воле он утоляет голод и жажду. Даже зимой олень сам заботится о себе: раскапывает копытами снег и щиплет мох. Особенно усиливается желание вырваться на волю, когда целыми часами приходится тащить тяжелые нарты. Горе путнику, который хоть на минуту оставит оленей без присмотра или не привяжет как следует!
Конечно, все это мне было известно, когда я отправлялся с Селиндером в дорогу, а вот поди ж ты – оплошал!
Серое пятно на снегу, из-за которого я едва не упустил оленей, оказывается песцом. Капкан защемил его переднюю лапу. Непонятно, почему издали песец выглядел серым, на самом деле он абсолютно белый. С каким отчаянием он боролся за жизнь! Весь снег изрыт, зверь бился, несколько метров тащил ловушку за собой в надежде освободиться.
– Хотел лапу себе отгрызть, – показывает Селиндер.
Действительно, шкура и мышцы разодраны острыми клыками.
– И без лапы жил бы, лишь бы вырваться, – говорит Селиндер. – Если лисица или волк один раз из капкана уйдет, больше уж не попадется.
Селиндер привязывает песца к нартам, и мы едем дальше. Я чувствую, что снова засыпаю. Нарты легко скользят по отполированному недавней пургой насту. Скрипят полозья, глухо стучат оленьи копыта. И больше ни звука… Тишина и легкое покачивание.
Вдруг ухо улавливает далекий собачий лай. Постепенно лай становится громче, уже можно различить отдельные голоса. Наш путь подходит к концу. Мы в бухте Двух Чумов.
– Почему так называется? – спрашиваю я у Селиндера.
– Давно было два чума.
– А теперь?
– Теперь один, мой.
– Куда же второй девался?
– Второй давно был, – говорит Селиндер.
Огромные лохматые псы обступают нарты, обнюхивают меня со всех сторон. Я не знаю, как завоевать их расположение, ведь, кроме сигарет, у меня ничего нету.
Нас никто не встречает, «Значит, в чуме пусто», – думаю я.
Селиндер распрягает оленей, и те тотчас разбредаются по тундре. Покачиваются ветвистые рога. При тусклом свете звезд животные кажутся какими-то таинственными призраками. Теперь хозяин не скоро о них вспомнит. Завтра Селиндер собирается ехать на собаках осматривать капканы.
Селиндер направляется к чуму, подымает шкуру, прикрывающую узкий вход, и мы протискиваемся внутрь. Тут совершенно темно, и я останавливаюсь, не зная, куда ступить. Слышен какой-то шорох, будто в чуме есть кто-то, кроме нас двоих. Селиндер гремит спичками. Вспыхивает язычок керосиновой лампы. И тут я вижу, что в чуме действительно есть люди – мужчины, женщины, дети. Свет заставляет их пробудиться, и чум наполняется звонкими детскими голосами. Женщина встает, подходит к печке, стоящей посреди чума.
– Раздевайся, – говорит мне Селиндер.
На меховом ложе люди придвигаются ближе друг к другу, чтобы освободить мне место. С трудом выбравшись из двух шуб, я присаживаюсь на шкуры. Женщина хлопочет у печки. Волосы ее заплетены в косу и украшены латунными бляхами, которые при свете лампы сверкают, как золотые.
Селиндер вытаскивает из мешка гостинцы – конфеты, табак, чай, печенье, отрез цветастой материи, последней появляется бутылка спирта. Хозяин ставит ее на низенький столик. Он все время говорит что-то по-ненецки, и я хоть и не понимаю ни слова, но догадываюсь, что речь идет обо мне – все взгляды устремляются в мою сторону. Пожилой человек приподнимается, протягивает руку:
– Ядне.
Он очень похож на Селиндера, наверно отец.
Селиндер выходит и возвращается с песцом. Запихивает окоченевшего от мороза зверя под малицу и опускается возле низенького столика. Некоторое время он сидит неподвижно. «Может, это какой-нибудь ритуал?» – думаю я. Но Селиндер рассеивает мои подозрения.
– Оттает, тогда шкуру сниму, – объясняет он.
Хозяйка наполняет стаканы крепким душистым чаем и подает нам. Я обжигаюсь, но пью. От горячего чая по всему телу разливается блаженное тепло. Хочется спать. Однако засыпать сейчас никак нельзя. Сегодня должно взойти солнце. Оно не показывалось здесь целых два месяца, и мне очень хочется увидеть, как его краешек выглянет из-за горизонта. Чтобы разогнать сон, я затеваю разговор:
– Что означает ваша фамилия?
– Селиндер? Человек, Живущий На Мысу.
– А Ядне?
– Пеший.
Женщина отодвигает шкуру у стены и вытаскивает из-под нее метрового осетра, твердого как кость. Теперь я понимаю, почему Селиндер отогревает песца на груди. Температура в чуме не подымается выше нуля, а положишь зверя к печке – можно спалить шкурку, испортить мех. Хозяйка передает рыбу мужу, и он принимается строгать ее ножом, как полено. Тонкая стружка сыплется на стол. Эту сырую промерзшую стружку так и полагается ость, нужно только обмакнуть в соль. Берешь в рот – зубы ломит от холода.
В Тазовской губе много рыбы. Люди едят лишь самую лучшую – осетра, лосося. Попросите у здешнего рыбака рыбки, и он ответит: «Нету», хотя у самого лодка полна метровых щук и окуней. «А это что?» – «Так это не рыба. Пожалуйста, бери, только разве это настоящая рыба…»
Мы жуем осетровую стружку и беседуем. Вдруг снаружи начинают тявкать собаки. Хозяева не обращают внимания на их лай, продолжают спокойно макать рыбу в соль и отправлять горстями в рот. Вот уже слышно, как возле чума скрипят полозья нарт. Но и тут никто не подымается взглянуть на гостей…
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —
Я вспоминаю вдруг Вильнюс, вспоминаю ту осень, когда мы переезжали на новую квартиру. Пожалуй, только в Литве осень дарит столько золота: гора Гедиминаса горит, как огромный купол…
Мы целый день таскали мебель и разный домашний скарб, а когда наконец кое-как расставили все и разложили, в подъезде появился человечек с пузатым портфелем и бодрым голосом спросил:
– Ну, кому замочки ставить?
– Есть замки.
– Эти, что ли?
Человечек попросил у кого-то ключ, открыл и закрыл им несколько квартир и снова радостно спросил:
– Так кому замочки ставить?
До позднего вечера стучал молоток. Надежными замками обзавелись все новоселы. Кто-то сказал:
– Хорошо бы дверную цепочку… На всякий случай.
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —
Полог у входа приподымается, и в чум втискивается человек. Мужчина или женщина – понять трудно. Правда, местные женщины, подобно всем представительницам прекрасного пола, любят украшать себя и свою одежду. Капюшон, полы и обшлага рукавов на женских шубах отделаны разноцветными кусками меха или яркими лоскутами материи. Человек подходит к огню. Это мужчина, я даже узнаю его – встречал в Антипаюте. Мы с Павлом Чаусом, завхозом рыбучастка, шли по поселку. Спиртовой термометр показывал минус сорок три градуса. Вдруг я увидел человека, распростертого на снегу. «Что с ним?» – испугался я. Павел засмеялся: «Ничего, пусть спит!» – «А вдруг пьяный, замерзнет?» – «Не замерзнет». Все-таки я не выдержал, растормошил спящего. Он посмотрел на меня с удивлением и, кажется, даже рассердился, что я разбудил его без всякого дела. Повернулся на другой бок и снова уснул.
Спать прямо на снегу для ненцев дело обычное. Но мне с непривычки жутко было видеть такое. Мороз – птица замерзает на лету и падает вниз твердым комочком, ветер завывает, режет лицо, – а человек спокойно спит в сугробе. Все дело в том, что полый олений волос – идеальный изолятор тепла. Впоследствии мне самому приходилось спать на снегу, и ничего со мной ни разу не случилось.
Человек, поразивший меня в Антипаюте своим пренебрежением к морозу, усаживается возле столика и принимается пить чай. Поговорив с хозяином (я уловил два слова из их беседы – «нохо» и «талара»), гость прощается. Скрип нарт замирает вдали.
– Что за новость он привез? – спрашиваю я.
– Талара будет.
– Что значит «талара»?
– Большая охота. Соберется много нарт.
– А что такое «нохо»?
Селиндер похлопал себя по животу и вытащил из-под малицы хвост песца.
– Нохо.
Спустя несколько минут он уже дремал, улегшись на боку. Песец так и остался у него за пазухой.
Огонь в печке погас. Дрова в этих краях дороги. Лесов нет. Дерево можно добыть только в море – волны прибивают к берегу разбитые плоты, ящики, бочки. Мужчины, женщины и дети охотятся за этими обломками. Изредка дрова доставляют на тракторных санях из Антипаюты или сбрасывают с самолета. До́роги здесь дрова, и расходуют их бережно. Печка топится, только когда нужно вскипятить чай или сварить уху. Экономят ненцы и керосин. До Антипаюты далеко – каждую неделю не съездишь. Хозяйка ставит на стол плошку с тюленьим жиром, зажигает фитилек – сплетенную из тряпочек косичку, а керосиновую лампу гасит.
Я натягиваю на себя малицу, и выбираюсь из чума. Тут же подбегают собаки, обнюхивают руки, но у меня ничего нет. Я отхожу на несколько шагов от чума, собаки останавливаются рядом. Они не спускают с меня своих умных глаз, словно спрашивая: «Что ты делаешь здесь, чужой человек? Зачем приехал в наш ледяной край?» Мне трудно им ответить. Неужели я действительно проехал тысячи верст только затем, чтобы пить чай в чуме у Селиндера? Когда есть какая-нибудь работа, о таком не думаешь, но стоит остаться без дела, как тут же тебя начинают мучить сомнения и тоска.
Звезды постепенно гаснут. Дымчатые сумерки окутывают тундру. Густой туман из тончайших льдинок стоит в воздухе. При каждом вдохе ледяные кристаллы колют горло и верхушки легких. Очень медленно, словно нехотя, занимается утро. Рассвет не торопится, как собака, которую гонят из теплой избы на мороз. Наконец край неба светлеет, окрашивается в нежные желтые и розовые тона. Земля отрывается от неба, четкая линия горизонта ложится между ними. Я любуюсь игрой света, и собаки стоят рядом со мной, вытянув навстречу заре свои умные морды.
Из чума выходит Ядне; поглядев на светлый край неба, возвращается назад. За свою долгую жизнь он не раз уже встречал встающее после ночи солнце и ничего особенного в этом не видит.
Глядя на восход, я думаю: «Много ли ненцев покинуло свою суровую родину, променяло ее на более теплые и приветливые края?» Я думаю об этом потому, что почти четверть моего народа живет за океаном, под чужим небом, на чужой земле. Мне довелось видеть некоторых эмигрантов, приехавших навестить землю отцов. Они спускались по трапу в Вильнюсском аэропорту, и глаза их беспокойно бегали, искали чего-то, словно эти люди хотели сразу увидеть все. Седой человек посмотрел себе иод ноги, сошел с асфальта на пожелтевшую от зноя траву, наклонился и поцеловал землю. Когда он выпрямился, на его глазах были слезы. Но я не поверил этим слезам. «Если ты в самом деле так любишь Литву, что же не останешься здесь? Ведь ты приехал как турист – повидаться с родиной и опять ее бросить!» Потом я понял, что не должен так легко судить людей. Конечно, для тех, кто запятнал себя кровью соотечественников и бежал от народного гнева, Литва не может быть родиной, но ведь сотни тысяч литовцев покинули свою землю давным-давно потому, что она не могла прокормить их. Много слов произносилось в буржуазной Литве о независимости, о единстве нации, а простой труженик не мог заработать на кусок хлеба. И я думаю, как же они, уехавшие, как живут они там, вдали от земли родной? Хорошо ли им спится? О чем они думают ночью?
Красная горбушка солнца висит над белой равниной. Я вспоминаю Балтийское море, людей, которые каждый день выходят на берег любоваться закатом. Едва коснувшись воды, солнце скоро прячется совсем. А здесь – висит неподвижно: нельзя сказать, встает оно или садится. По обе стороны его горят еще два ложных солнца – высокие желтовато-зеленые кресты, в ослепительном сиянии которых дрожат крохотные серебряные иголочки.
В чуме все, кроме хозяина, проснулись. У стола, присев на корточки, ест девочка лет шести. Волосы ее убраны так же, как у матери. Хозяйка зажала между ног длинную палку и стругает ее большим ножом. Из-под лезвия вылезает тонкая, почти прозрачная полоска древесины.
– На растопку? – спрашиваю я.
Женщина закрывает лицо рукавом малицы и по-детски фыркает от смеха. Ненецкие девушки и женщины всегда закрывают лицо, когда смеются. Нельзя показывать чужому человеку свое смущение. Неприлично.
– Почему вы смеетесь?
Она снова прыскает в рукав.
– Так это для маленького. Как у вас пеленки. – По-русски женщина говорит очень чисто. – Вот для него, – она указывает рукой на корзину, подвешенную на ремнях.
Я заглядываю в колыбель. На меня смотрит укутанный в меха младенец. Ясные глазки блестят, как ягоды омытой дождем черной смородины. Мать берет ребенка на руки, и я вижу, что все дно корзины выстелено стружками.
– У нас по-другому нельзя, – объясняет женщина. – Так и ребенку тепло, и все проходит, и сохнет.
Она наклоняется к столику, берет кусочек мороженой осетрины и дает младенцу. Тот принимается жадно жевать.
– Вы учились где-нибудь? – спрашиваю я.
– Семь классов кончила в школе-интернате, – отвечает женщина с гордостью, укладывая ребеночка в колыбель.
– Не скучно вам жить тут?
Она смотрит на меня с удивлением.
– Не скучно? – повторяю я. – Одиноко, наверно, снег кругом.
– Да нет, – говорит женщина. – Нас пятеро.
Понятие одиночества ей просто неведомо, хотя она и знает такое слово. Она вкладывает в него самое прямое содержание – одинок тот, кто один.
– Мы часто ездим, – продолжает женщина. – Охотникам и рыбакам на одном месте сидеть нельзя.
Она права. И зверь и рыба сами не идут к человеку. И зверя и рыбу человек должен найти. Вернее, должен найти звериные и рыбьи тропы, поставить капкан на зверя и сеть – на рыбу. Промысловики Антипаютского рыбучастка находятся сейчас где-то в Гыданской губе. Возможно, я их еще увижу. Мне бы хотелось увидеть, как из проруби в прорубь под толстым льдом просовывают сеть, как мужчины тянут ее, наполненную ценной рыбой, которую бросают прямо на лед и снег, а она скачет, бьется, а потом как бы засыпает и уже не просыпается, даже когда воздух дрожит от бешено вращающихся винтов, когда ее заталкивают в мешки, зашивают и грузят в самолет. Почему-то о рыбе не скажут, что она мертва, говорят: уснула… Труд рыбаков, конечно, не легок в жестокие морозы. Однако им все же легче, чем охотникам, потому что живут они все вместе, между тем как охотник почти всегда одинок. Мне кажется, и сопровождать охотника в трудном его походе – дело нелегкое. Особенно для женщины. И я говорю:
– Трудная у вас жизнь.
Она не согласна.
– Отчего трудная? Разберем чум, погрузим на нарты и поедем. Совсем не трудно. Интересно.
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —
Мне вспоминается один мой давний знакомый. Мы прожили вместе, в одной комнате, два послевоенных года. Он мечтал о путешествиях, хотел посмотреть весь мир, но время было мало подходящее для путешествий. Однажды он надумал построить из обломков разрушенных зданий домик для себя. Я отнесся к этой идее скептически. Но он принялся трудиться с остервенением. Каждый вечер он сообщал:
– Двести – две нормы.
Это значило, что ему удалось добыть две сотни целых кирпичей. Или:
– Проклятие! Еле-еле восемьдесят наковырял.
В такие вечера он бывал мрачен, о путешествиях не вспоминал, а срывал свою злость на мышах. Мышей у нас в комнате было столько, что стоило открыть комод, как они опрометью кидались из ящиков, толкаясь и обгоняя друг друга, шлепались на пол и скрывались в какой-нибудь щели на полу, которых тоже было достаточно.
Наконец однажды вечером мой приятель сказал:
– Все. Кончил. И перевез!
Не так давно я был у него в гостях. Видел этажерку, забитую книгами о путешествиях. Спросил:
– Все еще интересуешься?
– По книжным страницам путешествую, – ответил он грустно.
– А почему не поедешь куда-нибудь? Теперь это несложно.
– Да видишь ли… работа…
– В отпуск поезжай.
– А на кого огород оставлю? И вообще, дом есть дом…
– Выходит, тюрьму ты себе выстроил?
– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —
Женщина по-своему истолковывает мое молчание:
– Вы, наверно, спать хотите?
– Пожалуй, – соглашаюсь я.
Женщина взбивает груду шкур, как перину. Я вылезаю из малицы, зарываюсь в шкуры и уже через минуту крепко сплю.
В сетях лежат три лосося, килограмма по два каждый. Селиндер вытаскивает их голыми руками и швыряет на снег. Рыбы бьются, хлопают хвостами, широко разевая рты, хватают воздух. Селиндер выбирает сеть, которая тотчас обрастает льдом и звенит, как стеклянная.
– Нету? – спрашиваю я.
– Не идет рыба, – говорит Селиндер.
Мы укладываем сети на нарты и едем искать счастливое место. Далеко в заливе чернеет вмерзшее в лед судно. Мы останавливаемся и принимаемся рубить новые лунки. Лед крошится под железным острием пешни; подолбив немного, приходится выгребать осколки. Я скидываю малицу, но пот по-прежнему льет ручьем. Расстегиваю полушубок, чтобы сбросить и его. Селиндер кричит:
– Жить надоело?
Я послушно застегиваюсь. Дзынь-дзынь-дзынь – стучит по льду пешня, ледяные крошки разлетаются во все стороны.
От судна отделяется черная точка и движется в нашу сторону. Моя пешня наконец пробивает лед. Снизу взлетает фонтан воды. Она с урчанием заполняет всю яму. Я измеряю толщину льда – больше полутора метров.
Принимаюсь за вторую лунку.
Черная точка постепенно превращается в маленького человечка. В тот момент, когда мне удается во второй раз добраться до воды, к нам подходит молодой парень. Поздоровавшись, сообщает, что он – шкипер. Судно застряло в октябре, и теперь придется тут торчать до середины июля, пока не сойдет лед в заливе.
– Надоело на консервах сидеть до чертиков! – жалуется парень.
Селиндер протягивает ему рыбу. Парень роется в кармане, вытаскивает несколько бумажек. Селиндер обиженно отворачивается: «За кого ты меня принимаешь!»
– Ладно, – говорит моряк, – ты мне даришь, и я тебе дарю.
В руке у него оказывается карманный фонарик. Селиндер с улыбкой принимает подарок. Шкипер тоже улыбается. Покидать нас он не спешит. Не каждый день тут удается поговорить со свежими людьми. Селиндер возится с сетями, а я слушаю рассказы моряка.
В этих краях, в Обской и Тазовской губе, льды почти каждый год задерживают гуда.
– Тем, кто возле какого-нибудь селения застрял, считай, повезло. Выгрузил товар – и гуляй всю зиму. – Немного помолчав, парень вспоминает: – Селение тут есть – страна Лимония зовут. Зимовала у них баржа с лимонами, так к ним со всех сторон народ за этими лимонами ездил. А то еще лучше было – парфюмерию везли. Ну, про одеколон говорить не буду, а что касается мыла и зубной пасты, так теперь их там на два поколения хватит. Все запаслись.
Я готов и дальше слушать рассказы морячка, но Селиндер торопит. Мы начинаем прощаться. И тут, словно спохватившись, шкипер спрашивает:
– А вы что же ничего не рассказываете? Что там в мире-то нового? Радио у меня испортилось, ничего не знаю.
– А ты один, что ли, на лихтере? – спрашивает Селиндер.
– Один, – говорит парень. – Ребят осенью на вертолете увезли, а я остался за сторожа.
– Трудно одному-то?
– Трудно, – признается наш знакомый. – А все же, думаю, ребята меня вспоминают добрым словом… Я куропаток силками ловлю. Ничего, до лета продержусь.
Мы прощаемся с ним и садимся на нарты. Он остается возле наших лунок. Черная точка среди белой пустыни. Я вспоминаю вдруг Маленького принца Сент-Экзюпери. Этот моряк тоже почему-то кажется мне прибывшим с какой-то другой планеты.
У меня был друг. Я говорю «был», потому что он умер. Этот человек никогда не чувствовал себя одиноким. Хотя в разговоре мы иногда касались темы одиночества, но для него это понятие было чисто теоретическим. Книга рассказов моего друга вышла, когда его уже не было в живых. Я остро переживал его смерть, многозначительным и роковым казалось мне само название книги: «Ошибка природы». Но теперь я понимаю моего безвременно ушедшего из жизни друга. Чувство одиночества охватывает человека, когда никто не проявляет уважения и внимания к его труду. Если ты знаешь, что никому не нужен, тогда действительно ты одинок. Но если ты уверен, что твой труд приносит пользу людям, ты уже не будешь чувствовать себя одиноким, пусть даже тебе приходится жить в уединении, пусть ты оторван от большого мира.
– Знакомо тебе одиночество? – кричу я, наклонившись к самому уху Селиндера.
– Охотник всегда один, – отвечает он.
– Это же разные вещи – один и одиночество. Одиночество – это когда чувствуешь себя всеми забытым, никому не нужным.
– Мой чум никто не объезжает стороной. Все сворачивают попить чаю.
– Но разве тебе не бывает иногда грустно?
– Бывает. Сегодня было грустно, когда пустую сеть вытащил. А если зверь хорошо идет – чего охотнику грустить!
Я понимаю, что донимать Селиндера подобными вопросами бесполезно. Понятие одиночества чуждо ему, как было оно чуждо моему другу. Парадоксально: люди, живущие в этих пустынных краях за сотни километров друг от друга, никогда не испытывают того одиночества или отчаяния, которые охватывают подчас обитателя города с многотысячным населением. Боюсь делать какие-либо выводы, но мне кажется, все объясняется тем, что в тундре ежечасно идет борьба за жизнь и в этой борьбе много значат усилия каждого человека, ни одна удача или беда не проходят не замеченными. К сожалению, в сутолоке большого города заботы и труды отдельного человека выглядят порой мелочными и незначительными.
