Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)
После бани мы пили заправленный кисло-сладким вареньем чай, как вдруг кто-то открыл и снова закрыл ставни с улицы. Виталий вопросительно посмотрел на жену.
– Анатолий Слободчиков отца поминает, – сказала жена.
– Сколько лет?
– Десять, – сказала жена и добавила: – Надо сходить.
Оказывается, так в сибирских деревнях принято приглашать в гости. Никто не ходит по домам, никто устно не просит, а пробежит подросток вдоль улицы, помашет ставнями, и все знают, что пора в гости: там уже стол накрыт и хозяева ждут вас.
Мы пошли.
Большая, просторная изба была набита людьми. Вдоль стен стояли широкие столы, заставленные едой. Хозяева призвали гостей есть-пить только вначале, садясь за стол, и больше об этом не говорилось, так как все здесь считались своими, а свои могут чувствовать себя как дома и есть все, что душе угодно.
Очевидно, во всем мире мужчины за столом говорят о своей работе, сибиряки – тоже. Я слушал разговоры о процентах, заработках, премиях и мысленно подсчитывал, сколько потеряли Виталий и Ангон за ту неделю, что провели со мной в тайге. Каждый заработал бы за неделю примерно по пятьдесят рублей. Плюс тридцать процентов так называемых северных, которые государство выплачивает людям, работающим в этих краях. За выполнение плана – еще пятнадцать процентов от общего заработка и двойная оплата за каждый сверхплановый процент. Выходит, за неделю они потеряли примерно по восемьдесят рублей.
Когда поздно ночью мы вышли на улицу, я сказал Виталию:
– Дорого обошелся тебя, Виталий, этот непойманный соболь. Около восьмидесяти рублей.
Он сперва не понял, о чем речь. А когда я объяснил ему, засмеялся:
– Черта с два! Я не только ничего не потерял, но еще и выиграл. Плохо ты считаешь.
– Где же я ошибся?
– Соболя мы и впрямь не взяли, но за восемьдесят рублей получить хорошего друга – редкий случай. Я его не упустил.
Мне хотелось сказать что-то о моей благодарности, о желании хотя бы частично покрыть убытки и труд друзей, но после слов Виталия я понял, что лучше не говорить об этом.
Мы обнялись и двинулись по улице спящей деревушки к дому Виталия, где нас ждали мягкие, чистые постели, которые после таежных неудобств представлялись мне вершиной блаженства и комфорта.
7
Не требуется и часа, чтобы добраться пассажирским самолетом из Нижне-Илимска в Братск. Мы приземлились на аэродроме, где множество бульдозеров, не обращая внимания на зимнюю стужу, разравнивали широкие взлетные дорожки.
Я сдал вещи в камеру хранения и вышел на площадь перед аэровокзалом. Около дюжины такси ждало пассажиров. Подъемный кран подносил штабеля красного кирпича рабочим, занятым на втором этаже строящегося аэровокзала. Сибирский мороз не мешал людям. Строя величайшую в мире гидроэлектростанцию, жители Братска накопили колоссальный опыт работы в суровых зимних условиях. Были дни, когда столбик спирта в термометре падал до пятидесяти пяти – шестидесяти градусов ниже нуля. Люди гордились, что и в такой мороз могут работать на плотине, на высоте ста метров. Однако молодой инженер-конструктор Александр Марчук говорил, что человеку особенной чести это не делает. Дело в том, что в такой мороз выходят из строя гигантские подъемные краны, установленные на плотине будущей электростанции. Люди гордились тем, что они крепче металла. Неважно, что еще нет в мире кранов, которые могли бы работать в такой мороз. Мало ли чего нет в мире! У нас будет! И мы будем гордиться, говорил Александр Марчук, когда выплавленный нами металл будет таким же прочным, как люди.
Зарубежных гостей все это поражало, они не могли опомниться. Их удивляли размах и темпы строительства. В Братске помнят случай с американским сенатором-миллионером Гарриманом. Это было летом 1959 года. Сенатор торопился в Братск. Ему хотелось своими глазами увидеть, как со специального помоста (который, кстати, сконструировал все тот же Марчук) будет производиться перекрытие левой половины Ангары. Правая половина была перекрыта еще зимой, прямо со льда, что немало изумило специалистов во всем мире. Сенатор Гарриман торопился в Братск. Он так спешил, что даже не принял предложения иркутян полюбоваться на Байкал – уникальное по красоте творение природы. Он приедет посмотреть на Байкал в другой раз, а сейчас должен торопиться в Братск. Гарриман приехал вовремя. Он прилетел утром того дня, на который было намечено перекрытие Ангары. На аэродроме его встретил главный инженер строительства Арон Гиндин. Едва выйдя из самолета, Гарриман сказал:
– Я думаю, мы не будем терять время и поедем на Ангару?
– Вы опоздали, мистер Гарриман, – развел руками главный инженер.
– Как опоздал? Ведь сегодня – девятнадцатое июня?
– Да, но мы перекрыли Ангару досрочно. Вчера. Очень жаль, но вы понимаете, что время не ждет. Нам дорог каждый день.
Рассказывают, что Гарриман сильно огорчился из-за своего опоздания, а затем, ознакомившись со стройками Братска, заявил на пресс-конференции: «Человек, не побывавший в Братске, не может считать себя культурным человеком». Братчане говорили потом, что им-де очень приятно, если американский сенатор заделался культурным человеком.
Я позвонил Сергею Евстигнееву, с которым познакомился еще в поезде. Заместитель начальника «Братскстроя» был у себя в кабинете и любезно предложил:
– Высылаю машину. Ждите.
– Спасибо, но я хотел пройтись пешком, посмотреть на город.
– Вам придется идти до нашего управления ровно сутки, – послышался в трубке веселый и сочный голос Евстигнеева.
– Спасибо. Буду ждать, – сказал я, вспомнив, что Братск состоит из множества микрорайонов, расположенных на изрядном расстоянии друг от друга. Еще когда мы ехали в поезде, меня удивили слишком частые станции. Поезд останавливался каждые пятнадцать – двадцать минут. Названия были разные, но, как выяснилось впоследствии, и «Падунский порог», и «Гидростроитель» – это все тот же город Братск.
Когда-то сибиряки вырубали, выжигали участок тайги, корчевали пни и только после этого ставили дома. Есть немало городов, в которых не увидишь ни одной сосны, лиственницы или сибирской ели. На улицах этих городов растут теперь невысокие, посаженные человеческой рукой деревца. Люди с большими усилиями пытаются исправить свою ошибку.
Братск строился и продолжает строиться совсем иначе. Новые пяти– и шестиэтажные дома стоят в окружении стройных сосен и лиственниц, утопают в березовых рощицах.
Другие города могут позавидовать и молодости Братска. Прямые, широкие улицы, просторные дворы, и кажется, что это не гигантский промышленный центр, а курортный город. Люди, разумом и трудом которых рожден этот город, думали о будущем, о том, что здесь будут жить не только они, но их дети, внуки, будущие поколения.
Я не надолго задержался в кабинете Сергея Евстигнеева, видя, как он занят и как дорога каждая минута его времени. Думаю, что в мире есть немало государств, у глав которых куда меньше забот, чем у людей, руководящих строительством Братска, ибо многие страны могут только мечтать о том, что происходит сегодня в Братске. Мы были уже в дверях, когда в кабинет Евстигнеева вошел седой человек. На вид ему можно было дать и пятьдесят, и шестьдесят лет.
– Гиндин, – сказал он, пожимая мою руку.
Я понял – передо мной стоял человек, разумом и волей которого создавалась сибирская легенда. Арон Гиндин – главный инженер-строитель Братска.
– Значит, из Литвы, – сказал он и, немного помолчав, добавил: – Немало ваших работали здесь и сейчас работают.
– И как?
– Отличные люди. Умелые и работящие. Помню, была у нас бригада плотников во главе с вашим земляком. – Гиндин с минуту помолчал, стараясь что-то вспомнить, потом поднял глаза от бумаги, которую держал в руках, и, слегка коверкая литовскую фамилию, сказал: – Керпаускас, кажется… Юстас Керпаускас! Это на его бригаду мы не могли нарадоваться. И самое интересное, что в ней трудились представители десяти национальностей: белорус, мордвин, татарин, армянин, русские, украинцы, бурят, казах и даже один кореец. Настоящий интернационал.
Потом я целый день ездил и ходил по местам, которые советовал осмотреть Сергей Евстигнеев.
Особое чувство я испытал, спустившись к Ангаре ниже плотины. Когда стоишь у ревущей, низвергающейся горами воды, сила падения которой в два раза больше, чем у Ниагарского водопада, тебя охватывает двойственное чувство: чуть ли не физически ощущаешь ничтожность и величие человека. Одновременно. И должно быть, оттого, что эти противоречивые ощущения охватывают тебя сразу оба, их воздействие бывает столь сильным. Под ногами ревут горы воды, отдавшей свою силу турбинам, а на высоте ста двадцати семи метров на бетонной плотине снуют гигантские краны, движутся крохотные точки – люди, и все утопает в неописуемом гуле обузданной реки, в тучах мелких водяных брызг и пара. Величайшая в мире гидроэлектростанция мощностью в четыре с половиной миллиона киловатт. Лишь Красноярская ГЭС, которая сооружается на Енисее, превзойдет ее.
Ангара – река редкой красоты. В месте, выбранном для строительства Братской электростанции, Ангару стиснули высокие величественные скалы. И названия у скал красивые, сибирские: на одном берегу – гигантская скала Персея, на другом – Журавлиная Грудь. Сами скалы голые, с красноватым оттенком, точно закат впитали. И только на одной из них, склонившись над обрывом, стоит зеленая сосна, которую люди прозвали Лермонтовской. Разумеется, не красоты пейзажа определили место будущей электростанции. Ангара здесь сравнительно узка, и скалы-великаны стали естественными опорами плотины. Оставалось только навек связать Персея с Журавлиной Грудью, что люди и сделали, удивив мир оригинальностью инженерной мысли. Пожалуй, уже за одно это можно назвать Братск уникальным сооружением.
Я немало думал о весе слов, о том, какие эпитеты нужны, чтобы нарисовать хотя бы приблизительно картину строящегося Братска. Величественно, колоссально, ошеломляюще? Нет, все эти слова не годятся, они привычны, мы часто слышим их, и они потеряли свою ощутимость, конкретность. Возможно, у читателя и возникло бы более полное представление, если бы я все описал подробно и тщательно, но для этого понадобится не один год и не одна толстая книга. Ведь все, что строится в Братске и вокруг него, – самое крупное в мире. Может, что-то сумеют передать цифры? Рассказать о том, что строители Братска проложили более пятисот километров шоссейных дорог, двести тридцать километров железнодорожного полотна, тысячу километров подземных коммуникаций и две тысячи километров высоковольтных линий? Но ведь это – подсобные сооружения, служащие лишь достижению главной цели. А может, возникнет какая-то картина, если мы узнаем, что на строительстве Братской ГЭС было уложено пять миллионов восемьсот тысяч кубометров бетона? А как описать другие стройки? Ведь рядом с гидроэлектростанцией вырос комплекс лесной промышленности, какого нет ни в одной стране. Этот сложный комбинат производит за год в три раза больше целлюлозы и в четыре раза больше картона, чем выпускалось их в 1958 году во всей нашей стране. В этом комплексе ни крошки древесины не уйдет в отходы. Опилки, кора, древесина, ветки, хвоя – все будет переработано в нужную стране продукцию. Не пропадут даже газы, которые испускает древесина при изготовлении целлюлозы! А может быть, у читателя будет более полная картина, если он узнает, что со дна Братского моря было вырублено и вывезено столько леса, что лесопромышленный комплекс будет перерабатывать его целых десять лет? А алюминиевый завод и рудник с гигантскими запасами, где высококачественные руды лежат почти на поверхности земли? Я говорю, что многие государства мира могут только мечтать о таких богатствах и таком размахе работ, какими живет сегодня Братск. Наконец-то! Наконец я, кажется, нашел сравнение, которое даст литовскому читателю представление о величии ведущихся в Братске работ. Братская гидроэлектростанция – это пятьдесят каунасских ГЭС! Однако даже этой величайшей в мире электростанции недостаточно, чтобы удовлетворить индустриальные потребности Братска. Братску не хватает электроэнергии! Больше всего ее потребляет алюминиевый завод. Лесопромышленному комплексу приходится строить еще и свои тепловые электростанции, каждая из которых будет производить электроэнергии больше, чем Каунасская ГЭС. Можно представить себе, каким гигантом является этот лесопромышленный комплекс, если он, получая ток от Братской ГЭС, строит еще и свои электростанции.
Через несколько дней мы вместе с Сергеем Евстигнеевым вылетели в Усть-Илим, где начинается строительство новой гидроэлектростанции, которая по мощности не уступит Братской. Она также сооружается на Ангаре, ниже устья Илима.
Из окон вертолета виднелась освещенная зимним солнцем бескрайняя сибирская тайга, большие и малые возвышенности. Мы летели невысоко, как бы взбираясь с одной горы на другую. В долине какой-то речки спугнули стадо северных оленей и долго видели через окна, как эти красивые животные тесной гурьбой бежали по глубокому снегу, точно пытаясь перегнать нас.
– Смотрите, – показал Евстигнеев на ровную полосу, бегущую с холма на холм и будто ножницами прорезавшую тайгу. – Дорога, которую мы прокладываем на Усть-Илим.
Земля с самолета – точно большая карта. Сергей Евстигнеев показывал на ней берега будущего моря, рассказывал, как через несколько лет расцветет и этот уголок Сибири, превращаясь в новый крупный промышленный центр. Он сказал, что строить Усть-Илимскую электростанцию будет легче, чем Братскую. Не потребуется сооружать множество подсобных предприятий – бетонный, арматурный, деревообрабатывающий и другие заводы. Построенные в Братске, они будут служить и Усть-Илимской электростанции. Люди накопили громадный опыт, научились управлять сложной техникой и собираются быстро построить Усть-Илимскую ГЭС. Это будет самая экономичная гидроэлектростанция в мире. Пока же эта честь принадлежит Братской ГЭС.
Мы осмотрели строительство жилых домов. Здесь будут жить строители Усть-Илимской гидроэлектростанции. Они еще не пришли, а новые просторные, светлые и теплые дома уже готовы. Тут никто не будет жить в палатках и вагончиках. Братск проложил тропу! В прямом и в переносном смысле.
И тогда, в вертолете, и по возвращении в Вильнюс я все думал и, кажется, понял, почему так трудно писать, почему так трудно подыскать слова, когда рассказываешь о покорителях Восточной Сибири, о размахе и величии их дел. Очевидно, дело в том, что видишь все в процессе изменения, устремленным вперед, и чувствуешь – слово стареет прежде, чем успеешь записать его, и ты невольно говоришь о прошлом, как о прекрасной, но знакомой всем легенде. У этой легенды существует продолжение. И, пожалуй, лучше всего назвать ее двумя словами – нескончаемая легенда.
1964
ПОЧЕМУ МОЛЧАЛИ ТЕТЕРЕВА
ЕСТЬ ЛИ У ВАС СТРАСТЬ?
По едва заметным звериным тропам мы шли гуськом к токовищу. Мы удивлялись Василию: кругом ночь, а он вышагивает длинными своими ногами, как средь бела дня. Под его тяжелыми, смазанными дегтем сапогами не хрустнет даже веточка, беззвучно расступается перед ним лесная чаща, и кажется, что он ступает по мягкому мху. А мы с Вацисом чуть ли не на каждом шагу спотыкаемся, натыкаясь на трухлявые стволы вывороченных деревьев, торчащие из земли корни сосен или цепкий кустарник, который как бы руками призраков хватает за одежду, рюкзаки, шарит по лицу.
Лес спит. В звенящей тишине застыли высоченные сосны. Играет в небе северное сияние. Только ночной разбойник филин ухнет несколько раз и, словно испугавшись своего одинокого, жуткого крика, тут же смолкает.
Через два часа Василий остановился. Дождавшись нас, снял с плеча ружье, присел на вывороченное с корнем дерево, закурил и вместе с дымом выдохнул:
– Недалеко уже. Можно и отдохнуть.
В темноте уютно посвечивали огоньки сигарет. Где-то сбоку разорвал ночную тишь треск сучьев. Казалось, через чащу ломится неизвестное чудовище, неумолимо приближаясь к нам. Мы насторожились и вопросительно уставились на Василия. На спокойном, сосредоточенном лице карела не дрогнул ни один мускул. Василий предостерегающе поднял руку и застыл на месте. Шум стих в нескольких шагах от нас, а затем снова раздался треск ломающихся веток и, быстро удаляясь, растаял в ночи.
– Сохатый небось, – шепотом сказал Василий и, помолчав, добавил, будто передумав: – А может, и медведь. Вышел голодный из берлоги и шатается по тайге.
Мы снова закинули за плечи ружья и снова цепочкой двинулись по звериным тропам, но вскоре кончились и они. Василий свернул в сторону, и мы подошли к отвесной скале. Она была такая гладкая, словно какой-то великан тщательно обтесал, обточил ее, не оставив ни малейшего выступа или углубления, чтобы поставить ногу, ухватиться рукой. Однако Василий не колеблясь вел нас вдоль каменной стены, и вскоре мы нашли участок, где можно было кое-как вскарабкаться наверх.
– Здесь, – почти беззвучно шевельнул губами карел и жестом показал каждому из нас его место.
Мы немедленно разошлись.
Даже ранней весной ночи в Карелии такие же короткие, как у нас в Литве июньские. Темнело, когда мы вышли из деревни, а теперь, спустя несколько часов, восточный край неба снова начал светлеть, розоветь. Занимающаяся заря постепенно гасила звезды, и только на западе они, робкие и поблекшие, еще подмигивали спящей земле.
Я стоял у замшелого камня и прислушивался, буквально ловил ушами каждый звук. Вот где-то внизу раскудахталась, расхохоталась белая куропатка, ветерок пробежал по макушкам сосен, и деревья зашелестели, приветствуя рождение нового дня.
Вдруг я затаил дыхание: услыхал отчетливый странный звук – словно кто-то щелкал ногтем по спичечному коробку:
– Тек… Тек… Тек…
Сухой, резкий звук шел от сосен на скалистом обрыве. Я не сомневался, что это глухарь. Застыв на месте, я ждал, когда начнут «жернова молоть», но птица только щелкнет несколько раз клювом и опять смолкнет. К такой не подберешься. Она все слышит, все видит. Хрустнет под ногами веточка, и глухарь мгновенно сорвется с дерева и исчезнет в чаще. Бежали минуты, затекали руки, ноги, а глухарь все никак не распоется. Я нечаянно пошевелился, под ногами зашуршал мох, но птица не испугалась. Она по-прежнему текала, а я, ничего не понимая, всматривался в ту сторону. Сделал шаг, другой, третий. Птица не боялась. Я, уже не остерегаясь, подошел к обрыву и… плюнул. Легкий ветерок покачивал сухую сосну, а та:
– Тек… Тек… Тек… – скрипела.
Солнце взошло, и было ясно, что ждать глухарей уже нет никакого смысла.
Вернувшись в условленное место, я застал Вациса за работой. Он сидел у края скалы и делал карандашом наброски пейзажа. Глухари, казалось, его не интересовали: ружье валялось поодаль, рюкзак – тоже в нескольких шагах. Услыхав меня, он обернулся:
– Ты только посмотри, какая красота! Какие краски!
Действительно, отсюда, с отвесной скалы, вознесшейся над лесом на тридцать – сорок метров, открывался чудесный вид на бескрайние леса, усеянные белыми пятнами озер, изрезанные голубыми лентами речушек. Озера были еще покрыты льдом и блестели, сверкали под лучами солнца – не оторвать глаз. На быстрых, порожистых местах речки уже очистились от льда и теперь, пенясь, скакали по камням, рассеивая вокруг себя тучи брызг, в которых играла, переливалась радуга.
Василий вернулся хмурый и задумчивый. Его синие глаза потемнели, скулы выступили еще острее. На вопросы он откликнулся не сразу. Посмотрел на нашу обувь и велел:
– Покажите подошвы.
Мы с Вацисом послушно вскинули ноги, а Василий вздохнул и сказал:
– Пошли.
Провел нас метров триста и показал рукой на снег, сохранившийся в тени деревьев. На снегу ярко отпечатались серые следы крупной мужской ноги, обутой в твердый, подкованный сапог. Мы смотрели, ничего не понимая, а Василий нагнулся и, что-то бурча себе под нос, принялся изучать след.
– Чужой, – то ли себе, то ли нам сказал он. – В нашей деревне ни у кого таких сапог нету… Усталый шел…
– Откуда ты знаешь?
– Как не знать! – Василий поднял удивленные глаза. – Смотри, снег все скажет. Видишь, ноги чуть не волоком волок. Вон какая борозда. И носами сапог все цеплял за снег.
Василий замолчал, с минуту о чем-то думал и неожиданно направился в самую чащу.
– Никуда не уходите. Ждите здесь! – крикнул нам.
Вернулся он через добрый час. Вспотевший, разгоряченный, едва переводя дыхание.
– Думал, может, кто из дальних охотников за лосем или медведем шел. Обежал вокруг – никаких следов: ни лося, ни медведя, ни собаки. Без собаки никто не станет преследовать ни лося, ни медведя… – Он сдвинул на затылок меховую шапку и вздохнул: – Неужто кто-нибудь проведал про токовище моих глухарей? Глухари, конечно, с вечера прилетали: везде полно следов. А этот, – он показал на след человека, – тоже вечером здесь был. Испугал, прогнал.
Слушая его, я вдруг почувствовал, как во мне закипает злая досада, я ненавидел этого незнакомца, которого сюда небось тоже пригнала страсть. Есть ли у вас какая-либо страсть? Если да, то вы поймете меня, так как сами, должно быть, не раз испытывали пренеприятное, заставляющее краснеть и бледнеть мелкоэгоистическое чувство под названием ревность.
Молчаливые и понурые, двинулись мы домой. Особенно переживал Василий. Он действительно хотел показать нам глухариный ток, да не вышло. Но не только в этом была причина его дурного настроения.
Глухарь – лесной красавец. Как лось выделяется красотой среди зверей, так глухарь – среди птиц. Впервые увидев глухаря, можно подумать, что это хищник: твердый, загнутый клюв, когти – как у орла. И размером глухарь не меньше индюка. Но не только за мясо ценят охотники этого красавца. Из-за нескольких килограммов мяса, пускай даже самого вкусного, человек не поедет на край света. Нас тоже привлекало не мясо. Это она – роковая страсть – звала, манила, сокращала пути-дороги… Кто хотя бы раз увидел весной глухариный ток, тот никогда в жизни не забудет этого впечатления. Еще с вечера слетаются огромные птицы на токовище и, рассевшись по соснам, начинают свои песни. Чем дальше, тем страстнее поет глухарь. Он запрокидывает голову, свешивает растопыренные крылья, бегает, вертится волчком на ветке и поет, поет. Когда впервые слышишь глухаря, не можешь прийти в себя от изумления: такой великан – и такое тихое, простое пенье! Сначала птица токует, а после начинает «жернова молоть» либо, как говорят охотники, «те́рять». И в самом деле, вторая часть напоминает музыку домашних жерновов. Подкрасться к глухарю обычно невозможно. Это исключительно пугливая и чуткая птица. Но самое удивительное, что, перейдя ко второй части пения, которая длится совсем недолго, глухарь начисто глохнет. Можешь выстрелить из пушки, и он не услышит. Охотники знают этот секрет, поэтому на глухаря охотятся весной, во время тока. Осторожно, шаг за шагом подкрадывается охотник к глухарю. Стоит птице запеть, он делает несколько прыжков и снова застывает в ожидании новой песни. Так можно подойти к глухарю чуть ли не вплотную. Опытным охотникам иногда удается схватить глухаря даже голыми руками.
Но не так-то просто найти глухариный ток в необозримых лесных просторах. Можно целый год бродить по лесу и не заметить токовища. Разве что случайно наткнешься на него. Правда, еще зимой глухари слетаются сюда и, волоча растопыренные крылья, бродят по снегу, оставляя прочерченные перьями полоски. Набрел на такое место – знай: весной здесь услышишь пение глухаря.
Самое интересное, что глухари из года в год устраивают токовища на одном и том же месте. Тут они пели, яростно сражались с соперниками прошлой весной, тут же будут сражаться и петь нынче.
Василий узнал об этих токовищах от своего отца, который перед смертью рассказал сыну обо всем, что сам узнал от своего отца – деда Василия.
Таково неписаное правило старых карельских охотников: хочешь охотиться на глухарей – найди свой ток. И если хотя бы приблизительно знаешь, где находится ток, открытый твоим товарищем, не смей и шагу туда ступить, пока он тебя сам не пригласит. Только близкому человеку, верному другу, честному охотнику показывают старые карелы глухариные токовища, разбросанные среди болот, скал и непроходимых зарослей. И это понятно. Бесчестный и жадный человек может за несколько весен совершенно отвадить глухарей от полюбившегося им места, такой не постесняется убить и самку, подойти к которой гораздо легче. А без самок – нет токовища.
– Про это место знали только мой отец, один друг детства да я, – говорил по дороге Василий. – Отец с другом – давно в земле. Сам я никому токовища не показывал… Только вот вам… Почему вам не показать? Вы – люди приезжие, погостите и уедете, кто знает, будете ли еще когда-нибудь в наших краях. И вообще, сдается, люди надежные. Так откуда взяться этим следам?
Разумеется, мы с Вацисом ничего не могли объяснить и только успокаивали Василия: очевидно, это следы случайно забредшего в эти места охотника.
– Не подумайте, будто мне жалко, если человек подстрелит несколько птиц! – вдруг обернулся он к нам. – Будь мне жалко, разве я повел бы вас? Боюсь, что это недобрый человек. Глухари и у нас не частые гости.
Измученные, сделав за ночь около двадцати километров, мы добрались наконец до нашей деревушки.
НЕ ПОЛАГАЙТЕСЬ НА КАРТУ!
Дома деревушки приткнулись на полуострове, с трех сторон окруженном озером. Раннее утро и у людей нет никаких срочных дел, но деревня уже не спит: над трубами клубится, поднимаясь в чистое небо, пахучий дым.
Мы живем у ветеринарного фельдшера – пожилого человека с тронутым оспой лицом. Увидев, что мы возвращаемся из лесу, он вышел на крыльцо.
– Ну как?
Василий развел руками и вкратце рассказал о том, что случилось.
На лице хозяина отразилось искреннее сочувствие.
По комнате гуляли такие запахи, что мы с Вацисом только переглядывались и глотали слюнки. Хозяйка – невысокая худая женщина – хлопотала у громадной печи, где в пузатом чугунке, сдобренный всевозможными приправами, тушился тетерев, подстреленный вчера Вацисом; на большущей сковороде румянились блины.
Когда мы сели за стол, хозяйка, как бы извиняясь, улыбнулась и сказала:
– Уж и не знаю, что к блинам подать? Масло, сметану? А может, варенье? Есть у меня и свое – брусничное, и какое-то заграничное. Может, понравится?
С этими словами она поставила на стол банку варенья и растерянно смолкла, так как мы с Вацисом разразились таким хохотом, что даже слезы навернулись на глаза. Отдышавшись, мы объяснили, что на банке написано по-литовски: «Slyvų uogienė» – «Сливовое варенье». Вот так заграница!
Собираясь в дорогу, мы с Вацисом не один вечер просидели над картой. Нас привлекали синие дали. Хотелось выбрать по возможности малолюдное место с нетронутой природой, куда еще не проникла цивилизация. Казалось, именно такое место нам удалось найти. Во всяком случае, на карте. Мы выбрали деревню Плаковари. Добрались туда пешком, тяжело нагруженные, запыхавшиеся, мокрые от пота. Деревня стоит на возвышенности, у водораздела. Тут берут начало ручьи и речки, бегущие в противоположные стороны: одни к Белому морю, другие – к Онежскому озеру, в Балтийский бассейн. Мы постучались в первый попавшийся дом, но никто не откликнулся. Тогда сами открыли дверь и удивленно застыли на пороге. В доме стояла мебель, все вещи были на своем месте, но чувствовалось, что здесь никто не живет: все покрыто густым слоем пыли. В соседнем доме – такая же картина. Тяжелые, большие столы, сбитые из толстых досок, вдоль стен – лавки, сундуки, и ни живой души. Как будто случилось какое-то ужасное, непонятное бедствие, и люди бежали, оставив мертвую деревню.
– Кого ищете, милые? – окликнула нас показавшаяся на соседнем крыльце старуха.
Мы перешли к ее дому, рассказали, кто мы, откуда и зачем сюда пришли.
– Что вы, сыночки! Люди вниз отсюда перебираются, в долину, а вы…
– Почему перебираются?
– Как это почему? – удивилась женщина. – Светлее жить хотят. В долине и магазин, и кино, и врач, и школа. А здесь что? Голый камень. Карабкаемся по скалам, как обезьяны, будто за грехи какие-то.
Природа Карелии вообще сурова. А здесь, в Плаковари, она и подавно не балует людей. Повсюду торчат огромные камни, скалы. Деревня – как горошина на ладони: ветер продувает ее со всех сторон, палит солнце, и нет в ней ни тени, ни затишья.
Оказывается, большинство жителей уже переехало.
– Через пару недель и мы переберемся, – вздохнула женщина и добавила: – Спускайтесь-ка и вы, милые, в долину.
Мы последовали ее совету. Как выяснилось, и дом нашего хозяина-ветфельдшера остался в Плаковари. Самый крайний, в который мы раньше всего постучались. Здесь, в долине, человек построил себе новое жилище. Не он один. С самого утра в деревне начинают стучать топоры: мужчины обтесывают смолистые бревна, дома растут как на дрожжах, и по вечерам нередко звенят песни. Это строители «обмывают» фундамент, полы, потолок или крышу.
Вот и верь после этого карте. Плаковари на карте есть, а нашей деревни Остречье – нет, хотя она куда крупнее, чем Плаковари. В каждом доме радиоприемник! Вот и сбежали от цивилизации…
Жизнь в этих лесных районах шагает вперед так быстро, что географическая карта не успевает отразить все перемены. Там, где шумели когда-то непроходимые леса, растут новые поселки. Вернее сказать, новые городки. С электричеством, амбулаториями, кинотеатрами, библиотеками, детскими садами, восьмилетними и десятилетними школами.
Мы макали в сметану жирные, испеченные из муки грубого помола блины и, запивая их крепким душистым чаем, говорили о неудачной ночной охоте.
За окном послышался веселый гомон школьников, группами направлявшихся к школе. Хлопнула дверь, и в комнату вошел наш юный друг Оскар, сын вдовы-соседки. Горящими от любопытства глазами подросток оглядел нас и несмело спросил:
– Как охота?
Мы с Вацисом только руками развели – что тут ответишь.
– Через несколько лет, если и дальше так пойдет, не только глухаря, но и тетерева с огнем не сыщешь, – вздохнул хозяин. – Нынче у каждого шофера в кабине двустволка. Увидит на дороге птицу, глухарь ли, тетерев, самец ли, самка – бах, и готово. А сколько еще пришлого люда…
Хозяин, спохватившись, замолчал и искоса поглядел на нас. Мы с Вацисом «не слышали» его последних слов. Оскар смотрел на хозяина с нескрываемым упреком. С первого дня парнишка так и пристал к нам. Каждую свободную минуту прибегал, взволнованный, с горящими глазами, слушал долгие рассказы Василия об охотничьих приключениях. Отец Оскара погиб уже после войны. Вез бревна из лесу и подорвался на мине, которые некогда попадались тут на каждом шагу. Оскар в ту пору еще пешком под стол ходил. А теперь вырос длинным парнем с загорелым обветренным лицом и выглядит старше, чем на самом деле. После смерти отца осталось одноствольное охотничье ружье. Оно долго пылилось и ржавело в чулане, пока этой весной Оскар не вытащил его на свет. Почистил, надраил, отскреб ржавчину. У кого-то из охотников выпросил пороху, у другого – дроби, у третьего – гильзы. Мы тоже не остались в стороне. Подарили два десятка патронов фабричного производства и приобрели друга, готового за нас в огонь и в воду.
