Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)
– Лап-лап-лап…
Улетел. Я только и успел заметить мощные, широко раскинутые крылья. Как же так? Я не шелохнулся, даже мох не зашуршал под ногами. Что же его спугнуло?
Я сворачиваю в сторону, туда, где накануне сидел глухарь. Все повторяется сначала: в полутьме я не вижу птицу, а она, издав у меня над головой несколько трелей, улетает.
Бессильно уронив руки, я тяжело вздыхаю. Этот вздох и объяснил мне, в чем секрет моего невезенья…
Как я раньше не подумал об этом! Подкравшись к птице, я стою окаменев, а рот – разинут. На предутреннем морозце пар из него клубами валит… А глухарь – птица зоркая.
Я снова тихонько крадусь по мягкому мху, прижимаюсь к точеным соснам, прислушиваюсь.
Поодаль поет глухарь.
Я бросаюсь в ту сторону и через несколько минут отчетливо слышу каждый такт глухариной трели.
А в лесу уже совсем рассвело. Верхушки сосен купаются в пурпуре восхода.
Место удобное: замшелые камни, редкие сосны, молоденькие, рассаженные ветром елочки. Я крадусь, съежившись, уткнувшись носом в грубый ворот куртки, который впитывает дыхание и покрывается мелкими росинками.
Певца замечаю не сразу. Несколько раз вскидываю ружье, прицеливаюсь, но, оказывается, это густая вязь сосновых веток, а глухарь сидит ниже. Опустив крылья, почти отвесно задрав распущенный веером хвост, он мелкими, нервными шажками семенит по суку и глухим, преисполненным страсти голосом выводит «любовную песнь». Птица в экстазе. Запрокидывает голову, топорщит оперение шеи, и с каждой трелью по ее телу пробегает судорога. Пенье становится все более страстным, глухарь кружится на одном месте, словно стараясь вцепиться клювом в перья хвоста. Опомнившись, я подымаю ружье…
Ломая ветки, птица рухнула вниз. Однако, захваченный собственным пением, глухарь еще несколько секунд, продолжал кружиться и на земле, пока не упал замертво. Встопорщенные перья на шее постепенно легли, прижались к коченеющему телу.
Руки у меня дрожали. Голова кружилась от счастья. Я бросился на мшистое ложе рядом со своей добычей – хотел заново пережить все подробности этого дивного утра…
И вдруг я почувствовал на душе пустоту. Все мгновенно поблекло, утратило свою прелесть, меня охватила непонятная жалость, как будто я потерял что-то очень дорогое. Я знаю людей, которые чуть не со слезами на глазах рассуждают об убитой птице или звере, а полчаса спустя уплетают за обе щеки жареного цыпленка. Мне было жаль не глухаря…
Вдали гремели выстрелы… Их эхо катилось по зубчатым верхушкам леса, а я лежал на спине, глядя на все ярче разгоравшуюся зарю, и думал о величии и ничтожестве человека, о жгучей, манящей страсти и о невыносимой пустоте на сердце, когда страсть померкнет.
Под вечер, увешанные добычей, мы покинули охотничью избушку. Однако не сделали мы и сотни шагов, как вдруг Вацис остановился:
– Погодите.
Он снял рюкзак, вынул из наших общих запасов банку литовской свиной тушенки, пачку печенья и побежал обратно, к избушке. Когда Вацис вернулся, Василий окинул его добрым, теплым взглядом.
ОДИН ИЗ ВЕЛИЧАЙШИХ ГРЕХОВ
Больше полсуток мы с Вацисом спали как убитые. Разбудили нас громкие звуки марша и осторожное поталкиванье. В ногах стоял хозяин и, улыбаясь, говорил:
– Вставайте. Так и все праздники проспать недолго.
Из батарейного приемника неслись торжественные марши. Сегодня – Первое мая!
Мы вскочили с постели, ледяной водой прогнали последние остатки сна, надели чистые рубашки, повязали галстуки и… рассмеялись: мы ведь не в Вильнюсе, не спешим на праздничную демонстрацию.
– Просим гостей к столу, – пригласила нарядно одетая, какая-то помолодевшая хозяйка.
Только успели чокнуться и взяться за еду, как на пороге вырос Василий.
– Приятного аппетита, – пожелал он, а хозяин уже предлагал ему стул, усаживал за стол, наливал.
Уважив хозяев, отведав того-сего и сделав несколько глотков, Василий обратился к нам:
– А теперь пожалуйте ко мне.
Изба Василия так и сияла. Тут всегда был образцовый порядок, но сегодня, казалось, можно запачкать стены, прикоснувшись одеждой. Карелы редко, очень редко красят полы или стены своих жилищ. Здесь не увидишь бумажных обоев. Повсюду голое дерево. Но можешь провести по широким половицам белоснежным носовым платком, и на нем не останется ни пылинки. А перед праздником карельские женщины просто сами себя превзойти готовы: потолки, стены и полы надраивают… песком.
Стол ломился от яств, хозяева непрестанно уговаривали есть, накладывали снова и снова, и мы с Вацисом уплели жареную сохатину, съели по глухариной ножке, принялись за пироги. И каких пирогов тут только не было: с рыбой и с капустой, с черникой, брусникой и бог весть еще какими ягодами…
– Ну, за дружбу! – чокнулся уже слегка захмелевший Вацис с Василием.
В это время на пороге появился двоюродный брат Василия – Михаил. Стоит у двери, мнет шапку, а к столу не идет.
– Садись, Миша, гостем будешь, – приглашает Василий, а тот лишь головой мотает:
– Спасибо… Недосуг. Дома ждут. Я за гостями пришел, – и кивает нам, на дверь показывает.
Пришлась встать и идти. Отказываться не принято.
У Михаила не потчуют сохатиной, но зато в большой миске плавают в соусе два румяных, зажаренных в русской печи тетерева, а рядом с ними – жареный глухарь. Жена Михаила, проворная светловолосая карелка, как мы ни отказывались, наложила нам по кусищу холодца, придвинула птицу, нарезала пирог, а отец Михаила доверху налил солидные стопки. Последнее время старик хворает, а когда-то был знаменитым охотником. Не одного медведя убил.
Я слушаю его рассказы, жую из последних сил, а хозяйка знай подкладывает.
– С праздником вас, соседи! – с порога широко улыбаются наш юный друг Оскар и его мать, повязанная ярким, цветастым платком.
Хозяйка вскакивает, просит новых гостей к столу, ищет чистые тарелки, но гости ни на шаг от двери.
– Спасибо… Мы на минутку. В гости звать пришли, – ласково улыбаясь, объясняет женщина, а сын уже смотрит, где наши шапки.
Несколько десятков шагов по раскисшей улице, и мы опять за столом, опять звенят ножи, вилки, опять вылетает пробка из бутылки.
Возле печки стоят высокие сапоги. Один из них упал набок. Я смотрю и не верю своим глазам: четкий стык через весь каблук. Так вот кто оставил «таинственный след» на известных только Василию токовищах! Я подталкиваю Вациса, но это лишнее: он и сам уже уставился на каблук с отметиной.
Оскар и не отказывается.
– Я все просился, чтобы взяли, да где там… Мал, дескать, глуп, еще людей перестреляешь. Ну тогда я сам. Один… – как бы извиняясь, объясняет Оскар.
Да… Бывает. Мы всё – мал, малыш, рано ему, а этот малыш уже давно вырос и раскусил все секреты взрослых. Но откуда у него такие сапоги? Прямо семимильные…
– Все отцовское: и сапоги, и ружье, и патроны, – смущенно объясняет паренек, а мне кажется, что уже не один – два Оскара сидят и оба шевелят губами, оба накладывают мне на тарелку салат… Ох!
– Господи, опять птица. Полгода на пернатых смотреть не сможем.
Хозяйка, не поняв сказанной по-литовски фразы, видимо, объясняет ее по-своему.
– Может, не хватает чего? – услужливо наклоняется она к Вацису.
– Да, – не выдерживает он. – Только курятины и не хватает…
С крыльца доносятся шаги, кто-то ищет впотьмах дверную ручку, и в комнату вваливается невысокий, быстроглазый старичок. Вроде мы раньше не видали его в деревне. Он машет рукой, чтобы мать Оскара не вставала из-за стола:
– Спасибо, не сяду… Я на минутку…
Мы с Вацисом, даже не дослушав, встаем и беремся за шапки.
Я пожимаю руку старичка, и мы, все трое, в обнимку мужественно отправляемся в соседнюю избу, где нас уже ждет хозяйка в белом фартуке.
… Наутро, сидя за столом, мы увидели за окном Василия. Он шел к нашей избе.
– Господи, неужто опять? – побледнел Вацис.
Однако наши опасения были напрасны. Василий приглашал поохотиться на рябчиков. И кое-что рассказал нам.
Пока мы охотились за Остером, в деревушку завезли несколько ящиков водки и вина. Этот товар в отдаленных, труднодоступных уголках Карелии – редкость. Не так-то просто везти его по каменистым лесным дорожкам. В деревне исстари существует обычай: привезли «веселой водицы» – мужчины собираются и делят все между собой. Кто берет целый ящик, а кто довольствуется и несколькими бутылками. На лекарства. Карелы в основном люди трезвые. Правда, праздник – другое дело. По такому случаю грех не выпить… Деревня и на сей раз поделила эти несколько ящиков. И каждый просил по лишней бутылке, так как у него, мол, гости. Василию мужчины сами выделили побольше: вместе охотятся, так что небось и праздновать вместе будут. Получил дополнительную бутылку и наш хозяин. А как выяснилось, вся деревня ждала одних и тех же гостей – нас с Вацисом.
СМЕРТЬ ДВУХ РАЗБОЙНИКОВ
Каждый день Василий нас чем-нибудь да удивит. Уж очень много известно ему лесных тайн. Сегодня он учит нас охотиться на рябчиков – маленьких лесных курочек. Вырвал из глухариного хвоста горсть перьев и смастерил несколько маночков. Получилось что-то вроде тех свистулек, что вырезают из ивняка подпаски. Только свистулька из глухариного перышка свистит гораздо тоньше – как настоящий рябчик.
Каждый получил по манку, и мы засели на склоне, заросшем елями, осинами и березами. Склон спускался к берегу озера. У края рябила широкая полоса воды, а все озеро еще было покрыто почерневшим льдом.
Я спрятался между двумя коренастыми елочками и свистнул:
– Ти-ти-ти-и-и…
Вскоре из чащи откликнулся рябчик:
– Ти-ти-ти-и-и…
Я тут же свистнул еще раз и прислушался. Василий оказался прав: слышно было, как птица вспорхнула и села на ближнюю березу. Но как ни старался я ее разглядеть, это не удавалось. Оперение рябчика цветом напоминает кору старой березы или осины, так что самый зоркий глаз не заметит прижавшуюся к стволу птицу. Я снова свистнул. Порх – и передо мной опустился хохлатый, с черной шейкой, точно в галстучке, самец. Удивленный не меньше моего, он какое-то мгновение смотрел на меня, а затем его как ветром сдуло. Я свистнул опять. Неведомо откуда выпорхнул новый рябчик и сел на дереве в нескольких шагах. Я видел, как самец вертел головой, высматривая подружку. Снять его выстрелом ничего не стоило, однако наивная доверчивость птички удержала мою руку.
Я встал и перешел в другое место. Снова свистнул, и снова все повторилось. Не знаю, что было тому виной: трогательная доверчивость рябчиков или слишком легкая добыча, – но только эта охота сразу стала не мила мне.
Я сидел на вывороченном дереве у берега озера и прислушивался к певунам, голосами которых звенел весь склон.
Но тут я заметил кружащего вверху коршуна. Поспешно перезарядив ружье крупной дробью, я не спускал глаз с парящего хищника. Вдруг он сложил крылья и камнем упал вниз. Взметнулись брызги…
Я видел немало коршунов, нападавших на птиц, похищавших домашних утят, цыплят, охотящихся на мышей, но коршуна-рыбака мне еще не приходилось видеть. А он, стиснув в когтях серебряную рыбешку, улетел за верхушки деревьев.
Вскоре крылатый разбойник опять появился. Не знаю, был это тот же самый или другой, но он упорно кружил над берегами озера, освободившимися от ледяных оков. Я, забыв о ружье, следил за огромной птицей. Описав десятка полтора кругов, он как бы застыл на мгновенье в воздухе, а затем сложил крылья и стрелой ринулся вниз. Высоко взлетели брызги, до меня донесся глухой звук удара и… коршун так и не взлетел. Не веря своим глазам, я вскочил на ноги и в тот же миг увидел высунувшееся из воды крыло, которое, рассекая гладь озера, удалялось от берега и вскоре исчезло под ледяной коркой.
Я стоял остолбенев, не в силах понять, что произошло. Потом подошел к озеру, пригляделся. У берега плавало множество мелкой рыбешки. Очистившаяся от льда полоса воды нагрелась на солнце. И тут мне все стало ясно. За малой рыбешкой сюда, наверно, явился и разбойник – щука. Она рассчитывала сытно поесть, но получилось иначе. Коршун увидел ее и, упав с высоты, вонзил когти в щучью спину. Ошалевшая от боли и страха щука рванулась вглубь, ища спасения, но не тут-то было: коршун никогда не расстается со своей добычей.
ПОЧЕМУ МОЛЧАЛИ ТЕТЕРЕВА
Есть такая сказка про лису, которая долго ходила за бараном, рассчитывая, что вот-вот его курдюк отвалится и достанется ей. Прошлялась кумушка весь день, глотая слюнки, но так ничего и не добыла – баран принес свой курдюк в хлев.
Нечто в этом роде получалось и с нами. Каждое утро, едва проснувшись, мы выскакивали во двор и прислушивались к голосам тетеревов. С восходом солнца мы видели вдали, на озере, множество черных точек. Они двигались, ходили по кругу, подскакивали кверху. Целые полчища тетеревов, охваченных свадебными страстями, кишмя кишели на льду, а мы лишь глотали слюнки, потому что озерный лед был пористый, подточенный солнцем и полой водой – ни пройти, ни переплыть.
Наконец однажды вода залила лед. В то утро тетеревов на озере не было, но их страстное воркование слышалось со всех сторон. Птицы перебрались в лес.
Тетерев мне чем-то напоминает человека. Во-первых, он сторонник оседлой жизни. Из года в год, едва пахнёт весной, тетерева слетаются на старые, излюбленные места и устраивают здесь свои свадьбы. В Карелии не редкость, когда на ток слетаются сотни черноперых кавалеров. Слетаются и дерутся так, что только перья летят. Как деревенские драчуны. Обычно начинает один. Затокует, зашипит, словно презирая остальных, хвост распустит веером, крылья вниз опустит и давай вертеться и скакать, вызывая на бой соперника. А вокруг токовища сидят на деревьях самки. Крутят хвостами, кудахчут – подзадоривают, распаляют кавалеров. И драчуны не выдерживают – закипает бой за право на любовь, на женскую ласку. Нахохлятся, напыжатся друг перед другом, а брови красные, точно кровью набухли. И долбят клювами, и лупят крыльями. Безжалостно. Упорно. Совсем как люди. До того разойдутся в азарте, что их не остановит даже грянувший из укрытия выстрел. Однажды я убил одного из дерущейся пары, так второй подскочил и еще стукнул его клювом, а затем, подняв голову, горделиво огляделся: «Видали, как я с ним разделался? Кто следующий?»
Солнечным, пышущим жарой и пропахшим смолой полднем Василий повел нас на старую вырубку. Побродив среди замшелых пней, мы убедились, что здесь каждый день происходят яростные схватки. Повсюду валялись тетеревиные перья, а в одном месте мы наткнулись на целую «подкладку» хвоста.
– Лиса поработала, – сказал Василий. – Рыжая – неплохой охотник. Знает, что на токовище легче поймать ослепленного страстью жениха. Но этот, видно, вырвался, оставив только белую подпушку своего хвоста.
На старой вырубке мы и поставили еловые шалаши. Любуясь красками белой ночи, долго пили чай у вечернего костра и только после полуночи, погасив огонь и затоптав угли, разбрелись по укрытиям.
Ночь была теплая, тихая. И уханье филина в этой тишине напоминало крик объятого ужасом человека.
Напрягая зрение, я смотрел сквозь щели шалаша, но так и не увидел, как прилетели тетерева. Я их услышал. Со свистом рассекая воздух, птицы пронеслись где-то надо мной, а спустя несколько минут опустились на утыканной пнями старой вырубке. Через минуту воздух снова рассекли быстрые крылья. И еще… И еще… Затаив дыхание, я прислушивался к этим волнующим звукам, боясь пошевелиться, неосторожным движением или треском ломающейся ветки спугнуть тетеревов. Ныла спина, замлели ноги. Я кутался в свой легкий плащ, ежился и дышал за пазуху, тщетно пытаясь согреться. Наконец, когда предрассветный холодок стал пробирать меня неудержимой дрожью, я услыхал далекий трубный звук – где-то на болотах журавли приветствовали нарождающийся день. Я знал, что ждать осталось недолго. Следом за журавлями затокуют и тетерева.
– Чувиш-ш… Чувиш-ш-ш, – ошпарило меня приглушенное шипенье на старой вырубке. Это они!
И вдруг в предрассветной тишине полилась свадебная песнь тетерева. Описать это пение невозможно. Пожалуй, самое близкое сравнение – стая воркующих голубей, хотя эти звуки издавал один-единственный тетерев.
Опять приглушенное шипенье, миг тишины, и вот уже снова льется, журчит тетеревиная песнь. В предрассветном сумраке я видел, как меж пней мелькали, маячили белесые пятна, как на мгновенье в воздухе повисали темные силуэты. Несомненно, это были тетерева. Много тетеревов. А когда еще больше рассвело, я увидел летящую прямо на меня птицу. Раскинув крылья, она летела так низко, что я подумал, будто сядет на мой шалаш. Но птица пронеслась надо мной и села на березу, метрах в пятнадцати от моего укрытия.
«Самка», – решил я, даже не повернувшись в ту сторону.
Тетерева почему-то смолкли. Неужто я или кто-нибудь из наших выдали себя неосторожным движением? Нет. Тетерева всегда встречают восходящее солнце молча, как бы молясь этому божеству жизни, тепла и света. Этим свойством они мне тоже чем-то напоминают людей.
Ослепительный шар солнца зажег восточный край неба. Тетерева всё молчали. Я подумал, не слишком ли рьяно поклоняются они светилу, не слишком ли долго молчат, не дают о себе знать. Было уже настолько светло, что я без труда мог поймать на мушку птицу, даже гораздо меньшую, чем тетерев. Но тетерева как сквозь землю провалились. Высоко вверху, в залитом солнцем небе, блеяли бекасы, где-то рассказывали о своей жизни чибисы. Тетерева молчали. Прошел мучительно долгий час ожидания – они по-прежнему ни звука. Осторожно повернувшись в тесном шалаше, я увидел, что самка по-прежнему сидит на березе. На самку я еще сроду не поднимал ружья. Тем более весной. Но уж очень хотелось мне сделать чучело, которое напоминало бы об этом восхитительном утре на тетеревином току в далекой Карелии. И, подавив укор совести, я вскинул ружье. Птица свалилась с ветки, точно сбитая невидимой рукой.
Тетерева всё молчали. А может, я не заметил, как они улетели? Может, их давно уже нет? Неужто они могут молчать, когда проснулась вся природа и лес залит звуками?
Прошел еще час. Решив, что больше ждать бессмысленно, мы вылезли из укрытий. Вылезли и обомлели. Вокруг с шумом взлетели тетерева. Множество тетеревов. Мы даже выстрелить не успели. Только таращились на взлетевших птиц.
– Кого убил? – спросил Василий.
– Самку.
Он ничего не сказал, лишь укоризненно поглядел на меня.
Мы все вместе подошли к березе, под которой лежала убитая мною птица. Это был ястреб. Пестрый, как тетерка, ястреб. Лица у всех сразу прояснились. И все стало понятно. Тетерева затихли при появлении разбойника. Следили за ним, притаившись на старой вырубке, и, наверно, очень удивились странному поведению ястреба: он не улетел, а камнем упал вниз и не подымался. В чем дело? Потому-то они и молчали, забыв о свадебных песнях, так как не могли разгадать этой загадки.
– Тиран давно убит, а им, глупым, боязно рот раскрыть, – сказал Василий.
А я сказал, что из всех лесных птиц тетерева мне больше всего напоминают человека.
МЕДВЕЖЬЯ УЧЕБА
Теплый южный ветер раскрошил, размолол остатки льда, и озеро, казалось, радовалось свободе: шумело, играло белогривыми волнами, непрестанно посылая их к берегу, сгоняя последний лед.
Василий еще неделю тому назад подготовил лодку. Разогрел на костре большой котел с варом и тщательно просмолил им борта и днище.
Сегодня он собирался переправиться на другой берег озера, где в туманной дали чернеют вершины сосен. Плыть через бурное озеро – удовольствие маленькое, но Василия подпирает нужда: сено кончилось, а выгонять скотину на пастбище еще рано. Там, на другом берегу, остался стог прошлогоднего сена. Вот Василий и решил привезти его для своей буренки.
Вызвались и мы ему в помощники.
Переправившись на другой берег и вытащив лодку на песок, мы вдруг услышали, как кто-то с шумом окунулся в воду. Повернулись и увидели странное зрелище: в озеро с разбегу кинулись три лося, а за ними – медведь. Он пытался догнать удалявшуюся добычу, но где там! Увенчанные ветвистыми рогами головы лосей все удалялись, уменьшались. Мишка, недовольно кряхтя и фыркая, выбрался обратно на берег и, как раздосадованный человек руками, хлопнул себя передними лапами по бедрам. Ветер дул от него, и зверь не учуял нас. Мы сидели за вывороченной с корнем елью, смотрели, что будет дальше.
Медведь долго провожал взглядом лосей, а затем вздохнул и принялся рыть мох. Выроет, схватит в охапку и, переваливаясь на задних лапах, несет в кучу. Что он задумал: уж не постель ли себе готовит?.. А мишка трудится, старается. Когда выросла большая куча, он оглядел ее своими маленькими глазками, удовлетворенно крякнул и побрел вперевалку к лесу. Но ушел не далеко. Остановился метрах в двадцати, припал к земле и давай красться обратно к куче мха. Когда до нее оставалось метров десять, молниеносно вскочил, стремительным прыжком пролетел оставшееся расстояние и вонзил когти в мох. Потом отряхнул лапы, поправил кучу и снова стал подкрадываться. На сей раз прыгнул с большего расстояния и шлепнулся на землю, не долетев до мха. Ох, до чего же недовольно он взревел!
Так зверь тренировался с четверть часа, пока наконец не стал каждый раз приземляться прямо на кучу мха. Видимо, остался доволен результатами, так как зачмокал и неторопливо заковылял в чащу.
Мы вопросительно смотрели на Василия. Он объяснил:
– Медведь учебой занимался. Видать, застал спящих лосей, прыгнул на одного, да не попал. Ну, а лоси в озеро – плюх, и до свидания… Из-под носа ушла пожива. Вот он и учится, чтобы в следующий раз не оплошать.
В самом деле, медведь удалялся гордый, довольный. Весь вид его как бы говорил: «Ну, теперь вы не уйдете от меня».
– Смышленая тварь, – сказал кто-то из нас. – Без труда и тренировки – ничего не добьешься.
– Да, кое-кто мог бы у него и поучиться, – серьезно рассуждал Василий. – Особенно те, кто разинув рот ждет манны небесной и орет благим матом, не дождавшись ее.
ПОБРЯКУШКИ
Еще в поезде мы познакомились с миловидной девушкой. Ее золотистые волосы, мелкие, правильные черты лица, синие глаза и грациозная фигура невольно привлекали внимание пассажиров. Одета она была тоже изящно, со вкусом.
– Ляля, – назвалась девушка, показывая белые зубки.
– Настоящая лялька, – пробормотал Вацис.
Девушка оказалась безумно болтливой. Как только мы с ней заговорили, на нас обрушился такой поток слов, словно до этого дня она жила среди глухонемых и все ждала возможности выговориться. Через полчаса мы уже знали, что Ляля – ленинградка, любит эскимо, обожает балет и французско-итальянские неореалистические фильмы, мечтает стать артисткой, «всю жизнь» готова жить под знойным кавказским небом…
– Так что же вы едете на Север?
Ляля достала из сумочки конверт, вынула из него фотографию и, положив на столик, объяснила:
– К жениху еду.
С фотографии смотрел не первой молодости, лысоватый человек.
– Стар? – перехватив наши взгляды, то ли спросила, то ли подтвердила Ляля. Впрочем, наше мнение для нее значения не имело. Ляля давным-давно все взвесила и решила. Она беспечно заявила: – Это ничего. Он – ученый. Много зарабатывает. Можно пару лет и на Севере потерпеть, зато потом… Не правда ли?
Она говорила с нами, как с единомышленниками, как с людьми, одобряющими ее замысел. А нам стало грустно. Я подумал, что так цинично человек может говорить только в двух случаях. Либо он свято уверен, что слушатели смотрят на вещи теми же глазами и сами поступили бы не иначе. Либо он столь же свято верит, что больше никогда не встретится со своими слушателями. Первое предположение само собой отпадало, оставалось второе.
Когда Ляля пошла обедать в вагон-ресторан, наш четвертый попутчик, который не вмешивался в разговор и, казалось, с головой ушел в журналы, улыбнулся:
– Обожжет крылышки.
Мы удивленно посмотрели на пожилого, полного человека, глаза которого прятались за очками в солидной оправе.
– Нет там такого ученого, – добавил он. – Я знаю.
– То есть как это нет?
– А так. Я их всех наперечет знаю.
– Почему же вы не предупредили девушку? Зачем ей понапрасну тащиться на край света?
Человек ответил не сразу. Улыбнулся, отхлебнул глоток холодного чая и снова улыбнулся:
– Во-первых, она мне не поверит, а во-вторых, слова – плохой учитель. Жизнь учит куда лучше и основательнее. Так чего зря языком болтать?
Мы сошли с поезда, и вся эта история тут же выветрилась из памяти. А сегодня вдруг вспомнилась. И вот почему.
Еще первого мая жена Василия нечаянно разбила белую фаянсовую тарелку. Я удивился, когда Василий, тщательно собрав разлетевшиеся осколки, завернул их в газету и куда-то спрятал. Я хотел было спросить, зачем они ему понадобились, но в тот момент мы о чем-то спорили, а потом забыл.
Сегодня Василий сам напомнил о них, вытащив сверток из-за картины.
– Зачем они тебе?
– Осколки? – переспросил Василий и лукаво подмигнул: – Простушек ловить.
– Каких простушек?
– Увидишь.
Василий полез на чердак и вскоре вернулся, весь в пыли, облепленный паутиной, держа под мышкой сеть. Квадратную, с частыми ячейками. Разложив ее на полу, Василий принес две сухие деревянные дужки, сложил их крест-накрест и привязал к концам углы сети. Дужки скрепил посередине проволокой, насадил на длинную палку, и получилось сооружение вроде огромного ковша с удлиненной рукоятью.
Мы сели в пахнущую свежим варом лодку и поплыли от берега.
Озеро было как стеклянное. Ни морщинки на гладкой, залитой весенним солнцем воде.
Василий достал осколки фаянсовой тарелки, бросил их в сеть и медленно погрузил в черную глубину. Прижав палец к губам, предупредил, чтобы я не шумел. Мы закурили. Василий подмигнул и, схватившись за черенок, быстро поднял сеть, с которой струйками стекала вода. В сетке трепыхалась щука.
– Вот и есть одна, – довольно улыбался Василий. – Глупая рыба щука. Как легковерная баба, бросается на побрякушки, а потом – рвется, мечется, да только поздно…
Он ухватил рыбу широкой, сильной ладонью, стукнул ее головой о ребро скамейки и бросил на дно лодки.
Вот тогда-то я и вспомнил повстречавшуюся в поезде красотку.
ЦЕНА ХЛЕБА
Человеку всегда нужен хлеб насущный. И каким бы он ни был – черным и рыхлым, как комок земли, или белым и мягким, как вата, – всегда растет из земли. И не придет в закрома, если человек сперва сотни раз не поклонится земле, не окропит своим потом каждый ее вершок. Земля недоверчива: она до тех пор ничего не даст, пока не возьмет с человека все, что ей положено. Впрочем, и земля не везде одинакова. В одних местах она словно беспечный, веселый ветрогон, у которого и душа и карман открыты для друзей и для совсем незнакомых: бросил в нее зерно и знаешь, что к осени она принесет тебе спелый колос. В других местах она похожа на старую скупердяйку: сколько ни обхаживай ее, не откроет свои сундуки…
Отто стар. Очень стар. Когда он говорит, на лице оживают сотни морщин и складок, а за увядшими губами маячат два зуба. Редкие волосы серебрятся в лучах весеннего солнца, легкий ветерок перебирает их. И руки, потрескавшиеся словно кора вяза, неуверенно, на ощупь берут предмет. Но разум светлый. Мысли Отто, много повидавшего и пережившего на своем веку, весомы, осязаемы, точно камни, которыми усеян наш путь.
Мы идем со старым Отто посмотреть, как мужчины сеют овес. И дорога, и распаханные полоски по обеим сторонам усеяны мелкими и крупными камнями. Бросишь взгляд на поле и сразу понимаешь – машины здесь бессильны. Трактор, правда, пройдет, продерется, но что проку, если пустишь его порожняком. А про пятилемешный плуг или культиватор тут забудь. Даже простая железная борона здесь не годится. Железо крошится, ломается, когда на каждом шагу его путь преграждает камень.
Сын старого Отто Николай, тоже человек с сединой, ровным, широким шагом меряет ноле. Взмах руки – и на солнце сверкают падающие в землю зерна.
Мы сидим на замшелом плоском валуне.
– В Литве на такой земле сажают лес или пастбище устраивают, а иногда и под залежь остается, – говорю я старому Отто.
– Вы землей богаты, – вздыхает старик и кивком указывает на приближающегося к нам сына: – Он с боями прошел по вашей земле… Под Шяуляем ранен был.
Подходит Николай. Снимает с шеи берестяное лукошко, садится рядом с нами, отдувается:
– Уф, жарища… Как в печи.
– Нелегко выращивать хлеб среди этих камней.
– Когда по весне выходишь в поле, пусть даже налегке, через полчаса уже ног не чуешь, – честно признается Николай.
– Легкого хлеба нигде не сыщешь, – утешает старик. – Везде его заработать надо.
…На небольшом каменистом поле зерновые еще только-только поднялись, а на болотах и топях травы уже по пояс. Лишнюю неделю пропустишь, и трава начнет грубеть, рыжеть, потеряет и вкус и ценность. Достает карел из-под навеса «горбулю» и отправляется косить. «Горбуля» – не коса и не серп. Лезвие как у серпа, только не такое изогнутое. А черенок метровый. Убирать сено или хлеб «горбулей» легче, чем серпом, но спину гнуть все-таки приходится. А косой на этих землях не помашешь: валуны, обломки скал, кустарники. Зато при помощи «горбули» карелы дочиста выбривают траву или рожь вокруг каждого камня, каждого кустика.
Карельское лето гораздо короче и дождливее, чем в Литве. И все-таки здешние земледельцы не оставят гнить на покосах ни клочка сена. Люди не ждут, что оно просохнет на земле. Еще влажное складывают в копны.
Копны здесь не такие, как у нас. Карелы навивают их в мокрых низинных местах, у болот, там же, где и косят. Вывезти сено летом невозможно. Надо ждать, когда мороз скует болота и речки, топи и многочисленные протоки, когда толстое снежное покрывало выровняет дорогу… А пока нарубит карел множество длинных шестов. Сперва настелет их снизу, чтобы болотная вода не подступала к сену, потом навалит охапку травы. Поверх охапки снова скрещивают и втыкают в землю шесты. Новая охапка сена ляжет уже на них и не будет давить на нижнюю. Так складывается высокая, рыхлая копна, в которой сено отлично сохнет и сохраняется. Чтобы северные ветры не растрепали копну, ее со всех сторон подпирают шестами, а сверху накрывают еловыми лапами, по смолистой хвое которых дождевая вода сбегает, как по крыше.
За всю свою долгую жизнь старый Отто помнит одно-единственное лето, когда хлеба просохли в поле, в бабках. На такую удачу карел обычно не рассчитывает, а спокойно и настойчиво делает свое дело, преодолевая все капризы природы. В каждой карельской деревне мы видели риги – небольшие сооружения с маленькими окошками. В конце лета, когда начинаются непрерывные дожди и воздух пропитан влагой, в эти риги свозят невысохшие хлеба.
Внутри риги вдоль стен идут сбитые из деревянных планок широкие двухэтажные нары, в углу стоит сушильная печь. Составив на этих нарах снопы колосьями кверху, карелы затапливают печь. К вечеру хлеб уже сухой. Его сносят на другую половину, где через несколько дней обмолачивают.
