Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
ПО КАКИМ ДОРОГАМ ХОДИТ СЧАСТЬЕ
Первое, что я услышал сквозь сон, был крик горластых сибирских дроздов. Потом к нему присоединился мерный звон колокольчика. Стянутый спальным мешком, я все же кое-как уселся и выглянул из палатки.
Геологи уже на ногах. Возможно, их голоса и заставили меня проснуться.
Я закурил и принялся разглядывать наш лагерь, раскинувшийся у подножия горы. По склону почти до самой вершины взбираются могучие сибирские ели и кедры. Рядом с ними палатки кажутся совсем крохотными.
– Женя, ты готов? – спрашивает девичий голос.
Девушку зовут Кларой.
– Иду, – откликается откуда-то сбоку Женя, вернее, Евгений Фролов, главный геолог группы. Очевидно, он еще у себя в палатке.
Я откидываю полог. Мимо проходит Иван, ведя под уздцы лошадь, навьюченную кирками, лопатами, взрывчаткой. Звенит подвязанный под мордой лошади колокольчик.
– Ну вот!
Женя выбирается из палатки, закидывает за спину ружье, несколько раз подпрыгивает на месте, чтобы утрамбовать и поудобнее приладить объемистый рюкзак.
– Погоди! – Клара заботливо расправляет загнувшийся ворот Жениной куртки.
Мне приятно глядеть, как она хлопочет возле этого долговязого худого парня, но и немного досадно за нее.
Наконец они уходят – Женя впереди, Клара за ним. Он идет, как лось, – легко, быстро. Не останавливаясь, не оборачиваясь.
Мог бы хоть разочек оглянуться, поинтересоваться, не отстает ли Клара. Где там! Шагает как заведенный. Я смотрю на Евгения, на торопливо следующую за ним малышку Клару, и мне чертовски хочется крикнуть во весь голос:
– Эх ты, Женя, Женя!
Но я, разумеется, молчу. А когда они исчезают в тайге, снова валюсь на спину. Спать больше не стоит, понежусь просто малость, полюбуюсь нарождающимся днем.
Здесь, в горах, день спускается сверху вниз. В долине, где раскинулся наш лагерь, все еще плавает предрассветный сумрак, смутно белеют палатки, окруженные темной стеной деревьев, а гребни гор уже купаются в лучах встающего солнца.
Незаметно для себя я все-таки засыпаю. А когда просыпаюсь, нахожу пустой лагерь. Кроме нас – трех бездельников, прибывших сюда из далекой Литвы, никого нету. Судя по тому, что угли костра успели остыть и покрыться слоем пепла, все члены геологической партии разошлись достаточно давно. Рабочий день геолога определяется не часами. Он определяется светом. Нет людей более жадных до дневного света, чем геологи. По-моему, даже хлеборобы не так дорожат каждой минутой летнего дня. Геолог в самом деле, как поется в песне, солнцу брат. Подымается светило – встает и он. И пока солнце не зайдет, до тех пор стучит молоток геолога. Иначе и быть не может. Лето здесь короткое. Только в середине мая, а то и в самом конце можно пробраться в тайгу. А уже в сентябре налетают «белые мухи» – так тут называют первый снег. День-другой – и не видно из-под снега земли, дальнейшие изыскания невозможны. Вертолеты собирают застрявшие в тайге геологические партии. До следующей весны сюда не ступит человеческая нога, человеческий голос не нарушит тишины леса. Разве только забредет случайный охотник, проложит одинокую лыжню.
А может, не только оттого, что так коротко северное лето, спешат геологи. Существует, очевидно, и другой стимул. Геолог ежедневно, ежечасно стоит на пороге открытия. Пусть открытие это окажется вовсе не случайным, пусть даже наверняка известно, что следует искать и где, тем не менее открытие остается открытием: чисто по-человечески хочется, чтобы оно пришло как можно скорее. Насколько важно для страны каждое такое открытие, говорить не приходится, уж кто-кто, а сами геологи отлично понимают это. Их труд действительно можно сравнить с трудом хлеборобов. Богатства, скрытые в земле, – тот же хлеб.
Вчера я слышал разговор Жени с Кларой. Сегодня с утра они собирались пойти вниз по ручью. Посоветовавшись, мы решаем двинуться туда же. С собой берем только ружья и по горсти сухарей.
К нашему лагерю со всех сторон подступает тайга, никогда не знавшая ни пилы, ни топора. Трава здесь такая высокая, что человек в ней прячется с головой. И даже с поднятыми руками. Мы продираемся сквозь густые переплетенные стебли и чуть не на каждом шагу налетаем на лежащие на земле, поверженные бурями гигантские сибирские ели и кедры. Заметить их заранее невозможно – буйная трава все скрывает от глаз. Поэтому мы то и дело спотыкаемся о вывороченные корни, упираемся в гниющие стволы. Перелезаем через препятствия, местами карабкаемся, как жуки, на четвереньках. А тут еще донимает жара и над головой вьются тучи мошкары, которая лезет в глаза, в рот, в нос. Останавливаемся измученные, будто прошли много километров, рвем горстями спелые ягоды, глотаем живительный сок – благо, вокруг настоящие заросли красной и черной смородины.
Всю дорогу нас сопровождает посвистывание бурундуков. Бурундук – симпатичный зверек величиной с мышку. Любопытен он, как ребенок. Сидит на стволе поваленного дерева и таращит свои быстрые глазки. Но стоит подойти ближе – пискнет и скроется в норе, где-нибудь под корнями дерева. У бурундуков сейчас горячая пора: поспели кедровые орехи, нужно спешить, собирать запасы на зиму. Бурундуки – хорошие хозяева, день-деньской в работе: устраивают у себя в норе кладовую, выстилают ее сухой травой, ссыпают туда орехи. Трудится бурундук, трудится, и вдруг нежданно-негаданно заявится незваный гость – медведь. Хозяин тайги ведет себя как настоящий разбойник: если ему посчастливится напасть на бурундучью нору, он тотчас раскопает ее своими острыми когтями и сожрет все, что успел заготовить несчастный зверек. Для медведя слопать полмешка отборных целехоньких орехов ничего не стоит, косолапый только слегка потолстеет перед зимней спячкой, а работяга бурундук погиб. Не успеет он до зимы вырыть новую норку, а тем более сделать новые запасы.
Почти под каждым кедром валяются шишки. Все они оказываются вылущенными; если и осталось несколько орешков, так наверняка пустых. Это работа клестов. Тайга вокруг наполнена их пронзительными, скрипучими голосами. Клест прилетает, усаживается на вершине кедра, прижимает шишку когтями и начинает орудовать своим могучим клювом. Стукнет по скорлупке – и по звуку сразу определяет, полный орех или пустой.
Хоть и медленно, мы все-таки продвигаемся вперед. Странное чувство охватывает при мысли, что эта непроходимая, нетронутая тайга – без деревень, без городов – занимает территорию, на которой свободно могут уместиться десять таких республик, как Литва. Только реки прорезают девственный лес, только горы возвышаются над сплошным зеленым массивом. Чувство это нельзя назвать страхом (хотя к нему примешивается и страх), нельзя объяснить ощущением ничтожности человека перед лицом природы. Оно настолько многообразнее и сложнее, что не поддается никакому анализу. Геологи называют его «таежной болезнью». Болезнь, которая угнетает человека и в то же время придает ему и силы и мужество. Только слабого она сминает окончательно – он уже не вернется в тайгу никогда, сильный же будет искать с нею встречи снова и снова, пока не поверит в свои силы настолько, что перестанет ощущать ее вовсе. Может быть, такому «естественному отбору» геологи и обязаны тем, что в их среде не встретишь людей малодушных. И наверно, по этой же причине тут так развито чувство локтя. Один в тайге не воин. Индивидуалисты могут красоваться своим искусственным оперением где-нибудь в другом месте. В тайге такие перышки мигом осыплются и полиняют вместе со всеми громкими фразами, останется лишь пустая оболочка.
Наконец мы замечаем на другом берегу ручья Женю и Клару. Они работают у подножья отвесной скалы, на сотни метров уходящей ввысь и такой гладкой, будто ее обтесала рука великана. Мы присаживаемся подле огромного камня и через ручей наблюдаем за работой Клары и Евгения.
Горная Шория на редкость богата полезными ископаемыми. Найдены тут и высококачественные железные руды, и золото, и уголь, и немало других сокровищ. А партия, которой руководит Евгений, ищет самые обыкновенные… удобрения. Целинным землям Казахстана и Алтая необходимы фосфориты. Огромные залежи фосфоритов уже разведаны неподалеку, в ближайшее время начнется их эксплуатация. Вырастут заводы-гиганты, безлюдную тайгу прорежут артерии шоссейных и железных дорог, подымутся новые города… А пока что геологи забираются все глубже и глубже в тайгу, открывая новые клады.
Время от времени Клара подходит к Евгению, показывает ему кусок породы, снова отходит. Иногда девушка подымает голову и несколько мгновений неподвижно смотрит на согнутую Женькину спину. Будто хочет что-то сказать, да не решается. А он не чувствует ее взглядов – весь ушел в работу. И опять меня подмывает крикнуть:
– Ах ты, Женя, Женя!..
* * *
В палатке невыносимо жарко и душно. Я лежу не двигаясь и все равно обливаюсь по́том. Выползаю наружу – ноги гудят от усталости.
По горным ущельям молоком растекается туман. Он ползет, стелется, заполняет сначала низину, а потом начинает подыматься, скрывает под собой могучие кедры. Только до вершины горы ему никогда не удается добраться – даже самым туманным утром шапки гор сверкают, озаренные солнцем.
Геологи сидят вокруг костра, готовят ужин. Вернее, и обед, и полдник, и ужин, и даже завтрак на следующее утро – все сразу. Сегодня мы наловили полное ведро хариусов. Крупных ребята жарят, мелочь пошла на уху. Нас одиннадцать ртов, всем хватит до отвала.
Чтобы не пройти мимо костра молча, спрашиваю:
– Женьки еще нету?
Ответ мне известен заранее:
– Нету… Как стемнеет, явится.
Кто-то спрашивает:
– Купаться?
– Попробую.
– Холодно.
Махнув рукой на это предостережение, я спускаюсь к ручью. В первый же день нашего пребывания в лагере я заметил, что геологи относятся к нам, как к младенцам. Вода действительно ледяная, ручей питается снегами Саянских гор. Но если геологи купаются, значит, можем купаться и мы. Конечно, в такую воду постепенно не войдешь, единственный способ – с камня вниз, в яму. Все тело тотчас обжигает, точно спиртом, глаза готовы выскочить из орбит: выныриваешь и проворно карабкаешься обратно на камень. Вот и все купание.
У дальней излучины ручья, на тропинке, петляющей вдоль подножья горы, мелькают две человеческие фигурки. Они лишь на мгновение показываются в просвете между деревьями, но я успеваю их узнать. Так ходят только Клара с Женей.
Я торопливо одеваюсь, прополаскиваю наспех портянки и, натянув сапоги прямо на босу ногу, возвращаюсь к костру.
Вот они выходят из тайги. Женя идет как всегда: высоко подымая длинные ноги, в руке – ружье, за спиной – рюкзак, набитый образцами пород. Опять я невольно сравниваю его с лосем. Наверно, каждый человек похож на какое-нибудь животное… Клара, по обыкновению, следует сзади. На узкой тропинке ее можно и не заметить за огромной Жениной фигурой. Но поскольку вокруг лагеря трава вытоптана, Клара выныривает из-за его спины и пристраивается рядом. Я удивляюсь, как ей удается никогда ни на шаг не отставать. Маленькая, худенькая, а вот поди ж ты – топает и топает, только молотком размахивает, будто и не давит ей на плечи огромный рюкзак. Лицо у Клары смуглое, а глаза как угольки.
Женя скуп на слова. Иногда мне кажется, он бережет их для какого-то особого случая. Вот и сейчас, выслушав рассказ об удачной рыбалке и понюхав дымящуюся уху, он только кивает одобрительно и, найдя глазами Ивана, говорит:
– Неси.
– Что?
Женя не объясняет, молча пожимает плечами, вероятно удивляясь недогадливости товарища.
– А-а-а… Ясно! – широко ухмыляется Иван и, мигом слетав в палатку, возвращается с пузатой бутылью.
– Такой случай, – объясняет Женя, будто оправдывается.
– Конечно, надо.
Случай – это наш отъезд. Еще день-два, и мы свяжем плот, погрузим на него свои вещи и пустимся вниз по бурной Мрас-Су. До ближайшего селения сто, а может, и больше километров. Никто не мерял, никто не знает наверняка. Бутылка – на проводы.
Не торопясь подходит Клара. Она уже успела умыться и переодеться. Белая рубашка идет к ее загорелому лицу. Я слежу краем глаза: куда Клара сядет? Налив себе полную миску ухи, она втискивается между Иваном и Женей. Иван, уступая место, послушно отодвигается, а Женя – даже не шелохнется. Сидит опустив голову, точно не замечает девушки.
Ему наливают первый стакан – он здесь хозяин. И первый тост тоже за ним. Женя обводит всех взглядом, поднимает стакан и говорит:
– Ну, братцы!
И только. Но ребята удовлетворены. Они знают, как много содержится в этих двух словах. Евгений выпивает до дна, и тотчас Кларина загорелая рука подносит ему закуску. Женькины глаза загораются теплом. Может, это действует спирт? Да нет, вряд ли. Однажды мне уже довелось видеть, как Женька пьет, но и от спирта не теплел тогда его взгляд. Ничего не было в его глазах, кроме страдания и боли. Такой боли, что словами не выскажешь…
* * *
В горах только что отбушевала гроза. Замолкли последние раскаты грома, стих ливень. Мы вышли на крылечко пить чай. Сибирский чай с вареньем. Вместе с нами уселась чаевничать и Валя. Кандидат геологических наук Валентина Ивановна Каминская. Прихлебывая чай, мы слушали ее рассказы о работе геологов, о богатствах Сибири, о веселых и грустных приключениях.
Ночь стояла такая, что в двух шагах ничего не было видно. Вдруг мы услышали стук тяжелых ботинок по деревянному тротуару. Кто-то приближался, вслух проклиная темнотищу. Подойдя к нам, человек остановился. Мы не могли его разглядеть.
– Не знаете, где тут живет… – он назвал какую-то фамилию.
– Нет, не знаем, – ответила Валя.
– Извините, – человек двинулся было дальше, как вдруг Валентина вскочила:
– Женька, ты?
– Я. А ты кто?
– Неужто не узнал?
Тот ничего не ответил.
– Забыл, значит. Эх, ты!
И тут Евгений признал ее.
Не одну тысячу километров прошли они вместе по Горной Шории еще в ту пору, когда Валентина была рядовым геологом, потом руководителем группы. Теперь она – ученый. По разработанному ею методу трудятся многие экспедиции, занятые поисками железной руды.
Женю пригласили к столу.
– Повезло вам, – сказала Валентина. – Они ведь, Женя, в твой отряд собираются. Чаю тебе налить?
– А покрепче ничего не найдется?
У нас в рюкзаке нашлось.
– Погоди, – спохватилась вдруг Валентина. – Как же ты тут очутился? Насколько мне известно, ни одного вертолета не было. Люди вон вторую неделю сидят на вещах. Как ты добрался?
– Пешком.
– Пешком?!
– Ну.
– Сто двадцать километров?
– Ну.
– Сто двадцать километров по такой тайге?
– Ну.
– Что ты нукаешь? Ты толком скажи! Какая беда с тобой стря… – Валентина осеклась, не договорив. Как раз сегодня утром мы слышали разговор: дескать, жена Женьки Фролова с кем-то сошлась и переехала в Таштагол.
– Настоящая беда, Валентина Ивановна, – вздохнул Женя и замолчал.
Мы тоже молчали. Кто-то принялся разливать чай.
Наконец Женя снова заговорил:
– Понимаешь, корова планшет сожрала.
Мы не знали, какое это несчастье для геолога, и восприняли его слова как шутку. Но Валентина сразу поняла, что речь идет об утере секретного документа и что история пахнет серьезными неприятностями. А Женя Фролов – способный геолог. Всего тридцать пять лет парню.
– Как же так, Женечка?!
– А черт ее знает… Спал я… Просыпаюсь, слышу, хруст какой-то… Смотрю, морда коровья надо мной, и только ремешки одни болтаются…
– Надо было зарезать… – говорит Валентина.
– Хотели пристрелить… Уже к дереву привязали… Да тут хозяин, шорец, бросился ко мне, руки целует… Ребеночек у него маленький… Ну, я подумал: будь что будет… Вот и пришел…
Так состоялось наше знакомство с геологом Евгением Фроловым.
После мы еще два дня проторчали в Усть-Шалыме, проклиная облачность. Сплошные черные тучи скрывали вершины хребтов, и ни один вертолет не вылетал в тайгу. За эти два дня мы успели сблизиться с Женей. Он написал ряд объяснительных и хотел идти обратно в свою группу, но из-за нас остался. Он приходил к нам утром, чуть свет, садился в углу и молчал. Спросишь о чем-нибудь – ответит одним словом и опять замолчит. Просидит, бывало, так несколько часов кряду, а потом несмело предложит:
– Пошли, братцы, пластинки покрутим, что ли? Вертолета сегодня все равно не будет. Я узнавал.
У него было много пластинок, но ставил он только одну – «Прощание с Родиной» Огинского. Запускал патефон на полную мощность, словно хотел заполнить музыкой ту пустоту, которая образовалась в его квартире с уходом жены. О жене он не сказал ни слова ни в первый день, ни на следующий. Только когда совсем стемнело и мы поднялись уходить, парень не выдержал. Налил себе стакан спирта, выпил и сказал:
– А вы знаете, что меня жена бросила?
Мы сказали, что все знаем.
Он окинул нас взглядом и опустил голову. Мы снова сели, не собираясь уже никуда идти.
– Вот думаю, может, сходить к ней?.. Отсюда до Таштагола несколько километров.
– Зачем ты пойдешь? Сыпать соль на раны? Она, наверно, знала, что делала. Время у нее было все обдумать. Что изменится, если ты придешь?
– Ничего, – кивнул Женя. – Этот кувшин уже никто не склеит. Даже она сама… Если бы и захотела…
Мы молчали. Немного погодя он добавил:
– Конечно, ничего она мне не скажет…
На следующее утро мы наконец вылетели. Прибыли в верховье небольшой речушки Узас. Лагерь – несколько палаток подле одинокой усадьбы шорца-охотника.
Не один десяток километров прошли мы с тех пор вместе с Женей, не один вечер провели вместе у костра, но ни разу больше ни он, ни мы не подымали разговора о его бывшей жене. Я видел, как он, утомленный долгим рабочим днем, сидит понурившись, и у меня в сознании возникало двустишие Паулюса Ширвиса:
…Обойди меня как мертвого,
Как камень обойди!
* * *
А сейчас Женя пел. Пел вместе со всеми о геологах, о том, что путь их далек и долог и что нельзя им свернуть назад. Этот припев он подхватывал особенно рьяно. Столько упрямства, граничащего едва ли не со злостью, вкладывал он в слова песни, будто хотел непременно убедить кого-то. А может, самого себя. Я наблюдал за ним и, казалось, угадывал, что происходит в душе у этого человека.
Когда все уже разбрелись по палаткам, Евгений присел возле меня на камень.
– Значит, плывете?
– Плывем… Может, еще застанем Генрикаса.
– Сидаугаса?
Я кивнул.
– Славный парень, – помолчав, сказал Женя и добавил: – Стопроцентный геолог.
Генрикас Сидаугас – литовец, уже пятый год работает в Горной Шории. Забегая вперед, скажу, что нам так и не довелось с ним встретиться.
– Дома семья ждет? – снова спросил Женя и сам же ответил: – Человека должен кто-нибудь ждать. Иначе нельзя.
Я почувствовал, что сейчас, перед нашим отъездом, он хочет наконец высказаться, хочет поделиться всем, что скопилось на душе, и поэтому молчал, опасаясь неосторожным словом спугнуть его откровенность.
– Знаешь, это ведь у меня была уже вторая жена…
Вот как. Я ничего об этом не слышал.
Женя с трудом, словно не говорил, а камни ворочал, поведал мне историю своей жизни.
Едва окончив учебу, он женился. До этого они три года дружили. Вскоре получил назначение в Заполярный Урал. Звал ее ехать вместе, но она отказалась. Поехал один. Переписывались. Письма от нее приходили все реже. Наконец получил последнее. Она писала, что не имеет права похоронить себя заживо в каком-то медвежьем углу, что такая, жизнь не для нее, что есть человек, который предлагает ей светлое будущее в Москве, и что в конце концов каждый сам выбирает, как ему лучше прожить свою единственную неповторимую жизнь. На том и разошлись. Он остался в Заполярье, она – в Москве.
– Видно, под несчастливой звездой я родился, – невесело усмехнулся Женя, заканчивая свой рассказ.
– Ты серьезно? – спросил я.
– И да, и нет, – ответил он.
Я не стал больше расспрашивать. Евгений, должно быть, один из тех людей, которые видят свой жизненный путь до последнего вершка. Никакая сила не может свернуть их с этого пути. Женин путь – трудный путь геолога. Наполненный и тревогами исканий, и радостью находок, и горечью разочарований. Если человек знает, чего хочет от жизни, он уже счастлив. Именно эта уверенность в правильности своего выбора поддерживает Евгения, не дает потерять равновесие. А все остальное придет когда-нибудь. Было бы величайшей несправедливостью, если бы такой человек, как Женька, остался одиноким.
Мы подымаемся и идем к Жене в палатку послушать последние известия.
Батарейный радиоприемник тускло посвечивает шкалой на перевернутом ящике.
Женя ложится на спальный мешок. Клара незаметно прошмыгнула в палатку, села рядом с Женькой и, обхватив руками колени, застыла. Я смотрю на темный силуэт ее фигуры, на живые глаза, поблескивающие в скудном свете приемника, смотрю на развалившегося в углу Женю и думаю: почему мы порой упорно не замечаем чудеснейших людей, живущих рядом с нами, почему ищем счастья где-то вдали? Мне хочется встряхнуть Женю за плечо и сказать:
– Ты что – не видишь? Вот она – твоя звезда!
Мы еще долго сидели в ту ночь в Жениной палатке. Говорили о том о сем, Клара принялась рассказывать о себе. Ее отец известный биолог. Всю свою жизнь он посвятил Сибири. В 1947 году по его инициативе в Горную Шорию были завезены соболи, которые отлично здесь акклиматизировались. Дочь пошла по стопам отца. Окончила Томский геологический институт, четыре года проработала в Горном Алтае, а теперь уже третий год трудится здесь, в Шории.
– И никуда в другое место не хочу! – закончила Клара.
Мы помолчали. Девушка встала, поглядела на Евгения:
– Хочешь чаю?
Женька не откликнулся. Мы прислушались и услыхали его ровное, спокойное дыхание.
– Ну что ж, пойду и я. Спокойной вам ночи. Добрых снов, – Клара протянула свою маленькую сухую ладонь.
– И тебе, Клара. И тебе, дорогая!
Я хотел добавить, что от всего сердца желаю ей счастья. Но к чему громкие слова? Такие люди, как Клара, добьются своего. В конце концов люди, достойные счастья, рано или поздно находят друг друга.
* * *
Покосившаяся избенка Тудыгеша стоит, приткнувшись к отвесной горе, словно боится упасть в бурную речку. Возле домика – клочок обрабатываемой земли, между грядок несколько ульев. Мы почти каждый день покупаем у Тудыгеша свежий мед и, естественно, успели подружиться. Приходим под вечер, садимся перед крыльцом на плоский, отшлифованный ветрами камень и ждем, пока Тудыгеш наполнит медом нашу банку.
Вечер спокойный, безветренный. По ущельям ползет туман. Тихо. Так тихо, что даже отсюда слышно, как в лагере ребята ругают Валю, повариху: опять она пересолила ужин.
Внизу, весело подпрыгивая на камушках, журчит хрустальная вода. Веселая речушка – бежит, несет свои воды к морю. Через горы, через вечную тайгу, через тундру. Добежит наконец и на тысячи лет успокоится в просторах океана. А может, обласканная солнцем, снова подымется к небу, соберется в облака и выпадет животворным дождем где-нибудь на другом краю света. А что, если ветры принесут ее влагу снова сюда, в Саянские горы, и опять она прожурчит в этом же русле? Когда это случится? Через сто, через тысячи лет? Кто тогда будет сидеть здесь, на этом камне, и слушать немудреную убаюкивающую речную песню?..
Вдруг во дворе у Тудыгеша раздается крик, который нарушает вечернюю тишину и мои размышления. Опять хозяин не поладил с женой.
Весь дворик лежит перед нами как на ладони. Жена Тудыгеша, маленькая, тоненькая как былинка, потрясая над головой крохотным кулачком, бранится на непонятном нам языке.
Голос ее, должно быть, слышен и в лагере, так как вскоре оттуда долетает совет:
– Полно языком молоть! На что бог руки дал!
Случается, что Тудыгеш и поколачивает свою супругу. Четыре года живут, а детей никак не дождутся. Тудыгеш считает, что виновата в этом жена. А теперь, когда возле их усадебки разбила лагерь геологическая партия, появился еще новый повод для ссор. Дело в том, что Тудыгеша взяли в партию рабочим, он копает шурфы – глубокие ямы-колодцы, из которых геологи берут образцы пород. Лето – все равно не время для охоты. Ни шкуры, ни мяса. Поэтому Тудыгеш и согласился помогать геологам. А в лагере есть несколько девчат. Стоит Тудыгешу задержаться где-нибудь на часок-другой – разражается скандал. Ревнива его женушка. Вот и теперь не хочет она отпускать мужа из дому.
Тудыгеш в свое оправдание сует жене под нос литровую банку. Мед через край лезет и длинными нитями стекает на землю. Женщина умолкает, однако в дом не заходит. Стоит посреди двора и следит: действительно ли Тудыгеш направляется к нам? Вдруг свернет куда?
Тудыгеш присаживается на камень и молчит. Стыдно ему – мужчина, а позволил женщине кричать на себя, да еще на глазах у посторонних.
– Уезжаем, Тудыгеш.
– Уезжаете?
Тудыгеш надолго замолкает, потом говорит:
– Скоро все уедут.
В его голосе столько грусти, что нам становится не по себе. До появления геологов Тудыгеш жил своей привычной жизнью: промышлял охотой, ловил в речке хариусов, собирал кедровые орехи, сушил смородину, чернику, малину, грибы. Забытый богом и людьми домик достался ему от отца, а тому, в свою очередь, от деда. До ближайших соседей – несколько десятков километров. Но это никогда его не огорчало. Никогда он об этом не думал. Жил, и все было хорошо. Мечтал Тудыгеш лишь об одном: дождаться наследника, чтобы было кому передать охотничьи угодья, оставить свою одинокую избушку, клочок землицы да небогатый скарб. Пришли геологи, все смешали, все перевернули в жизни и в душе Тудыгеша. Чувствует он себя теперь как странник на перепутье.
– Какой жизнь – один как палец, – сетует он. – И темный, и холодный…
Тудыгеш плохо говорит по-русски, безжалостно коверкает слова, путает падежи, и, хотя говорит он с искренним огорчением, трудно удержаться от улыбки.
– Тебе смешно?
– Нет, Тудыгеш, не смешно. Только зря ты так переживаешь. Придет весна, снова люди приедут, а через пару лет, смотришь, и дорогу сюда проложат, город вырастет…
– Правду говоришь?
– Правду, Тудыгеш.
– Правду говоришь? – повторяет он недоверчиво.
– Конечно, правду, Тудыгеш.
Шорец молчит, точно взвешивая наши слова, а потом совершенно серьезно предупреждает:
– Ну смотри!
Мы идем вдоль берега, в последний раз оглядываемся на домик Тудыгеша. Одинокий, покосившийся, цепляющийся за клочок земли над речушкой, но готовый простоять тут еще не один год. Таким он и остался у меня в памяти.
Когда мы вернулись, в лагере уже собирались ко сну. Кто-то, ругаясь, отгонял от палаток лошадей (они подходят по ночам в поисках какой-нибудь корки или сухаря и вечно что-то переворачивают). Тихо и монотонно звенят подвязанные у них на шее колокольчики. Я вспоминаю детство. Этот звон всегда означал конец дня, отдых, покой.
Подрывник Иван копошится возле деревянных ящиков, в которых хранятся образцы пород. Вытаскивает кусок породы, записывает на нем черной тушью номер шурфа и бросает в соседний ящик.
Заметив нас, он спрашивает:
– Что, спать?
– Ага.
– Сразу уснете?
Мы несколько удивлены таким вопросом:
– На бессонницу как будто не жалуемся.
На лице у Ивана появляется выражение озабоченности.
– А что такое?
– Ничего, – отвечает он.
Мы забираемся в спальные мешки и уже начинаем засыпать под неумолчный звон колокольчиков, когда у входа в палатку опять раздается голос Ивана:
– Спим? – спрашивает он, подымая полог.
– Нет, Иван.
Он протискивается внутрь.
– Что скажешь, Иван?
– Дело есть.
– Говори.
– Свечка у вас найдется?
– Найдется.
Я нащупываю впотьмах огарок свечи и с беспокойством думаю, что за беда привела к нам Ивана. Может, он надеется найти у нас остатки спирта – в таком случае его ждет разочарование. Или хочет попросить на память охотничий нож? Тут многим приглянулись наши ножи. Оказывается, ни то и ни другое. Иван вытаскивает из-за пазухи тетрадь.
– Вот.
– Что это, Иван?
– Стихи.
– Чьи?
– Мои.
– Ты пишешь стихи?
Он что-то невнятно мычит, потом говорит, глядя в сторону:
– Хочу посоветоваться. Может, конечно, все это глупости…
При трепещущем свете огарка Иван начинает читать, шуршат замусоленные страницы тетради. Прочитав очередное стихотворение, Иван спрашивает:
– Ну как? Чушь, да?
Мы тянем с ответом, увиливаем. Стихи безнадежные. Но как скажешь человеку такое в глаза – ведь он вложил в эту замусоленную тетрадь столько чувства, столько надежд, да и весь свой досуг. И потом, кто знает? Пока жив человек – рано на нем крест ставить. Может, выйдет когда-нибудь толк и из Ивановой писанины. Так что, подумав, мы изрекаем:
– Иди, Ваня, спи спокойно. Пишешь ты от души, и никаких глупостей тут нет.
– Так я и думал, – как ни в чем не бывало сказал он и вылез из палатки. – А спать еще рано. Надо пару стихотворений записать.
– Сейчас?
– Сейчас, конечно.
– О чем же ты хочешь писать?
– А про Вальку.
Вот как! Неужели наша повариха так вскружила Ивану голову своими очами, что он посвящает ей стихи?
– Не-а! – Иван на полном серьезе отвергает такое предположение. – Ведь что за человек она, эта Валька, – вечно либо пересолит, либо недосолит! – И, опустив полог палатки, он тихо, по-кошачьи, отходит прочь.
Пересолит либо недосолит… Не одну Вальку можно упрекнуть в подобных крайностях. В жизни это случается со многими: то пересолишь, то недосолишь…
* * *
На рассвете покидаем лагерь. Густой ночной туман застилает все вокруг, только самые вершины гор уже обдало пурпуром встающее солнце. Мои товарищи, распрощавшись с геологами, направились по берегу ручья вниз, к речке Мрас-Су. Пошли они налегке, захватив только двустволки и моток проволоки – вязать плот. Все имущество: палатка, спальные мешки, рюкзаки, запасы продуктов и патроны – осталось на мне. Мы договорились с геологами, что они одолжат нам лошадь. Теперь, поеживаясь от утреннего холодка, я упаковываю и связываю вещи. Иван помогает мне. Оглядываюсь в последний раз – не забыто ли что. Нет, кажется, все в порядке.
Осталось попрощаться с ребятами. Целый месяц ели мы из одного котла, ходили одними и теми же звериными тропами по тайге. Я пожимаю руки, отвечаю улыбкой на улыбки и чувствую, как грустно мне покидать этих людей.
Иван идет впереди. Он ведет в поводу лошадь, навьюченную нашим имуществом. Мерно позвякивает колокольчик, мы шагом продвигаемся вперед, и я думаю, отчего так тоскливо у меня на сердце. Наверное, оттого, что никогда больше не встречу я ни Женю, ни Клару, ни Ивана… Разве только чудо сведет… Вот и выходит, что прощаешься на веки вечные. Кто знает, вспомнят ли они обо мне когда-нибудь. Я-то их не забуду. Не потому, что они какие-то исключительные люди. Нет. Но, живя среди них, я узнал новую для себя область человеческой деятельности, увидел труд геолога, нелегкий и такой необходимый стране.
Пробираемся вдоль берега извилистого ручья. Не дорога – едва заметная тропка. Временами приходится брести по ледяной воде, потом тропинка взбегает на скалы и тянется по самому краю отвесного обрыва. А кругом такие заросли, что не продерешься.
