Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)
ПЛЯСКА С МЕДВЕДЕМ
Ночью повалил снег. Яростный северный ветер до самого утра шарил по ставням, хлябал дверьми, завывал в трубе. Унялся уже под утро. Печатая на белом дворе отчетливые следы, прошел Василий. Переступил порог, потопал ногами, стряхивая снег, и сказал:
– Еду в Сайзозеро.
До деревни Сайзозеро километров тридцать. На лошади туда и обратно за день вряд ли обернешься, да еще по такой распутице. А вчера мы договорились опять идти на глухарей…
– Дядю медведь помял, – как бы оправдываясь, проговорил Василий. – Вчера вечером тетка приехала. Проведать надо… Может, и вы хотите?
Хотим ли мы? Я тут же бросил свои записи, Вацис отложил альбом с эскизами, и через несколько минут мы были готовы в путь.
Дорога петляла по лесу. Заснеженные сосны, ели, березы с оголенными ветвями так и налегали на дорогу с обеих сторон. Деревья прочно пустили корни и на скалах, где, казалось, не было ничего, кроме голого камня. Даже на болотах там и сям торчали чахлые березки и сосенки-недомерки. Куда ни кинешь взгляд – повсюду лес, лес, лес. Густой, величественный, столетний лес, которому нет, казалось, конца и края.
Сайзозеро – старая карельская деревня. Длинная вереница избушек, банек, сарайчиков жмется к одноименному озеру. Берег высокий, скалистый. Большинство домов стоит у самой воды, будто ищет за высоким берегом укрытия от северных ветров. Обращали на себя внимание странные мосты, перекинутые от скал к крышам домов. Оказывается, жители деревни держат на чердаках корма, зерно и прочие блага, которые рожает земля. Чтобы не таскать тяжелые мешки по лестнице, они прямо на лошадях въезжают по этим мостам на чердак. Можно себе представить, каким прочным должен быть потолок такого дома! Да, карелы умеют строить. Они словно стараются не нарушить гармонию окружающей природы. Возьми в руки карельскую березу, тронь ее лезвием ножа – скользнет, как по камню. Все здесь прочно, грубо, надежно. И, пожалуй, очень странно выглядела бы в этом суровом окружении изящная вилла с легкими очертаниями. А эти мрачноватые, подслеповатые избы, сложенные из громадин бревен, стоят десятки лет, чернеют, но ни северная непогода, ни ветры им не страшны. Похоже, они такие же вечные, Как и эти замшелые скалы.
И люди здесь – тоже скалы.
Еще в районном центре Медвежьегорске мы прочли в газете объявление. Приглашали зарегистрироваться тех, кто всю зиму купался в полыньях и прорубях на озерах и реках. Здесь, очевидно, «моржи» – не редкость.
Переступив порог избы, в которой живет дядя Василия, мы еще раз убедились, что местные жители необычайно здоровы и выносливы.
Дядя Виль лежал под пестрым ватным одеялом на прочной деревянной кровати, украшенной резьбой по дереву. Голова была обмотана бинтами, из которых выглядывал небольшой курносый нос, запекшиеся губы и живые темные глаза.
Василий и здесь проявил свойственную карелам сдержанность. Он не кинулся к дяде с причитаниями, а придвинул к кровати лавку, познакомил нас, пожаловался на распутицу и только тогда улыбнулся, показав белые зубы:
– Не повезло, значит?
В глазах дяди Виля зажглись теплые огоньки, он облизнул запекшиеся губы и тоже улыбнулся:
– Ага… Пришлось поплясать маленько, и, видишь, не совсем удачно…
Карел никогда не скажет, что пришлось сойтись с медведем врукопашную или что медведь ободрал его. «Поплясали…» Ничего себе пляски, черт возьми!
Дядя Виль снова улыбнулся, как бы извиняясь перед нами, и взглядом пригласил садиться. Мы двинулись к лавке, но из-под кровати послышалось грозное ворчанье.
– Молчать, молчать… Свои, – кого-то успокоил дядя Виль.
Мы заглянули под кровать и увидели черную карельскую лайку. Пес, словно беря пример с хозяина, тоже лежал обвязанный, поблескивая исподлобья злыми глазами.
– И ему досталось, – объяснил дядя Виль. – Челюсть сломал, бедняга.
По лицу Василия скользнула тень озабоченности. Он слегка подался к дядиной постели, но опять с улыбкой сказал:
– Вижу, вы не на шутку схватились…
Да, оказывается, там было не до шуток. Дядя Виль поставил мережи на узкой, уже оттаявшей протоке. В эту пору – самый нерест щуки. Она проникает к освободившимся от льда берегам озер на залитые вышедшими из берегов речками луга и мечет икру. За ночь мережи, поставленные на хорошем месте, битком набиты крупной и мелкой рыбой. Так вот, дядя Виль отправился проверить свои мережи. Захватил по привычке ружье, сунул за пояс топор (карел без топора из дому не выйдет), свистнул собаку и пошел. Как всегда, в патронташе была и пуля. На всякий случай. А все прочее – патроны с мелкой птичьей дробью. В этих местах во множестве водятся рябчики, так что дядя Виль рассчитывал принести парочку к обеду. Возле протоки собака, ощетинившись, заворчала, и тут же дядя Виль увидел медведя. «Хозяин» был занят. Забредя в вышедшую из берегов протоку, сгорбившись, мишка старательно вытряхивал рыбу из… мережей дяди Виля. То ли очень голоден был, то ли терпения мало, то ли просто не мог разобраться в хитроумной человечьей снасти, но только сеть в его лапах рвалась, как паутина.
Ни один охотник не упустит такого случая. А дядя Виль за свой век ухлопал больше двух десятков медведей. Ему ли было отступать? Зарядив одностволку своей единственной пулей, он, недолго думая, прицелился под левую лопатку и выстрелил. Обычно медведь при виде человека спешит убраться подальше от своего извечного врага. Нападает в исключительных случаях, когда нет другого выхода. А этот совсем иной попался.
– Не успел я глазом моргнуть, – вздохнув, продолжал дядя Виль, – как он шасть ко мне… Приостановился малость, отшвырнул вцепившуюся в него собаку и – на меня! Я и не почуял, как он выдрал из рук ружье, сорвал рюкзак со всеми ремешками. Только вижу перед собой разинутую пасть, кажись, даже дыхание на лице чувствую…
В последний момент, когда дяде Вилю оставалось только проститься с жизнью, медведь вдруг закружился на месте, пытаясь схватить собаку, которая мертвой хваткой вцепилась ему в зад. Этого короткого мгновения хватило, чтобы Виль вытащил из-за пояса топор и изо всей силы всадил его в макушку медведя. Но зверь будто и не почувствовал удара: взревел не своим голосом и ринулся на охотника. Покатились оба кубарем, а собака опять вцепилась в мишку. Медведь снова оставил охотника, а тот, уже безоружный, отполз на несколько метров и потерял сознание. Собака воротилась домой вся в крови, с выломанной челюстью и привела жену дяди Виля к месту схватки.
– Прихожу, а он валяется, уже совсем на человека не похожий, в крови плавает, а шагах в пятидесяти – и медведь такой же, – впервые вмешалась хозяйка дома, высунувшись из кухни.
Мы с Вацисом слушали затаив дыхание и с искренним восхищением смотрели на спокойного, грустно улыбающегося дядю Виля. Казалось, он рассказывал о самых простых вещах.
– Так-то… – вздохнул Василий и закончил популярной карельской поговоркой: – На топтыгина идешь – постель готовь, на сохатого – гроб заказывай.
Мы решили, что поговорка не верна. Ведь лось – такое красивое и не хищное животное. То ли дело медведь!
Однако нам сказали, будто в окрестных лесах еще не было случая, чтобы медведь задрал человека насмерть. Помнет, исцарапает, кости переломает и бросит. Через два-три месяца, а иной раз и только через полгода человек поднимется с постели. А если сохатый копытом стукнет, то сразу дух вон. Только дурак станет стрелять в лося на открытом месте. От него не убежишь, и ружье не перезарядить на открытом месте. Единственное спасение – дерево. Бегай вокруг него, пока не загонишь новый патрон в казенник.
В Карелии, как и всюду, охота на лося запрещена. Однако местным жителям выдают лицензии на отстрел одного-двух лосей в год.
Потом мы рассматривали распяленную на рамах медвежью шкуру, которая сохла за домом, на весеннем солнышке. Не дай бог схватиться с таким великаном! От макушки до задней ноги – почти два метра. Когти чуть ли не в человеческий палец длиной. Зубы длиной со спичку.
После обеда над деревней послышался шум авиационного мотора.
– За мной прилетели, – снова как бы извиняясь, улыбнулся дядя Виль. И то было не притворство, а неподдельное смущение: вот, мол, сколько хлопот доставил людям.
Вертолет сел на пригорке, недалеко от дома, и через полчаса опять поднялся, унося дядю Виля и его верного четырехлапого друга.
Как довелось узнать впоследствии, оба полностью выздоровели. У дяди Виля была сломана левая рука, три ребра и разорваны мускулы правого плеча. А он лежал, улыбался, разговаривал! И ни единого стона!
Собака хоть и осталась с перекошенной челюстью, но тоже поправилась. Говорят, теперь во всей округе нет более злого и настойчивого врага медведей. Большие деньги предлагают за нее охотники дяде Вилю, но тот поклялся никому не отдавать ее, делиться с ней последним куском, как и положено самым близким друзьям.
ГДЕ ЗИМУЮТ КОМАРЫ?
И опять мы ни с чем вернулись с охоты на глухарей. Не видали и не слыхали их. Василий ругается на чем свет стоит. Нам тоже не весело. Неужели так и уедем, не повидав этих лесных красавцев?
Но самое главное: на обратном пути вновь увидели на снегу те же проклятые следы. В том, что это тот самый человек, можно было не сомневаться: большие, подкованные сапоги с отчетливым стыком на левом каблуке.
Было ясно, что это не случайно забредший охотник, а человек, проведавший о глухариных токовищах, про которые, по словам Василия, знали только его отец, покойный друг да он сам.
Мы вернулись злые и мрачные. Даже не глянув на завтрак, повалились спать. Подремав часок, улучили момент, когда никого не было дома, и тайком пересмотрели всю имевшуюся у хозяев обувь. Ведь они слышали наши разговоры, когда мы собирались на новые токовища! Представьте, какой стыд охватил нас с Вацисом, когда, обыскав все углы, мы не нашли обуви, даже отдаленно похожей на ту, следы которой видели в лесу.
Вдруг за окном поплыло густое облако дыма. Ветер быстро гнал его, и через минуту вся деревня утопала в дыму.
Мы стремглав вылетели на улицу. Но в деревне было спокойно. Едкий дым густыми клубами катился вдоль раскисших деревенских улиц, тянулся над озером, грыз глаза, душил. Выбежав за околицу, мы увидели Василия и еще нескольких карелов, которые, опершись на колья, наблюдали за охваченным пламенем полем. Языки огня бежали над землей, слизывая порыжелую прошлогоднюю траву, которая, несмотря на раннюю весну, здесь, на солнцепеке, пылала, как порох. Когда пламя со всех сторон окружало растущий у дороги куст или молодую березку, к небу взмывала огненная стрела, собравшая гигантский рой искр, которые ветер уносил вдаль, рассеивал, гасил.
Каждую весну карел огнем и топором отвоевывает у ненасытного леса клочок пастбища для своей скотины. И каждый год лес снова пытается его отнять: ветер разносит множество семян, и, смотришь, там, где еще в прошлом году был чистый луг, нынче на каждом шагу пробиваются кустики, упрямо цепляясь за почву, пуская в нее корни. Человек опять жгет, опять рубит, сечет, корчует.
Нелегко достается карелу каждая пядь пастбища, луга или пахотной земли.
Когда обгоревшие кусты были выкорчеваны, Василий принялся ладить борону.
Достаточно взглянуть на окружающие деревню полоски, отнятые у вечного леса, чтобы сразу понять: современная сельскохозяйственная техника тут почти ничем не может помочь земледельцу. Ни одного более или менее ровного участка! Повсюду крутые взгорки, отвесные склоны, а на них – множество камней. Трактор, может быть, кое-как и мог бы еще пробраться, но пятилемешный плуг – откладывай в сторону: он мгновенно ломается, наскочив на камни, которыми так и усеяна земля, а еще больше прячется под тоненьким слоем почвы. Не пригодны здесь и наши железные бороны, культиваторы. Камень все ломает, как детские игрушки. Выдерживает только дерево. Да, дерево!
Мы смотрели, как Василий, выбрав густые елочки, валил их на землю, нарезал метровыми кусками и расщеплял вдоль ствола. Обрубив концы веток и очистив от хвои, Василий прибивал каждую половинку ствола к бруску. Оставшиеся при стволе метровые сучья напоминали щетку. Ель, как известно, очень эластичное дерево. Вот такой щеткой, взвалив на нее специальный груз, и боронят карелы. Если борона натыкается на камень, сучья гнутся, проползают сверху и тут же опять вонзаются в землю.
– Есть у меня думка, – не поднимая головы, сказал Василий и, закончив тесать брус для бороны, добавил: – Я знаю одно токовище, где наверняка застанем глухарей…
– Так чего же мы ждем? – оживился Вацис и тут же смутился: – Гм… может быть, тебе…
– Нет, что ты, – с полуслова понял намек Василий. – Мне не жалко. Только не знаю, как доберемся до места: токовище-то за Остером.
Больше объяснять не требовалось – мы уже прекрасно знали, что такое Остер. Это река-озеро. Местами его воды разливаются в ширину до километра. В таких местах, кажется, совсем нет течения. Однако там, где высокие и крутые берега сжимают воды Остера, он, пенясь и оглушительно шумя, стремглав летит вниз по крутым порогам и водопадам. Летом, когда тихие места освобождаются от льда, попасть на другой берег Остера не сложно. Захватил топор, гвозди, сделал плот – и плыви на здоровье. Но сейчас все тихие заводи еще покрыты льдом. Недели две назад по этому льду можно было ходить вдоль и поперек, но тогда еще не «играли» глухари. А попробуй перейти Остер теперь, когда лед стал ноздреватым, пористым и мягким, как блин. Правда, на быстрине вода уже взломала, разбила лед, но там нечего и думать перебраться. Течение мгновенно перевернет и плот, и лодку, разнесет в щепки, ударив о подводные камни.
– За Остером раскинулись огромные леса, – говорил Василий. – Глухари там чувствуют себя в безопасности. Для них Остер – надежный страж. Ни одного охотника не пропустит. Но мы попробуем, а?
Теперь мы с Вацисом молчали. Сгоряча согласиться – легче легкого. Но решимости может и поубавиться, когда потребуется не на словах, а в самом деле ступить на хрупкий весенний лед Остера. Надо было серьезно все обдумать, взвесить.
– А пробраться туда можно? – спросил Вацис.
– Не знаю, удастся ли, но рискнуть можно, если лыжи надеть. Люди ходили. Мой отец так делал, – ответил Василий и, помолчав, добавил: – Надо выйти затемно. После ночного заморозка лед покрепче.
Эта мысль подбодрила нас. В самом деле, возвращаясь под утро с ночной охоты, мы нередко удивлялись, до чего быстро и крепко сковал ледок многочисленные ручьи и болота.
– Ну что же, попытаемся! – решили мы.
С вечера собрались в избе Василия и стали готовиться в дорогу. Василий достал три пары широких лыж. Каждый по своей ноге приспособил ремни, испробовал, не слетают ли на ходу. Запяточные ремешки сняли – если случайно провалимся, легче будет освободиться от лыж. Иначе не выкарабкаешься из полыньи.
Всю ночь я не сомкнул глаз. Слышно было, как вздыхал, ворочался с боку на бок и Вацис.
Мы встали до рассвета и гуськом направились к Остеру.
Противоположный берег утопал во мгле, из которой смутно выступали неясные контуры леса; тот берег казался недостижимо далеким, хотя Василий уверял, что здесь чуть больше полукилометра. Он скинул с плеч рюкзак, достал из него аккуратно свернутую длинную веревку и топор. Войдя в густой подлесок, быстро срубил несколько высоких и тонких сосенок.
– Это зачем?
– Под мышки взять, – объяснил Василий. – Если лыжи провалятся – шесты удержат.
Молча помогли мы очистить сосенки от веток, испытали на крепость. Вроде надежные.
– Присядем, – показал Василий на замшелый валун. Он достал курево, угостил нас и принялся наставлять: – Гуськом идти не стоит, потому что первый надломит лед, а второй или последний наверняка провалится. Пойдем в десяти шагах друг от друга. Каждый возьмет в зубы веревку и, если что, конечно, поможет товарищу… И еще: смотрите, тщательно обходите каждый торчащий из воды камень или пучок травы. В таких местах лед слабее.
– А как же мы попадем на лед, если у берега все подтаяло?
– Вот, – похлопал Василий по тем же шестам.
Тем временем рассвело, и мы стали перебираться на лед. Перекинули с берега на лед шесты, закинули за плечи рюкзаки, ружья, взяли в руки лыжи и, балансируя, как циркачи, держа в зубах веревку, шаг за шагом медленно двинулись по гнущимся от тяжести шестам. Вот наконец и зубчатая кромка льда. Я осторожно перехожу с шестами на лыжи, беру шесты под мышки и оглядываюсь на товарищей. Они тоже готовы: один слева, другой справа. Каждый держит в зубах веревку, которая свободно провисает двумя большими дугами. Со стороны, должно быть, смешное зрелище, но нам не до смеха.
Шаг за шагом, вершок за вершком продвигаемся мы по неприятно потрескивающему льду. Веревка в зубах мешает дышать… Вперед к «земле обетованной» – на другой берег Остера, до которого теперь, когда взошло солнце, кажется, рукой подать.
Я искупался первым.
Все произошло в одно мгновение. Лыжи продавили наросшую за ночь тонкую корочку льда и погрузились, точно в кашу. Я только почувствовал, что вишу на шестах, до подмышек окунувшись в ледяную воду. Веревку по-прежнему держал в зубах. Какое счастье, что она была не натянута – а то бы и зубы потерял.
– Не бойся… Не теряйся! – донеслось с обеих сторон, и ко мне вернулись дыхание и холодный разум. Вот именно – холодный…
Я обвил веревку вокруг запястья одной рукой, затем – другой и, стиснув под мышками шесты, взглядом умолял, чтобы они скорей тащили меня из этой ужасной ванны.
Наконец меня вытащили, мокрого и скользкого, как тюлень. Лежа на льду, я, зуб на зуб не попадая, выудил из полыньи лыжи, и через минуту мы двигались дальше.
Через несколько десятков шагов ухнул в воду Вацис. Не успел я обернуться в его сторону, как с другой стороны услышал:
– Ух!
Это окунулся Василий.
Ужас сковал меня по рукам и по ногам: вот-вот и я снова провалюсь в ледяную воду. Тогда уже можно считать, что все кончено: никто не протянет руку помощи. Но что это? Василий и Вацис даже не пытаются выбраться на лед. Отплевываясь и ругаясь, они крошат его грудью и, как ледоколы, бредут к берегу. Мель! Значит…
Мою радость вдруг остудила ледяная вода. Она доходила до груди, перехватывая дыхание. Я почувствовал под ногами каменистое, неглубокое дно. Подобрал всплывшие лыжи и направился прямо к берегу.
Несколько секунд мы стояли закоченевшие, мокрые, боясь шелохнуться. Малейшее движение заставляло вздрагивать. Мокрая, задубевшая на утреннем морозце одежда словно каленым железом прожигала тело.
– Быстрей костер! – первым опомнился Василий.
– А как огонь добудешь? – с кривой улыбкой спросил Вацис. – Может, дерево о дерево будем тереть?
У нас с Василием вытянулись лица. Вацис был прав: спички в карманах промокли, коробки раскисли, а головки превратились в кашицу, которая при малейшем прикосновении осыпалась на землю.
– Собирайте дрова… Бересты для растопки надерите, – все-таки придумал что-то Василий и дрожащими, непослушными пальцами поспешно вытащил патрон из патронташа. Стуча зубами, он лихорадочно извлек из гильзы картонную прокладку, высыпал на землю дробь, выковырял пыжи, оставив только порох. Потом стянул с себя шапку, надорвал зубами подкладку и выдернул из-под нее клок сухой ваты. Смял, затолкал ее в гильзу, загнал патрон в ружье и критически окинул взглядом большую груду хвороста, который мы с Вацисом натаскали со всех сторон. Отложив ружье, Василий взял кусок березовой коры и снял с нее верхний слой, тоненький, как папиросная бумага. Вынув из рюкзака топор, он в два прыжка подскочил к стройной, щедро залитой смолою сосне, и тут же во все стороны полетели щепки. Мы тщательно собирали их, обдували, очищали от снега. Каждое движение отзывалось нечеловеческой болью. Казалось, кто-то опутал тело колючей проволокой, которая безжалостно терзает руки, ноги, спину, живот…
Василий скинул телогрейку, наставил на нее ружье и выстрелил. Из ствола вылетел дымящийся, тлеющий комочек ваты. Василий бросился на колени, съежился и стал дуть на вату, со всех сторон подсовывая тонюсенькие полоски бересты. Вот вскинулся язычок пламени, лизнул край березовой коры, но не успел укусить, как тут же выдохся. А Василий все дул и дул. Осторожно, точно рассчитывая каждый свой вздох. Мы с Вацисом, затаив дыхание, следили за этой безмолвной, упорной борьбой. Вот вата снова выжала робкий, трепещущий огонек… Он раз-другой лизнул бересту… Кора почернела, свернулась трубочкой и… вспыхнула!
Через несколько минут весело трещали сосновые щепки, распространяя резкий запах смолы. Пламя костра становилось все шире, выше, и казалось, теперь уже не было силы, которая могла бы задушить его.
– Все озеро прошли, и у самого берега – на тебе… – протягивая руки к костру, бормотал Вацис.
– Это я виноват, – кряхтя от удовольствия, откликнулся Василий. – Недодумал. Тут ведь северный берег… Солнце с юга и подточило лед… Надо было искать переход где-нибудь севернее, где этот берег круче и зарос высокими деревьями. От них и в полдень тень ложится. Там лед покрепче…
– Хорошо еще, что так кончилось.
Не прошло и получаса, как мы сбились с ног: с одного бока жарко припекал костер, с другого – кусал мороз, и мы только знай успевали поворачиваться, пока вконец не закружилась голова.
– Второй костер, – еле ворочая языком, как после хорошей выпивки, предложил Василий.
Набросали в десяти шагах большую кучу веток, притащили головешки. Совсем другое дело. Теперь мы млели от тепла меж двух костров, веки так и слипались.
Однако запас дров таял на глазах, а одежда все еще была влажной. Неподалеку стояла сухая голая береза. Ветры обломали ее верхушку, и дерево напоминало телеграфный столб. Вацис подскочил к березе, нажал плечом, стал выворачивать ее с корнем.
– Отойди! – крикнул Василий. – Ты что, шею себе сломать хочешь?!
Он взял два длинных шеста, один протянул Вацису, другой сам приставил к щербатой коре березы и, упершись босыми ногами в заснеженные мшистые кочки, принялся раскачивать дерево. Вацис пристроился с другой стороны, и после нескольких дружных толчков дерево раскачивалось, как маятник. И вдруг… трах – отскочил метровый кусок верхушки и глухо стукнулся о снег, взметнув облако серой пыли.
– Моего дружка так убило, – сказал Василий как бы между прочим.
Затрещали трухлявые, подгнившие корни березы, и некогда могучее дерево с жалобным скрипом рухнуло в снег. Опять взлетело облако пыли, но что это? Пыль не осела, а роем взметнулась выше и стала медленно опускаться в наш костер.
– Комары!
Да, это были комары. Миллионы комаров! Густой массой падали они в пламя костра и трещали, как жир на сковородке. Некоторые, не долетев до костра, щедро устилали землю. Их было так много, что снег из белого стал серым.
НЕПИСАНЫЙ ЗАКОН
К полдню, высушив одежду и сделав еще десяток нелегких километров по тайге, мы подошли к небольшой охотничьей избушке, приютившейся на крутом, скалистом берегу ручья. Внизу, расшибаясь о камни и пенясь, грозно ревел стремительный водопад, не замерзающий даже в самую сильную стужу.
Вокруг избушки не было никаких следов – ни зверья, ни человека. У входа намело огромный сугроб. Мы откопали, очистили порог, ввалились внутрь.
Избушка была без окон, и не привыкшие к темноте глаза не сразу стали различать предметы. Посредине – громоздкая каменная печь без трубы. Вдоль стен – нары из тонких бревнышек, в углу – крепко сбитый стол. Больше ничего.
– Ну, надо обед варить, не то останемся голодными. Вечер на носу, – сказал Василий, бросив в угол возле двери дорожный мешок и вытащив топор.
В таких случаях мы с Вацисом знаем свое дело – отправляемся по дрова, а Василий, как всегда, разжигает костер, готовит.
Постная, волокнистая, как нитяной жгут, сохатина с густой просяной кашей показалась нам отменным лакомством.
– Видать, вы не пробовали свежую печень или губу лося, что так облизываетесь. Вот это лакомство так лакомство! – засмеялся Василий.
– Почему ты не стал варить на плите? – поинтересовался я.
– Задохнулись бы от дыма. Да и темно внутри.
– Окна что, нарочно не прорубили?
– Угу, – кивнул он.
– Стекла не хватило?
– Не потому. От комаров спокойнее… Закроешь дверь, затопишь печку и выкуришь всех до единого.
– А как сами охотники?
– Охотники? Охотники спят.
Василий тяжело встал, вошел в избушку и позвал нас.
– Вот здесь, – пошарил в полумраке у стены, – дыра есть.
Он выдвинул небольшую дощечку, и в стене открылось четырехугольное отверстие, прорубленное невысоко от земли.
– Когда дыму полно набьется, полчаса комаров поморим, а потом заберемся внутрь, дверь закроем наглухо и откроем эту дыру или другую, повыше. Дым выйдет, задвижку опять закроем и спим себе. Ни один комар не жужжит под ухом, – объясняя, Василий открыл еще две дощечки-задвижки: одну – посредине стены, другую – под потолком.
Теперь в избушке стало больше света, и я заметил под столом массивный, накрытый тяжелой крышкой ларь.
– А это что?
Василий улыбнулся:
– Это – закон тайги.
Мы подняли крышку. В ларе лежали аккуратно расфасованные по мешочкам продукты: крупа, соль, несколько кусочков сахара, щепотка чаю, кучка черных сухарей, в жестяной банке чернел порох вперемешку с пистонами. На самом дне лежало несколько длинных гвоздей, моток проволоки, ржавый топор, коробок спичек.
– Заблудился человек или в беду попал, зайдет в избушку – не пропадет. На несколько дней от голода спасется, а за это время, глядишь, и выберется из тайги, – объяснял Василий. – Таков неписаный закон тайги: сколько можешь – заботься о других, и другие тоже не забудут тебя.
Этот неписаный закон глубоко взволновал нас. Где-то на краю света, в, казалось бы, богом и людьми забытой глуши, среди непроходимых лесов и болот, кто-то позаботился о тебе… Я с грустью подумал о тех краях, где цветет цивилизация и… на ночь нельзя оставить открытое окно или выстиранную тряпку на заборе. Да, здесь, на Севере, в глухой тайге, тунеядцу и паразиту делать нечего. Тут каждый знает вкус хлеба, заработанного тяжелым трудом, мозолистыми руками. И наверняка никто так больно не переживает одиночества, никто не умеет так дорожить дружбой, как жители Дальнего Севера. Индивидуалист никогда не приживется на этой земле, никогда не пустит здесь корни.
– Пора идти, – прервал мои раздумья Василий.
Да. Солнце уже садилось, заливало лес тенями, пробираясь на отдых сквозь путаницу елей и сосен.
– Разойдемся в разные стороны, – решил Василий. – Так скорее наткнемся на глухарей. – Заметив на наших лицах беспокойство, он подсказал: – Чтобы не заблудиться, делайте топором или ножом зарубки на деревьях. По ним не трудно будет вернуться.
Жутковато одному в тайге. Каждый звук заставляет вздрагивать, озираться, кажется, что за каждым вывороченным деревом подстерегает неведомая опасность. Поживи так лицом к лицу с тайгой неделю-две и научишься дорожить человеческой дружбой.
Я бреду по тайге, высматривая места, где сугробы поменьше, где деревья реже и снег слизан солнцем. Через каждые десять шагов делаю зарубки: лучше чаще, чем…
Я застываю с поднятым топором. Над макушками сосен со свистом пронеслась большая птица. Глухарь! Теперь я пробираюсь осторожно, обходя снежные заплаты, которые отчаянно хрустят под ногами, не дают прислушаться. Передо мною небольшой, поросший соснами холм. Он уже сбросил зимний покров. По серому мягкому мху можно красться, как кошка.
– Лап-лап-лап… – залопотало где-то впереди. Это глухарь, садясь на дерево, хлопает так своими мощными крыльями. В тихую погоду этот звук слышен на несколько сотен метров.
Теперь я двигаюсь совсем медленно. Сделаю несколько шагов и снова прижимаюсь к сосне, снова напрягаю слух. Внезапно большая темная птица срывается с сосны и летит прямо на меня. На полдороге свернула, села на сухой сук, прилипла, застыла. Застыл и я. Глухарь выждал, огляделся. Потом прошелся по суку туда и обратно.
Где-то далеко прогремел выстрел, и его отзвук докатился до моего холма. Я невольно выругался, но, оказывается, напрасно: глухарь по-прежнему сидел и преспокойнейшим образом клевал сосновые иглы. Ужинал. Я не шевелясь ждал, когда он начнет «играть». Но он и не думал. Где-то рядом сел еще один: было отчетливо слышно, как с треском ломались сосновые ветки, как птица хлопала крыльями. Тянулись минуты, но ни тот, ни другой не «подавал голос».
Солнце закатилось. Дольше ждать не имело смысла: раз уж не начали петь до этого, то ночью и подавно не запоют. Расстроенный, раздосадованный, я осторожно пятился назад, стараясь не спугнуть глухарей. Утром никуда не денутся – запоют.
Возле избушки уже весело трещал костер. Увидев меня, Вацис еще издали завопил:
– Смотри! Ты только посмотри!
Гоня прочь невольную зависть, я смотрел на великолепную птицу. Сколько оттенков в темных перьях! Какие когти, какой клюв! Под счастливой звездой родился Вацис.
– Сам подлетел на выстрел, – не в силах успокоиться, в который раз рассказывал Вацис – Иду, прислушиваюсь, и вдруг, откуда ни возьмись, – бряк на соседнюю сосну. Я в него и пальнул!
– Ничего. Утром и мы свое возьмем, – утешал меня Василий. – Глухарей много. Ток непуганый. С песней возьмем. Еще интересней.
Я так и не уснул. У меня перед глазами все время стояла черная птица с отливающим зеленью венчиком вокруг шеи. Ровно в два часа я разбудил товарищей. Мы наскоро напились крепкого горячего чаю и рассыпались по вчерашним тропам.
В сумраке отчетливо выделялись на белом снегу оставленные мной следы, тускло белели зарубки на соснах. Вот и устланная серым мхом площадка… Вот сосна, у которой я простоял вчерашний закат.
Я прислушался. Тайга спала. Ни звука, ни шороха. Стрелки часов, казалось, тоже заснули. Я поднес часы к уху.
– Тек… тек… тек… – Но ведь это не ход часов! Это песнь глухаря! Умолк… Нет. Опять токует. А вот и «молоть» начал. Я пропускаю несколько трелей, мысленно прикидываю, сколько шагов успею сделать за время «помола». Четыре, а то и пять. Но нет! Лучше три прыжка. Вернее будет.
Дождавшись, когда глухарь снова запоет, я, точно подброшенный пружиной, оторвался от сосны и, с заряженным ружьем наперевес, сделал три прыжка по направлению к птице. Только успел притаиться, как глухарь затих. Снова – тек… тек… Новая трель – новые бешеные скачки. Каждый мускул вибрирует от напряжения. Пот градом. Кажется, я уже целую вечность повторяю эти упражнения… И сегодня, когда с той ночи прошло немало времени, я помню все до малейшей подробности. Песнь глухаря где-то совсем рядом, почти над головой. Впереди разлапистая ель. Надо обойти. Она скрывает птицу. Два шага вправо – и я оказываюсь под высокой сосной. Глухарь здесь. Сверху льется его пение. Но где же птица? Трель за трелью, а певца не видно. Я стою не шевелясь. Немеют ноги, сводит икры, но я стою… И вдруг:
