Текст книги "Нет у меня другой печали"

Автор книги: Юозас Пожера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 29 страниц)

В последние дни Селиндер весел, бодр – зверь идет хорошо, мы то и дело находим в капканах песцов. Если подошва на лапе песца черная – это местный; если красная, значит, попался гость с берегов Карского моря или даже Новой Земли. Вытаскивая из капкана краснолапого зверя, Селиндер особенно радуется: своих-то он успеет еще поймать, никуда не денутся, а эти, того и гляди, уйдут. Каждый день на оленях или на собаках мы покрываем десятки километров. Проверяем капканы. На оленях ездить удобней и быстрей, но Селиндер жалеет их и запрягает не часто: такому большому животному трудно добыть из-под глубокого снега столько мха, чтобы досыта набить брюхо. А запряженный в нарты олень и вовсе лишен возможности пастись. Поэтому обычно мы ездим на собаках. Конечно, и псам в упряжке не сладко, но зато Селиндер не жалеет им сушеной рыбы, а отправляясь в путь, укладывает на нарты недельный запас корма. Я как-то спросил:

– Зачем так много берешь? Ведь лишняя тяжесть…

Селиндер покачал головой:

– Я ученый. Раньше тоже, как ты, думал: зачем лишнее таскать?

И он рассказывает историю, которая приключилась с ним несколько лет назад. Поехал в тундру, собирался за день обернуться, ну и отправился налегке, а тут неожиданно разыгралась пурга. Такая пурга, какой никогда, наверно, не бывало: земля смешалась с небом, на шаг ничего не видно. Повалил Селиндер нарты набок, сам лег и собак вокруг уложил. Их тотчас вместе с нартами замело. Чтобы можно было дышать, Селиндер проделал отверстие в сугробе. Лежал, лежал, сколько времени прошло – неизвестно, пурга не унимается. Почувствовал Селиндер, что замерзнет, если не поест. Вылез из сугроба, выманил самую жирную собаку. Сам поел и собак немного покормил. Но сколько в ней мяса, в собаке-то! Полежал еще немного, ничего не поделаешь, придется вторую съесть. Однако та, которую он стал звать, не идет. Видела, что первая не вернулась. Как ни уговаривал Селиндер, не пошла. Пришлось силой ее вытаскивать. А самому так жалко было, что заплакал. Потом и третью съел. И вдруг подумал: что было бы, если б собаки сообразили, что их-то много, а человек один? Подумал и после уже глаз сомкнуть не мог. А пурга целую неделю не стихала…

– Вот так, – заканчивает Селиндер свой рассказ, – отправляешься в тундру на день, запасайся на три.

Совеем еще недавно, всего несколько дней назад, песцы попадались в капканы очень редко. Селиндер объезжал свои угодья не чаще двух раз в неделю, и то больше для порядка. А теперь ловушки приходится осматривать ежедневно. Стоит опоздать, и пойманного песца съедят его же собратья. Охотнику останутся только клочки разодранной шкуры… Голодный зверь рад любой добыче. Я видел ямы во льду в полметра глубиной. Селиндер объяснил, что это работа тех же песцов – добывают рыбу, вмерзшую в лед еще осенью.

Сколько кровавых трагедий разыгрывается на снежных просторах тундры! Однажды мы приехали на то место, где накануне ставили капкан, и ничего не нашли, но на снегу отпечатался отчетливый след – видно было, что зверь утащил капкан. Селиндер погнал собак по следу, причем все подгонял – непрерывно крутил кнутом над их головами. Я не мог понять, к чему такая спешка. Тогда Селиндер показал мне еще один след. За песцом, тащившим капкан, шел другой. Несколько километров мы мчались как угорелые и наконец увидели пустой капкан, кровь на снегу, клочки шерсти… Селиндер положил в ловушку рыбу. На следующий день мы нашли в капкане крупного белоснежного песца с красными подошвами. Защищая свою жизнь, он пытался укусить Селиндера за руку. Прежде чем отдать ободранного песца собакам, Селиндер вспорол ему брюхо. Мы убедились, что это именно тот самый зверь, который накануне разделался с собратом. Желудок песца был полон белой шерсти. Селиндер забыл вчерашнюю утрату и радовался новой добыче – много денег дадут за шкуру. Побольше бы таких пришельцев!

Краснолапых песцов гонит белый голод. Очень много снега выпало в этом году, и мороз сильней, чем обычно. Замерзли не только озера и реки, толстым слоем льда покрыто море – не достать ни рыбы, ни тюленя, ни моржа. Остались одни полярные мыши, белые куропатки да редкие зайчишки. Но и те уходят в глубь материка, туда, где есть хоть какая-нибудь растительность, хоть какая-нибудь пища. За ними движутся песцы. А за песцами – человек.

Позавчера мы подстрелили куропатку. Я хотел подобрать добычу, но Селиндер остановил меня: «Пусть лежит. Приманка будет». Даже поглядеть не разрешил. «Запах оставишь». Вчера куропатки уже не было, одни перья остались на снегу. Селиндер поставил на этом месте капкан. «Где зверь однажды полакомился, туда снова заглянет».

Сейчас мы едем проверять этот капкан. По очереди сползаем с нарт и бежим рядом – все собакам полегче. От них, бедняг, так и валит пар, лохматые шкуры покрыты инеем.

– Гляди! – Селиндер указывает рукой на снег.

Я напряженно всматриваюсь и начинаю различать едва заметные следы песца. Пришел с той же стороны, что и вчера. Мы движемся вдоль цепочки следов, но песец, неизвестно почему, не добежав нескольких метров до капкана, свернул в сторону.

Селиндер заглядывает в капкан: горностай, уже закоченевший.

– Вытащи его, а капкан брось на нарты.

Обычно он сам достает добычу из ловушки, а тут почему-то старается даже не смотреть на зверька. Я не могу понять, отчего он злится. Из-за того, что не поймал песца? Так ведь горностай – тоже добыча. Оказывается, дело совсем в другом. Охотник ни за что не прикоснется к этому зверьку, тем более не станет сам сдирать с него шкуру. Запах у горностая такой сильный, что ни один песец не подойдет к ловушке, если ее ставил охотник, прикасавшийся к горностаю. Там, где появился горностай, песца уже не жди. Горностай смертельный враг песца. Неважно, что песец раз в десять больше и сильней горностая. Если им случится схватиться, песец всегда окажется побежденным. Маленький, ловкий хищник вцепляется песцу в нос мертвой хваткой, избавиться от него песец не в силах, а если даже и удастся ему как-нибудь стряхнуть горностая, без носа зверь все равно не жилец – околеет через несколько дней. Тут горностай до него и доберется. Не удивительно, что наш песец, едва почуяв горностая, метнулся в сторону и унес от Селиндера свою ценную шкурку. День прибывает вовсю. Солнце подымается, все выше и все дольше висит в небе. Только рассвет по-прежнему медлителен, нетороплив. День становится длиннее, ночь короче, но мы все равно никак не успеваем управиться с делами засветло. Всякий раз выезжаем из чума на заре, а возвращаемся уже при тусклом холодном свете звезд.

Селиндер распрягает измученных собак, я несу в чум капканы и окаменевшего горностая. Зверька принимает у меня младшая дочка Селиндера, засовывает себе под малицу, чтобы согреть. Хозяйка берет капкан и сует в печку. Он обгорит, полежит несколько дней на морозе и снова станет пригодным для охоты на песца.

Мы неторопливо ужинаем, едим горячую уху, в которой плавают громадные ломти осетра, а потом пьем чай, почти кипяток, потому что тело жаждет тепла. Нужно запастись теплом на всю долгую ночь.

Укладываемся на шкурах и со всех сторон подтыкаем покрывала. Тепло. Даже жарко. В чуме все спят, а я лежу с открытыми глазами, смотрю сквозь дыру в потолке на звезды и чувствую, как меня охватывает грусть. Вспыхивает и гаснет северное сияние… Откуда она, эта проклятая грусть? Ведь я живу среди добрых и мужественных людей и не сижу сложа руки. Неужели я так соскучился по дому, по милой моей Литве? А может, это оттого, что я чувствую себя здесь всего лишь гостем, человеком случайным? Ведь этот чум никогда не станет для меня настоящим домом… А тогда зачем я здесь, в этом пустынном, ледяном краю? К чему мои скитания и поиски? Может, то, что я делаю, ненужно и несерьезно? Не поджидают ли меня холодные объятья одиночества?..

– Завтра будет талара, – говорит Селиндер. – Поедешь?

Конечно, поеду. Что за вопрос! Кто же согласится сидеть в чуме, когда идет большая охота!

Под вечер Селиндер пригнал из тундры оленей, попотчевал их хлебом и привязал, чтобы не разбрелись. Мы долго сидели за обжигающим губы чаем – неизвестно, когда теперь доведется его пить. Жена Селиндера тоже едет с нами: чем больше людей, тем лучше. Женщина собирает припасы в дорогу – укладывает на нарты громадного осетра, кусок мороженой оленины, несколько горстей соли в кожаном мешочке. Накрывает все мягкой оленьей шкурой и стягивает веревками. Вернувшись в чум, она снимает с печки жестянку с табаком. Ненцы жуют табак. Приготавливается он так: обычный табак растирают в порошок и размешивают в воде. Когда получившаяся кашица застынет, ее колют на кусочки. Самим есть чем побаловаться и гостю поднести можно. Хозяйка ссыпает табак в кожаный кисет. Сборы закончены.

Выезжаем ночью. Горит северное сияние. Оно никогда не надоедает, сколько на него ни смотри, – наверно, потому, что постоянно меняется – будто кто-то поворачивает гигантский калейдоскоп. В небе складываются цветные ромбы, квадраты, вот они вытягиваются в прямые линии, а те, в свою очередь, превращаются в зеленые морские волны, потом одна яркая лента опоясывает небосвод, и вдруг сказочный дракон, извиваясь, ползет по небу и пожирает звезды. Никогда не надоедает мне смотреть на северное сияние, в любую минуту оно прекрасно и неповторимо.

Мы едем уже почти четыре часа, и все время нас сопровождает дивная игра красок. Но вот они бледнеют, исчезают. Позади сто километров. Олени выносят нарты к двум чумам. Здесь уже собралась добрая дюжина упряжек. Я опять не могу сдержать своего восхищения: как удается ненцам находить самый короткий путь среди равнины, на которой нет ни холмика, ни деревца? Они едут так уверенно, будто между затерянными в снегах чумами натянуты одним им видимые нити.

Заходим в чум. Мужчины и женщины пьют чай и разговаривают. Едва заметным кивком головы сидящие приветствуют вновь прибывших. Никакого шума, никаких излияний радости по поводу встречи. Будто эти люди только вчера расстались, будто они каждый день встречаются. Одежда на всех праздничная – расшитые узорами шубы, пестрые варежки, нарядные торбаса. Степенные, солидные мужчины напоминают мне героев прочитанных в детстве книг об индейцах. Ненцы и внешне чем-то похожи на индейцев: орлиный нос, плотно сжатые губы, открытый взгляд, но главное – эта неповторимая манера держаться, умение владеть собой, постоянная невозмутимость. Один из мужчин, высокий, широкоплечий, пилит мороженого осетра. Пилит пилой, как бревно, и на землю падают белые опилки. Потом он строгает отпиленную часть и ставит угощение на стол. Каждый несет все, что у него есть. Наша рыба и оленина тоже попадают на стол. Едят все медленно, не торопясь. Степенные и гордые люди.

Высокого, того, что пилил рыбу, зовут Лаба – Лаба Худи. Я мысленно прибавляю к его имени букву «с», потом спрашиваю, не будет ли он возражать, если я стану называть его по-своему – Лабас?[7]7
  Лабас – добро, благо.


[Закрыть] Он улыбается. Ему лестно, что мне нравится его имя и что оно известно даже на краю света. (А мы-то считаем, что край света именно здесь!)

Еще в Салехарде я слышал много разговоров и проектов касательно того, что пора-де ненцам кончать кочевую жизнь. Когда кругом такая цивилизация…

– Не выйдет ничего, – веско говорит Лабас Худи.

– Отчего не выйдет?

– Видал ты, чтобы рыба жила на дереве?

Я прекрасно понимаю смысл этой аллегории, однако продолжаю упрямо настаивать:

– Нет, ты скажи, почему ненец не может жить в хорошем доме?

В самом деле, почему бы совхозу не выстроить для оленеводческих бригад настоящие дома с электричеством, водопроводом и прочими современными удобствами?

Мой собеседник молчит, только слегка улыбается. Нет ничего вызывающего в его улыбке, он и не думает, конечно, обидеть собеседника, но меня задевает это снисходительное молчание. Так обращаются с ребенком, который болтает чепуху, пристает с такими вопросами, на которые взрослому уже надоело отвечать. Я принимаюсь с жаром доказывать, что рано или поздно ненцам все равно придется расстаться с кочевьем и перейти к оседлому образу жизни.

– А оленей куда девать? – не выдерживает Лабас Худи. – Скажи, куда? У нас на участке двадцать тысяч оленей. Всех резать будем?

– Зачем же… Олени нужны…

– А пока нужны олени, до тех пор нужны и люди, которые их пасут, охраняют от волков, верно?

– Ну да.

– Оленей ведь в хлев не загонишь – они сами добывают себе корм. Но зато и кочуют с места на место, тысячи километров за год проделывают.. Чем олень кормится? Ягелем! А ты знаешь, как этот ягель растет? То-то и оно, что не знаешь. За семь лет на один миллиметр вырастает. Вот и кочуем за оленями по всей тундре. Где же, по-твоему, хорошие дома строить?

– В поселке!

– А кто в нем жить будет?

– Семьи.

– Выходит, семьи будут в домах жить, а мужчины годами не увидят ни жен, ни детей, будут в тундре кочевать за оленями, рыбу ловить, охотиться. Такую жизнь ты нам хочешь предложить?

– А если построить удобные переносные дома на колесах или полозьях?

Лабас Худи снова снисходительно улыбается:

– Летом в тундре даже трактор не пройдет. Как же дом передвигать? А сколько транспорта понадобится, а?

И он поведал мне историю, которая в свое время немало позабавила здешних жителей. Некий ученый муж, задавшись благородной целью облегчить быт кочующих по тундре ненцев, создал модель усовершенствованного чума. В городе изобретение понравилось, говорят, автору даже премию дали. Привезли чум в тундру, попробовали поставить. Оказалось, одной семье никак с этим делом не справиться – ни собрать, ни разобрать: рук не хватает. А для того, чтоб перевезти чудо техники на другое место, полтора десятка нарт понадобилось. Зато обычный ненецкий чум, придуманный и усовершенствованный далекими прадедами, каждый может собрать и разобрать, а перевозят его на двух-трех нартах.

– Наша работа сделала нас самыми свободными людьми на свете, но и привязала так, что ни днем, ни ночью от себя не отпускает, – уже без улыбки говорит Лабас Худи.

– Ну, а если работать посменно? Месяц одни пасут стада, месяц – другие. Я слышал, якутские оленеводы испытывают такой метод.

– Не знаю, не знаю, – задумчиво отвечает Лабас Худи. – Ведь бригады за оленями на сто, и на двести, и на триста километров уходят. Сколько же времени потребуется, чтобы туда-обратно обернуться? Да и все равно это дела не меняет: будут те же кочевники, только с месячным перерывом. А что касается охотников и рыбаков, так их работа вовсе никаких смен не признает!..

Что я могу ему возразить? Может быть, стоит пересмотреть наше отношение к кочевому образу жизни? Прежде я воспринимал слово «кочевник» как синоним страшной отсталости, чуть ли не полудикого существования. Теперь я сижу с кочевником в кочевом чуме и вынужден совсем по-иному взглянуть на положение вещей. Я вспоминаю, что и в городских условиях приходится, к сожалению, сталкиваться порой с отсталостью и невежеством. В то же время здесь, в тундре, я встретил столько умных и прекрасных людей. И после, в Салехарде, я уже не очень удивлялся тому, что, несмотря на всевозможные планы, все-таки нет торопливости в переводе ненцев на оседлый образ жизни.

Несколько лет назад группе ненцев-колхозников предложили переселиться в тайгу. Топлива там сколько угодно – экономить дрова уже не придется, а в тепле люди и жить будут по-другому. К тому же, для оленей полно всякого корма, не то что в тундре – один несчастный ягель. Перевезли несколько семей. Надеялись, что добрый пример первых переселенцев привлечет остальных. Однако не прошло и трех месяцев, как вся затея с треском провалилась: кочевники вернулись в родную тундру, покинув тайгу с ее щедрым теплом и всеми остальными благами. Оказывается, ненцы, без труда ориентирующиеся в тундре в любую погоду, на новом месте начали плутать. То и дело они сбивались с дороги и только по собственным следам кое-как находили свой дом. Вместо осетрины им приходилось есть, точно собакам, щук да ершей. А бедные олени никак не могли сообразить, что мох нужно собирать с деревьев, а не выкапывать из-под снега. Собаки тоже заскучали без сушеного лосося.

– А для ненца три вещи святы, – говорит Лабас Худи и, поочередно загибая сильные, загрубевшие от работы пальцы, перечисляет: – Ребенок, олень, собака.

Я и сам успел это заметить. Взаимоотношения родителей и детей, больших и маленьких, строятся здесь на особой философии, для нас не совсем понятной и приемлемой, но основанной, без сомнения, на самых гуманных принципах. Ненцы никогда не бьют детей. Простой, неученый кочевник никогда не поднимет руку на ребенка – неважно, своего или чужого. Я не раз видел, как родители не отказывали ребятам в куреве или даже капле спирта, разбавленного водой. Возможно, это объясняется тем, что все члены семьи равны – каждый занят нелегким трудом на благо всей семьи. И дети трудятся здесь с малых лет. Бутуз, которому всего-то несколько лет от роду, запрягает в саночки собаку и, глядишь, уже катит к речке собирать хворост. В жиденьких кустах не много наберешь, да еще в самый мороз. Работа не легкая, тем более что печка так и жрет это жалкое топливо.

Чрезвычайно заботливо относятся ненцы к своим главным помощникам – собакам и оленям. Вот и теперь возле Лабаса Худи лежит крупный лохматый пес, и хозяин не гонит его из чума.

– Приболел, – говорит Лабас Худи голосом, полным искренней озабоченности и печали.

Хозяин гладит собаку, подсовывает ей лакомый кусочек.

Наконец Лабас Худи встает:

– Пора!

Мы покидаем согретый жаром печки и нашим дыханием чум. Ленивый рассвет гасит звезды на небе. До восхода солнца еще несколько часов. Рассветы стали особенно долгими. Это оттого, что солнце уже не уходит далеко за горизонт, каждый день оно все раньше показывается и опускается все позже. Скоро совсем перестанет прятаться, в течение нескольких месяцев будет беспрерывно кружить и кружить над тундрой.

Оленьи упряжки одна за другой веером разъезжаются по тундре. Я волнуюсь, боюсь, что не сумею выдержать положенной дистанции – нельзя слишком приближаться к нартам Селиндера, но и отставать тоже не годится. Я слежу за удаляющимися нартами, пока они не превращаются в тонкую черточку на снегу, потом перевожу взгляд на отпечатки копыт и полозьев. Я должен держаться справа от этого следа. Тот, кто поедет за мной, будет забирать еще правей, следующий – еще правей. Головные упряжки удаляются друг от друга, но вскоре они повернут, сблизятся и поведут за собой остальные нарты, образуя в тундре гигантский загон. Постепенно мы начнем сжимать кольцо, приближаться друг к другу, и самые лучшие охотники, самые меткие стрелки войдут в круг бить песца.

А пока что мы с бешеной скоростью несемся по тундре. Кромка солнца показывается над землей, и снег сразу становится ослепительно белым. Теперь я вижу все нарты. Вот Селиндер направляет своих оленей прямо в центр круга. Обернувшись, он машет мне рукой. Повинуясь этому жесту, я тоже сворачиваю. Начинается своеобразный праздник с весьма оригинальными танцами на снегу. Руки охотников нелепо взлетают, тундра наполняется отчаянным криком. Вдруг я вижу, что на меня летят две белые молнии. Они явно рассчитывают улизнуть в промежуток между нашими нартами. Из груди у меня вырывается устрашающий вопль, а руки сами собой взлетают кверху. Две белые молнии застывают на мгновение, превращаются в двух роскошных песцов, потом, оглушенные моим криком, шарахаются в сторону и вот уже мчатся обратно, в центр круга. Вдруг один, перекувырнувшись в воздухе, падает на снег. Лишь через секунду доносится короткий треск выстрела.

Стая белых куропаток, ошалело хлопая крыльями, спешит убраться из гибельного круга. На птиц никто не обращает внимания, сейчас не до них. Песцы мечутся между нартами в надежде унести от охотников свою дорогую шкуру. Изредка раздается выстрел. Крики становятся все азартнее. Намотав на руку поводья и увлекая за собой оленей, люди устремляются в круг. Какой-то песец стремглав бросается прямо на моего соседа. Тот пинком швыряет зверя в снег и хочет схватить голыми руками, но хитрец уже пришел в себя, понял, что вырвался из оцепления, и несется со всех ног в глубь тундры.

Мужчины собирают добычу, укладывают в ряд. Мертвые песцы скалят свои хищные зубы. Люди недовольны результатами охоты – шкуры отличные, но слишком их мало. Обычно охотники в один заезд берут несколько десятков песцов. Иной раз оказывается и больше сотни. А что это за добыча – восемь штук?!

Помрачневшие охотники советуются, решают еще раз попытать счастья. Мы снова разбиваемся на две группы и долго мчимся по тундре, растянувшись цепочкой. Все повторяется сначала. На этот раз добыча еще беднее – шесть песцов. В кругу оказывается заяц-беляк, но его пропускают без выстрела.

Короткий день гаснет, и мы поворачиваем обратно, к чумам. Всю дорогу нарты мчатся, словно хотят обогнать друг друга. Я думаю об удивительной способности живого существа приспосабливаться к самым неблагоприятным условиям. Чем, к примеру, жив заяц в этой мертвой белой пустыне, где лишь изредка увидишь пробившуюся из-под снега верхушку куста? Чем живы лемминги – полярные мыши, которыми кормятся песцы? Ну, леммингам, допустим, проще – они разрывают снег и добираются до растительности. А как устраивается человек? Он не преследует песцов ни тогда, когда они уходят за мышами на юг, ни тогда, когда они возвращаются весной к себе, на север. Человек разгадал загадки природы, понял взаимосвязь явлений, он знает, что его добыча никуда не денется и в свое время непременно, с юга ли, с севера, но сама придет в руки. В этом сила человека.

К чумам мы подъезжаем уже ночью, при свете звезд. Никто не спешит по домам, хотя многим предстоит дальняя дорога. И в чумы никто не заходит. Все взоры обращены к двум мужчинам. Те берут кожаный плетеный ремешок и направляются к одинокому оленю, привязанному к остову сломанных нарт. Снег поскрипывает под торбасами. Мужчины становятся по обе стороны оленя, один из них обматывает шею животного ремешком и перебрасывает свободный конец товарищу. Тот вскрикивает негромко и хрипло, и оба сразу натягивают удавку. Животное вскидывает голову, пытается взвиться на дыбы, но тут же теряет силы. Будто ноги его были надувными, резиновыми, – вышел из них воздух, и они сразу обмякли, не в силах удержать тяжелое тело.

– Зачем? – спрашиваю я.

– Есть будем, – говорит Селиндер.

– Почему не зарезали?

– Кровь жалко.

Загорается северное сияние – длинная волнистая полоса, словно колеблемая ветром лента. Низ ее оторочен зеленой бахромой и напоминает волосы сказочной феи или морские травы, которые колышутся, ни на минуту не останавливаясь, в неспокойной воде.

Мужчины снимают с оленя шкуру, одним взмахом ножа вспарывают брюхо, внутренности бросают собакам, а печень кладут на шкуру. Освежеванная туша лежит на спине, задрав все четыре ноги к цветному небу.

Селиндер берет меня за локоть:

– Идем!

Все тесным кругом обступают оленя. В спокойном морозном воздухе пахнет свежатиной, приторно сладкой кровью. Над оленем дрожит облачко пара, будто животное по-прежнему дышит и никак не может отдышаться после долгого, утомительного бега.

Кто-то выносит из чума чашку. Селиндер сует ее мне, в руки:

– Начинай.

Я догадываюсь, что должен зачерпнуть чашку крови и выпить. Трудно решиться.

– Начинай, – повторяет Селиндер.

Десятки глаз смотрят на меня испытующе и нетерпеливо. Я нагибаюсь, зачерпываю немного густой черной жидкости. В ноздри ударяет сладковатый запах. Едва пригубив, передаю чашку Селиндеру. Он хочет что-то сказать мне, но Лабас Худи успевает прикрикнуть на него, и Селиндер оставляет меня в покое. Сам он проворно склоняется над оленем, набирает полную чашку крови и глоток за глотком осушает. Сосуд переходит из рук в руки. Мне становится не по себе, хотя в детстве я не раз видел, как люди пьют свежую кровь, когда режут свиней. Перед рождеством в ясные морозные утра со дворов каунасских предместий по всей округе разносился душераздирающий визг.

На Севере человеку не хватает витаминов. Многие малые народности жестоко страдают от цинги – страшной болезни, которая нередко оставляет без зубов даже молодых людей. Ненцы тоже годами не видят ни овощей, ни фруктов, если не считать растущих в тундре ягод, а тем не менее могут похвастаться здоровыми белыми зубами. Этим они обязаны опыту своих предков. Ненцы испокон веков едят сырую рыбу и мясо и дорожат каждой каплей свежей крови.

Покончив с кровью, люди принимаются за оленину. Прежде всего исчезает печень. Это лакомство. Затем мужчины начинают отрезать куски мяса, макают их в остатки крови и, смакуя, отправляют в рот. Я тоже проглатываю несколько ломтиков, круто посолив предварительно. Голод не тетка, а человек так устроен, что постепенно ко всему привыкает.

Ненцы о чем-то оживленно спорят. Лабас Худи говорит, что речь идет о дележе добычи. Обычно делят выручку по количеству нарт, но охотники не знают, как поступить со мной. Пока шкуры не проданы, нельзя узнать, во сколько их оценят.

– Мне ничего не надо, – говорю я.

Однако мои слова вызывают новые споры. Наконец к моим ногам кладут твердого, как полено, песца. Представив, что мне придется отогревать его под малицей и самому сдирать шкуру, я снова принимаюсь убеждать, что мне ничего не надо. Но меня уже не слушают. Вопрос решен, и решен бесповоротно.

Непослушными зубами я жую сырую оленину и думаю: вернее всего, мне никогда больше не доведется побывать в этом уголке земли, никогда уже не придется участвовать в таларе – этой удивительной охоте, а потом стоять под полыхающим небом перед грудой свежего мяса… Следующее поколение, вероятно, вообще не застанет ничего подобного, ибо ничто не вечно, все имеет свое начало и свой конец, все изменяется, движется вперед даже в таких отдаленных от городской цивилизации углах.

МОЯ МАЛЕНЬКАЯ ПОДРУГА

Антипаюта – небольшой поселок на берегу Тазовской губы. Я живу здесь несколько дней и успел все обойти и осмотреть – несколько десятков жилых домов, магазин, столовую, школу-интернат, метеостанцию. В летную погоду сюда наведываются небольшие ярко-красные самолеты полярной авиации. Только они да телеграф связывают Антипаюту с остальным миром. Вокруг поселка, отступя на километр – то ли стесняясь общества поселковых домов, то ли, наоборот, гордясь своим обособленным положением и самостоятельностью, – по тундре разбросаны чумы.

Я сижу в жарко натопленной комнатке и смотрю сквозь оттаявшее окно во двор, где по сугробам носятся лохматые псы. Сергей курит, растянувшись на раскладушке. Курит и рассказывает. Слова расплываются по комнате, заполняя каждый уголок, проникая во все щели. Мне кажется, я вдыхаю их вместе с дымом сигареты…

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

Они окопались в поле. Тяжелые спелые колосья вокруг и синие васильки…

Прямо на их расчет, лязгая гусеницами и грозно поводя черным зрачком орудия, пер чудовищный зверь, который неотвратимо приближался, давил и перемалывал колосья, а встретить его было нечем – ни одного снаряда! Тогда он велел своим хлопцам отступать, потому что другого выхода не было. Бросив беспомощную, бесполезную теперь пушку, солдаты поползли прочь. Но тут вдруг поле раскололось пополам, и он увидел, что на вымолоченных, смешанных с землею колосьях сидит его товарищ, придерживая обеими руками распоротый живот. Он поднялся, хотел помочь раненому, но был не в силах двинуться с места: кругом творилось нечто невообразимое! Старый дуб на краю поля зашатался, как пьяный, широко раскинул ветви и, приплясывая, побежал вдаль. Но он, прежде чем дуб исчез в клубящейся мгле, успел подумать об этом невероятном чуде: деревья пляшут, скачут, а человек стоит столбом посреди большого поля и не может и шагу сделать.

Очнулся он в больнице. Сестра сказала, что ранило его тринадцатого июля и лежит он в городе Вильнюсе. Что касается числа тринадцать, он подумал: «чертова дюжина», а что касается города Вильнюса – не подумал ничего, потому что видел из окна только кусочек синего неба.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

– Когда я уже мог ходить и в кармане бывали деньги, я отправлялся пошататься по вильнюсскому рынку. Наверно, сколько буду жить, не забуду, как бабы-торговки кричали, нахваливая свой товар: «Бабка горонце! Бабка горонце!»

Сергей вдруг замолкает.

Я поворачиваюсь к нему. Он по-прежнему лежит на раскладушке, в одной руке дымится сигарета, ладонь другой касается пола, глаза прищурены.

– Сережа! – окликаю я, стараясь вывести его из задумчивости.

– А? – не шевелясь, отзывается он.

Я не могу понять, отчего он вдруг замолчал и переменился. Наконец он говорит:

– Вильнюс был сильно разрушен, и кое-кто там сильно нас не любил.

– Приезжай к нам теперь.

– Отстроили Вильнюс? – он смотрит на меня и улыбается. Я чувствую за этим вопросом другой, невысказанный.

– Не узнаешь город, – отвечаю я и тоже улыбаюсь.

– Это хорошо, – говорит он. На этот раз уже серьезно.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – —

За окном всё носятся по сугробам, играют лохматые псы.

Входит хозяин дома Павел Чаус – плотный, коренастый, с густыми черными бровями. Он уже не молод – больше тридцати годов живет в этих местах. Глянув за окно на собак, он говорит:

– К метели… Вон как собаки по снегу катаются. Может, не поедете сегодня?

– Что олени? – спрашивает Сергей, и это надо понимать как решение.

– Олени ждут.

– Подъем!

У дверей двое нарт. Утонувший в мехах ненец приветливо здоровается с Сергеем Лобановым, пожимает мне руку и называется с достоинством:

– Селиндер.

Я спрашиваю, не родня ли он Аску Селиндеру, у которого я жил и вместе с которым не один день провел в тундре, охотясь на песцов.

– Нет, – отвечает мой новый знакомый и, сверкнув крепкими белыми зубами, добавляет: – Селиндеров здесь много. Меня зовут Михаил. – А затем обращается к Сергею: – Может, не поедем? Смотри, снег мягкий стал, собаки, как свиньи, в сугробе роются. И небо что-то мне не нравится…

Сергей глядит на небо: уже который день подряд оно все такое же багровое, точно окрашено заревом гигантского пожарища.

– Впервой, что ли?

– По мне, так можно и ехать, но… – не договорив, Селиндер смотрит на меня.

– Поехали, – говорю я, памятуя, что на Севере ни над кем так не смеются, как над трусом.

Здесь понимают и ценят осторожность, пусть даже и чрезмерную порой, но трусов презирают. Для ненцев трусость такой же порок, как жадность. Жадного человека ненавидят, слух о нем разносится по всей бескрайней тундре, никто никогда не направит своих оленей или собак к его чуму, он обречен на постоянное одиночество. Кстати сказать, тому, кто незнаком со здешними понятиями и обычаями, прослыть скупердяем и трусом нетрудно. Так что лучше уж пойти на риск, даже если и не чувствуешь в душе избытка храбрости.