Текст книги "Нет у меня другой печали"
Автор книги: Юозас Пожера
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)
И тут мне стало тошно. Меня душили стыд и злость на самого себя. Не было никакого желания возвращаться к ребятам, не хотелось ни с кем встречаться, а тем более разговаривать.
В грустном одиночестве я спустился к палатке, прибрал в ней, растопил печку, приготовил на всех ужин. Потом вышел наружу и долго смотрел на вулкан, который снова метал в небо раскаленные камни. Я видел, как над ним вырос новый гигантский гриб, словно там взорвалась атомная бомба. И тогда я дал себе торжественную клятву…
С беспокойством дожидался я возвращения товарищей, думая, как объясню им, почему сбежал. Мне казалось, что перед другими можно всегда найти объяснение и оправдание. Можно даже убедить людей, что все это – чистейшая правда. Я решил, что просто-напросто скажу ребятам: посмотрел на текущую из кратера лаву, и будет с меня. Я ведь не вулканолог и не фотограф, который гонится за все новыми, все более интересными кадрами. Но как обманешь самого себя?
Когда они вернулись в палатку, Вадим без обиняков спросил, какого черта я почти целую неделю торчал здесь, дожидаясь возможности встретиться с вулканом, а как только этот случай представился – дал тягу. Придуманное заранее объяснение будто ветром сдуло, и я не почувствовал, как выпалил в ответ:
– Мне стало страшно.
Все поглядели на меня, потом друг на друга, и, хотя никто ничего не сказал, я видел, что им стало легче, точно какой-то гнетущий груз упал с плеч. Впоследствии Вадим говорил мне:
– Мы думали, ты будешь выкручиваться. Этот страх испытывает каждый, кто впервые очутился у кратера. Потом – свыкаешься. Привыкнуть никогда не привыкнешь, но свыкаешься настолько, что можешь держать себя в руках.
В тот вечер в нашей палатке разгорелся спор.
Олег обмолвился, что рассчитывает привезти из этого путешествия короткометражку минут на семь.
– Почему именно семь? – спросил Вадим. – Как можно заранее предвидеть это?
Олег пытался доказать, что для зрителя ничего не изменится, если он будет смотреть на кратер целый час: любой эффект на экране очень скоро приедается.
Вадим считал иначе: все, что здесь происходит, бесконечно интересно, и успех фильма зависит от того, как режиссер сумеет это подать зрителю.
Алеша изложил свой взгляд в следующих словах:
– И книга, и кинофильм интересны постольку, поскольку содержат информацию – как фактическую, так и эмоциональную.
Валерий не принял ни ту, ни другую сторону. Мне казалось, что он старается только подлить масла в огонь, а у самого есть собственное мнение, которое ему хочется проверить. В конце концов он все-таки высказался. Дело в том, заявил Валерий, что, как бы интересно ни была написана книга о конкретном человеке, все равно этот человек останется недоволен ею. Почему? Да потому, что пишущий никогда не сумеет объективно познать человека и либо подсластит его портрет, либо сгустит краски, либо просто сделает его мельче, чем он есть на самом деле.
– Если писатель не понимает другого человека, то не имеет права писать, – сказал Олег.
– Фотография – другое дело, – продолжал Валерий. – Тут как в зеркале: отражается лишь то, что есть у человека, а чего нет, того и не ищи.
– Но ведь люди позируют перед аппаратом, невольно делаются не такими, как в обычной жизни. К тому же аппарат фиксирует только внешность, физическую оболочку человека, – сказал Алеша.
Дальше спор шел уже между Вадимом и Олегом. Кинооператор и мастер художественной фотографии еще долго излагали свои взгляды на искусство.
А поздно ночью, когда мы залезли в спальные мешки и задули коптилку, Валерий, точно желая подкрепить свое мнение, рассказал нам случай из жизни Института вулканологии. Работает у них там один вулканолог. Росту – почти два метра, плечи – косая сажень, но очень стеснительный и скромный юноша. Однажды явилась в институт корреспондентка Петропавловского радио с магнитофоном для записи интервью. Она спросила у нашего вулканолога фамилию, и он ответил, спросила имя и снова получила ответ, но когда попросила дать интервью – вулканолог отказался, сославшись на то, что вулканология наука молодая, множество тайн остаются не раскрытыми, и для всяких речей, тем более хвастливых, еще не время, и вообще не по душе ему это. Каково же было его изумление, когда вечером того же дня он услышал по радио свой голос: сам назвал свою фамилию, имя, должность. А дальше о нем рассказывала корреспондентша. Господи, чего только она не наплела! Начала с того, что была немало удивлена, увидев такого великана за крохотным письменным столом. Ей показалось, тут какая-то ошибка, недоразумение, она представила, как этот гигант вдруг встанет, подойдет к вулкану и могучим голосом воскликнет: «Эге-гей, горы, я пришел вас покорить!» И пошло-поехало, точно пустая бочка покатилась под гору. А на другое утро в институте нашего товарища встретили насмешливыми репликами: «Эге-гей, горы!» Так и пристало это глупое восклицание к человеку, словно кличка.
Ничего не скажешь – случай характерный, не только для нашего радио, но и для собратьев по перу. Как часто мы обедняем своих героев, делаем их какими-то смешными выскочками, хотя намерения, казалось, были самые благие – рассказать о том, как силен и могуществен наш человек. Если не знать меры, даже мед набьет оскомину.
Утром ребята еще до света отправились к кратеру, а я задержался. Убрал в палатке, наколол лучины и щепок для растопки, чтобы, вернувшись, не терять время на разведение огня. Я вышел, заделал полог палатки, чтобы туда не набился снег, но вспомнил вчерашнюю клятву и снова полез в палатку. Сунул в карман банку консервированной говядины, несколько плиток шоколада.
Светало.
Я взбирался по склону сопки, размышляя о том, почему человечеству так мало известно о недрах нашей планеты. И на вулканологической станции, и здесь все говорили, что мы опоздали – вулкан выдыхается. Но за последние дни он разбушевался с такой силой, какой никто не ожидал и ничего подобного не видел раньше. Всю прошлую ночь он бешено плевался, раскаленные камни бесконечным фейерверком взлетали ввысь и падали, чертя в небе огненные линии. Казалось, падают большие пылающие звезды. И сейчас, на заре нового дня, вулкан неистовствовал, из кратера лилась ярко-красная лава, и весь небосвод был охвачен кровавым заревом. А человек пока бессилен не только овладеть этой необузданной силой, поставить ее себе на службу, но даже не в состоянии предугадать, когда подземный великан проснется и когда опять утихомирится. Правда, извержения некоторых вулканов предсказывает аппаратура сейсмических станций – перед самым извержением она регистрирует незначительное, неощутимое для человека землетрясение…
Меня всегда занимала работа вулканологов. По-моему, они чем-то напоминают тех людей, которые еще в седой древности желали летать, как птица, в просторе неба и, привязав крылья, бросались с высоких скал. Они погибли, но пробудили человеческую мысль, облегчили дорогу исканий, перечеркнув своим опытом один из многих ошибочных путей.
У кратера я никого не застал, там оставалась только часть снаряжения. По белым следам на черном снегу я определил, что товарищи обошли вокруг кратера, очевидно в поисках новых ракурсов для съемки (кстати, фотографирование и киносъемка – одна из главных задач вулканологов в период дежурства подле кратера). Лава сегодня текла быстрее, и уровень ее повысился. Я все думал о своей клятве, глядя на эту огненную реку. На нее можно смотреть часами, и не надоедает. Вот вынырнул огромный камень, смахивающий на фигуру человека. Он стоит ровно, как на постаменте; река лавы несет его, объятого пламенем, рассеивающего вокруг себя золотой дождь. Затем эта скульптура из огня и камня начинает сгибаться, падает на колени, валится на бок, и вот она уже плывет, а за ней – другие вынырнувшие на поверхность глыбы, похожие то на зверя, то на какую-то фантастическую рыбу или причудливую мебель.
Я встаю и иду вверх по берегу огненной реки. Иду туда, где она берет начало. Краем глаза вижу ребят, подобравшихся к кольцу кратера. Не знаю, видят ли они меня. Нас разделяет лава. Они на другом берегу и гораздо выше. Я поднимаюсь по дымящимся глыбам шлака, приговаривая: «Посмотрим, что там, в этом аду… Посмотрим, что там, в этом аду…» Когда слышишь чей-то голос (пусть даже свой собственный) – спокойнее на душе. Я подхожу к самому краю отверстия и заглядываю вниз…
Я рассчитывал увидеть нечто вроде глубокой шахты с отвесными стенами, но моим глазам открылось совсем неожиданное зрелище. Пурпурная лава поднималась не круто вверх, а зигзагами, то удаляясь, то совершенно исчезая под обломками скал. Дорога к чреву земли. Дорога, по которой никто еще не прошел и, должно быть, никогда не пройдет… Я вынул из кармана банку консервов, швырнул ее вниз – на, подавись! – повернулся и тем же путем пошел обратно.
Потом я сидел, прислонившись к камню, курил и думал, что все это – глупое мальчишество, никому не нужное озорство. И все же мне было весело. Увы, я не долго веселился.
До меня донеслись дикие возгласы моих товарищей. Прежде всего меня удивило то, что, несмотря на грохот вулкана, так явственно слышны их крики, – казалось, ребята орут где-то совсем близко. Однако они стояли у самой вершины кратера, на правом крыле так называемой подковы. Кратер пульсировал на левом краю. И вчера, и позавчера, и много дней подряд. Вулканологи заметили это. Плевки кратера, как правило, вылетали не из правой, а из левой закраины подковы. А тут вдруг кратер плюнул пылающей лавой прямо в людей, и теперь они в экстазе вопили не своим голосом:
– Давай, давай!
– Еще портянку!
– Еще!
Странно. Человек не понимает языка земли, а она, как видно, прекрасно понимает человека. По просьбе людей кратер все чаще стал плевать в их сторону. Растерянный и подавленный, я смотрел, как они бегают от камней и вулканических бомб (так называется расплавленная масса, которая, вылетая с огромной скоростью, принимает форму бомбы). Слово «бегают» тут не совсем подходит, ибо на самом деле они не бегали, а стояли на одном месте, глядя в небо, с которого градом летели камни, и только в последнюю минуту делали несколько шагов в сторону. Но мне казалось, что они действительно бегают, так как то и дело меняли места. К тому же все четверо были при кинокамерах, фотоаппаратах. Увлеченные съемками, они часто замечали падающий камень или бомбу, когда те были уже в нескольких десятках метров от головы. В таких случаях ребята отскакивали в сторону, точно подброшенные пружиной. Я видел, как одна довольно крупная бомба летела прямо на Вадима Гиппенрейтера, словно избрав мишенью его синий костюм альпиниста. Вадим как раз фотографировал кратер и заметил ее слишком поздно, он успел сделать всего один шаг, и вдруг случилось что-то страшное, непонятное. На том месте, где стоял Вадим, казалось, разорвался зенитный снаряд – возник белый шар, похожий на головку гигантского одуванчика, но дунул ветер, и он рассеялся. (Потом я узнал, что бомба упала рядом с Вадимом, отскочила от скалы и рикошетом просвистела у его носа. Чиркнув раскаленным краем по капроновому костюму, она мгновенно прожгла его и пустила облачко, которое и напомнило мне одуванчик.) Издали показалось, что Вадим взорвался. Однако в ту же секунду я снова увидел его синий костюм, и до меня донеслись голоса:
– Еще разок!
– Будь добренький, услышь!
– Портянку! Выбрось портянку!
Вадим Гиппенрейтер, в моем понимании, незаурядный художник. Только пламя творческих исканий может так зажечь человека, только страсть, понятная лишь открывателям, может так воодушевить, что человек готов идти хоть в самый ад. Я видел медведей, которых он фотографировал не в зоопарке, не скованных и затравленных, а в северной тайге, – со вздыбленной шерстью и налитыми кровью безжалостными глазами, когда зверь, столкнувшись со своим ненавистным врагом, человеком, инстинктивно понимает, что живым из этой схватки выйдет кто-то один. И конечно же никаким гонораром не оценить такие работы, как не купить и самого человека. Не гонорар, а человеческое «я», его становление и утверждение ведет таких людей туда, куда другие не сунутся ни за какие деньги. И все-таки не редкость, что эти другие называют тех, одержимых, дураками, не умеющими жить на свете. И чувствуют себя правыми, поскольку таких, как они, больше. И если мы примем их отношение за аксиому, то всех вулканологов следует причислить к этим «дуракам, не умеющим жить на свете».
Ребята все еще увертываются от бомб. Им там, видимо, жарко, а у меня здесь мороз по коже. Я встаю и ковыляю по грудам шлака к нашей полевой кухне. Это рядом, в нескольких десятках метров, на берегу реки лавы. Кое-что из провизии и, главное, чайник. Набрав как можно больше чистого снега (чистота его, разумеется, относительная), я туго набиваю чайник и несу к ползущей лаве. Здесь, на спокойном мыске, ставлю чайник прямо на горячую лаву и ищу местечко, где бы самому присесть погреться. Плюю на один, на другой камень, но все они шипят, как раскаленные утюги. Наконец нахожу остывший. Впрочем, теплота таких, казалось бы, остывших камней обманчива и коварна. Брюки у нас у всех, а в особенности у Алеши и Валерия, прожжены и не раз залатаны неловкой мужской рукой. Бывает так: сядешь на камень, минуту-другую чувствуешь приятное тепло, и вдруг так обожжет, что аж подскочишь, а на брюках – новая дырка. Значит, камень еще слишком горяч, раскален внутри докрасна, и только самый верхний слой успел остыть на морозе. Однажды я бросил на такой камень варежки, а через десять минут они уже дымились и вот-вот были готовы вспыхнуть.
Чайник закипел, я засыпал горсть заварки и снял его с горячей лавы. Надо выждать, пока осядет пепел, попавший вместе со снегом. Тем временем я пытаюсь сделать себе на память сувенир. Выдергиваю ледорубом из лавы красный камешек и пытаюсь вогнать в него гвоздь. Но железо гнется. Алюминиевая ложка оказывается более подходящей для этой затеи. Она плавится, прилипает к камню, но все равно ничего путного не успевает получиться. Вулкан как-то глухо, необычно кашляет, и, подняв голову, я вижу над ним зловещий гриб, похожий на взрыв атомной бомбы. Этот гриб каждый раз наводит меня на грустные размышления. Как незваный гость, нагло вторгается он в наши будни и маячит в поднебесье, точно перст судьбы.
Как-то непривычно пить кислый чай, зная, что не клал туда ни варенье, ни лимон. Это – вулканические кислоты, пропитавшие пепел, и никакой марлей или ситом их не отцедишь, не профильтруешь. Не очень-то приятно, но если при каждом глотке откусывать кусочек сахара, то можно утолить жажду.
Вдруг у меня за спиной что-то бабахает, как из охотничьей двустволки. Не успеваю обернуться, как вокруг начинают падать мелкие ядрышки шлака. В потоке лавы зияет ярко-красное углубление. А ведь это местечко, рядом с нашей полевой кухней, считается спокойным уголком, не сулящим никаких сюрпризов. Я поднимаю с земли камень, решив, что это и будет самым лучшим сувениром. (Теперь он хранится как памятный дар в редакционном музее газеты «Тиеса».)
Ребята все еще трудятся на вершине кратера.
Откуда-то с гор, покрытых вечным льдом, тянет резкий ветер. Самое неприятное, что вместе с цепенящим холодом он несет от кратера дым, пепел, газы. Трудно дышать. Щиплет глаза и горло, я начинаю чихать, кашлять. Вулканологи в таких случаях надевают противогаз или привязывают ко рту содовую подушечку. Но ни противогазов, ни подушечек у нас нет: мы так и не дождались вертолета, который должен был их доставить.
Я вынимаю из кармана шоколад и, разложив его на оставленных товарищами вещах, спускаюсь вниз, обратно в лагерь.
Часа через два приходят и они. Аппетитно дымится приготовленная мною еда, но никто даже не смотрит на нее. Лица у ребят почернелые, запорошенные пеплом, усталые. О еде и думать не хотят, хотя, кроме нескольких кусочков шоколада, ничего не держали во рту с самого утра.
– Газов нанюхались, – говорит Олег.
А воду так и хлещут. Только Алеша, едва хлебнув, тут же выплевывает.
– Откуда вода? – спрашивает меня.
– Из бидона.
– Я понимаю, что из бидона, а где набрал?
– В ущелье, где всегда берем.
– Какая-то кислая, – не верится Алеше. Прополоскав теплой водой рот, он снова начинает пить маленькими, осторожными глотками. – Вода нормальная. Значит, во рту было кисло.
Алеша очень чувствителен к воде. Три года назад, во время экспедиции на Карымский вулкан, он и еще трое человек отравились водой. У них не было сил даже подняться по лестнице на второй этаж. Впоследствии анализ показал, что они получили такую дозу отравляющих веществ, которая в двести раз превышает норму. Лечились в Кисловодске, но окончательно выздоровели, охотясь на камчатских медведей. С тех пор его организм очень реагирует на вкус. Алеша для нас как лакмусовая бумажка: если он пьет, значит, можно всем пить без опаски.
Газов здесь действительно более чем достаточно. Одежда у ребят, особенно штормовка Валерия, вся изъедена невидимыми зубами и стала такая жиденькая, непрочная, что достаточно слегка потянуть, и лезет клочьями, как шерсть с линяющей скотины. Кислые газы белыми пятнышками въедаются в стекла объективов, даже чистый спирт не смывает их.
Наконец однажды, как мы и предполагали, Олег печально сказал:
– Кончилась пленка.
Конечно, для кинооператора не может быть ничего печальнее, чем израсходовать всю пленку, когда вокруг такое множество интересных, еще никогда в истории человечества не снятых кадров и сюжетов. Вся надежда Олега на вертолет, который уже давно должен был прилететь и доставить массу необходимых вещей, в том числе и несколько километров пленки для Олега. А вертолета нет как нет. Кончаются дрова, хлеб. У нас уже нет консервированных щей, не осталось ни одной банки с овощами, вышли все свечи. Больше ждать невозможно. Ребята принимают решение: Алеша, Олег и я спустимся вниз, на вулканологическую станцию, устроим скандал, а Валерий Дрознин и Вадим Гиппенрейтер останутся здесь. На двоих еще хватит хлеба на несколько суток. К тому же есть полмешка сухарей, а главное – несколько десятков кассет с пленкой, которую Вадим бережет для «сногсшибательных» кадров, и пока она не кончится – он отсюда не двинется.
Жизнь человека – цепь встреч и расставаний. Здесь, в палатке, к этой цепи прибавилось еще одно звено. Мне почему-то было тоскливо. Видимо, каждый человек переживает подобное чувство, навсегда прощаясь с людьми, среди которых узнал не только много нового, но и глубже заглянул в себя. Наверно, поэтому наше прощанье вышло грустным, – казалось, отрываешь и оставляешь здесь какую-то часть себя.
День занимался морозный, ясный.
Вулкан грохотал, как никогда: раскаты грома катились друг за другом, над кольцом кратера беспрерывно блистал пурпурный фейерверк лавы. Казалось, вулкан не хотел нас отпускать, звал к себе, обещая сказать что-то очень важное, и в какой-то момент мы действительно заколебались: а может, остаться, еще раз услышать голос земли?
Мы ушли. Не остались.
Сильный ветер дул с гор, метя над землей мелкий, колючий снег. Казалось, снег течет, как вода. Вместе с ним катились вниз и мы, часто на заду съезжая с обледенелых склонов, будто расшалившиеся первоклассники. Чем ниже мы спускались, тем больше было снега. Мы особенно остерегались занесенных снегом расщелин, так как, попав в нее, вряд ли сумеешь выкарабкаться. Утонешь, как в трясине.
Лавовый вал пересекли в самом узком месте. Предварительно хорошенько присмотрелись, не движется ли наша дорога, нет ли на лаве красных, раскаленных пятен – огненных ран на огромном теле вытянувшегося на земле великана.
Потом мы брели по глубокому снегу. Вязли по пояс, по грудь, выручая друг друга и часто меняя идущего впереди, которому приходилось труднее всех, так как надо было прокладывать тропу.
В средний лагерь попали уже в темноте, усталые и промокшие до нитки.
Всю дорогу Олег мечтал о киселе. Он еще раньше, в верхнем лагере, часто вспоминал об этом «напитке богов», как он говорил. Мы даже дружески посмеивались над Олегом. Теперь же, когда мы кое-как дотащились до палатки, у него не было других разговоров. Я только и слышал, как он сварит пачку, нет, две, а еще лучше – три пачки киселя, как вынесет и остудит в снегу этот божественный напиток, как выхлебает три кружки залпом, а остальное будет беречь и маленькими глоточками смаковать весь вечер, а утром снова сварит целую кастрюлю.
Так он и сделал. Натопил снега, растер несколько пачек концентрата киселя, которого в этом лагере было более чем достаточно, тщательно размешал с водой, сварил и вынес кастрюлю на мороз. Однако мечте Олега не суждено было сбыться.
Мы услыхали чьи-то голоса и вылезли из палатки. В темноте трудно было что-либо разглядеть, только на фоне белого снега маячили черные движущиеся силуэты. Олег предупредил приближавшихся:
– Осторожно, ребята, не выверните кисель.
К палатке подошли на лыжах шестеро. Пять мужчин и женщина.
– Где тут у вас кисель? – спросил бровастый человек с правильными чертами лица и в шикарном лыжном костюме.
– Вот, на снегу стоит, – показал Олег.
Человек взял кастрюлю и понес в палатку. Налив полную кружку, большими глотками выпил. Налил вторую и передал кастрюлю в другие руки. Олег с тоской провожал глазами идущую по кругу кастрюлю, видя, как она катастрофически теряет в весе, но мужественно молчал: по лицам пришельцев стекал пот, они жадно хватали воздух, весь их вид свидетельствовал об усталости и жажде.
Когда кастрюля с киселем опустилась на стол передо мной, она была почти пуста. Я взял кружку, слил в нее остатки и протянул Олегу.
– Нет, – помотал он головой. – Я чаю выпил.
Он взял кружку и вручил ее единственной женщине, которая, едва пригубив, передала чернобровому человеку в роскошной экипировке: тот облизывал спекшиеся, потрескавшиеся губы.
Я никогда не видел этих людей, однако сразу узнал, кто это такие, ибо столько слышал о них, что в воображении давно нарисовал их портреты. Чернобровый человек в шикарном костюме, безусловно, Генрих Штейнберг, недавно защитивший кандидатскую диссертацию. А сидящий рядом с ним невысокий рыжеватый человек, очевидно, Анатолий Чирков. Об этих двух вулканологах я был особенно наслышан, поэтому, не боясь ошибиться, обратился к Чиркову:
– Как ваша нога?
В глазах человека мелькнуло удивление, потом он улыбнулся:
– Ничего. Думал, хуже будет. Первый раз после такого перерыва встал на лыжи, и ничего – кое-как дошел.
Чирков почти три года пролежал в гипсе. У одного из кратеров вулканическая бомба сломала ему берцовую кость. Потом ее дважды ломали сами врачи, так как она неудачно срослась.
– А как ваша голова? – спросил я у Штейнберга.
– Дубовой башке ничего не страшно.
Штейнберг был вместе с Чирковым возле кратера. Ему пробило череп. Генрих потерял сознание, и все думали, что человек навсегда покончил с вулканологией. Однако через год Штейнберг выздоровел, защитил диссертацию, и теперь оба снова лезут в самое пекло. Видно, есть в людях что-то более сильное, чем инстинкт самосохранения.
Оказывается, несколько дней назад они летали над верхним лагерем, видели, что вулкан начал извергаться с невиданной силой, суля новую поживу для вулканологов, и было решено отправить к кратеру большую экспедицию, снабженную сложной аппаратурой и составленную из ученых различных областей, которые будут пытаться объяснить голос земли. Они не забыли и Олега – доставили ему много кинопленки, так что он может спокойно возвращаться к вулкану.
– Где она? – просиял Олег.
– Еще в пути, – ответил Чирков.
Вулканологи вышли налегке. Даже спальные мешки с собой не взяли, так как навалило столько снега, что и на лыжах вязнешь выше колена. Все снаряжение следует но протоптанной ими тропе на двух запряженных собаками санях. Ночью должны быть здесь, если ничего не случится.
Мы долго вечерничали, поджидая погонщиков с собаками. Снаружи горит привязанный к длинному шесту ком пропитанных керосином тряпок, чтобы погонщики издалека увидели лагерь. Каждые пятнадцать – двадцать минут кто-нибудь выходит из палатки, делает несколько выстрелов из двустволки и снова пропитывает факел керосином, Вот уже и полночь, а упряжек нет. Мы ложимся спать. У кого нет спальных мешков, те устраиваются на нарах, собрав всю лишнюю одежду, а мы, в спальных мешках, ложимся прямо на пол.
Вскоре раздается храп усталых, крепко спящих людей. Бодрствуют только Алеша и Чирков. Алеша приводит в порядок записи, которые вел у кратера, аккуратно упаковывает захваченные оттуда образцы и передает все мне, потому что сам вернется с экспедицией на вулкан. Чирков тоже вручит мне пакет с указаниями, что требуется в ближайшие дни доставить к кратеру. Моя задача – как можно скорее отнести эту посылку на вулканологическую станцию.
Под утро нас будит лай собак, людские голоса, какая-то возня. Я лежу, упираясь головой в полог палатки; струя холодного воздуха ударяет в темя, забирается за шиворот. Я чувствую, как чьи-то ноги ступают прямо по мне, но еще долго не могу открыть слепленных сладкой дремой век.
В палатке трое новичков. Невероятно усталые лица. От одежды валит пар.
Я вспоминаю про бутылку спирта, которую спрятал здесь, отправляясь к вулкану. Нахожу бутылку и протягиваю вновь прибывшим. Прежде чем уснуть, еще слышу, как они чокаются, желают друг другу здоровья, крякают, выпив; у меня вот-вот потекут слюнки, но вскоре как бы проваливаюсь в глубокий, мягкий и теплый сугроб.
Когда я открываю глаза, вижу опять те же лица и не могу понять – спал я или нет. Кто-то из мужчин говорит:
– Вставайте. Пора в дорогу.
Когда же они отдохнули? И вообще, удалось ли им сомкнуть глаза?
Я поспешно укладываю рюкзак, сворачиваю спальный мешок, выбираюсь из палатки и бреду по глубокому снегу к небольшому холму, откуда в ясную погоду виден вулкан. Я иду проститься с ним. Над кратером, подпирая широкой шляпкой голубой небосвод, висит гриб, словно там взорвалась атомная бомба. Черный столб дыма торчит гигантским восклицательным знаком, настойчиво требуя внимания к себе и вызывая в моей душе неясную тревогу. Что хочет сказать земля, почему она так часто старается могучим громом обратить на себя внимание людей, словно боясь, что, занятые своими делами, они просмотрят то, чего нельзя просмотреть, чего будущие поколения не простят им.
У палатки повизгивают от нетерпения запряженные собаки. Погонщики грузят на нарты наше имущество, принесенные Алешей с вулкана образцы шлака и камней, затягивают все брезентом, обвязывают веревками, чтобы, если даже сани перевернутся, ничего не выпало. Санки деревянные. Длинные и узкие. Вместо полозьев – две длинные лыжи. Всё из крепкого камчатского дерева, соединения и стыки тщательно заделаны без единого гвоздя. Ременная упряжь обшита мягкой тканью. На каждые нарты по девять собак – больших, лохматых эскимосских псов с очень живыми глазами, взгляд которых настолько выразителен, что можно подумать, будто эти твари и впрямь все понимают, только говорить не умеют.
Погонщики могут сойти за двух близнецов, и даже имена их звучат похоже – Яша и Саша. Оба – камчадалы[5]5
Камчадалами называют старожилов Камчатки. Чаще всего это метисы, потомки смешанных браков европейцев и представителей местных национальностей.
[Закрыть]. Я еду с Яшей. Его прадед – донской казак – много десятилетий тому назад отбывал на Камчатке военную службу, здесь женился на девушке-ительменке и остался навсегда. Яша – невысокий, коренастый паренек. Лицо у него немного светлее, а щелки глаз чуть шире и скулы выступают меньше, чем у чистокровных представителей северных народностей, однако с первого взгляда ясно, что в жилах Яши течет азиатская кровь. Он работает на вулканологической станции. Летом отправляется в экспедиции на лошадях, зимой – на запряженных собаками нартах. На станцию пришел несколько лет назад. А до того занимался рыбной ловлей и охотой, как и его отец, дед и прадед.
– Хоть немножко поспали, Яша? – спрашиваю я.
– Спал.
– Где же вы спали, когда в палатке негде было даже ногой ступить?
– Тут спал. На нартах, – показывает он на сани.
Я не слишком удивлен, хоть и знаю, что ночью мела пурга. Я давно уже не удивляюсь выдержке северян, их умению применяться к самым, казалось бы, невыносимым природным условиям.
Яша развязывает брошенный у палатки мешок и достает из него охапку юколы[6]6
Юкола – высушенная на солнце рыба, основная и, можно сказать, единственная пища собак.
[Закрыть]. Он разрывает руками сухую рыбу, бросает каждой собаке по куску, и те ловят свою порцию на лету. Неужели это и вся их радость?
– Нет, – отвечает Яша. – Это только подкрепиться, чтобы в дороге были веселей. А главная кормежка – вечером.
– Всего один раз кормите?
– Один.
– А поите?
– Снега напьются.
Все-таки незавидная жизнь у этих четвероногих. Собачья.
Мы с Яшей переворачиваем нарты набок, счищаем с лыж намерзшие комья, снега и, простившись с вулканологами, пускаемся в путь.
Мне приходилось ездить на нартах, запряженных оленями. Я еще удивлялся, что эвенки обходятся только одной вожжой, а когда надо повернуть в сторону – тычут в морду животному длинным деревянным шестом. Яшины собаки запряжены совсем без вожжей, у него нет даже длинной палки, лишь короткий бич на толстом кнутовище.
– Лево, лево! – кричит Яша сиплым, простуженным голосом, и головной пес – вожак – сворачивает влево.
За ночь вчерашнюю колею занесло, и теперь собаки находят ее чутьем, часто сбиваясь с тропы и почти с головой окунаясь в рыхлый снег. Его так много, что, даже увязнув до подмышек, человек не достал бы земли. Собакам трудно тащить по такому снегу нарты. Почти невозможно. Поэтому каюры непрерывно кричат «лево»-«право», отыскивая оставшуюся с ночи колею, где придавленный снег уже прихватило морозом, и собаки не тонут в нем. Больше всего работы вожакам – они прокладывают тропу. Но и у замыкающих нелегкий удел – они ближе к нартам, так что им не только тяжелее передних тащить сани, но и чаще достается кнутом. Лучше всего тем, кто в середине. Им и тропу не искать, не протаптывать, и кнута не бояться.
Сегодня особенно плохо Горностаю – большому белому псу, запряженному ближе всех к нартам. В первый раз он свалился, когда я сидел на санях, а Яша на широких, подбитых оленьей шкурой лыжах ушел вперед – прокладывать тропу. Горностай упал, когда нарты катились под уклон, и собратья несколько десятков метров волокли его по снегу, а он корчился, не успевая вскочить на ноги; нарты наезжали на него, и раздавался душераздирающий визг. Наконец мне удалось как-то удержать рвущихся за хозяином собак. По пояс в снегу, я пробрался к Горностаю, распутал постромки, осмотрел собаку, но она была цела и невредима и благодарно лизнула мою руку. Я дал собакам с минуту отдохнуть. Высунув языки, они тяжело дышали, хватали снег, их бока вздымались, как кузнечные мехи, но все смотрели в ту сторону, где за небольшим холмом исчез хозяин.
