Текст книги "Я признаюсь во всём"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

14

Она загасила сигарету, наклонилась и встретила мой взгляд. Ее зеленые глаза были серьезными. Ее взгляд крепко, как магнит, притягивал мой, охватывая не пропуская его, и я чувствовал, как голос Хельвига снова расплывался передо мной, как все становилось туманным и пасмурным, и как комната начала кружиться вокруг меня. Я сжал руку в кулак. Потом я услышал шум и почувствовал острую боль. Я раздавил ножку бокала, который держал в руке. Сам бокал лежал на полу. Напиток впитывался в ковер, образуя на нем темное пятно.

– Извините, – сказал я и поднял бокал.

– Ваша рука! – крикнул Джо.

Я порезал большой палец. Из раны текла кровь. Я достал носовой платок.

– Я принесу йод!

– Сидите, – сказал я. – Это просто царапина.

Иоланта ничего не сказала. Я повернулся к ней спиной и наклонился, чтобы слушать Хельвига. Он возобновил разговор после паузы, причиной которой был я.

– В подобной духовной атмосфере, – продолжал Хельвиг, – растет молодежь Европы, в атмосфере абсолютной безнадежности. Наши интеллигенты – летописцы этой безнадежности.

Он говорил все громче и громче, похоже, это была его любимая тема. Остальные внимательно слушали, как медленно и осторожно он строил английские фразы. Радио играло «Американец в Париже» Гершвина. Мордштайн заботился о том, чтобы наши бокалы не были пустыми. Свет торшера был желтым и теплым. В подобной атмосфере было очень приятно болтать о конце света.

Я много раз изменял Маргарет с другими женщинами. Она знала об этом. А я знал, что она знала. Я никогда особенно не старался скрывать это. В тот вечер в моей голове неотвязно возникали две мысли: Я знал, что изменю ей с Иолантой Каспари и что в этот раз я очень постараюсь скрыть это от нее. Я не знал только одного: почему я хочу это скрыть. Что в этот раз было по-другому? Что меня тяготило? Я не мог сказать, что это было. Но только не совесть. Я боялся.

– Вы совсем ничего не пьете, – сказал кто-то около меня. Это был Мордштайн. Он держал в руке стеклянный графин и улыбался.

– О нет, – я залпом выпил свой бокал до дна.

– Так-то лучше, – сказал он и опять наполнил его.

Коктейль состоял из джина, рома и сока и слегка обжигал язык. Я смотрел на Иоланту. Она тоже не выпускала меня из поля зрения. Она подняла свой бокал и тоже выпила. Я слегка улыбнулся. И она улыбнулась на короткое мгновение.

Что ж, прекрасно, подумал я.

Но я боялся.

– Оставьте графин здесь, – сказал я.

– Пожалуйста, – сказал Мордштайн. Он поставил графин передо мной. Иоланта скрестила ноги и взяла новую сигарету. Дрожащей, как в судороге, рукой я протянул ей огонь. Она посмотрела на мою руку, затем на меня, затем опять на руку. Мне захотелось ударить ее. Потом она наконец прикурила. Она прикурила так поздно, что спичка обожгла мне палец. Это был тот палец, который я обмотал носовым платком.

Хельвиг и Маргарет все еще продолжали дебаты.

– Для коммунистов, – говорил немецкий автор, – антикоммунистическая литература Запада – за небольшим исключением – единственное триумфальное доказательство правильности пути, на котором они находятся, и достоверности окончательной победы, навстречу которой они шагают. – Сказав это, Хельвиг тоже выпил. Он выпил впервые за весь вечер, и его лицо покраснело. Похоже, он коснулся темы, которая была ему очень близка. Вероятно, это свойственно всем немцам, я это уже заметил. Нельзя пробыть с кем-нибудь и четверти часа, чтобы не быть втянутым в политический диалог не на жизнь и на смерть. Это была мания, это была эпидемия, казалось, Европа захлебывается политикой. Люди должны были ею заниматься, всегда, все без исключения. Да, у Маргарет действительно не было никакого понятия об этом континенте. Никто из нас, из тех, кто прибыл из-за океана, из мира и сытости, не имел никакого понятия.

– Как же возникла такая ситуация? – спросил в этот момент добрый толстый Джо. Его сигара потухла, и он сидел напротив Хельвига, как будто напротив своего комиссара.

– Это легко понять, – сказал немец. – Ужасы войны были не такими страшными. Это бы мы преодолели. Страшным было разочарование от мира. Вы обещали нам – не только нам! – мир, человеческое достоинство, свободу от страха и бедности, свободу слова, вероисповедания, и так далее, не стоит дальше продолжать.

– Нет, – сказал Мордштайн. – ради бога, не надо.

– Продолжайте, – сказал я.

– Если вы хотите это слышать. – Все уже были немного навеселе, В том числе и Хельвиг. – Итак, после того как мы поверили вам во всем этом, поверили «Голосу Америки», Лондонскому радио, Московскому радио, после того как вы со своим миром стали нашей единственной надеждой, потом мы попробовали этот ваш мир. И вы нас разочаровали. Вы нас обманули! Едва наступил мир, как вы снова стали нападать друг на друга. Едва наступил мир, как снова надо было бояться, людей опять стали угонять, бить, запирать. И даже вы, союзники, вцепились друг другу в волосы и предпочли лучше подружиться со старыми нацистами, чем протянуть руку вашим друзьям по войне. Мы не забыли, что сказал господин Черчилль.

– Что он сказал?

– Он сказал: «Мы забили не ту свинью».

Клейтон засмеялся.

– Очень весело, – сказал Хельвиг, – не правда ли?

Клейтон смутился.

– Итак, теперь вы понимаете, – сказал Хельвиг и опять приложился к бокалу, – почему в Европе пишутся такие книги?

– Я начинаю понимать, – сказала Маргарет.

– К этому еще присоединяется мучительное ощущение существования в перенасыщенной и смертельно больной экономической системе. Надо быть коммунистом, чтобы думать, что капитализм никогда не станет формой общественного развития будущего. Кроме того, время приборов Гейгера и фальшивых паспортов еще не пришло! – Он прервался, молодо улыбнулся и сказал: – Боже правый, типичный бош[1]1
  Бош – презрительная кличка немцев у французов во время Первой мировой войны. (Прим. ред.)


[Закрыть], не правда ли? Сразу же начинает держать речь. Я прошу прощения.

Он включил радио громче. Помещение наполнила танцевальная музыка.

Хельвиг поднялся и подошел к Иоланте.

– Потанцуем? – по-английски спросил он. Звучало несколько необычно: оба были немцами.

Иоланта кивнула. Они начали танцевать.

Сидевшие за столом поднялись. Маргарет танцевала с Клейтоном. Остальные гости последовали их примеру. Я остался за столом с Мордштайном. Мы смотрели на танцующих.

– Теперь вы знаете, откуда вы, – сказал Мордштайн. У него была необычно темная кожа, я заметил это только сейчас, когда он придвинулся ближе. На пальцах у него было множество колец. – Очень информативно – однажды увидеть ситуацию глазами немца. – Он с любопытством посмотрел на меня.

– В чем дело?

– Нет, ничего, мистер Чендлер. А что?

– Вы так странно на меня посмотрели.

– Я как раз подумал о том, как легко на вас, американцев, произвести впечатление.

Я повернулся к нему спиной и не ответил.

Иоланта танцевала с Хельвигом. Она танцевала хорошо. Каждый раз, когда она проходила в танце мимо, она смотрела на меня. И каждый раз я боялся.

Мондштайн продолжил говорить:

– Вы же знаете, что происходит в действительности. Вы верите, что власть у вас и что мы здесь, в Германии, являемся вашими творениями. Если бы вы хоть что-то понимали! Но нет! Достаточно Хельвига и его десятиминутной речи – и вы чувствуете себя в церкви. – Голосом Хельвига он повторил: – Время приборов Гейгера и фальшивых паспортов еще не пришло. – Он выпил и дружески улыбнулся: – Вы имеете представление, сколько сейчас можно опять заработать в Германии с помощью приборов Гейгера? А бункеры, танки, радары?

Танец закончился.

Хельвиг поклонился Иоланте, немного чопорно и очень по-немецки. Она кивнула ему и пошла к двери. Там она остановилась и обернулась. Ее глаза были темными, глубокими и опасными. Я встретил ее взгляд. Клейтон и Маргарет, болтая, прогуливались в соседней комнате.

– А что касается фальшивых паспортов, для которых еще, вероятно, не пришло время, – кто знает, когда вам понадобится фальшивый паспорт, мистер Чендлер.

– Мне он не нужен.

– Кто может это знать? Однажды, вероятно, понадобится. Кто тогда поможет? К кому вы тогда обратитесь? Не пугайтесь, мистер Чендлер, если он вам понадобится. Приходите спокойно к доброму старому дядюшке Мордштайну. А мы посмотрим, что сможем сделать для нашего американского брата…

Иоланта развернулась и вышла из комнаты.

Я встал. Теперь я действительно был пьян.

– Извините меня!

– Конечно, – довольно сказал Мордштайн и наполнил свой бокал. Я пошел к двери. Я не хотел идти. Мои ноги шли сами. Я видел перед собой Иоланту. Иоланту, которой там уже не было. Радио продолжало передавать танцевальную музыку. Я вышел в коридор. Коридор был слабо освещен и пуст.

Деревянная лестница вела вниз к выходу.

Я услышал, как закрылась входная дверь. Я прошел мимо гардероба к лестнице. Входная дверь бесшумно открылась. Я вышел в сад, лежащий в неестественно белом свете полной луны, висевшей над деревьями. Было очень тихо и тепло. Неожиданно заболела голова, и я стал плохо видеть.

Передо мной по направлению к теплице двигался силуэт.

Я пошел вслед за ним, и у теплицы я его настиг.

Это была Иоланта.

Она поднялась по двум каменным ступеням в пустую теплицу, в окна которой светила луна. Здесь стоял стол с садовыми инструментами и пара растений в горшках. Посередине стояла старая драная кушетка.

К этой кушетке шла Иоланта.

Мы не говорили ни слова.

Я схватил ее, прижал к себе и поцеловал. Она стянула платье с плеч, и мы опустились на грязную кушетку. Наши руки двигались синхронно. Лицо Иоланты в свете луны было совсем белым, резко выступали скулы, глаза были похожи на темные впадины. Ее рот казался большой раной, а груди белели двумя пятнами в молочных сумерках.

Она с трудом переводила дыхание, но ничего не говорила.

Я тоже молчал. Один раз она застонала. Я обнимал ее плечи, она прижалась ко мне, и вдруг я услышал тихий свистящий выдох, который становился громче и превратился в невыносимое неистовство.

Низко над садом пронеслась группа американских реактивных истребителей, летящих на ночные учения. Земля дрожала. Один цветочный горшок упал. Шум становился все громче и громче, уже казалось, что машины вот-вот врежутся в теплицу. Я почти терял сознание от возбуждения и страха. В этот момент Иоланта дико впилась зубами мне в губу. Я вскрикнул. Я чувствовал, как в рот потекла кровь. Она была теплой и соленой на вкус.

15

– Что говорят врачи?

Прошло полчаса. Иоланта вытянувшись лежала на моей больничной кровати, солнце светило в комнату.

Нам никто не помешал. Я чувствовал себя усталым и удрученным.

– Обследование только началось.

Я сидел на краю кровати и задумчиво смотрел на нее. Ее волосы разметались по подушке, одежда, которую она быстро стянула, валялась в беспорядке на полу. Ее грудь мерно поднималась и опускалась, она глубоко дышала. Почему я разрешил ей остаться здесь? Почему мы набрасывались друг на друга как животные всякий раз, когда не виделись несколько дней? Почему мы не уходим друг от друга? Что это такое, то, что нас связывает?

– О чем ты думаешь? – лениво спросила она и потянулась за сигаретой.

– Так, ни о чем. – Я забрал у нее сигарету.

– Сначала оденься, пожалуйста. В любой момент сюда может кто-нибудь войти.

Она молча кивнула и поднялась. Совершенно непринужденно она потянулась за одеждой. У нее была звериная естественность, не было ситуаций, в которых она стеснялась или смущалась. Она подошла к открытому окну, застегивая блузку.

– Ты с ума сошла?!

– Почему? – Она удивленно повернула голову.

– Отойди от окна! Тебя могут увидеть.

– И что?

– Это совсем не обязательно. Тем более здесь!

– Тем более не здесь, – сказала она и звонко рассмеялась.

Похоже, она нашла это очень смешным. Она все смеялась и смеялась.

– Прекрати, – сказал я. Но уже и я сам смеялся неконтролируемым, почти истерическим смехом. Иоланта была совершенно права. Действительно, почему не здесь? Это было сравнительно респектабельное местечко, если вспомнить те места и обстоятельства, в которых и при которых мы раньше занимались любовью. В лесу, в поезде, на полу, в гардеробе ателье и в трамвайном туннеле.

Я смеялся. Она подошла ко мне и прижалась своим смеющимся ртом к моим губам. Я обнял ее, когда она меня целовала. Мы уже не смеялись.

– Когда мы снова увидимся? – спросила она, уже одетая, собираясь уходить.

О моей болезни больше не было сказано ни слова.

– Я позвоню тебе.

– Я буду ждать.

Она не пожала мне руку, она больше не коснулась меня, она пошла к двери не оборачиваясь. Я сидел на кровати и смотрел ей вслед.

– Иоланта, – хрипло сказал я.

Она остановилась, но не обернулась. Она ждала.

Я молчал.

– Что? – спросила она, тоже хрипло.

– Ничего, – сказал я. – Иди.

Она ушла. Дверь за ней закрылась. Я лег на кровать и стал смотреть в потолок. Осторожно я провел языком по укушенной губе. Вся палата пропахла духами Иоланты.

После обеда пришла Маргарет. Я был очень уставшим, и она быстро ушла. Ей нечего было мне сказать. Ойленглас, с которым она говорила, перед тем как прийти ко мне, обещал представить окончательные данные осмотра в ближайшие дни.

Больше в этот день ничего не произошло. Только вечером раздался какой-то странный телефонный звонок. Звонил Мордштайн. Мы не виделись несколько месяцев, и я был очень удивлен.

– Не удивляйтесь, – игриво сказал он. – Я слышал от мистера Клейтона, что вы не очень хорошо себя чувствуете.

– Уже все нормально.

– Это радует, это действительно радует меня, мистер Чендлер!

– Спасибо, – ответил я и стал ждать, когда он положит трубку.

Но он продолжал:

– Что я еще хотел сказать… если я вам понадоблюсь, у вас же есть мой адрес, не так ли?

– Да.

– Спокойно приходите ко мне.

– Очень мило с вашей стороны. Но я не знаю…

– Никто никогда не может знать, – сказал он.

– Сегодня вы думаете: хоть бы Мордштайн оставил меня в покое…

– Ну что вы!

– …но завтра, вероятно, все будет по-другому! Завтра вы будете думать: Мордштайн – единственный, кто может мне помочь!

Довольно скоро мне пришлось вспомнить эти его слова.

16

«Профессор доктор мед. наук Виктор Ц. Вогт» – было написано на табличке на двери.

Это было спустя два дня. Вогт попросил меня прийти к нему, чтобы узнать о результатах осмотра. Он пригласил меня на пять часов, было уже четверть шестого, но через медсестру он попросил извинить его за то, что он задерживается. Я сидел в пустой сумрачной комнате и листал иллюстрированные журналы. Марлен Дитрих получила крест французского Почетного легиона. В Нью-Йорке арестован клуб, в котором молодые девушки сдавались в аренду миллионерам. В Пиринеях четверо исследователей погибли в пещере. В Корее продолжалась война. Я листал все подряд, сначала читал подписи под юмористическими картинками, а потом смотрел сами картинки. Многие были очень смешными. Через некоторое время я опять посмотрел на табличку на двери и стал размышлять, что обозначает «Ц.». Цезарь? Или Цилле? Темнело.

Оба прошедших дня были заняты дальнейшими обследованиями, меня просвечивали, обстукивали, давали пить различные жидкости. Ойленглас и Вогт были всегда ровно дружелюбны и настроены по-деловому. О течении обследования они не сказали ни слова. Я тоже больше ничего не спрашивал. Я стал намного спокойнее, атмосфера больницы усыпляла меня. Вероятно, мне добавляли какие-нибудь успокаивающие средства в еду, бромид или что-нибудь подобное. Я слышал, что это обычное дело. Возможно, этим и объясняется равнодушие, с которым я воспринимал события вокруг меня. Проблемы с речью у меня исчезли, головные боли держались в границах переносимости. Маргарет приходила каждый день. С Иолантой после ее посещения я больше не говорил.

Я взял новый журнал. Листая страницы, я пытался привести себя в состояние определенного возбуждения. В следующие минуты решится мое будущее. Я узнаю, здоров я или болен, буду я жить или умру. Все зависело от данных осмотра. Я ожидал, что мои ладони станут влажными, в губы сухими. Но ничего подобного не произошло. Я спокойно сидел и констатировал, что мои размышления навевают на меня скуку. Вероятно, дело все-таки в еде.

Дверь с табличкой открылась, и появился Ойленглас. Я встал.

Ойленглас еще раз извинился за опоздание и провел меня в кабинет своего шефа. Это была большая уютная жилая комната, которая ничем не напоминала о врачебной деятельности ее владельца. Я пожал Вогту руку, мы сели. Профессор предложил сигареты и коньяк. Затем он подвинулся ко мне поближе:

– Мы хотим поговорить о некоторых вещах, которые вас интересуют, а именно – о результатах обследования.

– Да, – сказал я и улыбнулся. Здесь было очень уютно.

Вогт открыто взглянул на меня:

– Мистер Чендлер, мы обследовали вас настолько тщательно, насколько это было возможно с помощью тех методик, которыми мы владеем. Мы внимательно изучили результаты, и тем не менее, как тогда, так и сейчас мы не можем сообщить вам точные данные о состоянии вашего здоровья.

Он замолчал, наступила тишина.

– Что это означает? – наконец спросил я. – Вы не можете сказать, есть у меня опухоль или нет?

– Мы не можем сказать вам это с абсолютной уверенностью, – объяснил Ойленглас и поправил очки.

– Но это же и было целью обследования, господа! – сказал я и коротко рассмеялся. Смех был какой-то чужой, и это меня удивило. Вогт потер руки, его круглое лицо выглядело в сумерках как большая белая луна.

– Мистер Чендлер, – писклявым голосом сказал он, – мы говорим о сегодняшних результатах обследования. Мы же еще не закончили.

– Почему же вы не продолжаете?

– Потому что для этого нам нужно ваше согласие, – сказал Ойленглас.

Меня как будто что-то кольнуло, я даже на несколько секунд очнулся от своего летаргического сна:

– Согласие – на что?

– Чистая формальность, – звонкий бабий голос Вогта звучал из сумерек. – Но нам оно необходимо. – Он придвинулся ближе, я опять почувствовал запах чеснока. – В настоящий момент мы можем с определенностью сказать вам, мистер Чендлер, что что-то с вашим мозгом не так, как должно быть. В левой передней части есть новообразование.

– Ага, – сказал я.

– Хотите еще коньяку? – спросил Ойленглас.

– Нет, почему вы спросили?

– Я просто подумал, – сказал он.

– Если у меня опухоль… – начал я.

– Не опухоль – новообразование, – поправил меня Вогт.

– Ну хорошо, новообразование! Если вы уже знаете, что оно у меня есть, почему же вы меня не оперируете? Что вам еще непонятно, господа? – Так это бывает, думал я. Так они сообщают пациентам. Никакого эффекта. «Хотите еще коньяку?» И это все? Какой-нибудь автор в Голливуде может себе это позволить? Какую-нибудь подобную кислую сцену!

– Вы слишком торопитесь, мистер Чендлер! – Вогт наполнил свой бокал. – Мы не можем оперировать так быстро. Во многих случаях можно обойтись и без операции.

– В каких?

– Если речь идет о доброкачественном образовании, его можно удалить с помощью облучения.

– И вы считаете возможным, что у меня доброкачественное образование?

– Разумеется, мистер Чендлер!

– Конечно, мистер Чендлер!

Они выпалили это одновременно и слишком быстро. Оба смотрели на меня с улыбкой. У меня было чувство, что я должен доставить им маленькую радость: ведь они потратили на меня столько сил.

– Теперь я тоже хотел бы коньяку, – сказал я. Мне поспешно его протянули.

– Спасибо, – сказал я и улыбнулся. – Далеко же мы продвинулись! Это у вас такая система?

– Какая?

– Сообщать смертный приговор пациенту частями?

– Мистер Чендлер, – укоризненно сказал Вогт писклявым голосом.

– Конечно, – сказал я. – Эта промежуточная стадия не так приятна! Когда я узнаю точные результаты?

– Если вы дадите согласие на маленькое вмешательство, то завтра вечером.

– Что еще за маленькое вмешательство?

– Речь идет о так называемой вентрикулографии, – сказал Ойленглас.

– Ага.

– Это такой метод обследования, – объяснил Вогт, вспомнив, что мне все надо объяснять, – с помощью которого мы сможем точно определить контуры образования, его природу и местоположение. Мы введем в ваш мозг контрастную жидкость и сделаем рентген. Контрастная жидкость окружит образование со всех сторон, и оно четко прорисуется.

– Звучит вполне разумно.

– Это великолепный метод, – с энтузиазмом сказал Ойленглас.

– Один вопрос… – я поставил бокал.

– Да, пожалуйста?

– Как контрастная жидкость попадет в мой мозг?

– Через две маленькие дырочки, – сказал Вогт и смущенно закашлялся.

– Через две маленькие дырочки, – повторил я.

– Через две маленькие дырочки, – повторил Ойленглас. Похоже, внезапно мы все начали страдать литеральной парафазией.

Вогт встал и включил торшер.

– И что же это за две маленькие дырочки? – спросил я.

Он подошел ко мне и с двух сторон прикоснулся к затылку, сантиметрах в десяти от начала роста волос.

– И на это вам нужно мое согласие?

– Нет, – сказал Вогт, удивив меня.

– Но…

– Ваше согласие, мистер Чендлер, нам нужно не на вентрикулографию. Если во время ее проведения мы установим, что речь идет о злокачественном образовании, мы прооперируем вас сразу.

– Не приводя меня в сознание?

– Да, мистер Чендлер.

Я встал и подошел к окну. На улице было уже совсем темно. Сквозь деревья парка я видел огни улицы. Проехал автомобиль. Я повернулся.

– Послушайте, – сказал я, – все эти разговоры о вентри…

– Вентрикулографии…

– …не являются ли они частью вашего метода – таким образом сообщать о том, что операция необходима? Может быть, вы уже знаете, что у меня злокачественная опухоль?

– Нет, мистер Чендлер, – сказал Вогт и посмотрел на меня. Больше он не сказал ничего. Но мне стало ясно: они действительно еще не знали. Я подошел к столу и сел. – Что я должен подписать?

– То есть вы согласны?

– Конечно, – сказал я. – Я же не могу жить дальше в такой неопределенности.

– Очень разумно, мистер Чендлер. – Ойленглас взял формуляр с письменного стола. – Это обычная расписка, которую дают перед каждой операцией – даже когда просто удаляют слепую кишку. Вы подтверждаете, что согласны на вмешательство.

– У вас есть перо?

Он протянул мне ручку. Я подписал формуляр.

Я не читал, что там было написано. Я боялся увидеть где-нибудь в тексте слово «смерть».