Текст книги "Я признаюсь во всём"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

14

– До свидания, до свидания, возвращайся скорее, – пел женский голос в сопровождении саксофона на пустой лестнице. Иоланта слишком громко включила радио. Когда через полчаса я вошел, в квартире все так же раздавались примитивные синкопы. Во всех комнатах горел яркий свет и царил беспорядок.

– Добрый вечер, – сказал я и удивленно огляделся. – Что здесь происходит?

Иоланта подняла голову – она сидела на коленях на полу перед чемоданом – и снова вернулась к своей работе:

– Мы уезжаем.

Я взглянул на стопку белья на кровати, обувь на полу, вешалки, которые были разбросаны по комнате, и вежливо спросил:

– Так внезапно?

– Да. – Иоланта откинула волосы с лица и встала, чтобы взять полупустой стакан. Рядом со стаканом стояла бутылка коньяка, также была наполовину пустая. Иоланта опустошила стакан. Она уже немало выпила, ее глаза были влажными, а движения неуверенными. Когда она брала сигарету, пальцы ее дрожали.

Я дал ей прикурить и сделал радио тише.

– Зачем ты его выключаешь?

– Я не выключаю, только убавляю громкость.

Она странно посмотрела на меня, затем отвернулась, не сказав ни слова, и продолжила паковать вещи.

– Иоланта, – сказал я, – мы не можем уехать.

– Можем.

– Нет, не можем.

– Да? И почему же?

– Потому что Лаутербах арестован.

Это заставило ее прислушаться:

– Ты не получил деньги?

– Нет.

Она помедлила, застыла, разглядывая шелковый чулок, который держала в руке, и вдруг решительно положила его в чемодан:

– Тогда мы поедем без денег.

– Ни в коем случае, – сказал я. – У меня совсем другие планы.

– Мне все равно.

– Иоланта, что с тобой? – спросил я, теперь уже громко.

На улице разыгралась внезапно налетевшая буря. Окна тихонько звенели. Наш дом не был новым.

Она допила свой коньяк:

– Мне надоела Вена, в этом все дело. Поэтому я уезжаю, и ты поедешь со мной.

– Нет.

– Хорошо, – сказала она. Ее зеленые глаза впервые смотрели на меня холодно и твердо. – Тогда тебе придется кое-что объяснить полиции.

Я вдруг ощутил усталость и скуку. Образ Вильмы мелькнул перед глазами, мне хотелось удержать его, но он уже исчез. Я вздохнул:

– Ты выпила, Иоланта.

– О да.

– Слишком много.

– Не за свой счет, – объяснила она и потянулась к бутылке. – У меня были гости.

– Кто же?

– Господин Феликс.

– Кто это? – Я действительно сначала не мог вспомнить этого имени.

– Ты не помнишь господина Феликса?

– К сожалению, нет.

– Собственно, он приходил, чтобы поговорить с тобой. – Она села на чемодан. Ее ночная рубашка задралась. Она сидела небрежно, поджав ноги по-турецки. Чулки были спущены. Она сделала глоток. Я почувствовал запах коньяка.

– И о чем он хотел со мной поговорить? – Впервые за долгое время я снова почувствовал боль в суставах.

– О Вильме, – ответила Иоланта и выпустила облако дыма. Кучка пепла росла. Теперь я вспомнил, кто был этот господин Феликс. Друг Вильмы. Друг Вильмы, которую я любил. Господин Феликс. Он был здесь.

– Когда он узнал, что тебя нет, он решил поговорить со мной.

– О чем?

– О своих сомнениях.

– Его что-то заботит?

– Да. Вильма.

Пепел упал на ковер, между ног Иоланты. Она опять потянулась за коньяком. Я схватил бутылку и крепко сжал. Иоланта попыталась вырвать ее у меня из рук.

– Ты выпила достаточно.

– Вовсе нет. – Она отобрала у меня бутылку и налила себе полный стакан. Коньяк пролился через край. Поднимая стакан, она пролила еще больше.

– Феликс встревожен тем, что Вильма любит тебя. Он просил совета и помощи. Посоветовать я ему ничего не смогла, но помочь обещала.

Моя головная боль усиливалась.

– Он действительно пришел сюда, чтобы рассказать тебе, что Вильма любит меня?

– Он еще очень молод, Джимми. Ты не можешь винить его за это. Он тоже любит Вильму.

– Так.

– Больше, чем ты.

– Что?

– Я сказала: больше, чем ты.

– Я не люблю Вильму, – громко произнес я. Это причинило мне боль, я не хотел этого говорить. Я почувствовал, что тем самым теряю Вильму.

Зачем я лгал?

– Зачем ты лжешь? – спросила Иоланта.

Помада размазалась на ее губах. Она выглядела старой и развязной, ее кожа блестела.

– Да, – сказал я с неожиданным отвращением. – Зачем, в самом деле? Я поправлюсь: я люблю Вильму.

– Именно, – она закивала головой, мне уже казалось, она никогда не перестанет кивать.

Я потянулся к стакану, который Иоланта держала в руке, но она не выпускала его.

– Я верну, – сказал я. – Только сделаю глоток.

Она отпустила. Коньяк сильно обжигал и на вкус был приторно сладким. Я встал, так как вдруг почувствовал, что не могу его проглотить, и сделал глубокий вдох. Мне стало лучше. Только голова продолжала болеть.

– Я собирался поговорить с тобой об этом. Это так – я влюблен в эту девушку уже некоторое время.

– Я знаю, – спокойно ответила она.

Я начал ходить по комнате взад-вперед. Когда я поворачивался к Иоланте спиной, я видел ее в венецианском зеркале, которое висело на стене. Она тоже видела меня.

– Давай спокойно поговорим об этом, – предложил я. – Какое-нибудь решение найдется для нас обоих.

– Мы должны уехать, – вырвалось из ее узких губ.

– Почему нам нужно уезжать, если, как ты говоришь, ты знаешь об этом уже давно?

– Мы должны уехать не из-за Вильмы.

– А из-за чего?

– По другой причине.

– По какой же?

– Я не могу тебе этого сказать.

– Смешно! – закричал я. – Почему это ты не можешь?

Я стоял перед зеркалом и смотрел на нее. Я видел, что она судорожно сжала ноги.

Она видела, что я заметил это, и натянула халат.

– Повторяю тебе: я не могу этого сказать.

– Тогда ты не можешь от меня требовать, чтобы я уехал вместе с тобой.

– Я боюсь! – неожиданно дико закричала она. – Я боюсь – это ты понимаешь?!

– Нет.

– Я должна уехать отсюда! Немедленно! Еще сегодня ночью! И ты должен уехать со мной. Завтра уже будет поздно.

– Поздно для чего?

– Для всего! Ты дурак, ты влюбился здесь в молоденькую девчонку и думаешь, что в мире больше ничего не происходит! Ты даже не видишь, что творится вокруг тебя.

– Очевидно, нет. Но ты могла бы мне объяснить.

– Я не могу! Я только говорю тебе – речь идет о моей жизни! И о твоей тоже!

Мое тело невыносимо болело.

– Ты пьяна и ревнуешь, – возразил я громко. – В этом все дело.

– Свинья, – ответила она и заплакала. Она молниеносно нагнулась, и стакан полетел в мою сторону. Он был из цельного стекла, очень тяжелый. Я успел отклониться. Стакан попал в зеркало, и оно разлетелось вдребезги.

– Иоланта! – закричал я и бросился к ней. Но она оказалась проворнее. Через долю секунды в мою сторону полетела бутылка из-под коньяка, которая угодила мне в переносицу и следующее мгновение разбилась. Я почувствовал сильное жжение – спирт проник в рану, и кровавая пелена заслонила мне свет. Пошатнувшись, я стал падать вперед, на руки Иоланте.

– Боже, Джимми, что я наделала!

– Дай платок, – сказал я.

Я ничего не видел.

– Да-да, Джимми. Я не хотела! Я боюсь! Мне очень страшно!

– Платок, быстро!

– Вот, – она приложила его к ране.

И тут началось.

Молниеносно у меня перехватило дыхание. Так уже было однажды. Ослепительный свет, безумная боль, падение в бездну.

– Иоланта! – закричал я. – Держи меня!

Она пыталась удержать меня, но я падал, проваливаясь куда-то очень глубоко, как и в прошлый раз. Это был второй тяжелейший приступ.

15

Боль.

Я не могу ее описать, эту боль все последующие часы и дни. Она не поддавалась классификации. Чтобы дать ей определение, нужно изобрести новые слова. Но этого не смог бы сделать ни один человек, так как боль была нечеловеческой. Я не жил больше. В промежутках между сном и бодрствованием я существовал, не в состоянии слышать, видеть, думать. Я ничего не ел, ничего не пил. Не мог пошевелиться, словно был парализован. Я лежал и ждал, когда стихнет боль. Но она не отступала.

16

Сейчас день или ночь?

Который час? Какой сегодня день?

Однажды я открыл глаза. Мне наложили повязку, я чувствовал это. Иоланта сидела у моей постели, я узнал ее силуэт. Размытый силуэт в красном обрамлении. Она склонилась ко мне:

– Тебе лучше?

– Нет, – сказал я. Я не понимал, что вовсе не говорил, а только шевелил губами. Мне не лучше. Кажется, мне уже никогда не станет лучше. Может, это конец?

Но если это конец, почему он тянется так долго? Когда же это кончится?

17

Боль, как будто разрастаясь, давно уже распространилась от головы дальше. Иногда у меня было такое чувство, словно голова больше совсем не болела, как будто она уже отмерла со всеми органами и тканями, как больной сук дерева. Это было в те минуты, когда в моей правой ноге, или в груди, или в кисти руки разыгрывалась страшная боль.

Конечно, это было следствием переутомления и износа моей нервной системы, которая не могла больше справляться с напряжением последних дней. Сигнальная система организма совсем расстроилась, все реакции и рефлексы перепутались. Лишь одно независимо от всего остального остается постоянным – боль. Боль сама по себе. На третий день – позже Иоланта скажет, в котором часу, – я дошел до того, что карандашом в блокноте, который она держала передо мной, смог нацарапать только одно слово. Пока она пыталась его разобрать, я с напряжением смотрел на нее. Затем она кивнула и поднялась, собираясь уходить, а в изнеможении закрыл глаза в ожидании чуда.

Слово, которое я написал, было «морфий».

18

Я получил его не сразу.

Достать морфий без рецепта было непросто. Иоланта объехала весь город, заходила в кафе с самой отъявленной репутацией, в самые темные переулки пригорода на той стороне Дуная. Она торговалась с сутенерами, грузчиками, матросами и толстыми бабами, которые разливали ром в портовых забегаловках.

Я лежал в постели в полубессознательном состоянии и ждал, когда она придет. Я все еще не мог говорить. Тем не менее я был в состоянии понять, что Иоланта не может вызвать врача, который бы меня обследовал и лечил, что у меня нет возможности попасть в клинику, если только я не хотел в ту же минуту выдать себя, в следующее же мгновение быть арестованным и предстать перед судом. Я не задумывался об этом, когда предпринял аферу, но теперь мне это было совершенно ясно. Теперь я понимал, что бесчисленное множество анонимных чинов криминальной полиции во многих странах только того и ждали, очень терпеливо, что однажды где-то появится мужчина, который больше не сможет выдерживать боль и попросит о помощи. Этого мужчину с опухолью они и поджидали. Они могли позволить себе ждать. У них было время. И они не испытывали такой боли.

Когда поздно ночью Иоланта наконец вернулась домой, она была бледной и очень усталой.

– Утром, – с порога сказала она. Ее губы дрожали. – Утром я его получу.

Я на миг прикрыл глаза, чтобы показать ей, что я понял.

– Мужчина, который мне обещал, принесет его сюда сам, в десять часов.

Я нащупал блокнот и написал: «Нет!»

– По-другому невозможно, – хрипло сказала она. – Он настаивает на этом.

«Почему?» – написал я.

– Это его условие. – Ее нижняя губа затряслась как при приступе лихорадки. – Иначе мы его не получим.

Я не понимал этого, но молча смотрел на нее с растущим удивлением – так, что Иоланта внезапно начала истерично всхлипывать. Я хотел ее успокоить, но мог двигаться, лишь прикладывая неимоверные усилия, а о том, чтобы что-то сказать, не было и речи. Поэтому я только смотрел, как она обливала слезами мою подушку, сжимая и разжимая кулаки. Однако она никогда раньше не плакала, думал я с удивлением и неприязнью. Что с ней произошло? Она совсем потеряла самообладание? Или причиной тому была моя связь с Вильмой? Она лежала и бесшумно всхлипывала, эта картина ясно отражалась в моем обычно затуманенном сознании.

Вторым впечатлением, которое я в точности запомнил, был тот факт, что на следующее утро, в девять часов, Иоланта – мы оба почти не спали: я был измучен нарушениями зрительных функций и слуха ввиду дефицита каких бы то ни было питательных веществ и быстрого истощения моего организма – опрокинула полный стакан коньяка. Она сделала это тайно и думала, что я не видел ее, так как стояла в другой комнате. Однако я смог различить ее фигуру в уголке разбитого зеркала, который еще торчал в раме. Она облокотилась на окно, посмотрела вниз на улицу и вся скорчилась, когда проглотила такое количество алкоголя. Затем она отправилась в ванную чистить зубы.

В последующие несколько часов она еще дважды ходила в ванную, после того как побывала в соседней комнате и снова приложилась к бутылке. Когда она вернулась ко мне, на ней было синее платье с высоким воротом, и я испугался оттого, что она добела напудрила лицо и так накрасила губы ярко-красной помадой, что рот ее производил впечатление ужасной зияющей раны. Ее глаза запали, веки посинели. Она была похожа на привидение или на клоуна после смерти. Я попытался улыбнуться, но она оставалась серьезной.

«Он точно придет?» – написал я в блокноте.

– Да, – ответила она, не глядя на меня.

Он пришел вовремя, с точностью до минуты. Когда он позвонил, Иоланта поднялась, как механическая кукла.

– Это твоя вина, – возбужденно сказала она. – Все происходит по твоей вине. Я хотела уехать. Теперь уже поздно.

С этими словами она оставила меня одного и вышла в прихожую. Я не понял ее. Я не имел понятия, о чем она говорила, и мне в голову пришла мысль, уже не в первый раз, что она, вероятно, сумасшедшая. Многое в ее поведении говорило об этом.

Иоланта снова вошла в комнату. Мужчина вошел сразу вслед за ней. Он радостно улыбнулся и поднял руку в знак приветствия, когда увидел меня. В правой руке он держал небольшой пакет.

19

Я посмотрел на него.

В моей измученной голове пронеслась тысяча мыслей, но ни одна из них не получила ответа. Я был не в состоянии что-либо понимать. Иоланта же стояла позади Мордштайна. Ее абсолютно белое лицо было каменным. Оно больше ничего не выражало. Мордштайн осторожно присел на край кровати.

– Вы наверняка удивлены увидеть меня здесь, – сказал он.

Я кивнул.

– Вы не можете говорить?

Я покачал головой.

– Боль?

Я снова кивнул.

Казалось, он был удовлетворен ответом. Он закинул ногу на ногу и достал портсигар.

– Вам не помешает, если я закурю? – спросил он с улыбкой. Я не двигался и только смотрел на него. Он взял сигарету и сел в пол-оборота.

– Дайте, пожалуйста, прикурить, – попросил он.

Иоланта, как лунатик, взяла зажигалку, которая лежала на столе, и поднесла ему огонь. Ее рука, в которой она держала зажигалку, так сильно дрожала, что ей пришлось взять ее обеими руками.

– Спасибо, сказал Мордштайн и улыбнулся. Она с неприязнью смотрела на него. Он снова повернулся ко мне: – Чтобы ответить на вопрос, который вас так волнует, мистер Чендлер, морфий я принес.

Я глубоко вздохнул.

– Вы рады этому, не так ли?

Я кивнул.

– Видите, он здесь, – любезно продолжал он. Он вскрыл упаковку и достал коробку с ампулами. – Я подумал даже о шприце для инъекций, – сказал он и положил его на мою кровать. – Врач, который продал мне это, объяснил в точности, как сделать укол. Я отличная медсестра, – он от души рассмеялся и проверил шприц на свет.

Что все это значило? Зачем Мордштайн пришел сюда? Кем он был на самом деле? Что знала о нем Иоланта? Откуда он знал Иоланту? Эти вопросы, или, точнее, обрывки этих мыслей, мучили меня. Я со страхом ожидал, что же произойдет дальше.

– Сделать вам инъекцию прямо сейчас? – спросил Мордштайн.

Я кивнул.

– Вы испытываете страшные боли, не правда ли?

Я снова кивнул. Что все это значило? Почему он спрашивал? Он должен был знать об этом.

– И вы понимаете, что только морфий может избавить вас от боли?

Кивок.

– Этот морфий, – произнес он медленно, – мой морфий.

Кивок.

Мне кажется, я понял. Я схватил блокнот и написал: «Конечно, я заплачу».

Он прочитал и снова рассмеялся:

– О да, мистер Чендлер, конечно же заплатите!

Я должен был закрыть глаза. Внезапно я не мог больше видеть шприц и ампулы, боль прокатилась по телу горячей волной. Я заставил себя снова открыть глаза. Он все еще держал шприц перед моим лицом. Должно быть, оно выражало такую звериную жадность и сомнения, что Иоланта не смогла этого вынести.

– Прекрати наконец, – сказала она задыхаясь.

Он медленно повернулся к ней.

– Помолчи, любимая, – попросил он, не повышая голоса. Теперь ее лицо выражало такой страх, какого я никогда еще не видел. Она отошла к окну. Ее спина сотрясалась. Она снова плакала. В этот момент я понял большую часть того, что меня так занимало. Остальное в тот же момент объяснил мне Мордштайн:

– Извините, мистер Чендлер, моя жена иногда бывает истерична.

В комнате наступила мертвая тишина.

Мы долго смотрели друг на друга не отрываясь – я и Мордштайн.

– Да, – сказал он и при этом утвердительно покачал головой, – Иоланта – моя жена. Вы этого не знали?

20

Нет. Этого я не знал.

Мне казалось, что я знал достаточно – практически все. Но я опять ошибся. Я действительно мог однажды догадаться. Это было так просто. Собственно, с самого начало это лежало на поверхности. И это все объясняло: поведение Иоланты в Мюнхене, ее исчезновение, предложение Мордштайна мне помочь, встречу в вагоне поезда, опасения Иоланты в Вене, ее слезы. Да, это все объясняло. Но только я этого не знал.

– Чтобы быть более точным, я должен сказать, что Иоланта была моей женой, – продолжал Мордштайн. – Два года назад она развелась со мной. Но в остальном, в полном смысле этого слова, вы понимаете, о чем я говорю, она остается моей женой. По крайней мере в настоящее время. В решающие минуты, хотел я сказать. – Он обернулся и посмотрел на нее. Он мог видеть ее только со спины. Этого ему было достаточно.

– У нас так много общего, мистер Чендлер, так много того, что нас связывает. Невозможно совсем уйти от человека, которого однажды любил. Это касается и нас. Прежде всего Иоланты. Вы не должны обвинять ее в этом, мистер Чендлер. – Он склонился ко мне, так как я застонал. – Что вы хотели сказать?

«Дайте мне морфий», – написал я в блокноте.

– Сейчас, мистер Чендлер, сейчас. Я должен объяснить вам еще некоторые моменты. План присвоить ваши деньги…

«Морфий, пожалуйста!»

– Вы не должны быть так нетерпеливы, это лишь займет больше времени. Итак: план присвоить ваши деньги, конечно же, сразу пришел мне в голову, как только вы попросили меня достать фальшивые документы. Я имел намерение раздавить вас. Наша милая Иоланта, простите, что я употребляю слово «наша», также немедленно выразила готовность помочь мне. – Он снова посмотрел в окно, затем опять на меня. – Она должна была немедленно обокрасть вас. Еще в вагоне поезда. Соответственно моему плану мы должны были еще в ту ночь завладеть деньгами…

«Пожалуйста, морфий!»

– Да, мистер Чендлер, я скоро закончу. Но Иоланта не обокрала вас, а использовала бумаги, которые я дал ей, для того чтобы сбежать с вами. Она объяснила мне вчера, когда я снова нашел ее в Вене, что с этим не связано ее намерение уйти от меня, и я почти склонен ей поверить. Поскольку кто же не знает женщин? Переменчивы, подвержены смене настроения, трусливы. И конечно же, нельзя забывать о любви. Вы произвели впечатление на мою жену, мистер Чендлер. И как же было не предположить, что она захочет сбежать с вами?

Сбежать. Сбежать со мной. От него. Именно это она намеревалась сделать. Да, это было верно. Но и это относилось к тем вещам, которые я неправильно толковал. Я принял ее желание бежать за ревность. Теперь я знал правду. Но теперь было уже поздно.

– Но теперь уже поздно, – медленно проговорил Мордштайн. – Я уже начал беспокоиться, когда так долго ничего не слышал об Иоланте. Поэтому я приехал в Вену. Я убедился, что был прав в своих опасениях. Нельзя доверять женщинам.

«Морфий. Морфий. Пожалуйста, Мордштайн».

– Теперь мы закончили, мистер Чендлер. – Он достал из коробки стеклянную ампулу и отпилил кончик. Он наполнил шприц, поднял его вверх, надел иглу и продолжал держать шприц неподвижно в воздухе.

– До этого, – сказал он, – мы должны уладить еще одну мелочь. Дайте мне документ, по которому я получу деньги на вокзале в Мюнхене.

Я не шевелился.

– Вы поняли меня?

Я кивнул.

– И?

«Нет», – написал я в блокноте. Иоланта, стоя у окна, обернулась.

– Мистер Чендлер, – мягко проговорил Мордштайн, – если вы не дадите мне документ, я вылью содержимое этой ампулы в воздух. Было бы очень жаль лекарства. Так как же?

Я отрицательно покачал головой.

Он выдавил содержимое шприца в воздух. Тонкая струйка жидкости описала дугу. В два прыжка Иоланта очутилась возле меня. Она выглядела опустошенной, и неожиданно очень старой:

– Отдай ему деньги, Джимми, это уже не имеет смысла.

Я почувствовал себя так, будто мне вырвали сразу все коренные зубы. Мое тело скорчилось в судороге, меня стошнило. Я не сильно испачкал кровать – из меня вышло лишь немного желчи. Иоланта убрала. Я видел, как Мордштайн снова берет ампулу и наполняет шприц.

– В упаковке было двенадцать ампул, – проговорил он. – Осталось одиннадцать. Если вы в ближайшее время не передумаете, их будет десять.

Он поднял шприц. Иоланта стояла рядом с ним с поникшими плечами. Она не шевелилась. Ее глаза были широко раскрыты, зрачки маленькие, как булавочные головки.

– Так как же, мистер Чендлер?

– Джимми, пожалуйста!

Я отрицательно покачал головой.

Иоланта застонала так, словно ее пнули в живот.

Теперь оставалось только десять ампул.

На четвертой ампуле, содержимое которой Мордштайн выплеснул на ковер, я не выдержал.

– Где документ? – спросил Мордштайн, который тут же сообразил, что я сдался. Я написал. Он подошел к маленькому столику в стиле барокко и достал его из бокового ящика. Затем он снова подошел ко мне. Иоланта отвернулась, когда он вскрыл пятую ампулу и наполнил шприц. Впервые за три дня мне удалось пошевелить рукой, которую я протянул Мордштайну.

– Хорошо, – проговорил он. – Теперь последнее, мистер Чандлер. Где документы для получения остальных денег?

Я лежал не двигаясь.

– Вы должны были и вторую часть суммы оставить также где-то в Германии.

Я не шевелился.

– Ну хорошо, – сказал он. – Тогда у вас останется только семь ампул.

– Постойте, – сказал я. Это было первое слово, которое я произнес за последние три дня, и мой голос казался чужим. – Подождите. Он в моем поггг… – подбородок у меня отвис, я по-детски закартавил.

– В вашем портмоне, – проговорил он и кивнул. Он взял его со стола и нашел квитанцию с вокзала в Аугсбурге. – Это документ на получение всей суммы?

Я закивал.

– Разумеется, я не верю вам, – сказал он. – Но так как вы поедете со мной в Германию, чтобы снять деньги, риск не так велик. Я все еще могу вас выдать. – Он положил оба документа в карман. Вместе с ними сто тысяч марок перекочевали к другому владельцу. Это произошло очень быстро. Это заняло всего пятнадцать минут и потребовало пяти ампул морфия. Мордштайн снова взял шприц, который до этого отложил в сторону.

– Итак, – сказал он, – теперь мы все разрешили. Я рад, что вы были настолько разумны, чтобы понять меня и пойти мне навстречу.

Он не был садистом, он не стал меня мучить дальше ради собственного удовольствия, и не стал больше произносить речей. В тот же момент он сделал инъекцию. Через семь минут я спал как убитый и больше не чувствовал боли.

Морфий подействовал.