Текст книги "Я признаюсь во всём"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

11

В семь часов сорок пять минут я сидел побритый, вымытый и одетый. Мне было очень хорошо. Пол больше не качался, головокружение почти прекратилось, головная боль была слабой. В восемь часов позвонила Маргарет и сказала, что зайдет после обеда, «Фиделю» был прекрасен, а Бакстеры передавали привет. В десять минут девятого появились Ойленглас и Вогт. На Вогте не было белого халата, вероятно, он это сделал по психологическим причинам. У меня должно было появиться впечатление, что обследование легкое и неглубокое. Оно у меня и возникло. Покуривая и болтая, мы прошли по длинным белым коридорам до двери с надписью «Лаборатория I». Это была рентген-лаборатория.

– Сначала мы обследуем ваш череп, – сказал Вогт.

В лаборатории ждал ассистент. Обследовал меня Ойленглас. Вогт стоял рядом и смотрел. Меня поставили перед аппаратом, в кабинете стало темно, загудели лампы, и Вогт вместе с Ойленгласом исчезли за защитной ширмой. Они сказали несколько фраз на своем непонятном научном языке и сделали два снимка моей головы.

– Вы что-нибудь видели? – спросил я сразу же, как только смог снова двигаться. Ассистент с пленками исчез. Вогт покачал головой.

– Нет, – сказал он.

Я глубоко вздохнул:

– Слава богу, значит, я могу идти.

– Но мы еще не закончили.

– Но если вы ничего не увидели!

– А что мы должны были увидеть?

– Ну, опухоль, – сказал я.

Пока мы шли к двери, которая вела в соседнее помещение, он улыбался:

– Вы слишком просто все себе представляете, мистер Чендлер.

– Почему?

– Потому что на рентгеновском снимке опухоль никогда не видна.

– Не видна? – Я опять почувствовал себя очень усталым. И начал мерзнуть.

– Не видна, потому что она тоже состоит из мяса, как и весь мозг.

Сбитый с толку, я смущенно молчал. Потом я понял, что именно сбило меня с толку:

– А зачем тогда вы вообще делали рентген?

– По другой причине, мистер Чендлер. Мы хотели поближе познакомиться с вашей головой, измерить давление в мозге…

– И какое у меня давление?

Он взглянул на меня немного сердито. Между тем мы вошли в соседнюю комнату, которая выглядела как кабинет глазного врача.

– Мистер Чендлер, вы не должны быть таким нетерпеливым.

– Я нетерпеливый.

– А также слишком любопытным. Пожалуйста.

– Я только хотел узнать…

– Да-да, – сказал Ойленглас, перехватив взгляд своего шефа. – Дайте нам еще немного времени, мистер Чендлер. Скоро мы сможем вам все сказать. – Он подвел меня к стулу, в помещении опять стало темно, и он начал обследовать мои глаза.

– Что это? – спросил я и показал на прибор, который он взял в руку.

– Глазное зеркало.

– А что вы им делаете?

Ойленглас посмотрел на Вогта. Вогт вздохнул.

– Господа, – сказал я. – Не сердитесь на меня из-за моего любопытства. Но я волнуюсь. И в конце концов, вы же обследуете мой череп. Я знаю, что вы не очень волнуетесь, но я-то очень. Потому что если здесь кто-то болен, то это я, то это моя о… моя… опо… – Мне сдавило горло. Я чувствовал, как мощными волнами на меня накатывалась подавленность, доходящая до истерики. Я не мог выговорить слово «опухоль», это опять началось. – Моя оп…оп… – Я беспомощно что-то лепетал, и у меня было такое чувство, что я никогда не смогу закрыть рот, чтобы это прекратить. – Да помогите же мне! – закричал я. – Скажите это слово!

– Ваша опухоль, – сказал Ойленглас. Вогт не сказал ничего. Он не смотрел на меня. Я думаю, он меня ненавидел. Богатого истеричного труса, которого ему приходилось терпеть вместе с его настроением.

– Мне очень жаль, – сказал я. – Я больше не буду вам мешать. Все из-за того, что у меня слишком богатая фантазия.

Потом какое-то время я молчал. Неожиданно оба врача стали мне чрезвычайно противны. Справедливости ради надо добавить, что, похоже, я тоже стал им очень противен. Ойленглас подвигал глазное зеркало перед моим лицом туда-сюда и попросил меня посмотреть вверх, вниз, вправо и влево. Иногда луч света из скрытого где-то в зеркале источника направлялся мне прямо в зрачок и неприятно ослеплял меня. Это был, должно быть, очень яркий источник света, и его особенность заключалась в том, что я не мог его видеть.

– Гм, – сказал Ойленглас после долгой паузы. Затем он встал и передал зеркало своему шефу. Обследование началось по новой. На этот раз Вогт просил меня смотреть вверх, вниз, вправо и влево. Он приблизил свое лицо к моему и оказался всего в нескольких сантиметрах от меня. Он вглядывался в мои глаза. Особенно тщательно он обследовал левый глаз. Похоже, на завтрак он ел что-то с чесноком. Потом он встал и о чем-то переговорил с Ойленгласом. Из всего, что я слышал, я ясно запомнил только одно выражение – «застойный зрачок». Я запомнил его, чтобы потом посмотреть в словаре, что оно означает. Через две минуты Ойленглас повернулся ко мне и предложил сигарету.

– Спасибо, – сказал я. Мы все закурили. У меня было ощущение, что эта внимательность Ойленгласа – плохой знак. Похоже, он нашел что-то у меня в глазах и считал, что я заслужил сигарету. Но я стиснул зубы и промолчал. Я больше ничего не спрошу! Вогт, который что-то записывал, неожиданно с расположением посмотрел на меня.

– Спасибо, – сказал он, улыбаясь.

– За что?

– За то, что вы не задавали вопросов.

– О, пожалуйста, – сказал я.

– Как вы себя чувствуете?

– Хорошо. – Будь я проклят, если я что-нибудь спрошу.

– Еще слишком рано что-нибудь констатировать. – Вогт погасил сигарету. – Определенные признаки указывают на то, что ваш мозг возбужден. – При этом он пристально посмотрел на меня, чтобы понять, как отреагирует на это сообщение интеллектуал-неврастеник Джеймс Элрой Чендлер, трусливый истерик, который хорошо платит, и он, вероятно, с удовольствием посмотрел бы, как я задрожал. Но я не задрожал. Я не доставил ему этой радости.

– Так-так, – сказал я и весело улыбнулся. Во всяком случае, я надеюсь, что то, что я изобразил, было веселой улыбкой.

– Чтобы окончательно убедиться в безопасности, сейчас мы быстро сделаем электроэнцефалограмму, – сказал Ойленглас.

– Сейчас?

– Если вас это устраивает.

– Меня все устраивает, – сказал я и опять весело улыбнулся. Они еще меня узнают.

12

Станция, на которой делали электроэнцефалограммы, находилась в подвале и состояла из трех помещений. В первом у окна сидела молодая женщина-врач и пила кофе. Она была довольно высокого роста, в больших модных очках, и у нее были черные волосы с белыми крашеными прядями.

– Доброе утро, доктор Ройтер, – сказал Ойленглас. – Это мистер Чендлер.

Я протянул ей руку. Она улыбнулась, обнажив крупные зубы:

– Я смотрела ваш последний фильм, мистер Чендлер.

– Какой?

Она назвала фильм, для которого я шесть лет назад я написал сценарий, семейная комедия для Кэтрин Хепберн.

– Это не последний мой фильм.

– Но он как раз недавно шел в Германии.

Я сел на стул, который она мне придвинула.

– Он вам понравился?

– Мне он показался отвратительным, – сказала она и занялась различными техническими приборами.

– Ничего страшного, – сказал я и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ, подходя ко мне. В руках она держала широкий плотный резиновый бандаж.

– Пожалуйста, закройте рот, мистер Чендлер.

Я закрыл рот.

Она закрепила бандаж у меня под подбородком и стала поворачивать его вверх – так, чтобы он мог скользить по волосам. Ойленглас и его шеф, разговаривая вполголоса, медленно перешли в соседнюю комнату.

– Сопротивляйтесь, – сказала доктор Ройтер. Я начал оказывать сопротивление. Она надела бандаж и затянула его, бандаж сдавил мне череп. – Уприте голову мне в грудь.

Я закрыл глаза. Мой нос очутился у нее между грудей. Я чувствовал ее запах. Она пахла свежо и молодо. Она давила на меня, и я должен был держаться за кресло, чтобы не упасть. Наконец бандаж заскользил по моим волосам.

– Так, – удовлетворенно сказала она.

Напротив меня на стене висело зеркало. Я взглянул на себя. Я выглядел так, как будто у меня болели зубы. Я больше не мог говорить, так как бандаж крепко сжал мне челюсти. Доктор Ройтер взяла несколько металлических полосок со стола и опять подошла ко мне. Она начала накладывать полоски мне на голову и крепко привинчивать их. Таким образом через пару минут на моем черепе образовалось некое подобие клетки. Время от времени она брала какой-то особенный циркуль и делала отметки. Было похоже, что металлические полоски должны были лечь строго на определенные участки моей головы. Пока она все проделывала, она говорила не умолкая. Она рассказала мне обо всем, что ей не понравилось в моем фильме. Ей не нравилось очень многое, и она выражалась очень откровенно. Я нашел подобный вид критики несправедливым и взял со стола карандаш и листок бумаги.

«Несправедливо, – написал я. – Я не могу защищаться!»

Она удовлетворенно засмеялась:

– Это же прекрасно!

Она опять отошла и стала собирать цилиндры и колечки, похожие на те, которые применяют в радиотехнике для банановых штепселей. Я следил за ней. Потом мне кое-что пришло в голову, и я отвел глаза. Я вспомнил, что сказала Иоланта. Я смотрел на ноги доктора Ройтер. У нее были красивые ноги.

Она начала с помощью металлических полосок закреплять цилиндры и колечки на различных участках моего черепа, при этом постоянно смачивая мне кожу какой-то жидкостью, похожей на воду. Всего она прикрепила девятнадцать колечек, я считал в зеркале. У каждого колечка она делала точные измерения с помощью изогнутого циркуля. В итоге я стал выглядеть как зашнурованный и упакованный дикобраз, колечки торчали по всей голове, они были прикреплены даже на ушах. В течение всего времени доктор Ройтер болтала без умолку. Мне кажется, я обидел ее, когда снова начал писать.

«Я боюсь, вы не любите мужчин», – написал я.

Она весело рассмеялась.

– Я их ненавижу, – сказала она и еще крепче закрутила винтики моего металлического шлема.

«Вы мне симпатичны», – написал я.

– Вы мне тоже, – сказала она и похлопала меня по плечу.

Затем она провела меня в соседнее помещение, похожее на библиотеку – все стены были уставлены стеллажами с бесчисленными тонкими рукописями, а потом мы прошли в третье помещение.

Здесь я опять увидел Ойленгласа и Вогта. Они стояли около огромного пульта и смотрели на него через плечо молодого врача, который сидел за пультом. Напротив стояла кровать, на ней лежал человек, голова которого была так же зашнурована, как и моя. Колечки разноцветными проводами были соединены с ящичком, а от ящичка толстый резиновый кабель вел к огромному пульту, за которым сидел молодой врач. Молодой врач двигал рычаги и нажимал на кнопки.

– Открыть глаза! – сказал он.

Пациент на кровати открыл глаза. Он немного потел. Я смотрел на него очень внимательно, чтобы понять, больно ли ему, но он не производил такого впечатления.

– Закрыть глаза, – сказал молодой врач.

Пациент закрыл глаза.

Я подошел к пульту.

На нем было бесчисленное количество ламп, ручек и кнопок. Вверху равномерно бежала бесконечная бумажная лента, на которой восемь дрожащих штифтов рисовали восемь дрожащих линий. Бумажная лента сама складывалась в пачку. Для меня все восемь линий выглядели одинаково.

Молодой врач повернул переключатель, и штифты начали дрожать в другом ритме.

– Глубоко дышать, – сказал молодой врач. – Быстро и глубоко дышать.

Мужчина на кровати начал дышать быстро и глубоко.

– У вас может закружиться голова, и, возможно, онемеют руки, – безучастно сказал молодой врач, – но это быстро пройдет.

Мужчина на кровати кивнул и быстро задышал. Восемь красных штифтов задрожали над бесконечной бумагой. Я внимательнее рассмотрел мощную аппаратуру. На лицевой стороне я заметил маленькую табличку. На ней было написано: «Тип Д Электроэнцефалограф». И ниже: «Оффнер Электроникс Инк., Чикаго». Смешно, но эта табличка успокоила меня.

– Эта маленькая табличка успокаивает вас, да? – спросил Вогт. Он подошел ко мне и говорил шепотом. Я кивнул. – Я не могу громко говорить, – зашептал он опять, – потому что я могу изменить импульсы нашего пациента. Я опять кивнул. – Этот прибор, – шептал он, – усиливает электрические токи, которые посылает мозг, в десять миллионов раз. Вообще, вы знаете, мозг посылает различные токи. Токи силой одна тридцатимиллионная вольта. Мы объединены в девятнадцати пунктах по всему миру, там мы перепроверяем эти токи и благодаря сравнительному наблюдению можем извлечь определенные заключения о состоянии мозга.

Я кивнул.

Затем я взял карандаш мужененавистницы доктора Ройтер и написал на листе бумаги: «Спасибо».

– За что? – спросил он.

«За разъяснение», – написал я.

Он улыбнулся.

Через пять минут с мужчиной на кровати закончили, он поднялся. Я занял его место и сам пережил ту процедуру, которую перед этим наблюдал. Доктор Ройтер присоединила девятнадцать колечек от моей головы к девятнадцати кабелям розетки, которая находилась на передней стенке кровати. Аппаратура зажужжала, и восемь красных штифтов начали дрожать. Вогт и Ойленглас стояли около молодого врача и наблюдали за линиями на движущейся бумаге.

– Открыть глаза, – сказал молодой врач.

Я открыл глаза.

– Закрыть глаза.

Я закрыл глаза.

Рутина, думал я, и здесь рутина, как везде. Молодой человек, который проверяет головы. Человеческие головы, в которых теснятся влечения, мысли, страсти, жизнь и смерть, головы, у которых есть глаза, которые видят, и уши, которые слышат, рты, которые говорят, и носы, которые нюхают. Одну голову за тридцать минут. За один рабочий день в восемь часов, учитывая час на обеденный перерыв, – четырнадцать голов. За неделю это составит восемьдесят четыре головы. За месяц – в четыре раза больше, то есть триста тридцать шесть голов. А за год…

– Сейчас я помещу источник света у вас над головой, – объяснил врач. Когда я скажу «открыть», откройте, пожалуйста, глаза. А когда я скажу «закрыть» – закройте!

Он прикрепил яркую лампу у меня над головой, вернулся к своему столу и опять начал нажимать свои рычаги.

– Открыть! – сказал он.

Я открыл глаза и стал смотреть в до боли слепящий свет.

– Закрыть, – сказал он. Я опять закрыл глаза.

– Пожалуйста, в течение четырех минут дышите глубоко и равномерно. Вероятно, у вас будет небольшое головокружение, возможно, затекут руки, но это быстро пройдет.

Я дышал глубоко и равномерно. Аппаратура жужжала. Таинственным, непонятным и сложным путем токи, которые посылал мой мозг, усиливались в десятки миллионов раз и превращались в дрожащие линии на белой бумаге. Что я написал? Историю семейной ссоры с юмористическим колоритом для Кэтрин Хепберн? Почему я еще не написал историю об этом молодом враче с его тремястами тридцатью шестью человеческими головами в месяц? Или с его четырьмя тысячами тридцатью двумя минус триста тридцать шесть – три тысячи шестьсот девяносто шесть голов в год, за вычетом официальных и церковных праздничных дней.

– Мистер Чендлер, глубже дышите, пожалуйста!

Я задышал глубже. Доктор Ройтер стояла рядом и улыбалась. Похоже, ей очень нравилось то, что она видела. Она видела, как я потел. Мне было плохо, и голова кружилась. Все вертелось вокруг меня. Доктор Ройтер села на край кровати и скрестила красивые ноги. Красивые ноги тоже вертелись.

– Дышать глубже, мистер Чендлер.

Я дышал глубже. Сколько длятся эти четыре минуты?

– У вас головокружение? – спросила доктор Ройтер.

Я кивнул.

Она откинулась назад, и ее грудь приподнялась.

Я задышал еще глубже, голова закружилась сильнее, и мне стало хуже, руки затекли, но наконец все было позади и мне можно было встать. Доктор Ройтер освободила меня от зажимов на голове.

Пока она снимала металлические ленты, подошли Вогт и Ойленглас. Ойленглас нес толстую пачку бумаги – сейсмографические записи токов моего мозга. Мне было тяжело, я чувствовал себя усталым.

– Что теперь? – спросил я.

– Вы пойдете обедать, – сказал Вогт.

– А данные осмотра?

– Сначала мы должны посмотреть диаграмму, мистер Чендлер. После обеда мы скажем вам свое мнение.

– Прекрасно, – сказал я. – Доброго вам дня, госпожа доктор!

Она протянула мне руку:

– Всего доброго, мистер Чендлер. Мне было приятно работать с вами.

– Я заметил, – сказал я, и мы оба рассмеялись.

Потом я пошел по длинным белым коридорам, через множество лестниц в свою палату. Я чувствовал себя утомленным, голова опять болела, теперь еще и снаружи, там, где ее сдавливали металлические ленты. Я дошел до двери палаты и открыл ее.

На кровати сидела Иоланта.

Птицы все еще пели в саду, светило солнце, где-то недалеко начали звонить колокола, а на кровати сидела Иоланта. На ней было блестящее зеленое платье с черным лаковым поясом. Платье провокационно обтягивало ее тело. Она была без шляпки, и рыжие волосы спадали ей на плечи. Она плохо выглядела, под глазами лежали круги. Когда я вошел, она встала.

– Уходи, – сказал я.

Она покачала головой и направилась ко мне.

– Я запретил тебе приходить сюда.

– Я должна была прийти, – сказала она. Ее голос звучал хрипло. Она подошла ко мне и положила руки мне на плечи. Я сделал шаг к двери, но она двинулась за мной. Она стояла, плотно прижимаясь ко мне.

– Почему ты должна была прийти?

– Потому что я тебя люблю.

Я засмеялся:

– С каких пор?

– С сегодняшнего дня, – хрипло сказала Иоланта.

Я чувствовал ее дыхание на моем лице, так плотно она стояла ко мне. – Я была у Клейтона и прочитала телеграмму.

– Какую телеграмму? – спросил я, хотя уже знал, о чем речь.

– Телеграмму Халлоранса.

Я молчал.

Она обняла меня, и я почувствовал ее тело.

– Твой сценарий не приняли, – сказала она, – это правда?

– Да, – сказал я.

– Они отклонили его?

– Да.

– Ты уволен?

– Да, Иоланта.

Ее волосы, ее глаза, ее губы, запах ее кожи.

– Я подозревала это, – сказала она, – поэтому и пришла сюда.

– И потому что ты неожиданно поняла, что любишь меня?

– Да.

– Так вдруг?

– Вдруг.

– А то, что ты говорила…

– Забудь это.

У меня сильно закружилась голова.

– А почему ты любишь меня? – спросил я.

– Потому что ты несостоятелен, – серьезно ответила она. – Потому что ты никчемный – так же как и я. Потому что мы так похожи друг на друга, Джимми, потому что я поняла, что ты такой же бесполезный и потерянный, как и я. Поэтому я люблю тебя.

Я безмолвно смотрел на нее.

– Поцелуй меня, – попросила она.

Я поцеловал ее.

Я почувствовал, как она за моей спиной повернула ключ в замке, теперь дверь была закрыта, и еще я почувствовал кровь, которая брызнула из моей губы, когда она вонзилась в нее зубами.

Я проглотил кровь. Она была теплой и соленой на вкус.

13

Впервые я встретил Иоланту в квартире Джо Клейтона.

Он арендовал в Грюнвальде второй этаж виллы и дал прием в мою честь, когда я приехал в Мюнхен. Я жил в отеле, но у меня уже была машина. Я поехал с Маргарет.

Был прекрасный тихий весенний вечер, на фоне светлого неба поднимались темные силуэты деревьев Грюнвальдского леса.

Вилла располагалась в большом саду. Луг был дикий, и трава стояла высоко. За виллой была теплица.

Когда мы подъехали, все уже собрались. Джо сердечно поприветствовал нас, и я был представлен почти дюжине человек. Среди них были Хельвиг, немецкий автор, и несколько членов технического штаба нашего фильма. И Иоланта. Когда она протянула мне руку, я почувствовал укол в спину и вздрогнул. В тот же момент я заметил, что она тоже вздрогнула. Я посмотрел на нее. Она встретила мой взгляд с безразличным лицом. Я отпустил ее руку.

– Очень приятно, – по-английски сказал я. Говорили только по-английски.

– Взаимно, – серьезно ответила она. На ней было обтягивающее черное вечернее платье, ее рыжие волосы были высоко зачесаны. Я сжал правую ладонь. Я все еще ощущал пожатие ее пальцев. Я чувствовал его весь вечер. Я разговаривал с другими людьми и переходил из комнаты комнату. Когда я оборачивался, я встречал ее взгляд. Серьезный, задумчивый, немного сонный. Через полчаса я уже видел только ее.

Она была приглашена на работу в качестве моей секретарши, она уже работала с американскими кинопроизводителями в Германии, бегло говорила по-английски, отлично печатала на машинке и стенографировала. Все это сообщил мне Клейтон. Я слушал его с трудом. Я умышленно не смотрел в ту сторону, где предположительно была она. Потом я взглянул на нее. Она стояла и смотрела на меня. А я смотрел на нее, стоящую в черном вечернем платье. Но я не видел вечернего платья. Я видел ее голой – всегда.

Маргарет наслаждалась вечером. Хельвиг был приятным человеком, он увлек ее разговором о современной европейской литературе. Это был конек Маргарет. Она только что прочла «1984-й» Орвелла и была восхищена книгой. Несколько присутствующих книгу еще не читали. Маргарет убеждала их:

– Фантастическая книга, поверьте! О, вы должны ее прочитать! Великолепно! Великий писатель!

– Точно, – сказал Хельвиг. Он говорил медленно, с сильным акцентом, подыскивая правильные слова. – Но я боюсь, вы неверно ее поняли.

– Что вы имеете в виду? – спросила Маргарет. Ее глаза блестели, она выпила свой бокал до дна. Она охотно демонстрировала свой интеллект. Я наполнил ее бокал. Мы пили коктейли. Пили много. Тихо играло радио.

– Вы знаете, кто такой Коу? – раздался женский голос.

Все повернулись.

Это была Иоланта. Она подошла к нашему столу и присела на ручку кресла. Она курила сильными затяжками, в руке она держала стакан. Я смотрел на нее. Я видел ее голой.

– Конечно, – ответил Клейтон. – Это был французский врач, который объяснял своим пациентам, что свои болезни они просто выдумали, верно?

– Правильно, – сказал Хельвиг. – Почему вы вспомнили о нем?

– Этот Коу, – сказала Иоланта, – был фанатиком. Если его пациенту было плохо, он не переносил, когда его сотрудники говорили: «Господин N плохо себя чувствует», они должны были сказать: «Господин N вообразил себе, что он плохо себя чувствует».

Крупный темноволосый мужчина с угрюмым лицом сказал:

– И однажды дошло до того, что Коу сообщили: «Господин N вообразил себе, что он умер».

Все засмеялись. Громче всех – Клейтон. Он похлопал мужчину по плечу и пояснил, обращаясь ко всем:

– Господин Мордштайн консультирует нашу фирму в вопросах, касающихся типично немецких отношений, он ходит к властям и улаживает наши банковские дела.

– Мальчик на побегушках, – сказал мужчина, которого звали Мордштайн. – Это я. Он посмотрел на Иоланту. – Извините, я перебил вас.

Она покачала головой:

– Совсем нет, вы просто опередили меня. То же самое, что и о господине N, мы можем сказать о Европе. Пациент Европа вообразила себе, что она умерла.

– Браво! – вскричал Хельвиг.

– Боюсь, что я не понимаю, – сказала Маргарет.

– Вы прибыли из другого мира, – ответил Хельвиг. – Вы многое не будете понимать из того, что здесь увидите и услышите. Но госпожа Каспари права.

Хельвиг продолжал говорить, но я не мог следовать за его мыслью. Я видел Иоланту. Неожиданно у меня появилось ощущение, что я напился, внезапно и ужасно. Я почти ничего не пил, но тем не менее все завертелось вокруг меня. Я машинально сунул в рот сигарету, избегая смотреть на Иоланту.

Я хотел слушать Хельвига. Но я его не слышал. Я опять видел Иоланту. И я видел ее так, как всегда, когда я на нее смотрел.

Голой.