Текст книги "Я признаюсь во всём"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– Мне что-то попало в глаз.

Мой автомобиль стоял шагах в двадцати.

– Пожалуйста, пропусти меня, – сказал я малышке. – Я спешу.

Она отступила в сторону, затем побежала за мной:

– Дядя! Дядя!

Я остановился:

– Что?

– Мне жалко тебя, – сказала она. – Я подарю тебе что-нибудь! – Она вытащила из-под фартучка грязный бумажный пакетик и грязными пальчиками достала из него грязную карамельку. – На, она с начинкой!

– Спасибо, – сказал я.

– Положи ее в рот.

– Попозже.

– Нет, сейчас. Я хочу посмотреть!

Я сунул карамельку в рот. Я чувствовал ее на языке, она была липкой и гладкой. Желудок сразу свели спазмы. Я отчаянно сглотнул. Потом чудовищных размеров черная стрела вонзилась мне в глаза, ударив прямо в зрачки. Я вскрикнул и упал. Черная стрела взорвалась, и этот взрыв ослепил меня. Я почувствовал, как моя голова стукнулась о камень, и слышал, как испуганно закричала маленькая девочка. Хельвигу я так и не позвонил, подумал я. Потом я провалился в бездонную шахту колодца глубокого обморока.

4

Это был мой первый приступ.

Я часто и охотно заставлял героев моих сценариев – и в первую очередь героинь – в соответствующих случаях эффектно падать в обморок, но для меня самого это было абсолютно новое и захватывающее ощущение. Даже больше: это было самое прекрасное ощущение в моей жизни.

Мой первый обморок своим совершенством, безмятежным состоянием мира и беззаботного душевного спокойствия не мог сравниться ни с одним другим ощущением, которые я испытывал. Если есть рай, то я был в раю, и если смерть хоть немного так же чудесна, как обморок, который со мной случился, тогда мои последние часы будут полны ожидания и станут самыми счастливыми в моей жизни.

Не было никаких снов, никаких лиц, надо мной не проносились в замедленной съемке значимые события прошлого. Я не слышал никаких голосов и никакой музыки. У меня не было никаких кошмаров, никакого состояния подавленности.

У меня было состояние мира. Состояние полного блаженного мира, о котором, насколько я помню, в Библии упоминается чаще всего. Мира, который окружил меня со всех сторон и не пропускал ко мне ничего, что могло вызвать во мне ощущение тяжести или угнетения: воспоминания, осознание, бремя автоматического мыслительного процесса мозга. Вероятно, это то чувство, которое стремятся ощутить люди, нюхающие кокаин или курящие гашиш, люди, обреченные на зависимость от наркотиков; вероятно, это такое состояние, которое они оберегают и хранят как тайное сокровище. Если это так, тогда я могу понять их – всех тех, кто подделывает рецепты и становится вором, тех, кто покидает свои семьи и спускается в грязные подвалы, чтобы унизить себя, – их всех я теперь могу понять, если они тоскуют по этому состоянию умиротворенности, по этому счастливому состоянию избавления, которое оно приносит. После моего обморока я стал их братом, я чувствую так же как и они, и я с тоской вспоминаю мгновения моей величайшей слабости, как с тоской вспоминаю о счастье моего давно ушедшего и давно забытого радостного детства. Я не знаю, все ли обмороки у всех ли людей так чудесны – но мой был таким. И поэтому я ожидаю смерть почти с нетерпением, в надежде, что она хоть немного похожа на него. Тогда – непосредственно перед тем, как я очнулся, – в течение короткого сумасшедшего момента у меня было ощущение, что она меня уже настигла, что я уже нахожусь в ее владениях. Но это было заблуждение. Сразу же после этого мое сознание вернулось, и ворота рая закрылись за мной. Я всего лишь побывал там в гостях.

5

Я лежал на белой кровати в большой белой комнате. В этой комнате все было белым. Стены, мебель, шторы, двери. И даже человек, который сидел на моей кровати и наблюдал за мной, когда я открыл глаза, был белым. На нем был белый халат, и у него были белые волосы.

Я долго молча смотрел на него. Затем мой взгляд скользнул по помещению к окну. На улице светило солнце. Свет больно ударил мне в глаза, и я отвернулся.

– Головные боли? – спросил человек.

– Да.

– Боль в глазах?

– Да.

– Гм, – сказал он. Затем улыбнулся. – Мистер Чендлер?

– Да.

– Моя фамилия Ойленглас.

– Очень приятно, – сказал я. Потом я наконец вспомнил, что хотел спросить: – Где я?

– В «Золотом кресте».

– В бо… бл… би… – Я испуганно замолчал. Я хотел сказать «в больнице», но не мог выговорить это слово.

Ойленглас взглянул на меня:

– Простите?

– В бо… бо… бо… – Я потел, в висках у меня шумело, я чуть не плакал: я лежал здесь, бедный лепечущий идиот, который не мог выговорить слово «больница»! Господи, что со мной случилось?!

– Вы не можете выговорить слово? – спросил Ойленглас. Я ненавидел его за этот глупый вопрос.

Я потряс головой.

– Но вы знаете, что вы хотите сказать?

Я кивнул.

– Попытайтесь еще раз!

Я попробовал еще раз. Это было ужасно, у меня на глазах выступили слезы.

– Помогите же мне! – закричал я.

– «В больнице», мистер Чендлер, – спокойно и дружелюбно сказал Ойленглас.

После этого я наконец-то смог выговорить это слово, что было просто физическим наслаждением:

– В больнице!

– Ну вот, – сказал Ойленглас.

– Что это означает?

– Простите?

– Что это такое, что сдерживает меня, что мешает мне выговаривать слова?

– Это пройдет, мистер Чендлер.

– Я хочу знать, что это!

– Это называется литеральная парафазия, – с готовностью сказал он. Он распознал во мне интеллектуала. Интеллектуалам необходимо всегда все разъяснять. Если затем он сочтет, что все понял, он почувствует облегчение. – Ваш мозг сбит с толку. Какой-то мускул в речевом центре раздражен и не может правильно функционировать. Раздражение утихнет. Это все, мистер Чендлер.

– Ага, – сказал я. Я считал, что все понял. Я почувствовал облегчение. Теперь я видел его лицо лучше. Мои глаза, которые сначала были подернуты пеленой, опять функционировали безупречно. Ойленглас носил сильные очки, и у него было узкое загорелое лицо ученого.

– Вы пережили небольшой несчастный случай. Вас привезли сюда, к профессору Вогту. Я его ассистент.

– Вогт? – Я смутно помнил это имя. – Хирург?

– Да.

– Что это значит? – Я приподнялся. – Почему я здесь?

– Для обследования. – Он опять уложил меня на подушку.

– Кто привез меня сюда?

– Ваша жена, мистер Чендлер.

– Так, – сказал я. Потом я немного помолчал, раздумывая. Я пытался вспомнить. Но пока все события были стерты из памяти.

– Сначала вы прибыли на станцию неотложной помощи, – сказал Ойленглас. – Затем известили вашу жену, и она велела перевезти вас в клинику.

– Когда это было?

– Вчера.

Неожиданно я почувствовал, что на меня опять мощной волной накатываются все жизненные бедствия и невзгоды. Я закрыл глаза.

– Какой сегодня день?

– Понедельник.

– А который час?

– Что-то около обеда.

– Этого не может быть! Я точно помню… – начал я, но осекся. Я ничего не помнил.

– Вчера около пяти часов вас доставили на станцию неотложной помощи. Вы были без сознания, мистер Чендлер. И достаточно долго.

– А потом?

– Мы дали вам снотворное, чтобы сделать ваш переезд в клинику приятнее.

Теперь блеснула искра воспоминания.

– Ио… Ио… Ио… – начал я. Опять! Я не мог выговорить ее имя! Господи, думал я, господи!

– Что, простите? – Ойленглас изучающе смотрел на меня.

– Ничего. Где меня нашли?

– В саду дома на Романштрассе, сто двадцать семь, – сказал он. – Я думаю, вы были там по служебным делам.

– Да, – сказал я. – У моей секретарши. Я пишу сценарий. – Я подумал и затем добавил: – Я должен был продиктовать ей две новые сцены.

– Она уже была здесь, – сказал Ойленглас.

– Кто? – спросил я с недоверием.

– Госпожа Иоланта Каспари, – ответил он. – Это же имя вашей секретарши, не так ли?

– Да, – сказал я. – Когда она была здесь?

– Сегодня утром. Цветы от нее. – Он показал на столик около кровати. Там стоял телефон, а около телефона – две цветочные вазы. В одной были красные гладиолусы, в другой – мальвы. Ойленглас показал на мальвы.

– Гладиолусы от вашей жены, – сказал он и опять взглянул на меня. У меня было чувство, что он улыбается.

– Чему вы улыбаетесь? – строго спросил я.

Он, не понимая, посмотрел на меня:

– Прошу прощения, мистер Чендлер?

– Я спросил, почему вы улыбаетесь. Что здесь смешного?

– Вы нервничаете, мистер Чендлер. Я не улыбался.

– Так, – отрезвленно сказал я. Вероятно, он действительно не улыбался. Я нервничал. – Извините меня.

– Конечно, мистер Чендлер. Вы прекрасно говорите по-немецки.

– Мои дед и бабушка были немцами. В нашей семье немецкий был вторым языком.

– Вот как! – Теперь он действительно улыбался. Но это была дружелюбная улыбка врача. – Обе дамы придут еще, – пояснил он. – Ваша жена – сразу же, как только мы сообщим ей о вашем пробуждении, а госпожа Каспари – после обеда.

– Спасибо, – пробормотал я. Голова окончательно стала ясной. Даже боли впервые за долгое время полностью исчезли. Я сел, заметив при этом, что на мне чужая пижама, и энергично откашлялся.

– Так, – сказал я. – Теперь все мои пять чувств в норме. Пожалуйста, не могли бы вы сообщить мне, что со мной и почему меня надо обследовать? Вообще-то я должен срочно продолжить работу. Моя фирма будет меня везде искать.

– Ваша фирма извещена еще ночью. Мистер Клейтон, – он достал из кармана листок и прочитал фамилию американского продюсера, для которого я работал, – зайдет около семнадцати часов. Если хотите, можете позвонить ему на работу. Он передавал вам привет и просил не волноваться. Все в полном порядке.

Вошла симпатичная светловолосая медсестра. Она принесла стакан с какой-то жидкостью янтарного цвета и дружески со мной поздоровалась.

– Выпейте, – сказал Ойленглас. – Вам понравится.

Я выпил. Мне действительно понравилось. Жидкость была холодной, освежающей и пощипывала язык.

– Что бы вы хотели на обед, мистер Чендлер? – спросила симпатичная медсестра.

– Черт побери, – сказал я. – Я что, в отеле?

– Почти, мистер Чендлер. Вы лежите в частном санатории. И мы хотим сделать ваше пребывание здесь настолько приятным, насколько это возможно.

– Вы голодны? – спросил Ойленглас.

Я долго и серьезно размышлял над этим вопросом.

– Очень, – затем констатировал я.

– Прекрасно, – сказал врач.

– Что же есть в наличии?

Светловолосая медсестра перечислила. Я заказал ненормально обильный обед.

– Итак? – спросил я, когда она закрыла за собой дверь. Я уже перенял от Иоланты технику прерывания разговора. Ойленглас был в состоянии следовать за моей мыслью.

– Мы еще не знаем, что с вами. Беглое обследование показало симптомы типичного нервного срыва со всеми вытекающими последствиями. В последнее время вы много работали, сказала ваша жена.

– Да.

– Вот именно! Отсюда вытекает… – Он замолчал и неопределенно махнул рукой.

– Что?

Он поразмыслил, начал говорить, и то, что он в итоге сказал, без сомнения было тем, что он хотел сказать с самого начала:

– Эти головные боли, мистер Чендлер… Вы можете их точно описать?

Я описал.

– Так, – сказал он. – Я слышал, в Соединенных Штатах вы были уже у многих врачей?

– Да. Они констатировали всегда одно и то же.

– А именно?

– Ничего. Они говорили, что это вегетативный невроз.

– Ага. – Он улыбнулся. – Вероятно, так оно и есть. Вы постоянно принимаете только болеутоляющие порошки?

– Только порошки.

– Какие?

Я сказал. Он опять кивнул:

– Мистер Чендлер, вы делали когда-нибудь рентген – я имею в виду вашу голову?

– Нет, никогда. – Я тревожно взглянул на него. – А что? Вы думаете…

– Мы ничего не думаем, мистер Чендлер. Еще слишком рано что-нибудь думать. – Он помедлил и затем дружески взглянул на меня. – Я хочу быть предельно откровенным.

– Я прошу вас об этом.

– Ваша жена высказала серьезную озабоченность. По-видимому, она слышала, что такие симптомы, как у вас, при определенных условиях – я подчеркиваю: при определенных условиях! – могут вызвать более серьезные изменения, гм, мозга, поэтому она очень просила провести общее обследование состояния вашего здоровья.

– Изменения? Какие изменения?

– Их может и не быть, мистер Чендлер, может и не быть. В большинстве случаев обследование показывает полную безобидность симптомов…

– Да-да, – сказал я. – Что это за изменения?

– …и даже если результаты плохие, с помощью средств современной хирургии легкое…

– Господи боже мой, что за изменения?!

– Новообразования, – сказал Ойленглас.

– Вы имеете в виду – опухоль?

Он медленно кивнул:

– Да, мистер Чандлер, я имею в виду именно это.

6

Какое-то время в комнате было тихо.

Ойленглас внимательно посмотрел на меня:

– Вы хотели все знать, мистер Чендлер, – произнес он наконец, – и я вам сообщил это. Я повторяю: это может быть, но это не обязательно. В большинстве случаев подобного рода…

– Уже хорошо, – сказал я.

– …это действительно только мера предосторожности, если вы позволите себя обследовать в целях личной безопасности.

– Да-да, – сказал я.

– Теперь, раз уж мы об этом заговорили, я советую вам обязательно провести обследование, чтобы самому удостовериться. Чтобы вы в своем подсознании исключили даже саму возможность, что у вас есть…

– Моя жена попросила об обследовании?

– Да, она была очень обеспокоена.

– И сколько времени что-то подобное проводится?

– Вы должны остаться у нас на три-четыре дня.

– Это больно? Я довольно-таки труслив.

– Вряд ли это больно, мистер Чендлер. Это сложное обследование, но совершенно безболезненное. Мы сделаем энцефалограмму.

Это слово я уже однажды где-то слышал, но никаких приятных воспоминаний с ним не связывал.

– Энцефалограмму?

– Электроэнцефалограмму, – сказал он успокаивающе, сделав ударение на первую часть слова.

– А в чем разница?

– Раньше энцефалограмму делали таким образом, что пациенту закачивали воздух в мозг и по тому, как вел себя воздух, делали определенные заключения.

– Тьфу, черт!

– Не скрою, это было скорее неприятное, а кроме того, совсем небезопасное обследование. Обследование при помощи электроэнцефалограммы, напротив, приятно и абсолютно безопасно.

– Вы очень хороший психолог, – сказал я.

– Почему?

– Потому что вы хотите избавить меня от страха перед вторым методом, рассказывая плохое о втором.

Он усмехнулся и ответил, он никоим образом не преувеличивает: новый способ действительно безболезненный и является чистой формальностью. Затем он спросил, не согласился бы я на общее обследование.

– Конечно, – сказал я. Это было единственное, что я мог произнести. Если бы я сейчас не получил однозначного заключения о своем состоянии от одного из первых светил, то с моим душевным спокойствием было бы покончено.

– Очень хорошо, – сказал он и поднялся. – Тогда я сразу же извещу вашу жену. Я приду к вам во второй половине дня с профессором Вогтом.

Он кивнул мне и вышел из комнаты. Через минуту миловидная сестра принесла обильный обед, который я заказал. К большей его части я не притронулся. У меня пропал аппетит, и я попросил унести сервировку. Потом я позвонил Клейтону в офис.

– Привет, привет, привет, – весело завопил он.

– Добрый день, Джо, – произнес я.

Клейтон ни слова не говорил по-немецки. Он выучил только несколько слов приветствия. Это был толстый краснолицый делец, который во время войны занимался сталью и при этом завоевал доверие многих фирм, переживший конъюнктуру в период войны. После войны он основал в Голливуде независимую кинокомпанию и первым решил работать в Европе, после того как выяснил, что это можно сделать, потратив всего лишь долю тех средств, которые необходимы для съемок одного фильма в Голливуде. Суммы, в которых он нуждался, внесли его старые друзья-промышленники военных времен. Клейтон был деловым человеком, ничего не понимал в искусстве, и даже не притворялся. Впрочем, эта бесхитростность имела и свои отрицательные стороны: он постоянно принимал точку зрения того человека, с которым в последний раз говорил о какой-либо проблеме в искусстве. Это немного осложняло его работу.

– Очень жаль, что я доставляю вам неприятности, – сказал я по-английски, но он меня тут же перебил:

– Замолчите, Джимми! О каких неприятностях здесь может идти речь? Все в лучшем виде! Вы великолепно выполнили свое задание. Теперь премило оставайтесь в своей маленькой постельке и флиртуйте с медсестрой, ха-ха-ха!

– Это всего лишь на несколько дней.

– Как долго это продлится – не важно, даже не думайте об этом! Я к вам приду после обеда, Джимми. У меня есть хорошие новости! Ташенштадт прочел сырой сценарий, и он в восторге!

– Отлично! – ответил я. Ташенштадт был шефом одной немецкой кинопрокатной фирмы, которая должна была взять на себя съемку фильма.

– Сегодня утром от них пришло сообщение, – продолжал Клейтон. – Деньги переведены.

– Поздравляю.

– Спасибо. Видите, Джимми, все работает и без вас. Вам что-нибудь нужно? Могу я для вас что-нибудь сделать?

– Я думаю, нет.

– Я принесу вам бутылку виски, когда приду.

– Договорились!

– И отдохните, вы заслужили отдых, старина.

Я попрощался и положил трубку. Голос Клейтона звучал так чертовски весело, подумал я. Можно было подумать, что он был счастлив оттого, что я в больнице. Странно, очень странно. Но потом я пожал плечами. Чего я, собственно говоря, хотел? Стало бы мне лучше, если бы он неистовствовал?

Солнце теперь светило прямо на мою кровать, мне было тепло, уютно и клонило ко сну. Где-то тихо играло радио. Глубокий женский голос пел по-английски: «Я собираюсь в сентиментальное путешествие…»

Я знал эту песню.

Зазвонил телефон. Я поднял трубку.

– Вам звонок, мистер Чендлер, – произнес женский голос.

– Спасибо, – сказал я. В трубке раздался щелчок. – Алло?

– Алло, – это была Иоланта. Я лег на спину, прижал трубку к уху и не отвечал.

– Джимми, ты там?

– Да.

– Один?

– Да.

– Тебе уже лучше?

– Да.

– Я ужасно напугана, Джимми.

Я молчал.

– Это я виновата. Ты разволновался. Это было подло, то, что я сказала. Мне так жаль, Джимми. Ты меня прощаешь?

– …сентиментальное путешествие домой… – напевал женский голос.

– Джимми, ты меня слышишь?

– Да.

– И что?

– …семь, в этот час мы уедем, в семь…

– Да.

– Ты прощаешь меня?

– Конечно.

– …считая каждую милю железной дороги…

– Я только хотела тебя взбесить. В том, что я тебе сказала, нет ни слова правды, я тебе клянусь…

– …которые меня уносят, которые меня уносят…

– Уже все хорошо, Иоланта.

– Нет, не хорошо! Я слышу это по твоему голосу!

– …никогда не думала, что мое сердце может так тосковать…

– Мне все равно, Иоланта.

– Джимми!

– Возможно, у меня опухоль.

– Джимми!

– В голове. Опухоль. Я еще не знаю.

– …отчего я решила скитаться…

– Боже мой, боже мой, это же ужасно! Кто это сказал? Откуда ты знаешь? Тебя будут оперировать?

– Никто не сказал. Я вообще ничего еще не знаю.

– …я собираюсь в сентиментальное путешествие…

– Джимми, Джимми, позволь мне прийти к тебе, прямо сейчас, я возьму такси…

– Ни в коем случае.

– Почему?

– Потому что я этого не хочу.

– Потому что придет твоя жена?

– О господи, Иоланта!

– …сентиментальное путешествие домой…

– Но я должна прийти! Я должна тебя видеть! Я же люблю тебя!

– Прощай! – сказал я и положил трубку.

Женский голос допел песню до конца. Затем ожил диктор:

– Начало шестого сигнала соответствует пятнадцати часам.

Я лежал на спине и смотрел на белый потолок. В дверь постучали.

– Войдите, – сказал я.

Это была Маргарет.

На ней был узкий английский костюм из блестящего черного материала, белая шелковая блузка и маленькая круглая черная шляпка с вуалью. Она нанесла немного румян и выглядела уставшей. Я сел на кровати, и она быстро чмокнула меня в щеку.

– Ну, гуляка, – сказала она по-английски.

Она плохо говорила по-немецки. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Я очень хорошо знал эту улыбку. Я знал ее по разным причинам. Все эти причины имели общее: в основе их лежали события, о которых Маргарет старалась не допускать и мысли. Если Маргарет чего-либо не желала признавать, то этого просто не существовало. Ее улыбка стирала это и заставляла исчезнуть навсегда. Это была улыбка холодного превосходства, улыбка прощения и благосклонного понимания. Это была королевская улыбка, и особенно хорошо она смотрелась в профиль. Я знал эту улыбку по премьерам, по интервью с критиками, по алкогольным ночам и семейным ссорам. Я очень хорошо ее знал.

– Я только что разговаривала с врачом, – сказала Маргарет. – Ты находишься в лучшей клинике. И я думаю, у нас у обоих камень с души упадет, когда мы удостоверимся, что ты абсолютно здоров, правда, Рой?

Она постоянно звала меня Роем, это была вторая часть моего имени. Я снова прилег и посмотрел на нее. Она торопливо говорила:

– Знаешь, меня напугали Бакстеры.

Бакстеры были ее друзьями, они жили на Химском озере.

– Это у Теда Бакстера возникла идея обзвонить больницы, когда ты не приехал, чтобы забрать меня. Боже мой, Рой, ты представить себе не можешь, что я почувствовала, когда они мне сказали, где ты был! Нет, ты не можешь себе это представить! Я думала, что упаду в обморок! Тед был так мил, он подвез меня до города. Он проехал всю дорогу, сто миль, он такой добрый! И по дороге мы говорили о твоих симптомах. Он объяснил мне, что это может означать. У него был дядя, с которым тоже сначала так было, а потом его оперировали и он ослеп на один глаз. О, прости, Рой, это так глупо с моей стороны, ты же знаешь, что я хотела сказать, правда? Это только потому, что он меня успокаивал, и потому что мы оба хотим быть уверены, правда?

Она посмотрела на меня взглядом, просящим с ней согласиться. Ее улыбка была чистой и полной просьбы о прощении.

– Маргарет, – сказал я. – Ты же знаешь, где меня нашли.

– Конечно, Рой. – Она достала из своей сумки журналы и газеты. – Я тут принесла тебе кое-что почитать. Свежий «Нью-Йоркер». Там есть несколько очень смешных картинок.

– Романштрассе, сто двадцать семь, – продолжал я. – Ты знаешь, кто там живет.

– Само собой, любимый. – Она дружелюбно улыбнулась. – А вот сегодняшняя почта. Эззарды опять едут в Майами. И как это люди умудряются, хотела бы я знать! – Она порылась в сумке и положила на кровать пару конвертов. – Робби пишет, что он сейчас у Уорнеров и работает для Сиодмака. Это очень хорошая карьера, правда?

– Маргарет…

– А тут несколько западных критических статей о твоем последнем фильме. Некоторые из них великолепны! Я принесла только самые лучшие. Остальные я выкинула, они были слишком глупы…

– Иоланта, – произнес я, – Иоланта Каспари. Моя секретарша. Я провел выходные с ней.

– Да-да, конечно, Рой. – Она сняла шляпку и положила ее на столик. У нее были черные волосы, гладкие и разделенные на пробор. Она скрестила ноги – ровные длинные ноги в светлых нейлоновых чулках. – Полагаю, мальвы от нее.

– Да.

Она понюхала цветы.

– Они не пахнут, – сказал я.

– Но они очень мило выглядят.

– Иоланта – моя любовница, – произнес я.

Она провела прохладной ухоженной рукой по моей щеке. Я был довольно небрит. Ее рука пахла дневным кремом «Элизабет Арден».

– Да, Рой, я знаю. Мы должны об этом говорить?

– Я бы хотел.

– Это очень мило с твоей стороны.

– Что?

– Что ты хочешь попросить прощения.

– Я не хочу просить прощения. Я хочу поговорить об этом.

Она улыбнулась:

– А я нет. Зачем? Я же знала об этом.

– Да?

– Да.

– И что?

– И я знала, что ты обставил бы это так же тактично, как всегда. Так осторожно, чтобы люди ничего не заметили. Чтобы я не страдала от этого. Так, как ты всегда это делал. Я полностью осознаю, что тебе неприятно впутывать меня в эту ситуацию.

– В какую си… си… са… сатиу… – начал я и от ярости и стыда закусил губы. Это случилось снова.

– Что такое, Рой? – испугалась она.

– Доктор называет это литеральной парафазией, – объяснил я. – Кажется, проходит. – Я глубоко вздохнул. – Что ты хочешь сказать?

– Конечно, о нас начнутся пересуды.

– Мне жаль.

– Я знаю, Рой. Но я не упрекаю тебя. Это была не твоя вина, что ты упал в обморок именно в палисаднике этой маленькой потаскушки. Это был форс-мажор.

– Да, это верно.

– Ты это сделал не преднамеренно. Ты не хотел меня специально обидеть. Мы не будем больше об этом говорить.

– О, нет, будем.

– Я не буду, любимый. – Она улыбнулась еще шире. – Ты сейчас со мной порвешь?

– Я еще не знаю.

– Конечно, ты должен подумать. У тебя будет время. А сейчас тебе нужен покой, это самое важное, профессор Вогт тоже это сказал. Ты не должен сейчас думать об этом. Это может плохо повлиять на обследование. И на твою работу тоже. Может, мы съездим ненадолго на Ривьеру, когда все закончится, как ты думаешь?

– Я ненавижу Ривьеру, – ответил я.

– Тогда я поеду одна. Я обещала Бакстерам слетать с ними в Париж. Они сняли восхитительный домик в Сент-Клоде, я видела фотографии.

– Маргарет, я хотел бы с тобой развестись.

– Любимый, ты частенько этого хочешь.

– Да, это верно.

Она посмотрела на часы:

– Боже мой, полчетвертого!

– Ну и что?

– Мне придется взять такси. Тед ненавидит, когда кто-то опаздывает.

– Ты договорилась с ним встретиться?

– Да.

– Где?

– В баре «Четыре времени года». Вера тоже там. – Вера была женой Бакстера. – Они хотят знать, как у тебя дела. Можно им к тебе прийти?

– Нет.

– Хорошо. Я приду завтра. А вечером я позвоню. Ах да, чуть не забыла! – Она порылась в своей огромной сумке и вытащила фотографию в рамке, где была изображена в белом купальнике на пляже Лос-Анджелеса. Она поставила ее перед гладиолусами. – Вот!

– Зачем?

– Так все выглядит гораздо лучше, Рой! – Она склонилась надо мной и поцеловала в губы. Она пахла свежестью и чистотой – «Пепсодентом», «Шанелью № 5» и мылом «Палмолив». – Ну, будь здоров. И посмотри «Нью-Йоркер». Он в этот раз действительно очень веселенький.

– Будь здорова, Маргарет, – сказал я.

Она пошла к двери. Узкий костюм подчеркивал ее безупречную фигуру. У двери висело зеркало. Она остановилась перед ним и поправила свою шляпку. При этом она с улыбкой посмотрела на мое отражение в зеркале.

– Разумеется, я никогда не разведусь, – сказала она. – Ты же знаешь это, любимый, не так ли?

– Да, – ответил я, – я это знаю.

– Отлично. – Она повернулась. – Тогда все в порядке.

Она послала мне воздушный поцелуй и вышла из комнаты. Остался свежий, чистый запах ее тела. Я заложил руки за голову и закрыл глаза. Я чувствовал себя уставшим и слегка ошарашенным. Вероятно, все еще сказывались последствия снотворного, которое мне дали.

Я попытался заснуть, но это мне не удалось. Через некоторое время я отказался от этих попыток и взялся за газетные вырезки, которые принесла Маргарет. Это были статьи критиков из провинциальных газетенок, которые ограничивались тем, что пересказывали содержание моего последнего фильма, сопровождая его какими-то глупыми комплиментами. Похвала такого рода не приносит никакой радости, потому что состоит из нескольких обычных фраз, показывающих, что рецензент и понятия не имеет, о чем он рассказывает.

Я взял «Нью-Йоркер». Это был действительно очень веселый номер, картинки были великолепны. Я посмотрел все. Среди них была новая картинка Чарльза Адамса. Оба чудовища его ужасной семейки обезглавливали куклу при помощи игрушечной гильотины. Это выглядело смешно. К тому же на последней странице номера я обнаружил критическую статью о моем последнем фильме. Она была самой рассудительной, остроумной и уничижающей, которую только можно было представить. Критик разобрал меня по косточкам. Я подумал, что Маргарет, возможно, не увидела статью, но быстро отверг эту мысль. Маргарет никогда ничего не упускала, особенно критику на мои фильмы. Она принесла мне этот номер «Нью-Йоркера» вполне осознанно. Это был один из многих способов отомстить мне.

Можно было точно проследить эту ее основную цель в последние годы: отомстить, отыскав те места, где меня можно было уязвить легче и больнее всего, а затем спокойно добить – точно, холодно и с дружелюбной улыбкой Мадонны. Я должен был быть для нее большим разочарованием. Она абсолютно мне доверяла…

Я уронил на пол «Нью-Йоркер» и стал думать о Маргарет.

Я познакомился с ней в 1940 году. Она была одной из бесчисленных девочек, которые населили Голливуд и походили друг на друга, как одно яйцо на другое: длинные ноги, великолепно сформировавшиеся тела и премилые личики. Честолюбивые и без денег. Всегда в ожидании шанса. Их можно было встретить на каждом коктейле и в каждом клубе. Я встретил ее на одном празднике, который устраивала Бетти Дэвис. Ее с собой привела Джерри Уальд. Маргарет выглядела великолепно, отлично танцевала, и я начал с ней флиртовать. В то время я был пятым соавтором одного детективного фильма Чарльза Лафтона. Она это знала. Мы достаточно много выпили, и я пригласил ее к себе домой, в небольшую квартирку в Беверли Хиллз. Она была юна, красива и пахла мылом «Палмолив», «Шанелью № 5» и «Пепсодентом». Я был довольно пьян, и она казалась мне страстной. Она сказала, что давно влюблена в меня, и хвалила мою работу. Когда она разделась и пришла ко мне в кровать, она дрожала всем телом и заикалась: мол, если я думаю, что она делает все это ради того, чтобы получить роль, то это заблуждение. Она, мол, идет на это по любви, поэтому я могу с ней делать все, что захочу. Это произвело на меня большое впечатление.

На следующий день она переехала ко мне, а через день я уже разговаривал с Ирвингом Уоллесом, нашим продюсером. Он позволил Маргарет что-то продекламировать, пройти пробы, и она получила маленькую роль. Лафтон был с ней мил. Но это не помогло. Это было настолько бездарно, что в конце концов в интересах фильма и по велению сверху сцены с ее участием были вынуждены свести к минимуму.

Она держалась очень мужественно, когда узнала об этом, и сказала, что она меня предупреждала и сама никогда не ощущала себя актрисой. В день показа она мне сказала кое-что еще. При этом она улыбнулась и нежно прильнула ко мне. На показе мы сидели в отдалении сзади, и она ждала, когда мы увидим ее на экране. И тогда она сказала мне, что была у врача и нет никаких сомнений.

У нее будет ребенок.