Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести"

Автор книги: Ян Неруда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)

РАССКАЗЫ

ОН БЫЛ НЕГОДЯЕМ!

Горачек внезапно умер. О смерти молодого человека никто не жалел, хотя его знала вся Малая Страна. На Малой Стране соседи вообще хорошо знают друг друга, наверное, потому, что не желают знать посторонних. Когда умер Горачек, они рассудили, что это к лучшему,– смерть, мол, развяжет руки его уважаемой матушке. Ведь он был негодяем. Двадцатипятилетний Горачек скончался внезапно, как значилось в книге умерших. В этой записи не указывалась причина смерти, потому что, как остроумно заметил господин провизор, негодяями становятся без причин. Впрочем, если бы скончался господин провизор, неизвестно еще, какие пошли бы о нем толки, хотя он и умеет прятать концы в воду!

Горачека вместе с другими покойниками вынесли из общественной часовни. «Каков в колыбельку, таков и в могилку»,– говорил после в аптеке провизор. Людей за гробом шло не много, почти одни нищие, несколько приодевшиеся, отчего бедность их еще более бросалась в глаза. Из всей толпы только двое провожали Горачека до могилы: старушка мать и весьма элегантно одетый молодой господин, поддерживавший ее под руку. Он был очень бледен, шел неверной походкой и временами вздрагивал, точно в лихорадке. Малостранцы не обращали внимания на слезы матери, ведь, по их мнению, ей теперь должно быть легче, а если старушка и плачет, то она как-никак мать, а потом,– может, это от радости? Молодой господин, вероятно, жил в другой части города, здесь его никто не знал. «Бедняга, его самого нужно поддерживать. Видно, пришел ради Горачековой!… Как же иначе? Не может ведь он быть другом негодяя? Да кто согласится открыто признать себя другом человека, от которого все отвернулись! У Горачека сроду не водилось приятелей, ведь он всегда был негодяем! Несчастная мать!». А мать всю дорогу плакала навзрыд, и у молодого господина катились по щекам слезы, даром, что Горачек с малых лет слыл негодяем.

Родители Горачека держали мелочную лавку. Дела у них шли недурно, насколько это возможно у торговцев, если их лавочка находится в квартале, где живет много бедняков. Из тех крейцеров и грошей, что они выручали от продажи дров, масла и сала, конечно, много не наживешь, если к тому же щепотку соли или тмина надо было давать в придачу бесплатно, зато гроши клиенты платили Горачекам наличными и двухгрошовый долг возвращали аккуратно. Были у Горачековой покупательницы даже среди чиновниц, они хвалили ее вкусное масло и покупали сразу помногу, так как жалованье чиновникам платят только после первого числа.

Сынишке Горачеков, Франтишеку, было уже около трех лет, а он все еще бегал в платьицах. Соседки находили, что это отвратительный ребенок. Почти все дети в доме были старше Франтишека, и он редко когда осмеливался играть с ними. Однажды ребята дразнили еврея. Франтишек хоть и вертелся тут же, но не принимал в забаве никакого участия. Еврей погнался за ребятами и, схватив Франтишека, который и не думал убегать, отвел его с бранью к родителям. Соседи ужаснулись: «От горшка два вершка, а уже какой негодник!»

Перепуганная мать рассказала обо всем мужу.

– Бить я его не стану,– решил тот,– а на улице мальчишка совсем от рук отобьется. Ведь за ним присмотр нужен, а нам некогда… Придется отдать его в школу для малышей.

Франтишек надел штаны и с плачем пошел в школу. В школе он отсидел два года. В конце первого года, в награду за свое примерное поведение, Франтишек получил на испытаниях рогалик. В конце второго ему полагался образок, да помешало одно обстоятельство. Накануне экзамена Франтишек, как обычно, в полдень отправился обедать. Путь его проходил мимо владений одного богача, расположенных на тихой улице, где всегда разгуливали куры да утки. Франтишек частенько с самозабвением играл с ними. На этот раз там бродили индюшки, которых Франтишек еще ни разу в жизни не видывал. Мальчик так и застыл на месте, с удивлением разглядывая диковинных птиц. Скоро Франтишек, забыв обо всем на свете, опустился на корточки среди птиц и завел с ними важный разговор. Возвратясь после обеда в школу, дети наябедничали на него,– дескать, Франтик с индюшками забавляется,– и учитель послал за Франтишеком школьную прислугу. На экзамене мальчик не получил награды, и классный наставник велел матери держать сына построже, заметив, что он уж и так отпетый негодяй.

А Франтишек и впрямь был законченным негодяем!

В приходской школе он сидел рядом с сыном инспектора; мальчики, взявшись за руки, вместе ходили домой, вместе играли даже в квартире инспектора. Франтишеку позволяли баюкать малыша, лежавшего в колыбельке, за что угощали кофе в белом горшочке. Сын господина инспектора носил красивые курточки с белыми, сильно накрахмаленными воротничками, а Франтишек – костюмчик, всегда, правда, чистый, но весь в заплатах, однако мальчику и в голову не приходило, что он одет хуже своего друга. Как-то раз после занятий учитель остановился около их парты, потрепал инспекторского сынка по щечке и сказал:

– Какой ты славный мальчик, Конрад! И как это ты всегда умеешь свой воротничок содержать в чистоте! Передай мое нижайшее почтение своему родителю.

– Хорошо,– нечаянно сорвалось у Франтишека.

– Я не с тобой разговариваю, голодранец!

Франтишек не разобрал сперва, отчего из-за его заплат пан учитель не может передать поклон его отцу. Тем не менее мальчуган все-таки почувствовал разницу между собой и сыном инспектора. Он отдубасил за это Конрада и. был, как неисправимый хулиган, изгнан из школы.

Родители устроили сына в немецкую школу. Франтишек почти ни слова не понимал по-немецки и, естественно, плохо успевал в науках. Учителя считали его лодырем, хотя занимался он усердно, считали испорченным ребенком, потому как он вечно дрался с мальчишками, дразнившими его,– ведь плохое знание немецкого языка мешало ему отплатить им тем же. Да у ребят, право же, были основания дразнить Франтишека. Он постоянно смешно коверкал немецкие слова, но и других поводов для насмешек было предостаточно. Больше всего он их позабавил, когда однажды явился в школу в своей зеленой фуражке блином, с огромным, в палец толщиной, козырьком. Чтобы сделать сыну этот оригинальный подарок, отец специально ходил в Старое Место.

– Ему сносу нет, и солнышку тебя не достать,– приговаривал отец, подшивая козырек.

И Франтишек, шагая в школу, с гордостью думал, что он наряднее всех. Мальчики тут же подняли его на смех. Они прыгали вокруг Франтишека, дразня его: «Марабу, марабу»,– ведь козырек его фуражки как две капли воды походил на клюв этой птицы. За это Франтик одному мальчику своей обновой расквасил нос и получил плохую оценку за поведение, что причинило ему немало хлопот при поступлении в гимназию.

Родители выбивались из сил, чтобы вывести сына в люди, чтобы не пришлось ему таким же тяжким трудом, как им самим, когда-нибудь зарабатывать свой хлеб. Учителя и соседи отговаривали их от этой затеи, уверяя, что у мальчишки нет способностей, да к тому же он – просто негодяй. И у соседей Франтишек пользовался дурной репутацией. Мальчику особенно не везло, хотя проказничал он ничуть не больше их детей, а, пожалуй, даже меньше. Но когда Франтишек гонял мяч на улице, то почему-то всегда умудрялся нечаянно залепить им в одно из открытых окон, а играя с ребятами в воротах дома в «чижика», непременно разбивал лампадку перед распятием, хотя очень старался быть осторожным.

Франтишек, которого теперь величали Горачеком, все-таки стал гимназистом. Нельзя сказать, чтобы он слишком прилежно занимался науками,– они опротивели ему еще в немецкой школе,– однако из класса в класс переходил без особого труда. Но больше всего гимназист интересовался тем, что не преподавалось в школе. Он читал все, что ни попадалось ему под руку, и вскоре основательно познакомился с разными иностранными авторами. Удалось ему отточить и свой немецкий слог. Единственное, в чем он безусловно преуспевал – так это в писании сочинений, которые отличались умом и живым, выразительным слогом. Однажды учитель даже признал, что у Горачека стиль не хуже, чем у самого Гердера. Другие учителя, хотя по их предметам Горачек отнюдь не выделялся, были снисходительны к нерадивому ученику и говорили, что он, конечно, талантливый, но негодяй. Однако у них не хватило смелости загубить одаренного мальчика, и Горачеку удалось проскользнуть и через последний решающий экзамен.

Горачек выбрал юриспруденцию – и потому, что это было модно, и оттого, что отец хотел видеть сына чиновником. Теперь Горачек еще больше времени посвящал чтению, к тому же он счастливо полюбил красивую, милую девушку и начал писать стихи. Его первые литературные опыты были опубликованы в чешских журналах, и вся Малая Страна страшно возмутилась, что Горачек сделался литератором и печатает свои произведения в журналах, да еще в чешских. Горачека посчитали пропащим человеком, а когда некоторое время спустя умер его отец, никто не усомнился, что бедняга не вынес позора и негодяй-сын – причина его смерти.

Матери пришлось бросить торговлю. Жить вскоре стало трудно, и Горачек вынужден был подумать о заработке. Уроки давать он не умел, да и никто не взял бы его в домашние учителя. Он с удовольствием пошел бы служить, да как-то все не хватало решимости, хотя увлечение науками этому не препятствовало, ибо юриспруденция оказалась весьма не лакомым кушаньем, и Гора-чек посещал университет, лишь когда не знал, куда деваться от скуки. В первый же день занятий студент решил, что на тех лекциях, которые он почтит своим присутствием, он напишет хотя бы одну эпиграмму. И начал слагать античные дистихи. Прочитав первую эпиграмму, Горачек обнаружил, что его гекзаметр состоит из семи стоп. Обрадовавшись этому размеру, он сказал себе, что отныне будет писать только гептаметром. Однако, поразмыслив над своим открытием, перечитал гептаметры и увидел, что стоп у него – восемь.

Но самым большим несчастьем для Горачека стала любовь. Милая, чистая девушка и впрямь воспылала к нему глубоким чувством; даже родители не принуждали ее выходить за другого, хотя недостатка в женихах не было. Девушка согласилась ждать, пока Горачек закончит курс и подыщет приличное место. Однако служба, подвернувшаяся Горачеку к этому времени, хоть и давала небольшие средства, но не сулила никаких перспектив в будущем. Юноша хорошо понимал, что он не в состоянии обеспечить свою возлюбленную, а обрекать ее на нищету не хотел. Он подумал, что его любовь не так уж сильна, как это было на самом деле. И решил добровольно отказаться от невесты. Отречься от нее прямо у него недостало отваги,– ему нужно было, чтоб его прогнали, унизили, ведь незаслуженно истерзанное сердце жаждало любви. И Гора-чек нашел выход – он отправил анонимное письмо родителям пе-весты, в котором приписывал себе самые позорные поступки. Девушка не поверила доносчику. Но отец оказался прозорливее. Потолковал о Горачеке с соседями и разузнал, что тот сызмальства слыл негодяем. Когда через несколько дней Горачек пришел с визитом, девушка, рыдая, убежала в другую комнату, а его самого вежливо выпроводили за дверь. Вскоре девушка вышла замуж, и по Малой Стране поползли слухи, что Горачеку отказали от дома за низкие поступки.

Сердце Горачека разрывалось от боли, он не мог себе простить, что по собственной вине лишился единственного существа, которое искренне его любило. Он совсем упал духом. Служба ему опротивела, и он таял прямо на глазах. Соседей это нисколько не удивляло, они шушукались, что, дескать, беспутство до добра не доводит.

Служил Горачек в ту пору в частной конторе. Несмотря на отвращение к службе, трудился он прилежно, и его хозяин вскоре стал вполне доверять ему, даже поручал разносить деньги, когда это требовалось. Однажды пришлось Горачеку оказать услугу хозяйскому сыну. Тот остановил его у выхода из конторы со словами:

– Пан Горачек, если вы меня не выручите, я не переживу позора, утоплюсь и запятнаю доброе имя отца. У меня есть долг, который я сегодня во что бы то ни стало должен вернуть. Деньги у меня будут только на днях, и я ума не приложу, как быть. Вы несете деньги моему дяде – одолжите мне их, послезавтра я все верну, а сегодня дядя денег у отца не потребует.

Но дядя потребовал деньги в тот же день. И наутро в газетах было помещено следующее заявление: «Прошу всех, кто ведет со мной дела, Ф. Горачеку никаких денег не доверять. Он уволен мной за недобросовестность».

Это известие настолько взбудоражило жителей Малой Страны, что, пожалуй, даже весть о пожаре в соседнем квартале не произвела бы на них такого сильного впечатления. Горачек, несмотря ни на что, не выдал своего кредитора. Пришел домой и лег в постель под предлогом, что у него болит голова.

На другой день местный лекарь, пользовавший бедных, как обычно, зашел в аптеку. Он был задумчив, и провизор спросил его с усмешкой:

– Так, значит, этот негодяй умер?

– Горачек? Да… разумеется.

– Отчего же это произошло?

– Ну… напишем, будто его хватил удар.

– Хорошо еще, что этот негодяй не брал лекарств в долг! – с удовлетворением заметил провизор.

ЙОЗЕФ-АРФИСТ

В 1848 году мы редко готовили уроки, а если это и случалось, то лишь в виде исключения. Учитель, преподававший нам, по тогдашним порядкам, все предметы, был в основном математиком, кроме того, естественником и ко всему еще до страсти любил поболтать о политике. В результате такой постановки дела мы ничего не знали, даже математики, ибо учитель придерживался принципа: тому, кто не родился математиком, ее все равно не вдолбишь. Что касается латыни, то за целый год мы изучили только первую главу хрестоматии, ту, в которой Тацит описывает флору древней Германии. Учитель увлекался спорами с учениками на политические темы и обычно забывал задавать уроки. Но время от времени нам все же, как я уже сказал, приходилось выполнять домашние задания.

Однажды чудесным весенним днем я пыхтел над переводом с немецкого на латынь. За городскими воротами в каменоломнях меня поджидали приятели, поскольку мы собирались проводить большие маневры. Я сидел как на иголках у клавесина, служившего мне заодно и письменным столом. Терпенью моему приходил конец, а перевод не продвигался ни на йоту. Раздосадованный, я вскочил, распахнул наружную дверь и прислушался. Из открытой двери трактира напротив доносилась музыка: в сопровождении арфы пел знакомый хрипловатый голос. Я был спасен! Схватив тетрадь, без шапки и куртки я бросился в трактир, завсегдатаями которого были все наши соседи и где я с раннего детства чувствовал себя как дома.

За одним столиком сидело несколько человек, другой столик занимал усатый арфист Йозеф.

– Э!… малыш пришел! – крикнул Йозеф и резким аккордом прервал игру. – Наверно, опять что-нибудь не получается?

– Как не стыдно,– гимназист, а за помощью идешь к арфисту,– с усмешкой заметил кто-то.

– Но ведь пан Йозеф тоже был гимназистом, – смутился я.

– Только я, малыш, сам все делал,-сказал Йозеф.-Да ты не слушай этих глупцов, пусть себе болтают, сами-то они круглые невежды, потому и не ценят тех, кто хоть что-нибудь знает. Целыми днями я их развлекаю разными историями и игрой, а они заплатить – и то порядком не могут.

– Не гневи бога, Йозеф. Спой нам еще что-нибудь или расскажи, мы и заплатим,– крикнул один из присутствующих.

– Нет, теперь уж вы оставьте меня в покое. Теперь я помогу малышу сесть в лужу, потому как он непременно в нее сядет, коли сам не возьмется за ум. А потом я вам и поиграю и расскажу. Сейчас мне как раз попалась интересная книжка, вот эта потрепанная, на немецком языке, вам никогда не догадаться, о чем здесь речь. Но об этом после!

Он взял мой листок и принялся писать на обратной стороне.

Странный человек был Йозеф-арфист. Никто ничего не знал ни о нем, ни о его прошлом. Жил Йозеф на Уезде, и хозяйка, у которой он снимал комнату, рассказывала, что, несмотря на хорошие заработки, у арфиста ничего нет, кроме каких-то бесполезных книг да двух-трех новых костюмов, которые он никогда не надевает. Но, кроме того, он, мол, на днях заказал себе черный фрак, черные брюки и белую жилетку. Одному богу известно, зачем это ему понадобилось!

Владельцы трактиров принимали Йозефа с большой охотой,– ведь где бы он ни появлялся, вокруг него всегда собиралось много народу. Йозеф пел им песни, каких никто никогда прежде не слыхивал, а россказнями его все заслушивались. Йозеф не скрывал, что истории свои он заимствует из немецких книг, которые часто видели у него в руках. Истории эти были особенные, словно взятые из жизни, и нередко слушателю начинало казаться, что герой повести – это он сам. Содержание немецких книг Йозеф передавал замечательно и как-то даже проговорился, что раньше тоже был сочинителем. Пером он и впрямь владел в совершенстве, в чем мог убедиться каждый, кто просил его писать. Только прошения составлять он отказывался.

– Все равно большие господа для вас ничего не сделают, не унижайтесь попусту, писать не стану,– говорил он.

Больше о Йозефе никто ничего не знал, да и позже мне не удалось собрать о нем никаких сведений, даже имени его настоящего я не смог установить. Но этот таинственный человек и в моей памяти запечатлелся как личность необычайно интересная и даже поэтическая.

Пока Йозеф делал за меня перевод, я, все еще сконфуженный, просматривал номера «Вечерней газеты», а потом взял в руки немецкую книгу, из которой Йозеф хотел кое-что прочитать своим слушателям. Она называлась «НегЬвШитте»[1]1
  Осенние цветы (нем.)


[Закрыть] автором ее был Жан Поль. Книгу эту я видел тогда впервые и тут же принялся листать ее, разыскивая те увлекательные рассказы, о которых упоминал Йозеф. Там, где она была раскрыта, я наткнулся на одно место, подчеркнутое карандашом: «Кому лучше – гению, не признанному современниками, или отдаленным светилам? Только спустя столетия мы замечаем их на той стороне небосклона, которая приблизилась к нам сегодняшней ночью, ибо путь их лучей с небес до земли был слишком долог». Сам не зная почему, я взял тогда карандаш и переписал название книги и это высказывание.

– Понимаешь ли ты, малыш, что переписал? – спросил Йозеф. И темные поблекшие, уже подслеповатые глаза его испытующе взглянули на меня.– Если не понимаешь,-¦ продолжал Йозеф,– оно к лучшему. Вот другие поняли и поплатились за это. На вот перевод и беги играть в мяч!

Я схватил тетрадь, а он, аккомпанируя себе на арфе, запел хрипловатым, низким голосом:

За горами, за долами Садик расцветает,

В том ли садике парнишка Яблоню сажает.

Подошла к нему нежданно Красная девица.

«Почему бы тебе, парень,

На мне не жениться?»

Покатился с клена листик В голубые воды…

«Я женюсь, но только раньше Я добьюсь свободы»…

– Опять Йозеф завел свои крамольные песни,– проворчал один из посетителей.

Да, Йозеф знал довольно много милых словацких и моравских песенок, но собирал все новые и новые и исполнял их всего охотней. Однажды, когда я записывал их, Йозеф внезапно спросил:

– Когда ты слушаешь эти песни, не возникает ли у тебя такое чувство, будто прерывается дыхание и к горлу подкатывается комок? Впрочем, ты еще мал и ничего не смыслишь…

На троицын день солнце палило немилосердно. Тяжким бременем пало вёдро на белую Прагу, оно теснило и угнетало все и вся, напекало головы, люди обливались кровавым потом. Малая Страна была тиха, мертва и безлюдна. Она словно боялась выступить из-под прикрытия собственной тени: казалось, малейшее движение усилит изнурительный зной. На улицах-почти пустынно, и если появится одинокий пешеход, то крадется медленно и лениво по тенистым уголкам, жадно ловя легчайшее дуновение ветерка.

Внезапно из домов начали выбегать люди-без сюртуков, с непокрытыми головами, как это дозволяется на нашей милой Малой Стране. У всех на лицах – удивление, недоумение, страх. Отовсюду сыплются восклицания, вопросы. Одним почудилось, будто грянул гром, другим – что началась стрельба со стороны Старого Места. Но тут,– это слышали все,– раздался сильный, приглушенный расстоянием грохот. Сомнений не оставалось – в Старом Месте палят!

Люди толпами устремляются к мосту. Старики и молодежь, мужчины и женщины, вооруженные и безоружные – все странно перемешались. Лица бледны – может, от страха, а может, от гнева. Кто-то выкрикнул:

– Братья, помогите! У комендатуры на нас напали солдаты! Они стреляют в народ, кровь льется рекой!

Слово «кровь» всех словно воспламенило.

– Как? Наша кровь льется рекой?

Люди объединились в одно мгновенье. Всеобщего порыва страсти ничто сдержать не могло. Извозчики что есть мочи нахлестывают лошадей, чтобы спасти свои фиакры, летят булыжники; торговые ларьки, всевозможный инструмент – все сваливают в кучу, связывают, укрепляют, и вот уже вырастает баррикада, потом вторая, третья, и вскоре все главнейшие улицы города оказываются перекрытыми.

Снова все ожило. Распространился слух, что несколько сот крестьян идет на помощь пражанам и Бруске. К Бруским воротам, через которые крестьяне тщетно пытаются прорваться в город, бросилась толпа, и ворота наконец подались; вооруженные крестьяне, отряд человек в двести, врываются в Прагу. Распевая песни, они быстро спускаются вниз по Оструговой улице мимо замка и баррикад. Деревенский оркестр играет австрийский марш.

На Малостранской площади отряд крестьян останавливается, чтобы собраться с силами. Затем, через проходной двор, устремляется к Кармелитской улице, где возле старой почты засели войска. Гремит залп из двух пушек, несколько человек падает… Но все равно – вперед! Пушки, быстро повернув дула, стреляют вниз по Уезду – в направлении арсенала. Здесь тоже разгорается бой… Печальная и страшная картина!

Несколько маленьких гимназистов помчались за крестьянским отрядом, они хотели все видеть собственными глазами. В этот момент я заметил, что из одного дома вышел элегантно одетый господин, который показался мне знакомым. Я не хотел верить собственным глазам, верить, что это арфист Йозеф! Лицо его дышит вдохновением. Он чисто выбрит. На нем красивая шляпа, черный фрак, черные брюки, белый жилет, желтые перчатки – одет как на праздник. В каждой руке Йозеф держит по пистолету.

Безмолвно и в полном спокойствии он прошел сквозь толпу. Какая-то неодолимая сила влекла меня к нему.

Достигнув первых рядов, Йозеф выбрался на баррикаду, но не успел взвести курок, как пошатнулся. Пуля угодила ему в грудь, а его выстрел просто прогремел в воздухе. Падающего Йозефа подхватили, из уст его громко, отчетливо прозвучало:

– Слава богу!

Слова эти относились уже не к людям, по к смерти.

Раненого Йозефа внесли в дом, куда прошмыгнул и я. Положили прямо на голый пол и ушли. Он узнал меня и кивком головы подозвал к себе.

– В кафе «У двух солнц» я оставил тебе на память две книжки,– прошептал он,– я знал, что это случится. А теперь, малыш, беги домой, чтоб мать не волновалась.