Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести"

Автор книги: Ян Неруда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 37 страниц)

– Шепелявила.

– Значит, у них сейчас есть деньги. Когда они сидят без гроша, она говорит совсем нормально.

Кондукторша, видать, изрядная сплетница.

– Когда вы шли сюда, Провазник высунулся из окна и глядел на вас.

Я смотрю наверх, и мне кажется, что вижу там худое, желтое, как воск, лицо. Больше ничего не видно. Кондукторша снова справляется, не нужно ли мне чего-нибудь. Мое «нет» звучит немного раздраженно. А нельзя ли оставить Каченку в моей комнате, спрашивает затем кондукторша. Ей нужно сбегать в лавку, она тотчас вернется. Если Каченку оставить одну, она расплачется.

– Да ведь я не умею нянчить детей.

– Я только положу ее на постель.

– А если она все-таки заплачет?

– О нет, она не плачет, когда видит кого-нибудь.

– Или если она тут у меня…

– Ну что вы, она не сделает этого, бедняжка!

Хороша бедняжка! Я страшно сердит.

Ставлю себе задачу: морально повлиять на Пепика.

Однажды я читал «Хорошие мысли» Бёрнанда. Намеченная мною задача не имеет с ними ничего общего, я не подражаю Бёр-нанду.

Я даже не ожидал, что смогу сегодня погрузиться в занятия. Я доволен, но страшно устал. Пойду спать.

Соловей не поет, наверное, замерз. Слава богу!

Хотел бы я все-таки знать, почему она назвала меня дурнем!

«Итак, прежде всего поздравляю тебя заранее. Полагаю, что ты не откажешься от дружеского совета. Ведь я твой старый приятель и считаю своей братской обязанностью дать тебе хороший совет, коль скоро это в моих силах. Прежде всего – полное хладнокровие на экзаменах! Знания твои будут достаточны, в этом я убежден, но хладнокровие важнее всяких знаний. Земские советники задают вопросы главным образом на сообразительность. Если советник задаст тебе такой вопрос и скажет: «Что вы будете делать, если к вам как к адвокату обратятся с таким делом?» – а ты станешь в тупик, отвечай конфиденциальным тоном: «Я потребую крупный задаток». Поверь, советнику это…»

Балбес! Терпеть не могу, когда кто-нибудь, желая показаться остроумным, пробавляется старыми анекдотами. Недаром мы еще в школе прозвали его Индра Пустозвон. Таков он и есть! Но я сам виноват: написал ему о моей подготовке к экзаменам и, из вежливости, прибавил: «Если можешь дать мне хороший совет, дружище…»

Ии от кого на свете мне не нужно советов, а тем более от него! И отвечать ему не стану.

Однако я изрядно простужен. Легкий озноб, голова тяжелая, глаза все время слезятся. Удивительно, что, несмотря на это, я еще исправно занимаюсь и даже не потерял аппетита.

За дело!

Ко мне приходил домохозяин. Странный человек! Ему лет шестьдесят. У него впалая грудь и такие покатые плечи, словно он несет в обеих руках ведра с водой. От этого его тщедушная фигурка кажется еще меньше, чем на самом деле. Лицо у него худое, бритое, рот впалый, беззубый, подбородок маленький, нос измазан нюхательным табаком, волосы седые. Его черные глаза лихорадочно горят, худые, морщинистые руки беспокойно хватают воздух, и сам он то. и дело вздрагивает всем телом. Говорит он почти шепотом. С ним чувствуешь себя неловко, словно вот-вот что-то должно случиться.

Он сказал, что зашел узнать, сообщил ли я в полицию о перемене моего местожительства. Конечно, я забыл. Он попросил меня сделать это. Потом сказал, что слыхал от живописца об игре в шестерку и с удовольствием примет участие. Я поклонился. Заметив, что я простужен, он сказал: «Многие люди, пока они здоровы, не думают о том, какое благо – здоровье». На это не особенно оригинальное замечание я с вежливой улыбкой откликнулся коротким: «О да!» Пауза. Я выражаю надежду, что он всегда здоров. Он отвечает, что не очень, вечно у него горло не в порядке, надо беречься. Он кашляет и, сплюнув, попадает мне на ботинок. Я рад, что он не заметил этого, начались бы глупые извинения. Прячу ноги под стул.

Он справляется, есть ли у меня музыкальные способности. У меня их нет, еще мальчишкой я брал уроки игры на рояле, но ничему не выучился. Однако я, улыбнувшись, отвечаю безапелляционным тоном: «Ну, я думаю, нет ни одного немузыкального чеха!»

– Вот это хорошо, очень хорошо! Мы сможем играть в четыре руки. Я на лето всегда ставлю в сад пианино, оно старое, но хорошее. Мы сможем там музицировать. Вот это отлично!

Я чувствую, что надо идти на попятный.

– Пианино? Нет, на пианино я не играю… Я на скрипке.

– И хорошая у вас скрипка? – Он оглядывает стены.

Я продолжаю отступать.

– Я очень давно не играл… знаете, нет времени… дела… м-да…

– Жаль! – замечает он и встает, говоря, что не хочет больше мешать мне. Он, мол, не из тех домовладельцев, которые не считаются с интересами жильцов… Нет, его беспокоит еще одна мысль: не думаю ли я, что Бисмарк тайно интригует в Испании?

Домохозяин останавливается около меня и делает серьезную мину.

Я отвечаю, что пути дипломатов неисповедимы.

– Да,– соглашается он,– бревно не переломишь, как спичку.– И добавляет, наступив на мою правую ногу: – Я всегда говорю: короли вечно недовольны тем, что имеют.

Я не возражаю и лишь учтиво улыбаюсь. Он откланивается. Наивное объяснение, но, собственно, правильное. У этих людей есть мудрость, выраженная в поговорках. Нельзя недооценивать всех этих поговорок, отражающих взгляды отдельного человека. Хорошо бы составить сборничек «Индивидуальные поговорки».

В общем, я доволен сегодняшним днем и иду спать.

Соловей поет, но где-то вдалеке. Пусть себе поет там. Но если живописец начнет подманывать соловьев, я устрою скандал, то есть, собственно, вежливый скандал, чтобы только показать, что не намерен все сносить безропотно. Надеюсь, однако, что сейчас живописец спешит домой… Переходя из одного трактира в другой. Ведь вчера его жена шепелявила.

Мне кажется, что сегодня кондукторша уже не так часто спрашивает, не нужно ли мне чего-нибудь. С течением времени все войдет в норму. А может быть, я и ошибся, ведь я был так погружен в занятия.

Насморк и занятия. Целиком захваченный ими, я не замечаю ничего на свете. Впрочем, я отметил, что кондукторша и впрямь теперь много реже осведомляется о моих нуждах. Сегодня она сказала, что я, в общем, хороший человек и господь бог меня наградит. Дело в том, что у нее в кухне была какая-то женщина, вдова сапожника с двумя детьми, и сетовала на нужду. Я дал ей гульден. Но не станет же господь бог награждать меня за каждый гульден!

Кошка ко мне не входит, даже когда двери раскрыты настежь. Она только подходит к дверям и мяукает. Явно, она мне не доверяет.

Вспоминаю, что я до сих пор не видел кондуктора. Был ли оп за это время дома?

В кофе появился цикорий! Да, да, я не ошибся, цикорий. Ужасно! Это недобрый признак!

Я поспешно заканчиваю гражданское право таким темпом, как рысак, приближающийся к финилйу.

Кофе опять с цикорием, и его даже больше, чем вчера. А кондукторша уже ни разу не осведомлялась, не нужно ли мне чего. По крайней мере, я оставлен в покое… Вчера она привела ко мне многодетную вдову сапожника. Поскольку, мол, я человек на редкость доброй души и так далее… Еще один гульден.

Пепика нещадно отодрали, и его рев был слышен во всем доме. Я спросил у кондукторши, в чем его провинность. Собственно говоря, ни в чем: Пепик купил себе орехов, а отец их съел. («Никто не поверит, какой сладкоежка этот мужик!») Пепик отстаивал свои права, а отец его вздул. Мне жаль Пепика. «Вот еще, чего его жалеть, этакий скверный мальчишка!» На пасхе он, мол, крал в храме монеты с тарелки.

– Да, на Пепика необходимо морально воздействовать! Я займусь им, как только у меня будет время. Жалко этого красивого мальчика, отец у него странный человек, не умеет правильно воспитывать ребенка.

Джордж Вашингтон тоже неважно вел себя в детстве, но у него был мудрый отец. Богу следовало наделить детей уменьем быстро распознавать, подобен ли их отец отцу Джорджа Вашингтона, и, в противном случае, долго не канителиться с этим отцом, а приискать себе другого. (Отсюда вывод и для Марка Твена, который, подражая Дж. В – ну, намеревался воспитать своего отца.)

Ко мне на минутку заходил живописец. Спрашивает, не хочу ли я позировать ему для портрета святого Кришпина. Я сказал, что мне теперь нужно заниматься. Начинаю разговаривать с людьми более решительно.

С гражданским правом покончено! Завтра возьмусь за вексельное. А сегодня отосплюсь!

Наверно, то же чувствовал пушкинский теленок, воскликнувший: «О я, осел!» Это был ужасный момент. Считая, что изучил гражданское право, я утром задал себе какой-то вопрос из него и ничегошеньки не мог ответить!

– О, господи! – невольно вскричал я, хватаясь за голову и чувствуя, что бледнею.

Вбежала кондукторша.

– Что с вами?

– Я ничего не знаю! – глупо восклицаю я.

– Так я и думала! – отвечает она и с громким смехом выбегает в кухню. Страшно бесцеремонная женщина!

Однако я уже успокоился. По старому опыту я знаю, что так бывает всегда: знания доляшы немного отстояться в голове.

Не намекала ли она сейчас на тот свой отзыв обо мне: «Он дурень»? Тогда это уя^е не простодушие, а настоящая наглость!

Еще две вдовы сапожника… Собственно, одна из них вдова портного! Видимо, кондукторша намерена привести ко мне всех вдов, что проливают слезы на левом берегу Влтавы.

Перемена! Совершенно неожиданная для меня коренная перемена в природе и в обществе!

Во-первых, настали теплые, бодрящие, веселые дни, и мой насморк как рукой сняло. Во-вторых, пресытившись хозяйкиным цикорием, я напился кофе, который сам сварил себе на спиртовке. Так и буду делать. Есть у меня еще одно нововведение: кондукторша возьмет мне сегодня на дом только обед, а уяшнать я спущусь в трактир. Мне не нужны одолжения, а услужливость кондукторши совершенно исчезла. Так будет лучше. Нельзя же вечно сидеть дома, совсем одуреешь, и занятия пойдут хуя^е. Буду заниматься определенное количество часов в день, пока хватает прилеягапия и сил, а потом пойду немного развлечься. Ведь развлечение в кругу этих спокойных людей не выбьет меня из колеи. И в наш садик буду ходить каждый день, хотя бы ненадолго. Соседи по дому гуляют там вот уже третий день. А что, если рано вставать по утрам и ходить туда заниматься? Это очень приятно, и все, что учишь, отлично усваивается, я помню это еще по гимназическим годам.

Итак, решение: ея^едневно вставать рано, очень рано.,

Только что я выставил еще одну вдову сапожника…

Этот трактир мне понравился… Посещение его не слишком выводит из равновесия, и все же там можно хорошо поразвлечься,– как раз то, что мне сейчас нужно. Не надо лезть из кожи вон, чтобы быть остроумным, можно только наблюдать и прислушиваться. Люди здесь простые, у каждого свой характер, врожденный ум, неожиданное остроумие и нетребовательность к чужим остротам. Всему они смеются от души. Для того чтобы веселиться с ними, а наряду с этим получать от их общества более возвышенное удовольствию, надо быть психологом, понимать человеческие характеры. Во мне есть эта жилка.

Уютное, чистое помещение, не особенно светлое. В середине бильярд, а вдоль стен маленькие столики. Впереди несколько столов побольше, четыре из них заняты. Судя по моим наблюдениям в течение целого вечера, тут собирается постоянная компания, видимо, уже несколько лет. Я заметил это сразу же, как вошел: говор разом смолк, и все взоры обратились на меня.

Я поздоровался со всеми. Под ногами у меня шуршал белый, недавно насыпанный песок. Я присел к столику, где уже сидел человек, молча кивнувший в ответ на мое приветствие. Тотчас же ко мне подошел маленький, приземистый трактирщик.

– А, пан доктор! Очень рады, что вы пришли к нам. Довольны ли вы обедами и ужинами?

Я сказал, что вполне доволен. Собственно, я мог высказать и кое-какие упреки, но надо приобретать расположение людей, хотя бы и ценой маленькой лжи.

– Ну, ну, очень рад. Мне ничего на свете не нужно, были бы мои клиенты довольны. Вы уже, конечно, знакомы? – Я смотрю на незнакомого мне человека, на лице которого застыло мрачное выражение.– Ах, еще нет? Да ведь вы соседи, он живет выше этажом. Пан доктор Крумловский. Портной пан Семпр.

– Ах, вот оно что! – говорю я и протягиваю портному руку. Он слегка поднимает голову, переводит взгляд на другой участок стола и подает мне руку с такой же ловкостью, как слон ногу. Странный человек!

Около меня появился кельнер, готовый принять заказ. Люблю мужскую прислугу в трактирах: у кельнерши всегда найдется хотя бы один поклонник, с которым она вечно шушукается по углам, так что ее не дозовешься.

Когда я ем, я глух и нем. Поужинав, я закуриваю сигару, оглядываюсь и начинаю внимательно наблюдать за всеми окружающими. За столом напротив – мужская компания ведет оживленный разговор. За следующим столом сидят двое молодых людей. За столиком налево господин, дама, две барышни и обер-лейтенант, не слишком молодой и довольно толстый. За всеми столами слышен громкий смех, особенно за столом налево. Младшая из девиц смотрит! У папаши голова очень странной формы, какая-то угловатая, и седые волосы собраны наверху в пучок. Она похожа на четырехгранную бутыль с пивом, из горлышка которой выбивается пена. Головы дочерей тоже похожи на бутылки, но круглые.

Только за моим столиком тихо.

– Как идут дела, пан Семпр? – начинаю я.

Портной слегка ежится, потом произносит:

– Ничего, так себе.

Видно, он не из разговорчивых.

– Много у вас подмастерьев?

– Дома только двое… да еще даю работу на сторону.

Смотри-ка, сколько слов разом!

– Вы, конечно, семейный, пан Семпр?

– Нет.

– A-а, холостяк?

– Нет.– Он долго и с трудом собирается, потом добавляет: – Вдовец… уже три года.

– Наверное, вам скучно без жеиы и без детей?

Он опять долго раскачивается и наконец говорит:

– У меня девочка… семи лет.

– Надо бы вам снова жениться.

– Надо.

К нашему столику подсаживается трактирщик.

– Очень мило,– говорю я,– что хозяин почтил нас своим обществом.

– Это моя обязанность,– отвечает он.– Торговля этого требует. Трактирщик должен подходить к столикам, гостям это нравится, они считают это большой честью.

Я хочу улыбнуться, приняв это за шутку, но вижу, что в его глазах нет никакого оживления. Сказал он это всерьез? Кажется, он глуп. Но какие у него глаза! В жизни не видел глаз такого светло-зеленого цвета. Лицо красное, волосы рыжие, так что их почти не отличишь от кожи. Стоит взглянуть немного косо, и контуры его головы расплываются.

– Хороша погодка,– говорю я, чтобы поддержать разговор.

– Э, что толку в хорошей погоде! Люди идут гулять, а трактиры пустуют. Я сегодня утром тоже вышел на улицу, но скоро вернулся. Солнце печет в спину, значит, быть грозе. Однако сегодня оо не было.

– Пу,– говорю я,– пешеходу в городе не страшна ни гроза,

ни дождь. Па это есть зонтик.

– У меня пе было с собой зонтика.

– Пу, так надо было поспешить домой.

– Если спешить, то какая же это прогулка?

– Недолгий летний дождь можно переждать где-нибудь в подворотне.

– Стоять в подворотне – это тоже не прогулка.

Какой он нудный!

Трактирщик зевает.

– Что, устали?

– Вчера рано лег спать, а когда я рано ложусь, у меня на другой день всегда зевота.

– Наверное, вчера не было гостей?

– Были. Долго тут сидели. Но вчера было плохое пиво, мне не по вкусу, так чего ради торчать тут?

Оригинальный тип.

За столом налево обер-лейтенант вошел в раж.

– Говорю вам, из тысячи человек и один не знает, сколько есть видов сивых лошадей. Семнадцать, вот что! Самый лучший – это атласный. Великолепный конь! Глаза и губы светло-розовые, копыта светло-желтые…

Входит новый гость. Судя по тому, что разговоры умолкли и все взгляды обратились на него, это случайный посетитель. Он проходит к заднему столику и садится там. Разговоры продолжаются. Обер-лейтенант объясняет, что сивые лошади родятся черными. Младшая из девиц все время посматривает на меня, словно я – та самая лошадь…

Я допил свое пиво. Трактирщик и ухом не ведет. Кельнер Игнац тоже. Я стучу, и Игнац несется ко мне как сумасшедший. Он интересует меня, и я все время наблюдаю за ним. Ему лет сорок, в ушах – серебряные серьги, правое ухо заткнуто ватой. Оп чуточку похож на Наполеона, но страшно глупого. Иногда он на некоторое время прикрывает глаза, и кажется, что он о чем-то серьезно думает, но я ручаюсь, что он на самом деле не думает ни о чем. Он останавливается то здесь, то там и стоит в размышлении. Когда кто-нибудь из гостей постучит, он вздрагивает и опрометью несется на зов.

За столиком напротив идет разговор о польском языке. Собеседники все время честят друг друга на чем свет стоит. Только и слышно «ты балда», «а ты осел» и еще какие-то эпитеты из мира животных. Странная манера беседовать! Один из спорщиков уверяет, что, кто знает немецкий и чешский, тот знает и польский, ибо это смесь обоих языков. Например: «Что фрагует[29]29
  От нем. fragen – спрашивать.


[Закрыть] пан?»

Входит еще гость, коренастый, как пень. Видимо, это завсегдатай. Он усмехается и садится к нашему столику.

– Еще один ваш сосед,– говорит трактирщик, подходя к нам.– Пан доктор Крумловский. Пан Кликеш, обувщик.

Кликеш подает мне руку.

– Вы красивый парень,– говорит он.– По вас должны девушки с ума сходить, пан доктор!

Я смущен и слегка краснею. Мне хотелось бы держаться непринужденно и с улыбкой оглядеться по сторонам, посмотреть на ту младшую девицу, но у меня ничего не получается.

– Да уж покрасивее тебя,– смеется трактирщик.– Твое лицо с оспинами похоже на терку.

– Черт побери! – восклицает Кликеш и шаркает ногой по полу, посыпанному песком.– Никак, у тебя пол вымыт?! Видно, пришел приказ из магистрата! – Он смеется.-Да, пан доктор, без этого, он не вымоет. А раз в год за ним приходят сюда двое полицейских и ведут его в баню. Иногда он так упирается, что присылают троих.

Общий громкий смех. Кликеш, очевидно, здешний присяжный шутник. Он остроумен, я не мог удержаться от смеха. Но на его грубом, бугристом лице нет злобы, глаза у него умные и простодушные.

– Он правильно делает, что бережет деньги,– продолжает Кликеш.– Денег ему надо много, я даже не поспеваю столько пропивать.– И он осушает кружку до дна.– А теперь я хотел бы поужинать.

Он оживленно жестикулирует, руки его все время в воздухе, и от этого он похож на перевернутый пень с торчащими кверху корнями.

Двое молодых людей, сидевшие особняком, заказывают бильярд и поднимаются с мест. Пока они сидели, они казались одинакового роста. Теперь видно, что один коротышка, а другой верзила. Есть у меня один такой знакомый: пока он сидит в трактире за столом, никто не обращает на него внимания, а когда начнет вставать, это продолжается так долго, что все присутствующие разражаются хохотом. От этого оп чувствует себя глубоко несчастным.

– И выбрать-то нечего,– ворчит Кликеш, глядя в меню.– Гуляш… Перец… Мясные крошки в томате. Это, наверное, крошки из твоего кармана, а, хозяин?

– Помалкивай!

– Вот если бы был отварной цыпленок!

– Как же! Варить его для одного тебя!

– Да разве это так трудно? Возьмите вареное яйцо и дайте его курице высидеть. Ха-ха-ха!

– Эи, Кликеш, у тебя волосы сбились на лоб!

Это насмешка, ибо Кликеш лыс, как отец церкви Квинтус Септимус Флоренс Тертуллианус.

– Тише! Карлуша ловит блоху! – раздается возглас за столом напротив. Все замолкают, оборачиваются в ту сторону и напряженно смотрят. Тот, кого зовут Карлуша, засунул руку под рубашку на груди и ухмыляется со спокойным самодовольством. Вот он вынул руку, помял что-то меж пальцев и положил на стол. Смех, рукоплескания, женщины фыркают в носовые платки.

– Он ни одной блохи не упустит! – информирует меня Кликеш.

– Ни одной? – вежливо удивляюсь я.

– Ни одной!… Слушай, Игнац, а где же мой ужин? И принеси мне мою кружку с пивом, я ведь не допил ее. У меня кружка всегда не допита,– добавляет он, обращаясь ко мне. Очевидно, это тоже шутка.

– Вы шутник,– говорю я со смехом.

Из кухни приходит Игнац с совершенно идиотским видом.

– Извиняюсь, пан Кликеш, что вы изволили заказать на ужин?

– Он забыл! Это черт знает что! Ничего подобного не бывает ни в одном трактире на свете! Я…– Но Кликеш и сам забыл, и оба они не знают, что было заказано.

Слышен голос мамаши двух барышень:

– Если у вас две дочери старше двадцати лет, ни за что не следует одевать их одинаково, потому что тогда они не выйдут замуж.

Это сказано нарочно, чтобы слушатели поняли, что ни одной из ее двух одинаково одетых дочерей еще не стукнуло двадцати. Но я не верю.

– Поглядывайте, пан доктор, чтобы вам не приписали лишнего к счету, – говорит Кликеш, поглощая гуляш.– Когда наш трактирщик служил в солдатах, он потихоньку стирал у кельнеров с подноса пометки о выпитых им кружках, а теперь он, так же тайком, приписывает их своим гостям… видно, чтобы создать равновесие.

Я, конечно, смеюсь и пытаюсь снова завязать разговор с Сем-пром, но извлекаю из него только сообщение, что перед обедом он всегда ходит в винный погребок.

Игнац словно пришит к бильярду. Он с увлечением следит за игрой и, видимо, желает успеха меньшему из игроков. Иногда он подпрыгивает. Сейчас он даже скачет на одной ноге.

Кликеш поужинал. Он набил трубку и зажигает ее. Его освещенное вспышкой огня лицо похоже на старую наковальню. Затянувшись, он с довольным видом оглядывает присутствующих. Его взгляд задерживается на неизвестном, который сидит около бильярда.

– Это, видать, сапожник,– с усмешкой говорит он про себя. Потом громогласно кричит человеку: – Эй, гад!

Человек вздрагивает, но не смотрит в его сторону.

– Сапожник! – снова кричит Кликеш.

Рассерженный человек медленно поворачивается лицом к Кликешу.

– ВидаТь, какой-то трактирный забулдыга. Нализался…– неторопливо говорит он и сплевывает.

– Что?! На меня плевать! – вдруг свирепеет Кликеш.-На меня, пражского мещанина!

И он порывается встать. Трактирщик сажает его на стул и подходит к незнакомцу. Кликеш молотит кулаками по столу, крича, что его никто никогда не видел нализавшимся, а если он иногда, из-за больших огорчений, слегка выпивает, то до этого никому нет дела. Трактирщик тем временем выводит чужого гостя через кух“ню на улицу; тот охотно последовал этому приглашению. Кликеш продолжает ругаться. С улицы вдруг слышатся брань и шум. Через минуту входит трактирщик.

– На улице он разозлился и снова захотел сюда,– говорит он.– Но я его спровадил. Пихнул его так, что он полетел, как куль.

Вскоре снова восстанавливается прежняя оживленная атмосфера. За столиком напротив вдруг слышны рукоплескания. «Браво! Браво! Лефлер будет жужжать!… Давай начинай, Лефлер!» Все хлопают в ладоши. Кликеш спрашивает меня, видел ли я, как изображают муху. Я говорю, что не видел. Он сообщает мне, что это страшная потеха, я, мол, лопну от хохота. Я видел это тысячи раз, в Праге едва ли найдется трактир, где кто-нибудь из гостей не умел бы жужжать, как муха. Я это представление терпеть не могу.

Лефлер, который сидит ко мне спиной, упрямится: в трактире, мол, слишком шумно. Раздаются возгласы: «Тише! Ш-ш-ш-ш!» Воцаряется тишина, и Лефлер начинает жужжать. Сперва он изображает, как муха летит по комнате, потом – как она бьется в окно, и, наконец, «сажает» свою муху в стакан, где она бьется и жужжит. Аплодисменты. Я тоже хлопаю. Взоры гостей обращаются на меня – как мне понравилось.

– Чертовский парень! – говорит Кликеш.– Никому за ним не угнаться! Мы иногда прямо лопаемся от смеха.

И он пьет кружку за кружкой, видимо, еще возбужденный инцидентом с незнакомцем. Иногда он похлопывает себя по животу и говорит, словно извиняясь:

– Все еще на десять дюймов нише ординара! Ха-ха!

От бильярда вдруг раздается возглас Игнаца:

– Вы по-дурацки играете!

Все взоры устремляются туда. Бедняга Игнац! Малорослый игрок, сторону которого он держал, не оправдал его надежд, и Игнац не смог удержаться от выражения недовольства.

Все возмущены. Игрок швыряет кий на бильярд. Обер-лейте-нант восклицает:

– Это уж слишком! Гнать его!

Трактирщик разгневан и кричит, что выгонит Игнаца завтра утром, как только будет подсчитана выручка. Кликеш смеется ему в глаза и говорит:

– В который раз ты его выгоняешь?

Волнение снова утихает. Входит коробейник – худая, немытая и небритая личность в заношенной одежде. Он ничего не говорит, только ставит свой короб на стол и предлагает гостям гребни, портмоне, мундштуки. Все отрицательно качают головами. Коробейник обходит все столы, закрывает короб, перекидывает его через плечо и уходит.

Снова рукоплескания и возгласы: «Ш-ш-ш! Тихо!» Лефлер теперь изображает, как шипит на сковороде поджариваемая колбаса. Рукоплескания и смех. Только удрученный Игнац стоит в стороне и с опаской поглядывает по сторонам.

Затем Лефлер изображает поющего тирольца. Противно, но я хлопаю. Тем временем обер-лейтенант громко разглагольствует за столом и говорит такие вещи, что, будь я папашей этих девиц, я бы выставил его в два счета. Снисходительность отца объясняется, вероятно, тем, что обер-лейтенант их старый знакомый… но в таком случае надо было выставить его уже давно.

Я прощаюсь и ухожу. В общем, я неплохо поразвлекся. Надо относиться трезво к этим простым людям.

Вставал я поздно. Когда я вечером бываю в трактире, то на следующее утро долго сплю… Собственно говоря, я всегда встаю довольно поздно. А ведь есть охотники вставать рано. Не беда, хорошо выспавшись, я буду хорошо заниматься.

Чудесный день! Я не удержался от искушения заниматься при открытых окнах. Разумеется, ко мне проникают все звуки в доме, но я замечаю, что они не очень мешают мне,– вроде отдаленного шума воды на плотине. Это даже приятная перемена по сравнению с утомительным однообразием наглухо закрытой комнаты. В мастерской портного Семпра, выше этажом, кто-то поет, наверное, подмастерье. Поет он плохо и неумело. Смешная песенка:

А все по той причине,

Что был он невоспитан…

Ко мне пролез Пепик. Не следует приучать его к этому, надо деликатно дать ему это понять.

– Поди сюда, Пепик! Ты умеешь петь?

– А как же!

– Так спой мне что-нибудь хорошенькое.

Мальчик начинает песенку «Был у меня голубок», но, спутавшись, поет вместо «дубок» – «зубок». Ему, впрочем, все равно. Что знают эти пражские дети о дубах!

– Ну, хорошо, а теперь иди. Мне нужно быть все время одному, тебе сюда нельзя ходить.

Пепик уходит. Он мне нравится.

Я изучаю уложение о векселях вперемежку с торговым правом.

Из квартиры живописца слышен страшный шум. Идет расправа с Пепиком. Я подхожу, чтобы закрыть окно, яшвописец замечает меня и кричит через двор:

– Каков проклятый мальчишка! Нет от него покоя!

– А что он натворил?!

– Сожрал, мерзавец, письмо от моего брата-священника, и теперь я не знаю, что отвечать!

Я закрываю окно, так как, кроме этого шума, подмастерье надо мной все еще не кончил своей песни о том, что «был он невоспитан…».

Я обедал внизу, вместе с Семпром и трактирщиком, и наблюдал Игнаца. Забавное зрелище! Он и хозяин некоторое время разбирали за боковым столиком вчерашние счета. Игнац искоса и с крайним испугом поглядывал на хозяина, очевидно, каждую минуту ожидая обещанного увольнения. Но взъерошенная голова трактирщика качается, и глаза лениво щурятся,– он, видимо, начисто забыл все, что было вчера. Закончив подсчеты, Игнац отскакивает от пего.

Трактирщик подсаживается к нам.

– Вкусный суп,– говорю я.

– А как же! – отзывается трактирщик.

– А какой гарнир мне взять к мясу, а, Игнац?

– Какой пожелаете.

– Дайте мне немного свеклы.

– Свеклы нет.

– Да ведь она стоит в меню.

Игнац молчит. Трактирщик хохочет, хватаясь за бока, наконец говорит:

– Сейчас я сам принесу, пан доктор. Он не может… Ха-ха, не может…

Я гляжу на него с удивлением.

– Он, как увидит свеклу, так валится в обморок. Она ему напоминает запекшуюся человеческую кровь.

Приятного аппетита!

Обед не оживлен разговором. Трактирщик как собеседник ничего не стоит.

– Что сегодня в газетах? – спрашиваю я.

– А я их не читаю. Я захожу напротив к лавочнику и у него узнаю, что нового.

Заметив, что все стены трактира внизу словно избиты ногами, я осведомляюсь о причине этого.

– Здесь до меня был танцевальный зал, исцарапали во время танцев.

– А вы давно здесь?

– Я-то? Двенадцатый год.

Семпр вообще почти ничего не говорит, ограничиваясь междометиями «э-э!» и «м-м-м!».

Вечером я спустился в садик. Там собралась половина обитателей дома. Теперь я знаю уже всех, кроме своего кондуктора и молодой пары во втором этаже. При мысли обо всех этих соседях у меня голова идет кругом. Провазник, что живет над живописцем, для меня совершенно непостижим. Я несколько раз видел его у окна, и мне показалось, что у него узкое, как лапша, желтое лицо. Теперь я знаю, в чем дело. Его лицо обрамлено короткой черной бородкой, выбритой у рта и на подбородке, поэтому издалека оно кажется таким узким. Голова у него почти вся седая, и ходит он, сильно сутулясь. Ему лет пятьдесят.

Поднявшись по ступенькам со двора в садик, я увидел Про-вазника, который гулял в глубине сада по дорожке; в правом углу, в беседке, сидела целая компания – домохозяин, его дочь, живописец с женой и Пепиком. Домовладелец, словно не узнавая, воззрился на меня своими черными лихорадочными глазами.

– Папаша, ведь это пан доктор Крумловский,– раздался приятный альт его дочери.

– Ах да, пан доктор… я совсем забыл.– И он подал мне худую горячую руку.

– С вашего разрешения, я тоже подышу здесь воздухом.

– Пожалуйста! – Он закашлялся и плюнул мне на ботинок. Мы сели. Я не знал, о чем говорить. Наступившее молчание не беспокоило остальных, но для меня оно было мучительно. Наверное, они ждут, чтобы я показал себя интересным собеседником.

Я вижу, что единственное спасение – это Пепик.

– Поди сюда, Пепик, как поживаешь?

Пепик прижимается ко мне и опирается локтем о мое колено.

– Расскажи еще что-нибудь,– просит он.

– Рассказать? Ишь хитрец, не забыл, что я ему на днях кое-что рассказывал.

– Расскажи сказку.

– Сказку? Я не знаю сказок… Впрочем, погоди, я расскажу одну.– И я начинаю серьезным тоном.– Жил однажды король. Ладно. Был он бездетным. Ладно. Вот однажды вздумалось его старшему сыну попутешествовать…

Общий смех.

– Шутник вы, доктор! – говорит живописец, утирая две крупные слезы, выступившие на его водянистых, блеклых глазах. Живописец, очевидно, неглуп, и его признание мне льстит. Приятно считаться остроумным.

– Однако продолжайте. Эта сказка годится и для больших детей,– просит живописец.

Я снова в тупике. У сказки нет продолжения, вся ее соль уже преподнесена слушателям, но мои добрые соседи не поняли этого. Я пытаюсь импровизировать, авось дело пойдет. Говорю, говорю… но сказка не ладится, и я чувствую, что порю чушь. Компания перестает слушать, начинает разговаривать, чему я очень рад. Только Пепик слушает, а я глажу его по голове. Но надо же как-нибудь закончить сказку, а я уже начинаю запинаться. Вдруг мне приходит счастливая мысль. Я беру Пепика за руку и, словно только что заметив, говорю: