Текст книги "Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести"

Автор книги: Ян Неруда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 37 страниц)

XV. КОНЕЦ НЕДЕЛИ

Настало воскресенье. Хотя свадьба Йозефинки состоялась рано утром, во дворе толпились любопытные соседи, а перед домом и в воротах собралась толпа. Соседки наблюдали за происходящим самым внимательным образом и вынесли суждение, что это «бледная свадьба».

Это выражение не означало, что свадьба была скудной, нет, жених не ударил лицом в грязь, невеста получила от него прекрасное шелковое платье, а в свадебном поезде было достаточно экипажей. И все же соседки были правы: знакомые им участники свадебной церемонии были сегодня необычно бледны, словно что-то стряслось перед самым выездом. Можно было не удивляться смертельной бледности невесты, ибо «бледная невеста – веселая жена». Но за невестой шли бледный жених и вечно бесцветная подружка Клара; по воле случая лица остальных гостей отличались тем же оттенком. Даже круглая и обычно румяная физиономия брачного свидетеля Лоукоты сегодня обращала на себя внимание непривычной бледностью. Один лишь шафер Вацлав смеялся и балагурил, как всегда, но у него ведь нет ничего святого, это всем известно…

Днем Лоукота стоял перед домом, натягивая перчатки, оглядывался, словно ожидая кого-то. Из лавки вышел празднично одетый Вацлав и подошел к нему.

– На прогулку, пан доктор?

– Да, в Стромовку.

– Один?

– Д-да… один, то есть пани Лакмусова тоже собирается туда.

– Ага, значит, и барышня Клара! Сегодня она была так хорошо одета!

Лоукота бросил быстрый взгляд вдоль улицы.

– А вы куда, Вацлав?

– В Шарку.

– Не один, конечно. Наверное, с Маринкой?

– Вот и нет,– засмеялся Вацлав.– С домохозяевами.

В воротах уже слышались голоса Лакмусов и семейства Эберов.

– С домохозяевами? – удивился Лоукота.– Неужто вы хотите всерьез влипнуть, приятель?

– Я знаю, что делаю, пан доктор… Я только мщу за наш пол. И вы, наверное, тоже мстите, а?

Доктор смущенно замигал. Он открыл было рот для ответа и снова закрыл его. Потом, легонько кашлянув, сказал:

– Тише, они уже близко.

ПАН РЫШАНЕК И ПАН ШЛЕГЛ

I

Смешно было бы предполагать, что кто-нибудь из моих читателей не знает ресторана «Штайниц» на Малой Стране. Он там на самом видном месте: первый дом налево от башни, на углу Мо-стецкой и Лазеньской улиц. Широкие окна, большие стеклянные двери. Это единственный ресторан, который смело распахнул свои двери прямо на самой оживленной улице. Все другие рестораны, со свойственной малостранцам скромностью, либо расположились в боковых улицах, либо предложили своим клиентам входить в них через дом или под арку. Поэтому коренной житель Малой Страны, сын тихих, молчаливых улиц, где так много поэтических уголков, не ходит к «Штайницу». Гости «Штайница»-это чиновники посолиднее, учителя, офицеры, Которых случай занес на Малую Страну и скоро, видимо, унесет оттуда, несколько пенсионеров и старых состоятельных домовладельцев, давно удалившихся от дел. Вот и весь круг посетителей этого ресторана – бюрократически-аристократический.

Много лет назад, когда я был еще гимназистом, общество у «Штайница» тоже собиралось избранное, но в каком-то смысле иное. Словом, это был малостранский Олимп, где сходились местные боги. История неопровержимо подтвердила, что народы создают богов по своему образу и подобию. Иегова был бог мрачный, злой, мстительный, жестокий и кровожадный, как весь народ иудейский. Боги древних были изящны, остроумны, красивы и веселы – настоящие эллины. Славянские боги… впрочем, извините меня, у нас, славян, не хватило гибкости и силы ни на организацию больших государств, ни на создание характерных богов. Наши былые боги, что бы там ни писали Эрбены и Костомаровы, все еще представляются нам расплывчатой группой мягкотелых и неопре-делившихся фигур. Когда-нибудь я, наверное, напишу отдельную статью – особо проникновенную – об этом сходстве богов с людьми, а сейчас хочу только сказать, что боги, собиравшиеся у «Штайница», вне всяких сомнений, были настоящими богами Малой Страны. В этом уголке Праги – я говорю о домах и людях – есть что-то тихое, солидное, стародавнее, дремотное; все это было характерно и для посетителей «Штайница» – даже дрема. Правда, это были, как и нынче, чиновники, военные, учителя, пенсионеры, но в те времена чиновников и военных не гоняли так из страны в страну, как теперь. Отец, бывало, давал сыну образование в Праге, устраивал его тут же на службу и благодаря связям добивался того, что сынок навсегда оставался там. Когда несколько гостей того ресторана останавливались на тротуаре у входа, с ними здоровались все прохожие, их знали все.

Для нас, гимназистов, Олимп «Штайница» был тем величественнее, что там восседали и все наши старые учителя. Старые! К чему говорить – старые? Я хорошо знал всех их, этих богов нашей милой Малой Страны, и мне всегда казалось, что никто из них никогда не был молод, вернее, что они даже детьми выглядели, как взрослые, только ростом были поменьше.

Как сейчас, вижу их перед собой! Вот советник юстиции – долговязый, сухопарый, всеми уважаемый. Я никогда не мог себе представить, в чем заключалась его служебная деятельность. Когда мы в десять часов утра шли из школы, он еще только выходил из своего дома на Кармелитской улице и солидно направлялся в винный погребок на Оструговой. Когда по четвергам у нас в школе не было послеобеденных уроков и мы носились по Марианским валам, он гулял там в саду, а в пять часов уже входил к «Штайницу».

Тогда я.твердо был уверен, что буду хорошо учиться и тоже стану советником юстиции, но потом как-то забыл об этом намерении.

Вот одноглазый граф. На Малой Стране, правда, всегда хватало графов, но только одноглазый граф ходил в малостранский ресторан, по крайней мере, в те времена. Это был громадный, костлявый, краснолицый мужчина с короткими седыми волосами, с черной повязкой на левом глазу. Перед рестораном «Штайниц» он, случалось, простаивал по два часа, и я в таких случаях обходил его стороной. Дело в том, что природа наделила дворян особым профилем, который именуется аристократическим, а это делало графа очень похожим на хищную птицу. Граф на самом деле напоминал мне того сокола, который с жестокой последовательностью ежедневно, около полудня, с голубем в клюве, садился на купол собора святого Микулаша и там терзал свою жертву, так что перья летели даже на площадь. И так вот, в смутном опасении, что граф долбанет меня клювом, я обходил его стороной.

Затем толстый штаб-лекарь, человек совсем еще не старый, но уже в отставке. Рассказывали, что однажды весьма высокопоставленное лицо осматривало пражские больницы и делало различные замечания, а наш штаб-лекарь сказал высокопоставленному лицу, что не понимает по-немецки. Этим он снискал себе немилость и отставку, но одновременно нашу любовь, потому что нам, мальчишкам, он казался чуть ли не революционером. Был он приветлив и любил поговорить. Встречая мальчика, который ему нравился,– этот мальчик мог быть и девочкой,– доктор останавливал его, гладил по щеке и говорил: «Передай привет папеньке»,– хотя с папенькой даже не был знаком.

Все эти старики постепенно старели – чем дальше, тем больше – и умирали. Не будем вызывать их тени с того света. С восторгом вспоминаю минуты, которые я, исполненный гордости, проводил в их обществе: каким самостоятельным, мужественным и даже величественным я себе казался, когда, став студентом, в первый раз, не боясь учителей, вошел к «Штайницу» и вступил в круг этих высших существ. Правда, они не обращали на меня внимания и попросту даже вовсе меня не замечали. Только однажды, впервые за несколько недель, штаб-лекарь, направляясь к выходу мимо моего столика, обратился ко мне со словами: «Да, да, молодой человек, пиво сегодня никуда не годится, что бы они там ни говорили!» И пренебрежительно кивнул в сторону тех, с кем только что сидел. Настоящий Брут! Осмеливаюсь утверждать, что он и самому Цезарю бросил бы в лицо упрек, что тот ничего не понимает в пиве.

Зато мое внимание было приковано к ним. Слышать их разговоры мне доводилось редко, но наблюдал я за ними пристально.

Я считаю себя лишь жалкой копией этих людей, хотя все, что есть во мне возвышенного, воспринято от них. Самыми же незабвенными для меня будут двое, глубоко запавшие мне в душу – пан Ры-шанек и пан Шлегл.

Эти два человека терпеть не могли друг друга… Но, извинившись еще раз, я начну свой рассказ иначе.

Если войти к «Штайницу» с Мостецкой улицы, то в первом зале, где стоит бильярд, вы увидите три окна, выходящие на Ла-зеньскую улицу. В нишах этих окон стоят маленькие столики и скамьи в виде подковы. За столиком могут поместиться три гостя, причем один будет сидеть спиной к окну, а двое других или лицом друг к другу, или, по желанию, тоже спиной к окну, повернувшись к бильярду и наблюдая игру.

За столиком, что у третьего окна, направо от входа, изо дня в день, с шести до восьми вечера, сидели всеми уважаемые обитатели Малой Страны – пан Рышанек и пан Шлегл. Никто никогда не занимал их мест. Порядочный и нравственный обитатель Малой Страны считал просто невозможным сесть на чье-нибудь привычное место, потому что… ну, потому что об этом и думать нечего! Места у третьего окна всегда оставались свободными, и паи Шлегл садился на том конце скамьи, который ближе к входу, а пан Рышанек – напротив. Оба всегда сидели спиной к окну, и, следовательно, наполовину отвернувшись от столика и друг от друга, и смотрели на бильярд; к столику они поворачивались, только чтобы отхлебнуть пива из кружки или набить трубку. Одиннадцать лет сидели они так изо дня в день. И за эти одиннадцать лет не сказали один другому ни слова и даже не поглядели друг на друга.

Вся Малая Страна знала, что они заклятые враги. Вражда эта была старая и непримиримая. Причину тоже все знали, это была первопричина всех бед – женщина. Оба полюбили одну и ту же. Сначала она склонилась было к пану Рышанеку, жениху более состоятельному, который уже давно имел свою торговлю, но потом вдруг, сделав неожиданный поворот, очутилась в объятиях пана Шлегла. Быть может, это произошло потому, что пан Шлегл был почти на десять лет моложе. И вот она стала пани Шлегловой.

Не знаю, была ли пани Шлеглова так хороша собой, чтобы это оправдывало столь длительную безутешность пана Рышанека и его пожизненное безбрачие. Пани Шлеглова уже давно на том свете, она умерла вскоре после родов, оставив мужу дочку. Девочка, кажется, была очень похожа на мать. В то время, о котором идет речь, барышне Шлегловой было двадцать два года. Я знал ее, она часто заходила в квартиру над нами, к Польди, дочери капитана, той, что спотыкается на улице через каждые двадцать шагов. Говорили, что барышня Шлеглова – красавица. Может быть, но разве что во мнении архитектора. Все у нее на своем месте, все правильных пропорций, и вообще в ее наружности нет никаких неясностей. Но если вы не архитектор, вы пришли бы в отчаяние. В лице девушки было столько же подвижности, сколько на фасаде дворца. Ее блестящие глаза напоминали хорошо вымытые окна. Ротик, прелестный, впрочем, как архитектурный орнамент, открывался медленно, как ворота, и оставался открытым или так же медленно закрывался. Цвет лица напоминал о только что побеленном здании. Быть может, теперь, если дочь Шлегла еще жива, она уже не так прекрасна, но стала приятнее: такие строения выглядят уютнее, когда обветшали.

К сожалению, я не могу рассказать читателю, как вышло, что пан Рышанек и пан Шлегл очутились вместе за одним столиком у третьего окна. Тому была виною проклятая случайность, пожелавшая портить жизнь стариков изо дня в день. Когда случай свел их там в первый раз, мужская гордость удержала их на местах. Во второй раз они не разошлись из упрямства. А затем уже оставались, чтобы доказать свою непреклонность и чтобы «люди не говорили». И теперь каждому посетителю «Штайница» давно было ясно, что для пана Рышанека и пана Шлегла это стало вопросом личного достоинства и что ни тот, ни другой не может отступить.

Оба они приходили в шесть часов, один на минуту раньше, другой на минуту позже, причем и в этом чередовались ежедневно. Каждый вежливо здоровался со всеми присутствующими, кроме своего недруга. Летом кельнер брал у них шляпы и трости, зимой – мохнатые шапки и пальто и вешал на крючок за их столиком. Каждый из них после этого встряхивал, как голубь, верхней частью туловища,– так делают пожилые люди перед тем как сесть,-• опирался о свой край стола (пан Рышанек левой рукой, а пан Шлегл – правой) и неторопливо садился спиной к окну, а лицом к бильярду. Когда толстый ресторатор, вечно улыбавшийся и тараторивший, подходил угостить их первой понюшкой табаку, ему приходилось отдельно для каждого сделать замечание о хорошей погоде и постучать по табакерке. Иначе другой не взял бы табаку и не обратил бы внимания на приветственную фразу. Никому никогда не удавалось разговаривать с обоими одновременно. Они третировали друг друга, держа себя так, словно за столиком никого больше не было.

Кельнер ставил перед ними по кружке пива. Через минуту – но ни в коем случае не одновременно, ибо, несмотря на безразличный вид, оба следили друг за другом,– они поворачивались к столу, каждый вынимал из нагрудного кармана большую, окованную серебром, пенковую трубку, а из заднего – кисет с табаком, набивал трубку, закуривал и снова отворачивался. Так они просиживали два часа, выпивали по три кружки пива, потом вставали – один на минуту раньше, другой на минуту позже, засовывали трубки в карманы, убирали кисеты, кельнер помогал им одеться, и они прощались со всеми, только не друг с другом,

Я нарочно садился к соседнему столику у печки. Оттуда были хорошо видны лица пана Рышанека и пана Шлегла и можно было за ними удобно и незаметно наблюдать.

Пан Рышанек когда-то торговал канифасом, а пан Шлегл – скобяным товаром. Они уже давно удалились от дел и стали состоятельными домовладельцами, но их лица все еще носили отпечаток прежнего занятия. Лицо пана Рышанека всегда напоминало мне красно-белый в полоску канифас, а пан Шлегл походил на старую ступку.

Пан Рышанек был выше ростом, суше и, как уже сказано, старше. Здоровье у него было неважное, он часто чувствовал слабость, нижняя челюсть у него отвисала, серые глаза были защищены очками в черной роговой оправе. Он носил светлый парик, и по его це совсем поседевшим бровям можно было судить, что когда-то он был блондином. Щеки у него впали и были бледпые-бледные, длинный нос краснел, становясь прямо карминовым. Видно, поэтому на конце его часто висела капля, словно слеза, выкатившаяся из самой глубины души. Как добросовестный биограф, не могу не отметить того, что иногда пап Рышанек несколько опаздывал вытереть эту слезу, и она падала ему на колени.

Пан Шлегл был приземист, точно без шеи, голова у него была как бомба, волосы черные, с сильной проседью, лицо в бритых местах сизое, в остальных – красное, и это чередование яркого мяса и черноты напоминало потемневшие портреты кисти Рембрандта.

Я испытал глубокое уважение к этим двум героям,– да, да, я восхищался ими. Каждый день, сидя здесь, они вступали в великую битву, жестокую и беспощадную. Их оружием было язвительное молчание и глубочайшее презрение. И исход сражения вечно оставался неясным. Кто же наконец поставит ногу на выю поверженного врага? Пан Шлегл был физически крепче, говорил он решительно и лаконично, и его голос звучал как выстрел с башни. У пана Рышанека голос был протяжный и мягкий, пан Рышанек вообще был слабее, но умел молчать и ненавидеть с не меньшим мужеством.

II

И вот произошло событие. Однажды в среду, незадолго до пасхи, пан Шлегл пришел и сел, как обычно. Усевшись, набил трубку и выпустил облако дыма, который повалил, как из горна. Вошел ресторатор и направился прямо к нему. Постучав по табакерке, он угостил пана Шлегла понюшкой табаку, потом закрыл табакерку, встряхнул ее и сказал, глядя в сторону:

– Значит, пана Рышанека мы здесь сегодня не увидим.

Пан Шлегл не ответил и с каменным равнодушием продолжал

смотреть прямо перед собой.

– Штаб-лекарь, вот он там сидит… – продолжал ресторатор, став спиной к дверям, поворачиваясь, он бросил быстрый взгляд на лицо пана Шлегла,– говорит, что пан Рышанек утром встал, как всегда, но вдруг его так затрясла лихорадка, что пришлось скорей снова лечь в постель и послать за врачом… Воспаление легких. Штаб-лекарь сегодня уже трижды был у него… Старый человек, и… Но ничего, он в надежных руках. Будем надеяться!

Пан Шлегл что-то промычал, не открывая рта. Он не сказал ни слова и даже бровью не повел. Ресторатор подошел к другому столику.

Я впился взглядом в лицо пана Шлегла. Долго оставалось оно неподвижным, только губы слегка приоткрывались, выпуская табачный дым, да трубка иногда передвигалась из одного угла рта в другой. Потом к нему подошел какой-то знакомый, они разговорились, и пан Шлегл несколько раз громко рассмеялся. Мне был неприятен этот смех.

Вообще в тот день пан Шлегл держался решительно не так, как раньше. Обычно он сидел на своем месте, словно солдат в караульной будке, теперь же стал беспокоен и непоседлив. Он даже взялся играть в бильярд с лавочником Келером. Ему везло в каждой партии, пока дело не доходило до дуплета, и, признаюсь, я был рад, когда он, не сделав ни одного последнего дуплета, остался в проигрыше.

Потом он опять сел за столик, курил и пил пиво. Когда к нему кто-нибудь подходил, пан Шлегл говорил громче и пространнее, чем обычно. Ни одно самое незначительное его движение не ускользнуло от меня, и я ясно видел, что в глубине души пан Шлегл доволен и у него нет ни малейшего сочувствия к больному недругу. Он стал мне противен.

Несколько раз он косился в сторону буфета, где сидел штаб-лекарь. Наверняка он был бы очень благодарен лекарю, если бы тот не особенно старался вылечить больного. Дурной человек, несомненно, дурной!

Около восьми часов штаб-лекарь ушел. Уходя, он задержался у третьего столика и сказал:

– Доброй ночи! Мне сегодня нужно еще раз зайти к Рыша-неку. За ним надо хорошенько следить.

– Всего хорошего,– холодно отозвался пан Шлегл.

В этот вечер пан Шлегл выпил четыре кружки пива и оставался у «Штейница» до половины девятого.

Проходили дни и недели. Холодный, туманный апрель сменился теплым маем, весна выдалась отличная. Если в мае хорошая погода, на Малой Стране – рай. Петршин окутан белым цветом, словно погружен в молоко, и вся Малая Страна благоухает сиренью.

Пан Рышанек был уже вне опасности. Весна действовала на него как целительный бальзам. Я уже встречал его на прогулке в садах. Он ступал медленно, опираясь на палку. Худощавый и раньше, Рышанек теперь просто высох, нижняя челюсть его совсем отвисла. Казалось, остается только подвязать ему подбородок платком, опустить веки на мутные глаза и положить в гроб. И все же он постепенно поправлялся.

К «Штейницу» он не ходил. Там за третьим столиком царил пан Шлегл, поворачиваясь и садясь, как ему вздумается.

– Только в конце июня, в день святого Петра и Павла, я опять увидел пана Рышанека и пана Шлегла рядом. Пан Шлегл снова сидел как прикованный, и оба отворачивались друг от друга.

Подходили соседи и знакомые и пожимали пану Рышапеку руку. Каждый от души приветствовал его, и старик испытывал радостное волнение, улыбался, был со всеми любезен, говорил мягким голосом. Пан Шлегл созерцал бильярд и курил.

Когда рядом не было никого из знакомых, пан Рышанек неизменно бросал преданный взгляд на буфет, около которого сидел штаб-лекарь. Благодарная душа!

Он как раз загляделся на доктора, когда пан Шлегл вдруг слегка повернул голову. Его взгляд медленно поднялся на пана Рышанека, окинул острые колени соседа, дополз до его костлявой, как у скелета, руки, лежавшей на столе, минуту задержался на ней и прокрался выше, к отвисшей челюсти и осунувшемуся лицу, слегка коснулся его… и Шлегл уже отвел взгляд и отвернулся.

– A-а, выздоровели, встали… вот хорошо! – закричал ресторатор, который до того был где-то на кухне или в погребе. Войдя в зал, он увидел пана Рышанека и поспешил к нему.– Значит, вы опять здоровы и снова среди нас. Ну, слава богу!

– Слава богу, слава богу! – улыбаясь, говорил пан Рышанек.– Все-таки выкарабкался. Уже чувствую себя как подобает.

– Но вы еще не курите? Еще не тянет к табачку?

– Сегодня впервые потянуло, пожалуй, закурю.

– Так, так, это хороший признак,– заключил ресторатор, захлопнул табакерку, постучал по ней, потом снова открыл, протянул пану Шлеглу, сделав какое-то замечание, и пошел дальше.

Пан Рышанек вынул трубку и сунул руку в задний карман за кисетом. Качая головой, он долго шарил там, потом подозвал маль-чишку-кельнера.

– Сбегай ко мне, знаешь, где я живу? Ну да, здесь на углу. Скажи, чтобы тебе дали мой кисет с табаком, он должен лежать на столе.

Мальчишка побежал.

Пан Шлегл вдруг пошевелился. Он медленно протянул правую руку к своему открытому кисету и подвинул его к пану Ры-шанеку.

– Если пожелаете… У меня табак марки «Трех красных королей»,– сказал он, как всегда отрывисто, и кашлянул.

Пан Рышанек не отвечал. Пан Рышанек не глядел на своего недруга. Отвернувшись, он сидел с каменным, безразличным лицом, как все эти одиннадцать лет.

Но рука его несколько раз дрогнула, и рот закрылся.

Правая рука пана Шлегла продолжала лежать на кисете, взор его был опущен, он то пыхтел трубкой, то откашливался.

Мальчишка вернулся с кисетом.

– Спасибо, мой кисет уже со мной! – сказал наконец пан Рышанек, не глядя на пана Шлегла. И, помолчав, добавил, точно чувствуя, что надо что-то еще сказать: – Я тоже курю табак «Три красных короля».

И, набив трубку табаком пана Шлегла, он зажег ее и затянулся.

– Нравится табак? – проворчал пан Шлегл гораздо более хриплым голосом, чем обычно.

– Нравится, слава богу.

– Нравится, слава богу,– повторил пан Шлегл. На лице его, как молнии на темном небосклоне, вздрагивали мышцы около рта.– А уж мы тут боялись за вас… – добавил он торопливо.

Только теперь пан Рышанек медленно повернул голову. Взгляды их встретились.

С той поры пан Рышанек и пан Шлегл с третьего стола разговаривали друг с другом.